Глава 3

В один из дней что-то щелкнуло.
Мы как раз разгружали ящики с архивами. Пыль столбом, папки, в которых дела давно истлели вместе с надеждами. Телефон звонил так, будто его дергали за нерв.
Волков поднял трубку, брезгливо, словно она была в чьей-то липкой руке.
– Да, слушаю.
И я увидел, как его лицо, это вечно усталое полотнище, стало меняться. Оно не побелело. Оно как будто окаменело. Все морщины, все складки, которые обычно двигались, когда он говорил или пил, застыли. Он стал похож на памятник самому себе.
– Адрес? – его голос был плоским, без единой вибрации.
Он слушал еще секунду, потом медленно, очень медленно положил трубку на рычаг. Она не легла до конца и издала противный гудящий звук.
Он не смотрел на меня. Он смотрел в стену, но я был уверен, что он не видит ни стену, ни кабинет, ни меня.
– Меня... – он попытался сглотнуть, но у него не получилось. – Меня ограбили.
Он произнес это слово – «ограбили» – с такой чужеродной интонацией, будто впервые прочитал его в книге на незнакомом языке.
Я ждал шутки. Грубой, циничной волковской шутки. Но ее не последовало.
– На даче. – Он повернулся ко мне. Его глаза были пусты. Совсем как у того шизика. – Залезли... Залезли в мой дом.
Он говорил тихо, с недоумением, как ребенок, который впервые увидел кровь на своей коленке.
– Они... они взяли телик. Магнитофон. И... – он замолчал, его взгляд упал на стол, на папку с делом о бойне наркоманов. – И мой старый китель. С медалями.
И тут он посмотрел на меня. И в его взгляде не было ни злости, ни ярости. Только чистая, животная растерянность.
– Понимаешь? – прошептал он. – Они взяли мой китель.
И в этот момент что-то щелкнуло. Не в нем. Во мне.
Я смотрел на этого человека, который годами учил меня, что правды не существует. Что есть только удобные версии. Что люди – это мусор, который нужно аккуратно подметать. А пауки, которые плетут паутину, не должны бояться за свою шкуру.
И вот паук сидит передо мной. И его только что ткнули пальцем в его собственную паутину. И он не понимает, что произошло. Потому что правила, которые он придумал для всех, вдруг перестали работать для него.
Он снова уставился в стену.
– Мой китель, – повторил он бессмысленно.
И я понял. Он был сломан не потому, что у него украли вещи. Его сломал сам факт. Факт, что кто-то посмел. Кто-то посмотрел на его дом, на его жизнь, на его китель с медалями и решил: это можно тронуть. Это не священно.
Его мир, выстроенный на цинизме и власти, дал трещину. И в эту трещину заглянуло то, против чего он всю жизнь боролся – хаос. Настоящий, беспричинный, бытовой хаос.
Я не сказал ни слова. Я просто смотрел, как мой наставник, «опытный волк», медленно проваливается в ту самую яму, которую он всю жизнь закидывал чужими делами, версиями и трупами наркоманов.
И в тишине кабинета, под гудение неположенной трубки, я впервые за долгое время почувствовал что-то похожее на тихую, холодную справедливость.
Мы сразу поехали на место.
Молча. Волков вел машину с каменным лицом, сжимая руль так, что кости на его пальцах побелели. Он не включал мигалку. Он ехал, как в тумане, обгоняя грузовики и не глядя по сторонам.
Его дача была старым бревенчатым срубом на окраине поселка. Дверь висела на одной петле. Внутри был не просто беспорядок. Это был хаос, грубый и бессмысленный. Подушки распороты, содержимое шкафа вывалено на пол, осколки вазы на ковре.
Волков остановился на пороге, словно наткнулся на невидимую стену. Он смотрел на это и дышал ртом, часто и поверхностно.
– Вот... – он показал пальцем на пустое место в углу. – Тут стоял телевизор. «Рубин». – Палец дрогнул, переместился на полку. – А тут – магнитофон. «Весна».
Он говорил, как автомат, перечисляя украденное. Но когда его взгляд упал на спинку стула, где, видимо, висел китель, голос сорвался.
– И... сюда повесили куртку. Грязную. Они сняли мой китель и повесили свою... грязную куртку.
Он подошел к стулу, медленно, как лунатик. Коснулся пальцами спинки, словно проверяя, реально ли это. Потом поднял с пола окурок – не его, чужой – и сжал его в кулаке.
Я видел, как он пытается натянуть на себя свою старую кожу. Он обернулся ко мне, попытался скривить губы в подобие ухмылки.
– Быдло... – просипел он. – Деревенское быдло. Нашли, кого грабить.
Но ухмылка не получилась. Она расползлась по его лицу и исчезла. Он снова стал просто пожилым мужчиной в разгромленном доме.
Он прошел в спальню. Я последовал за ним. Там был опрокинут комод. Фотографии, бумаги, старые письма – все было сметено на пол. И вот тут он сломался окончательно.
Он опустился на колени среди этого хлама и начал лихорадочно рыться в нем. Он не искал украденное. Он искал что-то свое.
– Они... они могли... – он бормотал, перебирая бумаги. – Чертежи... отцовские чертежи...
Он нашел пожелтевший лист, испещренный карандашными линиями, прижал его к груди и замер, сидя на корточках среди осколков своей жизни.
В этот момент я понял всю глубину абсурда. Этот человек, годами фабриковавший версии и хоронивший чужие правды, теперь сам стал делом. Делом, в котором не было удобной версии. Делом, в котором нельзя было написать в протоколе «инцидент на бытовой почве» и забыть.
И я стоял над ним, его ученик, и не знал, что делать. Потому что меня не учили этой части работы. Меня не учили, что делать, когда волк, загнанный в собственный капкан, начинает по-человечески скулить.
Щелчок был слышен почти физически. Как будто в голове у Волкова переключили тумблер. Он поднялся с пола, отряхнул колени, и его лицо стало не каменным, а ледяным. В глазах загорелся тот самый знакомый, хищный огонь. Но на этот раз он горел не для системы. Он горел для себя.
– Ладно, – сказал он тихо, и в этом слове был скрыт лязг опускаемой решетки. – Поиграли в кошки-мышки. Теперь посмотрим, кто тут кот.
Он действовал с пугающей скоростью. Это был не следователь, ведущий дело. Это был охотник, вышедший на тропу.
Он не пошел в участок. Он пошел к соседям. Не задавая вежливых вопросов, он входил во дворы, и его взгляд, тяжелый и налитый свинцом, выбивал информацию быстрее любых протоколов.
– Кто? – один вопрос. И пауза.
– Машина подъезжала? – второй вопрос.
– Где Степка-косяк? – третий.
Он не угрожал. Он просто смотрел. И люди молча отводили глаза и бормотали обрывки фраз. Они боялись его не как мента, а как какую-то древнюю, стихийную силу.
Через час у него было имя. Степан, по кличке «Химик». Местный отморозок, неоднократно судимый, торчащий от всего подряд.
– Он не местный, – сказал Волков, садясь в машину. Его пальцы постукивали по рулю. – Он из города. Приехал к тетке. Значит, не знал, чей дом. Значит, думал, легкая добыча.
Он говорил это не мне. Он убеждал себя. Создавал в голове версию, которая оправдывала бы ту ярость, что клокотала в нем.
Мы поехали по адресу тетки. Старуха, испуганная до полусмерти, сразу сдала племянника.
– Он на заброшке, на старой ферме! Пить пошел!
Заброшенная ферма была тем же, чем и весь наш город – ржавым каркасом, в котором ютилась какая-то жалкая жизнь. Мы вошли внутрь. В бывшем коровнике горел костер. Сидели трое. Они пили портвейн из горла.
Волков вошел без слов. Он шел прямо на того, самого тощего, с пустыми глазами – Степана. Тот попытался вскочить, что-то крикнуть. Но Волков был быстрее.
Он не стал его бить. Он взял его за шиворот и с размаху ткнул лицом в горящую бочку. Раздался шипящий звук и короткий, животный вой. Пахло паленой кожей и волосами.
Двое других замерли, парализованные страхом.
Волков отпустил Степана. Тот упал на колени, хватая руками обожженное лицо.
– Мой китель, – сказал Волков ровным, безжизненным голосом. – Где?
– Пр... продал! – захлебнулся тот. – На рынке! Дяде Васе!
Волков наклонился над ним.
– Медали. Где медали?
– Выбросил! Они... они железные, всего сто грамм!
Волков выпрямился. В его глазах не было ни злорадства, ни удовлетворения. Была только пустота. Та самая, которую он когда-то пытался заполнить работой, водкой, чужими несчастьями. И теперь она обнажилась.
Он посмотрел на меня.
– Все. Дело раскрыто. Преступник задержан при попытке к сопротивлению. – Он повернулся к двум другим. – Вы его не видели. Понятно?
Те молча закивали, глаза выпучены от ужаса.
Он вышел, не оглядываясь. Я последовал за ним. Сзади доносились всхлипы и стоны.
Мы ехали обратно. В машине пахло гарью. Не от костра. От прижженной плоти.
Волков смотрел на дорогу. Он нашел своего грабителя. Выместил злость. Но его кителя с медалями не было. И, кажется, что-то еще исчезло навсегда. Та последняя перегородка, что отделяла следователя Волкова от того хаоса, в котором он работал. Она сгорела в той бочке.