Глава 5

Воздух в кабинете был густым, как бульон из пыли, пота и несбывшихся надежд. Я сидел, вгрызаясь в стержень шариковой ручки, чувствуя на языке привкус пластика и собственной желчи. Передо мной лежал чистый бланк протокола – ослепительно белый, наглый, как незаполненное свидетельство о смерти. Еще один гнойник на теле системы, который предстояло вскрыть и описать. Превратить агонию в канцелярскую поэму.
Дверь скрипнула, словно кость, вывихнутая из сустава. Ни стука, ни предупреждения.
Вошел Волков.
Он был не просто спокоен. Он был пустотой, обтянутой кожей. Его лицо, когда-то собранное в кулак из морщин и цинизма, теперь обвисло, как маска, снятая с трупа. Движения были медленными, липкими, будто он плыл сквозь густой раствор пепла и разочарования. От него тянуло холодом подвала и едкой химической отдушкой – он явно пытался залить себя чем-то, что не смогло убить внутреннюю гниль.
Он подошел и встал по ту сторону моего стола, не садясь. Его тень, худая и сломанная, упала на девственный бланк, залив его грязно-серым цветом.
– Лев, – его голос был шепотом, который скребся по нервам, как ржавая проволока. – Дело. По Лиде.
Он произнес ее имя, и в воздухе запахло могильной землей.
– Его нельзя... – он сделал паузу, его горло сглотнуло ком чего-то невидимого, – ...пускать в помойную яму.
Я поднял на него глаза. Сидел и впитывал в себя образ этого человека. Того, кто вскрывал для меня трупы законов и показывал, как кишки правды гниют под солнцем равнодушия. Того, кто заставлял меня совать руки в дерьмо и называть это службой.
И теперь он стоял здесь, в своем личном аду, и требовал от меня чистоты. Требовал, чтобы я не спускал его боль в унитаз протоколов, как мы делали с болью сотен других. Чтобы я искал. Искал правду, в которую сам же он заставлял меня не верить.
Во мне что-то лопнуло. Гнойник цинизма, который он же и выходил, прорвался.
С одной стороны – он. Его глаза-пустоты, в которых плавало единственное – его личное, вывернутое наизнанку горе. Его вера в то, что его случай – особенный. Что его мертвая жена – не просто мясо для отчетности, а святыня, заслуживающая исключения из всех правил, которые он сам и устанавливал.
С другой стороны – вся грязь, которую я впитал за эти годы. Бойня наркоманов, чьи кишки на стенах стали «бытовым конфликтом». Корова, которую мы резали, пока она смотрела на нас своими всепонимающими глазами. И сотни других дел. Система – огромная, ржавая мясорубка, которая перемалывает чужую боль в фарш удобных версий.
Что я должен был делать?
Стать его отражением? Хладнокровным ублюдком, который аккуратно запакует кровавую кашу из его гостиной в картонную папку, напишет «разборка наркоманов» и закроет дело, когда сверху придет команда «хватит тратить ресурсы»?
Или попытаться стать призраком того, кем я был когда-то? Юным дураком с дипломом, который верил, что закон – это скала, а не зыбучие пески, в которых тонут трупы?
Но он сам выжег того дурака каленым железом своего опыта. Он сам утопил моих трех сестер-близняшек в выгребной яме, которую называл работой.
Я смотрел на него и видел не человека. Я видел ходячий памятник нашему общему падению. И этот памятник сейчас требовал от меня искупления.
Он ждал. Он впивался в меня взглядом, высасывая ответ. А я сидел, зажатый в тиски, где каждый выбор вел в ад.
Согласиться – значит плюнуть на все, во что он заставлял меня верить. Признать, что все его уроки были ложью, а наша работа – бессмысленной возней в говне.
Отказаться – значит плюнуть на него. На его боль. На последние крохи чего-то человеческого, что в нем осталось. Стать окончательным сторожем на воротах того ада, в который он сам себя заключил.
Моя рука сжала ручку. Пластик затрещал, угрожая лопнуть. Я чувствовал, как что-то поднимается по горлу – горькое, соленое. Возможно, правда.
– Макар Игнатьевич... – выдохнул я, и мой голос прозвучал как скрежет камней по железу.
– Не пускать дело в яму? – мой голос прозвучал хрипло. – В ту самую яму, куда мы годами сбрасывали чужие дела? Чужие жизни? Ты же сам учил меня – главное порядок! Чтобы бидоны стояли ровно!
Он не моргнул.
– Это не чужое дело.
– А для системы разницы нет! – я встал, и мой стул с грохотом упал на пол. – Очередной кусок мяса! Очередной штамп в уголовном деле! Ты сам говорил – правда это то, что остается в протоколе, когда все разойдутся по домам! Какой протокол ты хочешь, Макар? Удобный? Или тот, после которого тебя самого спустят в дробилку?
Он медленно поднял голову. Его спокойствие было страшнее, чем если бы он начал крушить все вокруг.
– Тот, – его голос был плоским, как асфальт под колесами, – после которого меня заключат в камеру. Или тот, в котором меня найдут с перерезанным горлом в том же подъезде. С моими же медалями, засунутыми в глотку.
Он сделал шаг вперед. Его тень поглотила меня. От него пахло морозом и смертью.
– Ты думаешь, я не помню? – он почти не шевелил губами. – Я помню каждое дело. Каждого ублюдка, которого мы стерли в порошок. Каждую ложь, которую мы упаковывали в картонные папки. Я носил эту грязь на себе. И смывал ее той жижей, что ты называешь водкой.
Он ткнул меня в грудь пальцем. Палец был холодным, как ствол пистолета.
– Но это... – его голос сорвался, и на секунду в нем проступило что-то дикое, животное, – ...не грязь. Это моя жена. И если ты сейчас не возьмешь это дело... если ты не полезешь в самое пекло, в самую гущу этого дерьма... то я сделаю это сам. И тогда протокол будут писать не на этом бланке, – он ударил ладонью по столу, и баночка с ручками опрокинулась – а на стенах этого города. Кровью. Кишками. Осколками костей.
Он отступил на шаг. Его глаза снова стали пустыми. В них не было угрозы. Только обещание. Пророчество.
– Выбирай, Лев. Или ты будешь вести это дело. Или я начну свою маленькую войнушку. И в ней не будет правил. Только патроны и пустые гильзы.
Он развернулся и вышел. Дверь за ним не закрылась, покачиваясь на одной петле, как оторванная конечность.
Я не спал всю ночь. Сидел в том же кабинете и смотрел, как черная тушь медленно высыхает на столе, превращаясь в корку. Запах стоял густой – смесь типографской краски, пыли и того сладковатого одеколона, что остался после Волкова.
К семи утра я взял еще один чистый бланк. Не для протокола о смерти Лиды. Для рапорта.
«Начальнику следственного отдела
Кротову А.В. от следователя Дмитриева Л.Д.
Рапорт»
Мои пальцы оставляли жирные следы на бумаге. Я не думал о Волкове. Я думал о бидонах. О том, что они должны стоять ровно. О том, что крышки должны быть плотно закрыты.
«Довожу до Вашего сведения, что сотрудник нашего отдела Волков М.И. в связи с пережитым личным потрясением демонстрирует признаки острого психического расстройства...»
Я вспомнил, как он ткнул меня в грудь холодным пальцем. «Или ты будешь вести это дело. Или я начну свою маленькую войнушку».
«...высказывает намерения прибегнуть к несанкционированным методам расследования, сопряженным с насилием и нарушением закона...»
Я вспомнил его глаза. Пустые. Обещающие кровь на стенах.
«...в связи с вышеизложенным, считаю необходимым его немедленное отстранение от должности и принудительное освидетельствование у врача-психиатра...»
Я вспомнил, как мы тащили корову. Как он сказал: «В этом мире все либо полезно, либо мусор». Теперь он сам стал мусором. Неудобным. Опасным.
Я поставил подпись. Чернила впитывались в бумагу, как яд.
В восемь утра я зашел в кабинет к Кротову. Положил рапорт на стол. Он прочитал, не меняя выражения лица. Потом посмотрел на меня.
– Оснований достаточно, – сказал он. – Подготовь группу. Чтобы был врач. И санитары. На всякий случай.
В девять утра мы вошли в кабинет Волкова. Он сидел за своим столом и смотрел в одну точку. Перед ним лежала старая фотография. Он и Лида. Молодые.
– Макар Игнатьевич, – сказал я. Голос не дрогнул.
Он медленно поднял на меня глаза. Увидел меня. Увидел Кротова. Увидел санитаров с брезентовыми наручниками.
И он понял. Понял все.
Он не стал сопротивляться. Он позволил надеть на себя смирительную рубашку. Его руки за спиной стянули брезентовыми ремнями.
Когда его вели мимо меня, он остановился. Его дыхание было ровным.
– Бидоны стоят ровно, Лев? – спросил он тихо.
Я не ответил.
Он кивнул. Ему все стало ясно.
– Молодец. Усвоил урок.
Его увели. Дверь закрылась.
Я вернулся в свой кабинет. Сегодня пришло новое дело. Очередная бойня наркоманов. Нужно писать протокол.
Правило № 14: Система любит порядок. Даже если для этого нужно сломать последнего, кто в нее верил.