конец света

Ничто не предвещало конца света.
Написав эту фразу, я задумалась, перечитала написанное, а потом исправила:
Всё предвещало конец света.
Потом опять задумалась, вернее не задумалась, а впала в ступор, то есть такое состояние, когда голову заполнил вязкий туман, тело непроизвольно обмякло, а руки-ноги не желали двигаться.
 - Да полно, - подумала, тряхнув головой, чтобы прийти в себя, - до окончательного конца ещё далеко! Никому ещё не удавалось увидать полный конец чего-то, а локальный конец – это тривиальная запятая в предложении между союзными членами.
И всё же душа трепетала и наполнялась муторным беспокойством.
Несмотря на то, что все и всё вокруг кричало о прогрессе и стремительном движении к свету, очень хотелось как одному герою перед словом «свет» поставить указательное местоимение «тот».
А может быть нечего беспокоиться, может быть тот свет не хуже этого?
Есть много мудрости в словах, оставленных нам теми, кто уже там. Например, одна из них:
«Лучшее враг хорошего»
Я бы не торопилась менять хорошее на лучшее, будь на то моя воля.
 - Но если завтра окончательно и наверняка наступит конец этого мира, как бы лично мне хотелось бы провести его последний день? – исключив ночь, потому что
Я не люблю отсутствие красок, верней не отсутствие, а доминирование густой всепоглощающей сажи, разлитой по ближним и дальним рубежам.
Ночь бывает хороша лишь в постели с любимым.
Да и сам конец представляется мне в виде вечно длящейся глухой беспросветной ночи: бездонным и неодушевлённым, застывшим на одной тоскливой ноте, как глаз последнего душегуба.
Конечно же, я люблю день с его волшебными переменами, а ещё запахами, способными увести воображение в такие дали, в которых не найти ни в каком из их краёв конца. День – это простая трёхчастная форма, которая наиболее созвучна человеку - утро, полдень и вечер. Почти все элементы нашего мира для нашего удобства имеют трёхчастное построение.
Разделив день на три составные части, я начала фантазировать.
Утро
Хорошенько подумав, я решила, что последнее утро лучше всего провести на море. Вид моря способен стереть все мысли, даже приятные, погрузив издёрганное тело в состояние нирваны. В состоянии нирваны в голове порхают оригинальные ассоциации, например:
А что если мне стать розовой чайкой или воон той агатовой морской птицей бакланом, которая то и дело уходит вслед за продолговатой головой, увенчанной длинным клювом, под воду своим узким удлинённым телом? Она выныривает в неожиданной для смотрящего части залива, потом устраивается на морском камне и, растопырив крылья, сушит свои перья. Она стоит неподвижно, напоминая отжившую ветку сухого дерева, возвращая солнечному свету затраченную на неё энергию в виде золотых мазков на блестящем упругом оперении. Глядя на неё, не понимаешь – она принадлежит вечности или вечность принадлежит ей.
Вообще у моря волшебно всё и всегда.
Тихим утром, когда волна не смеет набегать на берег, а только колышется рябью у его кромки, солнце ещё не проснулось и не выпило до конца напоённый ночной влагой воздух, а только освещает полоску неба у самого горизонта, осветляя её до состояния сто раз стиранного белья. Первые солнечные блики расплескались по поверхности воды, соперничая яркостью с первыми робкими рассветными лучами светила. Песок, влажный от ночной росы, запечатлевает шаги, оставляющие чёткие следы, нить Ариадны, связующей мир гармонии и покоя с миром суеты и разноголосицы.
Хотя нет, пусть это будет лучше галечный берег, не дающий возможности возврата. Он витиевато изломан и завлекает взгляд в даль прибрежных скал и скрывающихся между ними лагун. За каждым поворотом чудится принц, оснащающий свой бриг алыми парусами, на худой конец разбухший от воды сундук, выброшенный ночной волной на берег. Сундук хранит старинные фолианты в кожаных переплётах, шелковые ткани с арабесками, золотые монеты и свитки с нанесёнными на них пунктирными линиями маршрутов к волшебным островам поглощёнными морем корабелами.
Нет, пусть там будет лишь одна маленькая шкатулка, инкрустированная потемневшим от времени серебром арабской вязью, а в ней единственный голубой алмаз размером с куриное яйцо, соперничающий с голубизной неба. Чтобы можно было взять его в руки, полюбоваться и выбросить подальше в море. Действительно, кому нужен бесценный алмаз в конце мироздания?
Полдень
Полдень, когда солнце превращается в шар, яростно выбрасывающий свои протуберанцы налево и направо, лучшее время для времяпрепровождения в горах. Не знаю, какую часть гор предпочесть – предгорья с тенистыми садами, альпийские луга высокогорья или неприступные скалы хребтов.
Горные вершины плывут ослепительным ожерельем на горизонте. Насколько ярка их сверкающая сторона, обращённая к свету, настолько пугающе - как головой в омут - затягивает синева теней, спящая в изломах скал. Чем ярче свет, тем гуще тень. Чем гуще тень, тем явственней виден солнечный блеск снежной вершины.
Всё меняется, когда поднимешься к разнотравью альпийского луга. Конечно, они, луга, великолепны в своей пестроте, простоте и прелести. Конечно, они поражают своей разлитой мощью, близости к небу и блаженством состояния. Конечно, хочется встать и застыть травинкой у самого краюшка, чтобы слиться с бесконечным пространством и необозримой глубиной звенящего пчёлами луга. Они как вдох перед началом слова, словно волшебная и сладкая увертюра перед открытием занавеса, будто колибри, порхающая над цветком. Луга - преддверие сказочного, застывшего в оцепенении, мира великанов, драконов и спящих красавиц.
Настоящие горы начинаются с ледников и морены.
Когда идёшь по морене, слышишь перестук камней, звучащий словно сладостный звук леденцов, засунутый за щеку щедрой рукой. Когда идёшь вдоль ледника по морене, ощущаешь на лице его холодное дыхание. Морена – граница миров, окраина доступности, которую непосвящённому лучше не пересекать. Ледник - страж, первым встречающий дерзнувшего проникнуть в сердце гор. Там, где сползает ледник по своему ложу, там начинается высота, которой принадлежат вершины и перевалы.
Перевал лежит на дороге горца между долинами. Хватит ли времени пройти этой дорогой в последние часы мироздания? Хватит ли сил на то, чтобы просто начать двигаться? Нужно торопиться, чтобы хотя бы добраться до первого горного цирка. Пусть это будет цирк, на дне которого блестит изумрудом ледниковое озеро! Я не буду спускаться к нему, я знаю, как мертвенно холодна его вода, как она безжизненна. Но невозможно не любоваться его обманчивой красотой хотя бы издалека. Я буду дышать горным воздухом, пропитанным пряным запахом лишайников, теряя голову от нахально нахлынувшей горняшки – болезни дилетантов, не сумевших акклиматизироваться перед выходом к высокогорью. Неужели я опять стану птицей? Воон той громадной, что, медленно крутя головой, переминаясь с ноги на ногу, внимательно смотрит с ближайшей возвышенности на склоны, ловя малейшее движение живности среди нагромождения камней?
Пара взмахов крыльями, и я взлетаю, а взлетев, в небе уменьшившись до величины букашки, парю, следуя воздушным потокам. Уже забыт несчастный тушканчик, увиденный с холма, уже улетела мелкая птаха, отчаянно машущая крыльями в направлении к своему гнезду. Я не чувствую голод, я наслаждаюсь полётом, забывая дышать и не понимаю, кто я есть и каково моё предназначение. Я не верю в конец, потому что моё имя Бесконечность.
Вечер
Вечер – время сгущающихся сумерек, время золотого заката, время торжества цветочных ароматов лучше всего провести в летнем лесу. В этом лесу есть всё.
Прогретый за день белый песок лесной дороги, в который легко погружается босая нога, легко щекочет кожу, оставляя на ней мелкие песчинки. Если тронуть их рукой, они скатываются словно льдинки с великана айсберга под солнцем. Льдинки поют во всё горло, а песок шепчет. Нужно хорошенько прислушаться, чтобы услышать о чём он нашептывает. Наверное о том, как он миллион лет назад отправился в путешествие в составе метеоритного потока, но зазевался, отстал от группы и, рассыпавшись в верхних слоях земной атмосферы лёгким песчаным облаком опустился на землю. Иначе как бы он попал сюда, в глухие торфяники плоской равнины? На межпланетном песке прекрасно себя чувствуют сосны. Утопив корни в недосягаемой глубине, найдя там вдоволь воды в подземном озере, они вытянули вверх стройные стволы и обратили навстречу синеве неба зелёные ветви. Они не спускают глаз с плывущих мимо облаков. Облака сверху вниз смотрят на землю и ничего не могут понять, потому что слеплены они из другого теста и Земля не их стихия. Земляне могли бы назвать их легковесными, но, если бы они таковыми не являлись, они не смогли бы летать. Стоп. Неужели же я опять стану птицей и полечу вслед за облаками? В таком случае нужно становиться жаворонком, чтобы виться вокруг облаков, распевая звонкие песни и вообще ни о чём не думать, особенно не помышлять о завтрашнем дне, который может не наступить.
А может быть лучше скрыться в густой прохладе елового леса? Сесть на пенёк и вслушаться в тишину, изредка прерываемую песней шального комара. Еловая прель дурманит голову и говорит ни о чём, потому что о чём ни скажи – уже всё было кем-то сказано.
Или прислониться щекой к берёзе в берёзовой роще и следить за полётом бронзовки? Стоять и думать: «Зачем она жужжит, каков смысл громко жужжать словно вертолёт на последнем круге перед посадкой?». Вечер, конечно же, выдастся безветренным и берёзы не будут шуметь над головой, они будут тихонько звенеть, как монисто на шее прекрасной девушки. А я, взмахнув крыльями, закружусь в последнем танце, потому что, как оказалось, я просто бабочка однодневка, которая складывает крылышки и засыпает с последним лучом солнца.