Афродита в садах

Понедельник
Картошка в этом году не уродилась. Я надавила ногой на наступ штыковой лопаты, приподняла земляной ком и, ухватив пучок картофельной ботвы, потрясла им. Влажная земля опала жирными кусками, явив свету несколько нежных розовых картофелин, величиной с куриное яйцо, словно пуповиной, привязанных к корневым побегам. Да, баба Моря сильно расстроится…
Прошедшее лето было очень жарким. Но если в Москве липкий густой смог, вобравший в себя дым горящих торфяников, смрад автомобильных выхлопов и чад плавящегося асфальта, создавал ядовитую атмосферу газовой камеры, а в средней полосе бушевали лесные пожары, то здесь, в Никольске, маленьком северном городишке, затерявшемся среди озер, лесов и болот, никаких особых апокалипсических явлений не наблюдалось, лишь в озерах сомлела рыба, не привычная к среде обитания, прогретой до 32 градусов тепла, да от засухи случился недород.
Однако для жителей Никольска это обернулось большой бедой, потому что многие из них питалась в основном со своего огорода, с леса, да с озер, покупая в лавках и магазинах лишь самое необходимое ввиду своей малой платежеспособности из-за устоявшейся в округе безработицы. Те немногие предприятия, которые худо ли бедно ли работали здесь в советские времена, приказали долго жить, а новые так и не народились.
Молодежь, та, что побойчее, уезжала в поисках лучшей доли в областной центр, а то и дальше, в саму Москву, оставшаяся же часть мыкалась, как правило, по сезонным работам.
Сытно в городке жило лишь сверх меры расплодившееся чиновничество и те предприниматели, которые каким-то боком сумели прислониться к городской администрации.
Хотя, казалось бы, городок был просто обязан процветать. Ведь начиная с ранней весны и до поздней осени бесконечной чередой, один за другим, шли к нему комфортабельные автобусы с зарубежными туристами, которые желали насладиться великолепием средневекового Николо-Покровского монастыря, раскинувшегося между двух озер — Покровского и Лебединого, и внесенного одной очень уважаемой международной организацией в список Всемирного культурного наследия.
Любознательность англичан, чехов, французов, итальянцев, немцев и прочих всяких шведов формировала весьма серьезный валютный поток. Но каким-то непостижимым, я бы даже сказала, мистическим образом до городского бюджета он доходил в виде тонюсенького ручейка, которого едва хватало на самые насущные муниципальные нужды.
Однако граждане Никольска, которым некоторое время назад было указано сменить направление движения и перейти к строительству капитализма, не унывали. Они были людьми учеными, давно уже уразумевшими, что во все времена «спасение утопающих», остается делом их собственных рук, и не роптали на жизнь, а старались как-то к ней приспособиться и не упускали любой возможности пополнить свою потребительскую корзину. И сейчас, когда после пары-тройки обильных сентябрьских дождей девятым валом пошли грибы, жители городка дружно бросились в лес на заготовки... И наша баба Моря была среди первых, так как еще в шесть утра велела мне отвезти ее в Федорин бор, откуда я ее забрала час назад вместе с рюкзаком и двумя огромными корзинами, под завязку набитыми белыми груздями и молоденькими опятами.
Почувствовав, что поясница с непривычки начала ныть, я воткнула лопату в землю, прошлепала по дощатой дорожке к веранде, плюхнулась на ступеньку крыльца, где принимал солнечные ванны мой красавец кот Персик, с наслаждением закурила и принялась обозревать окружающее меня благолепие.
Далеко, почти до самого горизонта, расстилалась передо мной зеркальная гладь Покровского озера, с прихотливо изогнутыми берегами, живописными островками и громадой монастыря на левом берегу. Его могучая угловая башня возвышалась на каменистом мысу буквально в ста метрах от меня, отражаясь в воде неглубокого прозрачного заливчика, который сужался до неширокой протоки, соединявшей Покровское озеро с Лебединым. Справа от башни, вдоль высокой монастырской стены по-над берегом тянулась тропинка. Около Водяных ворот она растекалась в небольшую площадку над озером, куда экскурсоводы выпускали группы интуристов, дабы завершить экскурсию по монастырю-музею «апофеозом» — величественным зрелищем водного и небесного простора.
И в который раз добрым словом помянула я моего деда Алексея Михайловича, который выбрал для своего дома такое удачное место: на самом юру, с потрясающим видом на монастырь, озеро и окружающие его просторы.
Вообще, дед мой был личностью примечательной. Родом он из здешних мест, из старинного села, разоренного еще в советское время, когда по зловредному почину академика Заславской в стране начали борьбу с неперспективными деревнями. После школы дед поступил в первый московский мединститут, а в начале войны был отправлен на фронт хирургом медсанбата. Осенью 1945 года он вернулся в родные края майором медицинской службы в запасе с орденом Красной звезды, медалью «За взятие Берлина» и тяжелой контузией печени. В райздравотделе бывшему фронтовику предложили стать главврачом Никольской районной больницы, которая в ту пору представляла собой полное убожество на 30 коек, размещенное в лабазе, построенном еще при царе Горохе. Дед проявил себя, как ныне принято говорить, эффективным менеджером. Вцепившись бульдожьей хваткой в районное и областное начальство, он года через два выстроил четырехэтажную больницу на 200 коек с поликлиникой, рентгеновским кабинетом и станцией скорой помощи.
При больнице дед разбил большой фруктовый сад и создал подсобное хозяйство, где держали коров, овец и всякую разную птицу, а также огород, где выздоравливающие пациенты занимались трудотерапией: помогали выращивать для больничной столовой картошку, капусту и прочие овощи.
Кроме лечебного питания, больные получали и полноценную медицинскую помощь, так как дед сумел приманить в больницу очень хороших врачей, выбив для них у местной администрации благоустроенные квартиры. А сам он от государственного жилья отказался, хотя ему его и предлагали. Взамен квартиры дед попросил предоставить ему кусок земли у берега Покровского озера, где и выстроил себе дом-пятистенок.
И сейчас на крыльце этого старого дома сижу я, с тоской рассматривая мозоли на руках, и тихим незлобивым словом поминаю бабу Морю, сумевшую хитростью выманить меня из Москвы лишь для того, чтобы, намотав на колеса своего «форда-фокуса» шестьсот километров, я выкопала ей три ведра картофельных недоносков. Ей, видите ли, было жалко потратить пару стольников, чтобы заплатить кому-нибудь из местных мужиков, которые с удовольствием перекопали бы ей весь огород от забора и до обеда. И ведь я купилась, как какой-то там лох серебристый! «Лизонька, внученька, — стонала старушка по телефону, — голова кружится и болит, и рука чегой-то немеет, и ноги подкашиваются, видно, смертушка моя близко…». Ну и внучка Лизонька быстренько сдает билет на самолет в Рим, где у нее во время ее законного трудового отпуска назначено романтическое свидание с одним хорошим человеком, бросает в машину кота, сумку с походной аптечкой и ранним воскресным утром летит из Москвы по Ярославке на северо-восток. И когда через семь часов, усталая, пыльная и голодная, останавливает свой «форд-фокус» в начале тихой Рябиновой улицы — самой красивой и самой короткой улицы Никольска, то из крайней от озера калитки выпархивает живая и здоровая баба Моря и, кинувшись внучке на шею, тараторит: «Ой, Лизонька, дружочек, как хорошо, что ты приехала, я вам тут вареньица запасла, кабачков, тыквов, лучку, а ты картошку-то выкопаешь, так и картошечку погрузим…». Ну и что с ней прикажете делать, удавить ее, что ли?
…Баба Моря, Марьяна Николаевна, вышла замуж за моего деда Алексея Михайловича, когда ей только-только исполнилось восемнадцать лет. Знакомство их было весьма трагическим. Морю с пропоротым животом, истекающую кровью и практически без сознания, привезли в дедову больницу из близлежащей деревни. Сопровождающий девушку колхозный фельдшер известил, что она — сирота, отец погиб на фронте, мать умерла от болезни, а сама Моря живет у тетки и трудится вместе с ней дояркой на ферме, где и ухитрилась попасть на рога разъяренному быку, которого пыталась загнать в стойло. Дед велел срочно везти пострадавшую в операционную, и потом шесть часов, по кусочкам, собирал ее внутренности, моля бога, чтобы эта рыжая кареглазая девчонка не окочурилась у него прямо на операционном столе. Но то ли дед был очень хорошим хирургом, то ли Моря была живучей, как кошка, но на третий день после операции она уже с удовольствием пила куриный бульон, а на деда смотрела такими глазами, что было понятно, что отныне он для нее и бог, и царь, и герой. Деда, сорокалетнего вдовца с пятилетним сыном на руках, внимание такого юного создания сильно смущало. Но быстро шедшая на поправку Моря подобными мелочами не заморачивалась, и ее огненная головка, как подсолнух, всегда поворачивалась в ту сторону, где был, или должен был быть, по ее разумению, суровый доктор Алексей Михайлович.
Когда перед оформлением выписки дед зашел к ней в палату, чтобы проверить, как заживают послеоперационные швы, Моря так пронзительно посмотрела на него полными слез глазами, что тот не выдержал, хмыкнул и объявил ей, что возьмет ее на работу в регистратуру. Свое решение он мотивировал тем, что после такой сложной полостной операции девушке нельзя таскать тяжелые бидоны с молоком на ферме. Моря была на седьмом небе от счастья и не скрывала этого. В регистраторшах она пробыла недолго: дед заставил ее поступить на сестринские курсы и когда она, отучившись, вернулась дипломированной медсестрой в больницу, он взял ее в жены, о чем ни разу в жизни не пожалел. Моря любила мужа истово и преданно и, не имея своих детей, все свои нерастраченные материнские чувства подарила его единственному сыну Петюне. И когда тот вырос и уехал учиться в Москву, она регулярно наезжала к нему с котомками, полными всякой снеди, что очень радовало его соседей по общежитию. И даже, когда Петр стал врачом, женился, получил квартиру, родил меня и мою младшую сестру Милу, баба Моря не перестала наезжать к нам с гостинцами, чтобы побаловать «вкусненьким». Мы с Милой эти ее приезды очень любили: она привозила нам в подарок яркие леденцы в виде петушков, замечательные глиняные свистульки и поразительно красивые кружевные воротнички собственного плетения. Баба Моря рассказывала нам сказки, пела песни про красну девицу, про сизого голубка и про козла, который заскочил в огородец. На лето они с дедом забирали нас с сестренкой к себе в Никольск, где мы благоденствовали, плавая с дедом по озеру на лодке, гуляя с бабой Морей по лесу и играя с друзьями среди монастырских стен.
Дед ушел из жизни после трагической гибели наших с Милой родителей, сбитых на пешеходном переходе дорогущим внедорожником, управляемым в лом пьяным сыном крупного московского чиновника.
Хоронили деда всем городом. На похоронах баба Моря не проронила ни слезинки, только в одночасье поседела, и ее огненно-рыжая голова стала снежно-белой.
Мы с сестрой просили ее переехать к нам в Москву, но она, сказав, что никогда и никуда от могилы мужа не уедет, облачилась во все черное, и принялась собирать для нас с Милой приданое. Она завела молочных и пуховых коз, засадила весь участок картошкой и знаменитым по всему Северу красным никольским луком, а в августе и сентябре не вылезала из леса и болот, где собирала грибы и ягоды. На себя баба Моря не тратила практически ничего, покупала только муку, соль и сахар, да кое-какую мануфактуру, а все вырученные от продажи молока, картофеля, лука, пуховых платков и даров природы деньги складывала в кубышку. Когда дефолт превратил все ее рублевые накопления в пшик, она неделю рыдала с причетом, проклиная самыми страшными проклятиями молодых реформаторов и всенародно выбранного президента, а потом утерла слезы и снова стала копить денежку, но теперь уже в американских рублях. Так что, когда Милочка вышла замуж за студента журфака Костика Хмелевского, молодая семья получила от бабы Мори, в добавок к тысяче долларов, хрустальную люстру, чайный сервиз «мадонна» на 12 персон, кухонный комбайн, ковер кислотной расцветки и произведение искусства под названием «Афродита в садах» — картину в тяжелой деревянной раме, написанную местным никольским художником. Кстати сказать, никакой богини любви на полотне и в помине не было, а была там изображена вальяжная пушистая трехцветная кошка, которая нежилась на подоконнике среди горшков с цветущей геранью и бальзаминами. Подарки были приняты с благодарностью, а затем помещены моей сестрой на антресоли, где и находились в полной сохранности (кроме картины, которую я взяла себе, потому что очень уж мне понравилась кошка, хитро прищурившая ярко-зеленые глаза). И если Мила давала мужу команду: «Стели ковер и вынимай сервиз», мы знали, что к нам в гости едет баба Моря.
Правда, моей свадьбы она пока еще не дождалась. И когда однажды на ее вопрос: «а пошто наша Лизонька в девках засиделась?», бестактный Костик ответил, что, дескать, она боится, что вы ей ковер подарите, — случился мощный скандал, и погасить его с великим трудом сумела лишь моя хитроумная и дипломатичная младшая сестренка.
Появление на свет Милиного первенца, Сашки, вселило в бабу Морю новый энтузиазм, и она активно занялась переработкой окружающей ее природы в витамины. Так что бедному Костику приходилось по осени загружать под завязку свою «ладу» банками с черничным, брусничным, клюквенным, морошковым, яблочным, смородиновым, томатным, морковном и тыквенным соком, не говоря уже о емкостях с традиционными соленьями, вареньями и прочими дарами никольской земли, включая лук и картошку, и везти все это в Москву. Ну а когда у них родился второй сын Гришка, а потом, через два года, младшенький Мишка, баба Моря, вдохновленная обилием правнуков, решила разводить нутрий, чтобы дети ели натуральное экологически чистое мясо, а «не этих ваших бройлеров, напичканных химией, прости господи». Однако затея с нутриями у нее провалилась: пара зубастых толстозадых крыс, которых она приобрела на племя, в один прекрасный день прогрызла клетку, прогалопировала по огороду и сиганула в озеро. Только их и видели. Правда, сосед бабы Мори, тихий пьяница Колька Носов, чей заросший сорняками огород отделял от дедовой усадьбы только ветхий забор, клялся и божился, что несколько раз встречал бабкиных нутрий на озере Лебедином, где они, как бобры, построили себе на островке хатку и живут там припеваючи. Однако верить Кольке трудно, мало ли что с перепоя ему могло померещиться.
Неудача с нутриями несколько поумерила энтузиазм бабы Мори, но не загасила его совсем. И в прошлом году она принялась разводить кроликов, которые временами сбегают из своего загона и в компании коз отправляются на экскурсии в соседские огороды. Но соседи эти набеги сносят терпеливо, потому что баба Моря, как добрая самаритянка, всегда готова безвозмездно сделать страждущим укол, поставить банки или капельницу, наложить повязку на раны и ожоги, помазать детишкам горлышко целебной мазью, подежурить у постели тяжелобольного, и у нее всегда можно попросить таблетку от головы, сердца или живота.
Общительный характер, репутация опытной медсестры и множество знакомых, образовавшихся за сорок лет ее работы в больнице, сделали нашу бабушку кладезем всяких житейских историй и настоящим «путеводителем» по никольской жизни.
Баба Моря не только знает всё, что происходит на ее маленькой улице. В её «досье», которое она держит в памяти, не уступающей по своей мощности компьютерной, есть сведения практически обо всех жителях Никольска и близлежащих сел. И что самое интересное, её нельзя назвать сплетницей. Она просто любопытна, как сорока, и живет под девизом «Хочу все знать». И когда я к ней приезжаю, баба Моря обрушивает на меня все местные новости — житейские и криминальные. Так, вчера вечером, в день моего приезда, она выложила мне за чаем, что муж школьной директрисы, после случившегося с ним инфаркта, совершенно бросил пить, и женщина в свои сорок пять лет расцвела как майская роза. А над продуктовым магазином «Любава» его хозяйка надстроила этаж и оборудовала там якобы гостиницу, а на самом деле тайный бордель, и сдает всем желающим номера с почасовой оплатой. Также я узнала, что на территории заповедника егерь поймал двух браконьеров, но они, на его несчастье, оказались большими начальниками из области, в результате перед ними извинились и вместе с добычей отправили восвояси, а егеря уволили.
Напоследок она приберегла самую громкую новость: из монастыря-музея украли знаменитую икону «Богородица Одигитрия» 15 века, которую приписывают школе Дионисия. А спохватились только третьего дня, потому что пришло распоряжение из Министерства культуры направить эту икону на выставку в Париж. Тут-то и открылось, что хитрые воры сумели подменить икону и вместо нее оставили новодельную копию. Когда и как они это проделали, никто не знает. Так что у заведующей отделом древнерусской живописи Веры Беловой, хоть она и молодая еще, случился сердечный приступ, и к ней даже скорую вызывали.
Последняя новость меня сильно огорчила. Вера была женой друга моего детства Саньк; Белова, внука любимой дедовой операционной сестры Серафимы. Познакомилась я с ним после окончания второго класса, когда вместе с трехлетней Милочкой была сдана родителями на лето деду и бабе Море.
Тогда-то тетя Сима и подвела ко мне худенького мальчика с яркими серыми глазами, которые глядели на меня с застенчивым любопытством. Коленки мальчишки, как я с уважением отметила, были густо покрыты ссадинами и зеленкой.
— Вот тебе, Лиза, товарищ для игр, мой внучок Санёк. Он тебе ровесник. Мальчик хороший, только деревенский, робкий, так что ты его не обижай.
И я честно старалась Саньк; не обижать, да и он на меня никогда не обижался. Санёк всегда мне благородно уступал в играх, никогда на меня не жаловался и никогда не «сдавал» взрослым, хотя очень часто я вовлекала его в различные отчаянные авантюры, которые, как правило, заканчивались дедовым ремнем или сидением «под арестом» в темном чулане. Например, когда мы с ним, прихватив малютку Милочку, отправились в дальний поход на лодке по озеру Покровскому, решив доплыть до самого Волго-Балта. Или, когда, по моей инициативе, мы залезли на полуразрушенную колокольню храма святого Николая Угодника, и нас оттуда снимали пожарные. Или, когда однажды в полночь мы с ним отправились в монастырь на рандеву с призраком местного князя, которого заточил здесь суровый царь Иван Васильевич Грозный. Призрак, который должен был указать нам место, где князь зарыл свои сокровища, нас проигнорировал. И в результате всей этой эпопеи мы, по неосторожности, свалились в угольную яму и, вылезши из нее, чуть ни до смерти напугали не совсем трезвую сторожиху, которая приняла нас за чертей и огласила окрестности таким воплем, что во всем городе залаяли собаки, а к монастырю на уазике подлетел милицейский наряд. Что было потом, рассказывать не хочется, потому что пару дней после этой истории мы с Саньком предпочитали завтракать, обедать и ужинать стоя.
После восьмого класса я поступила в медицинское училище, а Санёк, который с детства прекрасно резал по дереву, — в художественное, по специальности «декоративно-прикладное искусство и народные промыслы». И так сложилась жизнь, что долгое время мы не виделись. После окончания училища Санёк был призван в армию, воевал в Чечне, а демобилизовавшись, поступил на заочное отделение в семинарию, женился, был рукоположен в сан дьякона, затем священника и назначен в забытое богом и людьми сельцо Златово, что в тридцати километрах по бездорожью от Никольска. За время своей службы в этом селе, Санёк, по свидетельству бабы Мори, своими руками отреставрировал полуразрушенную местную церквушку, возвел красивую деревянную часовню над святым источником и своей добротой, учтивостью и не стяжательством заслужил любовь местного населения, состоящего главным образом из ветхих старушек.
Когда мы с ним снова встретились, я уже работала врачом-хирургом в одной известной московской клинической больнице, а Санёк, то есть отец Александр, был настоятелем той самой церкви Николая Угодника, с колокольни которой нас снимали пожарные и которая, полностью восстановленная его трудами и заботами, ныне украшает рыночную площадь городка. В ту нашу первую встречу после нескольких лет разлуки друг моего детства познакомил меня со своей семьей: дочками Надей и Любой, и женой — матушкой Верой, симпатичной молодой женщиной с тонкими, нежными, прямо-таки боттичелливскими чертами лица. Вера по специальности была художником. Она закончила то же училище, что и Санёк, а затем заочное отделение искусствоведческого факультета института имени Герцена в Питере. После перевода мужа в Никольск ее взяли на работу в музей-заповедник, чему она была несказанно рада, потому что специализировалась по византийской и древнерусской живописи. Вера часами могла рассказывать о Феофане Греке, Андрее Рублеве и о каком-то, неведомом мне, Комниновском маньеризме. И, конечно же, о своей любимой иконе «Богородица Одигитрия», которая украшала Николо-Покровский монастырь-музей и, по мнению Веры, принадлежала не просто к школе Дионисия, но была написана этим великим мастером самолично, что она и собиралась доказать в своей будущей диссертации.
Так что кража иконы, как я понимаю, была для нее жестоким ударом, и как для куратора отдела, и как для ученого-искусствоведа. И я ей очень сочувствовала, потому что полюбила ее и была рада, что Саньку досталась такая хорошая жена — милая, красивая и образованная.
— Бабуль, а полиция-то что?
— Полиция, и наша, и та, что из области понаехала, походила, посмотрела и руками развела: если, говорит, икону скрали по заказу какого-нибудь олигарха для его частной коллекции, то дело — дрянь, ее никогда не найти. А если злоумышленники решили ее за границу переправить, то, может, даст Бог, на таможне и выплывет. Точного времени похищения никто не знает, а на копии никаких отпечатков пальцев нет. Все смотрители в один голос говорят, что в часы работы музея никто к иконе близко не подходил, и никаких происшествий не было. А на ночь архиерейские палаты, где весят иконы, закрывает и опломбирует лично заведующая отделом, так что матушка Вера сейчас как бы крайняя в этом деле.
— Да уж, от такой беды и инфаркт можно было схлопотать, — вздохнула я, жалея бедную Веру.
— Так это еще не все. Во вчерашней газете прописали, что давно пора монастырь полностью отдать епархии и не пускать в него всяких разных заграничных еретиков и безбожников, а музей ликвидировать и все ценности вернуть церкви. И еще прописали, — баба Моря водрузила на нос очки и прочла: — «Многих верующих смущает позиция отца Александра, настоятеля храма святого Николая Угодника, который во всеуслышание заявляет, что Николо-Покровский монастырь — это не только святое место для православных людей, но и жемчужина отечественной культуры и правильнее всего будет, если в нем будут мирно существовать и монастырская братия, и музей как государственное учреждение. С грустью приходится констатировать, что подобные высказывания никак не соответствуют принципиальной позиции духовного пастыря, а скорее, являют собой обеспокоенность супруга, заботящегося о карьере своей жены, служащей в музее куратором отдела древнерусской живописи, из-за нерадивости которой был украден чудотворный образ Богородицы Одигитрия».
— Круто. И кто сей пасквиль подписал?
— Тут написано: «православный христианин, прихожанин храма святого Николая Угодника Семён Бочкин». Только неправда это — Сёмку-то я знаю, он в котельной при бане работает, мужик малограмотный и сильно пьющий. Так что такое письмо он сам в жизни сочинить не мог бы...
И вот, когда я, сидя на крылечке дедова дома и разглядывая свои трудовые мозоли, размышляла о том, кому нужно было красть икону из музея и кому нужно было катить бочку на моего друга, и не связаны ли между собой эти два эпизода, скрипнула калитка, и отец Александр явился передо мной собственной персоной. На принадлежность этого худощавого, стройного, облаченного в черные джинсы и черную кожаную куртку вполне еще молодого человека к почтенному сословию священнослужителей намекали лишь аккуратно подстриженная бородка, густая грива русых волос, перехваченная на затылке медицинской резинкой и нательный крест на груди. И я подумала, что если прибавить к его облику пару металлических цепей, несколько заклепок, бандану, очки с темными стеклами и дать в руки электрогитару, то получится весьма симпатичный рокер.
Увидев меня, друг моего детства явно обрадовался:
— Лиза! Вот не чаял увидеть! Марьяна Николаевна сказала, что ты на этой недели в Италию собиралась. А ты вот она, тут, на крылечке сидишь.
— Сижу, потому что бабе Море ее картошка дороже моего отпуска, — пожаловалась я на престарелую родственницу. — Так что я здесь в виде даровой рабочей и тягловой силы... Уже половину огорода перепахала…
— Ну что ж, физический труд на свежем воздухе для здоровья полезен.
— Издеваешься, да?
— Нет, конечно. Просто стараюсь утешить.
Санёк сел рядом со мной на ступеньку, погладил Персика, блиставшего на солнце переливами черно-серебристой шерсти, достал из кармана курточки пачку сигарет, закурил, с удовольствием затянулся табачным дымом.
— Не боишься, что украдут твоего красавца?
— Не боюсь. Это он с тобой такой мягкий и пушистый, потому что знает, что ты хороший. А в плохих граждан он сразу норовит когти запустить. 
— И как он одних от других отличает?
— Тонкая кошачья интуиция… Недаром в древнем Египте кошек считали священными животными… Санёк, — поинтересовалась я мерзким голосом, — а разве особам духовного звания можно курить?
— Нельзя, — вздохнул отец Александр, — но никак не могу бросить, слаб. Знаю, что это непотребство. Каюсь, молюсь, но не получается. Как в армии закурил, так до сих пор и курю…
— Да ладно, я вот тоже курить начала после второго курса и до сих пор не могу бросить… Хотя сама оперировала мужиков с облитерирующим эндартериитом и видела, во что у них от курения стенки сосудов превращаются. Так что ты прав, человек слаб …
— Марьяна Николаевна-то дома?
— Дома. Сидит на кухне грибы чистит. Я ее сегодня в Федорин бор возила с утречка, груздей там уйма.
— Это хорошо…Мы вот тоже собирались с Верушей поехать, да только приболела она, — Саня остро глянул на меня, — ты, поди, про нашу беду уже знаешь?
— Знаю.
— Веруша очень переживает. У нее даже с сердцем плохо было. Уколы назначили. А медсестру дали молодую и неопытную, которая ей, извини за подробность, всю попу так синяками украсила, что она сесть не может. Вот я и хотел Марьяну Николаевну попросить уколы ей поделать, она в этом деле — специалист.
— Нашу бабу Морю от грибов ты сейчас трактором не оттащишь. Так что веди меня к жене, я хоть и не такой асс, как бабуля, но тоже вполне прилично уколы делаю. Только подожди чуток, я руки помою и переоденусь…
— Лиза, с кем ты там говоришь? — завопила из кухонного окна баба Моря.
— С Саньком, то есть с отцом Александром.
— А что ж в дом не зовешь?
— Да мы уже скоро уходим, я пойду Вере укол сделаю, — крикнула я в сторону окна.
— Погодите, я сейчас.
И через пару минут баба Моря выскочила во двор с увесистым полиэтиленовым пакетом, который она тут же сунула мне в руки, а сама, сложив ладони крестом, поклонилась другу моего детства.
— Благословите, батюшка…
Санёк перекрестил ее склоненную голову, — «Во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа», — и протянул руку, которую баба Моря почтительно поцеловала.
А я вдруг ни с того ни с сего вспомнила, как однажды баба Моря драла Саньк; веником по голой заднице, после того как он по моему наущению (мы играли в индейцев) выщипал хвост у ее любимого петуха. Правда, к чести друга моего детства нужно сказать, что наказание он вытерпел молча, ни слезинки не уронил и, как всегда, меня не выдал. Давно это было…
— Я тут гостинцев собрала для ваших девочек: шанежки с м;рковью да с картошкой, что вчера напекла в честь Лизиного приезда, да помидоры «бычье сердце» из теплички, прямо сахарные… Вы уж, батюшка, не погнушайтесь моим подношением…
— Я, Марьяна Николаевна, ваши шаньги с детства люблю, так что благодарствуйте, — поклонился Санёк бабе Море, взял из моих рук пакет, и я пошла переодеваться.
Семья Беловых жила на территории монастыря, в бывшем келейном корпусе, в однокомнатной квартире, которую получила Вера, как работник музея. Главное достоинство квартиры — печка-голландка и толстые полутораметровые стены, что гарантировало тепло в студеную зимнюю пору. Главный недостаток — туалет в общем коридоре, которым пользовались еще три семьи работников музея. Отсутствие ванной комнаты воспринималось жильцами философски — городская баня была в десяти минутах ходьбы.
В квартире было очень уютно и во многом благодаря красивой резной деревянной мебели в северном стиле, сделанной Саньком собственноручно. В красном углу гостиной (она же спальня, она же кабинет) возвышался напольный киот с иконами. Вблизи него расположился секретер с книгами по богословию и искусствоведению и большим плоскоэкранным компьютером «макинтош». Пространство между двух маленьких окон с широченными подоконниками занимал сервант с посудой. Перед ним стоял обеденный стол, покрытый чудесной кружевной скатертью, сплетенной на коклюшках. Посреди стола в керамическом кувшине алела ветка рябины. Платяной шкаф отгораживал детскую, а холодильник фирмы «Индезит» — малюсенькую кухоньку с разделочным столом, двухкомфорочной газовой плитой и рукомойником. В глубине комнаты, у стены, стояла тахта, покрытая пледом. На ней на боку лежала Вера и, облокотившись на подушку, читала толстую книгу по истории древнерусской живописи.
— Смотри, Веруша, кого я к нам привел.
Вера увидела меня, расплылась в улыбке, попыталась встать с кровати и сморщилась от боли.
— Лежи-лежи, я сама к тебе подойду, — я сбросила кроссовки и по чисто вымытому деревянному полу подошла к жертве неумехи-медсестры.
 — Ну, привет, как себя чувствуешь?
— Да уже ничего, слава Богу. Только слабость осталась.
Я посчитала Верин пульс.
— Пульс в норме. Это хорошо. Говори, чего колоть.
Вера указала на прикроватный столик, на котором лежали ампулы с лекарством.
— Отлично… Ну, и где твоя многострадальная попа?
Увиденное заставило меня тихо выругаться: кожные покровы, покрывающие gluteus maximus, то есть большую ягодичную мышцу, переливались синими и бордовыми разводами подкожных кровоизлияний.
— Это же не медсестра, а какая-то Эльза Кох.
— Да ладно тебе…Просто девочка молодая, еще не научилась уколы делать, — попробовала заступиться за злодейку Вера.
— Не скажи, здесь попахивает не неумением, а вульгарным садизмом… Ладно, можешь переворачиваться на бок.
— А укол?
— Уже сделала.
— Надо же, а я его и не почувствовала.
— Ну, так это и хорошо.
— Лиза, чайку попьешь с нами? — спросил меня Санёк, включая электрочайник.
— Честно говоря, я бы предпочла чашку крепкого кофе: баба Моря подняла меня сегодня в половине шестого.
— Кофе мы с Верушей не пьем, но для гостей держим растворимый. Сгодится?
— Сгодится.
Кофе, конечно, был так себе, но бодрил.
— Расследование как-то движется? — спросила я Веру, которая пила чай, полулежа на боку.
— Никак не движется. Меня уже три раза на допрос в полицию вызывали, но что я могу им сказать? Абсолютно ничего. Каждый вечер в 7 часов я вместе со старшей смотрительницей обходила залы, проверяла решетки на окнах, потом опломбировала двери, включала сигнализацию и сдавала ключ охраннику.
— Скажи, а ты можешь назвать день, когда в экспозиции была точно представлена сама икона, а не ее копия?
— Это был понедельник. Мне тогда показалось, что на мафории, то есть на покрывале Богоматери, появилось еле заметное вздутие красочного слоя. И я понесла икону нашему реставратору определить, так ли это. Он осмотрел икону и сказал, что с ней все обстоит благополучно, ну я и успокоилась.
— А когда и кто обнаружил подмену?
— Я сама и обнаружила, утром в пятницу, когда из министерства культуры факс пришел по поводу выставки в Париже, и наша директриса велела мне готовить икону к отправке и оформлять на нее документы. Тут-то я и заметила подмену, хотя и не сразу. Копия была очень профессионально сделана, на старой доске и повторяла оригинал практически полностью, вплоть до кракелюров. Я и сама с первого взгляда отличий не заметила, а когда пригляделась, то увидела, что правая рука Богоматери выглядит не так как сейчас, а так, как она выглядела до последней реставрации. Было ясно видно, что на ней остался небольшой кусочек от позднейшей записи масляной краской.
— А ты откуда знаешь, что рука именно так выглядела?
— Понимаешь, у нас на каждую икону заведено как бы персональное «дело» и там и ее фотография, и рентгеновский снимок, и снимок в инфракрасном свете и дневник реставрационных работ и снимки до реставрации и после. Так вот эта копия, которой подменили оригинал, была написана с иконы перед ее последней реставрацией, которая была произведена в 1992 году.
— Понятно. А когда была первая реставрация?
— По документам первоначальная реставрация проходила с 1975 по 1985 год. Реставратором был Олег Николаевич Панов, главный реставратор областного реставрационного центра.
— И когда икона в музей попала?
— В 1974 году. Именно тогда этот список Богородицы Одигитрии Смоленской сотрудники нашего музея обнаружили в одном из подвалов бывшего женского монастыря в Криницах.
— Прости мне мою темноту. Но что такое «список»?
— Список — это повторное написание первоначального божественного образа, — терпеливо принялась объяснять мне Вера. — Сама икона Божией Матери, именуемая «Одигитрия», что в переводе с греческого означает «Путеводительница», была написана святым евангелистом Лукой по просьбе антиохийского правителя Феофила еще во время земной жизни Пресвятой Богородицы. Потом эта святыня была перенесена в Иерусалим, а затем ее передали в Константинополь во Влахернский храм. Когда византийский император Константин IX Мономах отдал в 1046 году свою дочь Анну за князя Всеволода, сына Ярослава Мудрого, то он благословил ее в путь этой иконой, которую она повезла с собой на Русь. После смерти князя Всеволода, его сын Владимир Мономах перенес икону к себе в Смоленск, в церковь Успения Пресвятой Богородицы, специально для нее построенную. С этого времени она стала называться Одигитрией Смоленской и прославилась множеством чудес. Именно ее заступничество спасло Смоленск от орд Батыя. Икону эту всегда очень почитали и делали с нее по благословлению архиепископов списки, то есть копии, на которые также переходили чудотворные свойства оригинала. Наш список — с точки зрения художественной, один из наиболее ценных, так как он, как принято считать, написан иконописцами школы Дионисия, но я уверена, что самим Дионисием.
— В общих чертах понятно.
— Но я тебе, Лиза, вот еще чего не рассказала, — Вера попыталась сесть на кровати, но ойкнув, отказалась от этой затеи. — У копии, которую воры оставили, доска хоть и старая, но ровная. А у нашей Богородицы Одигитрии на тыльной стороне доски были такие заметные дорожки, словно их резцом провели.
— Скажи, а копия, которой Одигитрию подменили, она, что, была из ваших запасников?
— Нет. Ни по каким документам никакой копии этой иконы в музее не числится.
— И ты ментам об этом сказала?
Вера горестно кивнула головой:
— Сказала, но они мои слова мимо ушей пропустили. Их больше интересовало, есть ли у меня в Питере или в Москве знакомые коллекционеры и антиквары. А потом спросили, правда ли, что я, по благословению нашего епископа, иконы пишу для алтарей, которые в Саниной мастерской делают.
— То есть, менты как бы намекают, что икону ты сперла, копию сама написала, а чтобы на тебя не подумали, придала ей облик, какой у нее был до последней реставрации. Так что ли?
— Получается, что так, — вздохнула Вера.
— Да. Глубоко копают. Вообще-то, исходя из их логики, тебя следовало сразу же арестовать, я вообще удивляюсь, что ты еще на свободе ходишь, то есть лежишь.
— Они с меня подписку о невыезде взяли, а арестуют или не арестуют — все равно плохо. Ведь если Одигитрию не найдут, меня с работы уволят, нас из квартиры выгонят, да еще, не дай господи, по суду заставят за икону деньги платить… а ее страховая стоимость — 250 тысяч долларов. Мы таких денег за всю жизнь не соберем, зарплата у меня, сама знаешь, нищенская, приход у отца Александра бедный, да и жить нам кроме как здесь пока негде. В доме Санечкиных родителей его старший брат с семьей живет, а наш дом Санечка никак не может достроить, потому что у него на себя совсем времени не остается: богослужения, требы, работа в мастерской, командировки все время забирают, — шмыгнула носом Вера и заплакала.
Санёк подошел к кровати, погладил жену по голове, сказал ласково.
— Да ладно, Веруша. Не расстраивайся. Все образуется. Господь нас не оставит…
У меня, глядя на них, засвербило в носу и я пообещала себе, что не уеду из Никольска пока не узнаю, какая-такая сволочь заставила страдать моих друзей.
— Ребята, у меня идея есть. Давайте сами попробуем это дело распутать.
Супруги сначала удивленно посмотрели друг на друга, а потом с изумлением на меня.
— Как ты себе это представляешь? — спросил меня Санёк, усевшись возле жены на пол и сложив, как йог, свои длинные ноги в позу лотоса.
— Не знаю, как областные менты, но никольские, судя по рассказам моей всезнающей бабы Мори, звезд с неба не хватают. А так как улик у них никаких нет, а иметь «висяк» им не захочется, то они ухватятся за Веру и будут ее умучивать, пока она не признается, что украла эту икону, а вместе с ней и те многочисленные предметы искусства, которые за последние годы пропали из Эрмитажа. Так что, при таком раскладе света в конце туннеля я как-то не вижу. Теперь о том, какие у нас есть возможности.
Тебя, отец Александр, любят и почитают не только божьи одуванчики, но и ребята с суровой криминальной судьбой, которых ты после тюряги в свою деревообделочную мастерскую к благому делу пристроил. Так вот они никогда не будут откровенничать с полицией, а с тобой будут. И вполне возможно, что рассказы их окажутся интересными. Ты, Вера, уже, считай, внесла свою лепту, сообщив, что копия сделана не ранее 1985 и не позднее 1992 года. Это уже зацепка. Кроме того, ты можешь порыться в архивах и узнать, кто в те годы в музее занимался копированием икон. Баба Моря, будучи ходячей энциклопедией никольской жизни за последние полвека, может быть очень полезна в деле сбора информации и налаживании контактов. Я, как Саня знает, тоже вполне могу пригодиться, особенно, когда нужно кого-нибудь разговорить.
— Только уж ты, пожалуйста, постарайся обойтись без этих своих штучек, — нахмурился Санёк.
— Каких таких штучек? — попробовала я сыграть дурочку.
— А таких. Вспомни, кто пацанов с Приозерной до икоты напугал, когда они собрались нам темную устроить? У них тогда волосы дыбом встали, и они орали, что у них под ногами гадюки ползают. А кто прокурора, когда он к Марьяне Николаевне пришел жаловаться на нас, что мы повадились к нему в огород клубнику таскать, усыпил на веранде, и мужик потом забыл зачем пришел? А кто заставил Степку Митрофанова признаться, что это он стащил лодку у твоего деда и утопил в протоке, когда все на нас с тобой думали?
— Ты про это…— протянула я. — Ну так, что тут такого? Ты прекрасно знаешь, что ничего сверхъестественного здесь нет, просто гены моих прабабок. 
— Я что-то ничего не понимаю: что за гадюки и при чем тут гены прабабок? —  несчастным голосом спросила Вера.
— Мои прабабки по отцовской линии, знахарка Дуня и цыганка Рада, владели гипнозом, — попыталась я объяснить жене моего друга. — И их способности передались мне. Вот и все. Я, конечно, понимаю, что в средние века коллеги твоего супруга с удовольствием бы спалили меня на костре, но сейчас, слава богу, времена другие.
— Как интересно, — воскликнула Вера, широко распахнув свои красивые глаза, — значит, ты можешь человека загипнотизировать и заставить его говорить правду?
— Да. Могу. И именно это нам сейчас может оказаться полезным. Потому что я полагаю, что кто-то из опрошенных сотрудников музея лжет.
— Почему ты так думаешь? — спросила Вера.
— Потому что подменить оригинал невозможно, если только «а» — смотритель не был в сговоре с похитителем, и «б» — если похититель не был сотрудником музея.
— То есть ты полагаешь, что икону украл кто-то из музейных? — спросил Санёк.
— Думаю, да. Или кто-то из их ближайшего окружения. Притом я полагаю, что икону украли ночью.
Но ночью невозможно, я же здание запираю! — воскликнула Вера. — И все замки были целы и решетки на окнах тоже. И сигнализация была включена.
— Скажи мне, душа моя, когда ты вечером обходишь залы, ты поднимаешь крышки у тех старинных сундуков, что у вас там вдоль стен стоят?
— Зачем же их поднимать? — удивилась Вера.
— А вот я в мае, когда мы с Костиком приезжали бабе Море огород копать, пошла в музей и, любопытства ради, подняла крышку у одного из сундуков, и обратила внимание, что там хоть и некомфортно, но пару часов можно перекантоваться. То есть я не исключаю такой вариант, что злоумышленник какое-то время провел в сундуке, дожидаясь, когда ты проверишь все залы и закроешь входную дверь. Потом вылез из своего убежища, поменял икону на копию, а затем, пересидев ночь в здании, утром легко и непринужденно покинул его, смешавшись с толпой зарубежных туристов, у которых, кстати сказать, сумок не проверяют, или, если он работник музея, сделал вид, что только что пришел на работу.
— Нет, Лиза, — твердо сказала Вера, — этого не может быть. Здесь люди работают не из-за тех смешных денег, что нам платят, а из любви к истории, к искусству…  Никто из них на такое не способен.
— По-моему, ты немножко идеализируешь. Многие смотрители работают здесь потому, что больше работать негде. Но я на своей гипотезе и не настаиваю. Так как вполне могут быть и другие версии, впрочем, как и цели кражи.
— Думаю, что украли икону все-таки с целью наживы, — сказал Санёк.
— А вот и не факт, — возразила я ему. — Почему мы не рассматриваем такой вариант, что икона была украдена не ради денег, а дабы обрушить неприятности на голову определенным людям. Ведь за хищение столь ценной вещи, могут не только Веру уволить, но и главного хранителя, и даже саму директрису. Между прочим, дорогой мой отец Александр, и тебя ведь это дело уже рикошетом задело: баба Моря вчера прочитала мне газетную заметку, подписанную неким Бочкиным с рассуждениями на тему, что ты ведешь себя не как должно православному пастырю. Кстати, этот Бочкин, по словам бабы Мори, скромный алкаш, и вряд ли он сам сочинил сей полемический текст. У тебя, кстати, нет предположений, кто мог ему его надиктовать?
— Нет, — ответил Санёк, — и все равно, прости Господи этому человеку его прегрешения.
— Ну да, — хмыкнула я, — Господи простит, особенно, если представить, что вся эта кража была затеяна ради того, чтобы возбудить народ православный и потребовать передать монастырь целиком епархии, а музей разогнать, чтобы, как было написано в газете, всякие еретики наши святыни своим видом не оскорбляли...
— Нет, владыка наш, пошли ему Господи многия лета, человек разумный и образованный, — покачал головой Санёк. — Он на такое дело не благословит. Это чья-то самодеятельность. Хотя я уверен, что святой образ украли из-за его высокой стоимости.
— Ну, так что будем делать? Сидеть у моря и ждать погоды?
Вера вопросительно взглянула на мужа:
— Санечка, мне кажется, что в предложении Лизы есть резон, а ты как думаешь?
— Ну что ж, давайте, попробуем, хуже-то ведь все равно не будет, — рассудительно изрек отец Александр.
— Отлично, — сказала я. — Начать, я думаю, надо вот с чего… Ты, Вера, назовешь мне, кто из смотрителей дежурил в зале с понедельника по четверг, а я, пользуясь связями бабы Мори, постараюсь с этим человеком встретиться и поговорить по душам.
— В зале всю прошедшую неделю дежурила Екатерина Васильевна Щеглова — женщина верующая и очень порядочная. Так что в ее честности я не сомневаюсь.
— Хорошо, что не сомневаешься. Но поговорить с ней все равно стоит. Вдруг она что-нибудь интересное вспомнит... Ты, Санёк, поспрашивай свой контингент. А ты, Вера, пообщайся со старыми сотрудниками, может, кто-нибудь из них вспомнит, кто и когда с этой «Одигитрии» копии писал.
На том и порешили. Я, пожелав Вере скорейшего выздоровления, потопала домой, а Саня укатил на своем старом «жигуленке» в другой конец Никольска, где в здании бывшего маслозавода он, по благословению и указу епископа местной епархии, несколько лет назад устроил деревообделочную мастерскую. Там под его руководством бывшие зэки, которых никуда больше на работу не принимали, строили алтари для церквей, поклонные кресты и ладили срубы для часовен и жилых домов сельских батюшек.
Из монастыря до дома моего деда можно дойти двумя путями — длинным и коротким. На длинный путь нужно было затратить минут десять. Выйти через Святые врата на просторную площадь, забитую днем туристическими автобусами и оккупированную коробейниками, торгующими глиняными свистульками, берестяными корзинками, деревянными игрушками, иконами и вологодскими кружевами. Потом повернуть налево, обогнуть монастырскую стену, перейти по деревянному мосту над прозрачной речкой-протокой, соединяющей два озера. Немного пройти вдоль шоссейной дороги, еще раз свернуть налево и оказаться на тишайшей, поросшей травой-муравой Рябиновой улице, самой короткой (всего по четыре дома с каждой стороны) и самой красивой в Никольске, получившей свое название благодаря рослым и стройным рябинам, растущим вдоль заборов. Я же решила укоротить путь: вышла через Водные врата на берег Покровского озера, повернула направо и вот она передо мной, милая Рябиновая улица, взбегающая на взгорок.
Чтобы достичь ее, мне оставалось, немного обогнув Покровскую башню, перейти через протоку по укрытому кустами ветхому мостику, а затем протопать по бережку вдоль заливчика прямиком в огород бабы Мори, где меня ждала еще не выкопанная картошка.
Но вместо этого я села на прогретый солнцем гранитный валун и достала из рюкзака фотокамеру, с которой практически не расстаюсь, так как после медицины, второе серьезное увлечение моей жизни — фотография. День клонился к вечеру, тени становились длиннее и мягче, вода в озере успокоилась и словно потяжелела, а церковные маковки резче и четче выделялись на фоне быстробегущих облаков. Я с удовольствием приникла к видоискателю. В кадр попали: идущая на посадку чомга, две чайки, устроившие драку за обладание дохлой плотвичкой, стайка юных дев, фотографирующих друг друга на мобильник на фоне монастырской стены, и мальчишка, играющий с веселой рыжей дворняжкой.  Сменив объектив на длиннофокусный, я навела его на нашу улочку и запечатлела Тамару, соседку из дома напротив, которая с матюгами гонялась за бабкиной козой, забравшейся к ней в огород, а также уже поддавшего соседа Николая Носова, шагавшего к своему дому в компании двух незнакомых мне мужиков. Один из них, широкоплечий, коренастый, в тельняшке под распахнутым ватником и в смешной летней панаме, тащил авоську с пивными и водочными бутылками, булкой хлеба, банками каких-то консервов и палкой колбасы, а другой, высокий и тощий, облаченный в армейский камуфляж, сильно размахивал длинными руками, что-то доказывая своим попутчикам. В отличие от Кольки мужики были абсолютно трезвыми, и на их лицах читалось нетерпеливое предвкушение выпивки.
…Вечером, после трудов праведных, мы с бабой Морей пили чай на веранде, наслаждаясь тихим закатным часом.
Персик, подергивая от волнения роскошным хвостом, охотился на веселых дроздов-рябинников. Дрозды, явно издеваясь над моим котейкой, рассаживались на нижних ветвях терновника, и общались между собой на своем трескучем языке, делая вид, что совершенно не замечают птицелова, но в тот момент, когда Персик, напружинив холеное тело, готовился к прыжку, молниеносно вспархивали на вершину куста и обидно дразнили его с высоты.
— Бабуль, — обратилась я к бабе Море, оторвавшись от созерцания своего любимца, — я вот о чем тебя хочу спросить. Ты ведь в городе всё обо всех знаешь?
Баба Моря польщено хихикнула:
— Ну не так, чтоб уж всё, а кое-что знаю. А к чему это ты спрашиваешь?
— Мне вот что хочется узнать: не нажил ли наш отец Александр своей активной пасторской деятельностью врагов в Никольске?
— Конечно, нажил. Как же без этого? И главный враг его — Мишка Фомин. Ты, может, его помнишь, такой тощий мальчишка был, белобрысенький. Иногда вы с ним вместе играли.
— Ага, помню. Он еще однажды Тамариного кота хотел в сарае повесить, так мы его с Саньком у него отбили.
— Так вот этот самый Мишка Фомин работает сейчас начальником РОВД. Хотя была б моя воля, я бы его на эту должность ни за что не поставила. Сколько он беззаконий творит… Я тебе давеча про егеря рассказывала, которого с работы уволили. Так вот браконьерами-то были Мишкины начальники из области, это он для них охоту устраивал. Про это весь город знает. А виноватым оказался егерь, дескать, превысил свои должностные полномочия.
— Понятно. А чем ему Санёк не угодил? Ведь он, наоборот, должен быть ему признательным за то, что тот занимается в своей мастерской трудовым перевоспитанием социально нездоровых элементов и тем самым сокращает число рецидивов преступлений.
— Так в этой мастерской все и дело, — сказала баба Моря, подкладывая мне на блюдце смородинового варения. — Ты же знаешь, в ней раньше маслозавод был, ну а после того, как колхозы разогнали, коров закололи он вроде без дела остался. И так несколько лет пустой простоял. И Мишка-то, через своего тестя, который в области большой шишкой был, хотел его прихватизировать, чтобы в нем, значит, устроить ресторан и гостиницу для интуристов, которых фирма, записанная на его жену, в монастырь-заповедник возит. А отец Александр тут ему дорогу и перешел: уговорил владыку, попросить у властей это здание в аренду, чтобы открыть в нем деревообделочную мастерскую, что и для города хорошо, и для епархии.  Вот этого ему Мишка никак простить не может. И при всяком удобном случае так и норовит чем-нибудь напакостить. За его работниками на улицах слежку установил, чуть увидят, что человек поддамши, сразу в милицию волокут или на драку провоцируют. Открыто-то против него он идти не смеет, потому что отца Александра все в городе и в округе очень уважают, а вот исподтишка гадости любит делать. Помнишь, я тебе говорила, что у батюшки мотоцикл в позапрошлом году сожгли, так я думаю, что без Мишкиных людей здесь не обошлось. А сейчас, когда икону из музея украли, он хочет по полной с отцом Александром расквитаться, свалив все на Веру. Да и на Рогнеду Архиповну, музейную директрису, он тоже зуб имеет, ведь это она его супругу в свое время с экскурсоводов погнала за то, что та с интуристов поборы в свой карман делала. И заметку эту в газету, ясное дело, не Сёмка Бочкин писал — у него для этого мозгов не хватит, а писал кто-нибудь из редакции по Мишкиному заказу, чтоб еще горше насолить отцу Александру. Но только ты, Лизонька, батюшке наш разговор не передавай, а то он на меня шибко осерчает.
— Не передам, не бойся. А вот не знаешь ли ты случайно некую Екатерину Васильевну Щеглову, которая в музее смотрительницей работает?
— Почему же не знаю, — обиделась баба Моря.  — Очень даже знаю. У нее в девяносто первом году твой дедушка, Алексей Михайлович, царствие ему небесное, аппендикс вырезал: она, дуреха, боль в боку терпела-терпела и дотерпелась до перитонита.  Хорошо, что у твоего деда руки были золотые. Операция-то была сложная… Так вот, о чем я…Работала Катя всю жизнь на маслозаводе, а когда его разорили, устроилась в музей. Мужик ее помер давно, еще детки у нее в школу ходили, тяжело ей приходилось, но она, бабочка крепкая, бойкая, все успевала и по дому, и по хозяйству, и на работе, да все с прибауткой, все с усмешкой. Детишек вырастила, дочку замуж отдала. А вот когда ее сына Васю в Чечне убили, она сильно изменилась. В бога поверила. В церкву ходить стала.
— А ты-то сама с ней знакома?
— Да как же не знакома? Мы с ней, считай, родственники. Через Анюту, сестру моего крестного дяди Паши, которая замужем была за отчимом Степана, Катерининого мужа.
От перечисления имен и родственных связей у меня закружилась голова.
— Все, все, понятно… Ты меня с ней познакомишь?
— А тебе на что?
— Да, просто так…
— Ой, Лизавета, чегой-то ты темнишь, — с подозрением прищурилась баба Моря. — Я ж твой характер знаю. Ты ж обязательно встрянешь, куда тебя не просят.
— Да ладно, бабуль, никуда я не встреваю. Всего-навсего хочу найти того гада, который из музея икону украл. Мне Веру жалко.
— А что я говорила! — всплеснула руками старушка. — Полиция татя найти не может, так наша Лизонька решила ей помочь. Ты в своем уме?
— Вроде пока в своем.
— Нет, Лизонька, дружочек, ошибаешься, не в своем. Потому что эта самая полиция тебя и повяжет за то, что ты к этому делу такое любопытство проявляешь. А потом, откуда ты знаешь, что эту кражу не сам Мишка подстроил. Ты про оборотней в погонах читала?
— Ну, бабуль, ты и загнула! 
— Почему загнула? Вера-то на ночь кому ключи отдает? Монастырской охране. А охрана из кого состоит? Из полиционеров. Вот ты и думай, в какое дело встреваешь…
Ход бабулиных мыслей меня несколько озадачил. О такой версии я даже не подумала.
— Сильно встревать я не собираюсь. Но с этой твоей Катериной Щегловой мне все-таки поговорить хочется. Может, она тоже, как и ты, полиции не доверяет. Потому и ничего им не сказала. А мне, возьмет, да и скажет, особенно, если ты ее попросишь.
— Ладно, так и быть. Сведу вас. Только ты, Лизонька, мне за это на лугу, возле протоки, траву для козочек скосишь, она после дождей хорошо подросла.
Я чуть не поперхнулась чаем от возмущения.
— Не фига себе! Ты что, совсем меня закабалить хочешь?
— Да какое «закабалить», тоже выдумала. Просто рыночные отношения, дружочек мой, — хихикнула баба Моря, и очень довольная собой направилась в дом звонить музейной смотрительнице.
Последние лучи закатного солнца, уже почти совсем скатившегося за гору, набросили пурпур на Покровскую башню, и она во всей своей красе отражалась в озерной воде, гладкой, как стекло, и монастырь, словно мифический Китеж-град, то ли поднимался из воды к облакам, то ли опускался в озеро.
Любуясь башней, я обратила внимание на фигурку бородатого мужика в рясе, истово бившего поклоны около ее подножья.
— Бабуль, ты не знаешь, кто это там на нашу башню крестится? — спросила я бабу Морю, когда та вернулась на веранду.
— Это отец Никодим, иеромонах монастырский. Я ж тебе забыла сказать: музей отдал в аренду епархии церкву Покрова Богоматери и часть келейного корпуса. Там теперь три монаха живут. А Никодим у них главный. Он каждый день, в любую погоду, утром на восходе солнца и вечером на закате монастырь кругом обходит и молитву творит у каждой башни, чтобы бесы святую обитель не беспокоили. Такое вот взял себе послушание. — И в голосе моей обожаемой бабули сквозило явное уважение.
— Ну, ну. А вот от воров-то не уберег.
— Не гоже тебе, Лизавета, так говорить. Воры — дело мирское. А отец Никодим за души наши молится. Он молитвенник очень сильный. Чин церковный строго соблюдает. Службу никогда не укорачивает, как отец Александр, когда он в свою мастерскую спешит, а все подробно ведет, как положено. В храме у него благолепно. И требы свершает поучительно. Мне недавно приятельница, провизор, из аптеки, рассказывала, как она отца Никодима пригласила свекровь соборовать — та от рака помирала. Так он, когда пришел, велел иконы, которые у них на комоде стояли, перевесить в красный угол, а ее дочерям, они у нее погодки, в училище культуры учатся на хореографии, внушение сделал, что они непотребно одеты, как блудницы — на них джинсы в обтяжку были, и велел надеть юбки. И пока они не переоделись, таинство не начинал, только молился. Такой вот строгий… Да, я за чем шла-то… — стукнула себя по лбу баба Моря. — Я же с Катей-то договорилась. Она нас с тобой завтра в семь вечера ждать будет, после работы… Так что ты сходи в магазин на горку, купи ей гостинец, печенья  какого-нибудь или коробочку конфет, а то неудобно с пустыми руками в дом идти.
— Конечно, куплю, не волнуйся.
Баба Моря смачно зевнула, перекрестила рот, — Ладно, Лизавета, ты тут хозяйничай, а я пойду спать, шибко уморилась с этими грибами.
Я собрала посуду, убрала со стола и, накинув на плечи овчинную кацавейку, вернулась посидеть перед сном на крылечке веранды. 
Сад окутали сумерки, над озером поднялся туман, в небе загорелись первые робкие звезды, и громада монастыря вдруг показалась какой-то невесомой, готовой вот-вот оторваться от земли и улететь в дальний космос.  И тут у меня затренькал мобильник, нарушая благолепие тишины.
— Лизавета! — врезался в ухо громкий голос мужа моей сестры, — слушай, я сегодня в интернете прочитал, что тут у вас в Никольске из музея дорогую икону сперли. Наш главред по этому поводу сильно возбудился и просил передать тебе, чтобы ты для нас фоторепортажик состряпала. Ну такой, позабористей. Текст и заголовок я сам наваяю. Так что, давай, присылай картинки. И Веркин крупняк не забудь, она красивая. Ее все жалеть будут.
Я от возмущения чуть дар речи не потеряла:
— Слушай ты, журналюга бессовестная, у тебя, что, вообще ничего святого нет? Ты что мне предлагаешь? Чтобы я своих друзей на растерзание желтой прессы отдала?  Да ты про это и думать не смей! И говорить на эту тему больше не желаю… Лучше скажи, как там дети, как Милочка?
— Нормально. Сашка первую двойку схватил, Гришка сорвал урок по рисованию, у него из рюкзака ужик выполз, а Мишка в садике укусил нянечку за попу… Лизавета, ну будь другом, нащелкай все-таки репортаж.
Костик трудится корреспондентом в одном глянцевом журнале и при каждом удобном случае пытается использовать мою страсть к фотографии, чему, надо сказать, я не всегда достойно сопротивляюсь. Но в данной ситуации я решила проявить твердость.
— Нет и еще раз нет. И вообще, ты что забыл, как внедрил меня в качестве папарацци в дом Шадриных и что из этого получилось?
— А получилось то, что ты закадрила олигарха, — хихикнул Костик, — так что с тебя еще и причитается.
— Да никого я не кадрила, — взвыла я, — просто так все сложилось. И никакой он не олигарх, а просто владелец завода электронной техники. При том в его усадьбе на меня сторожевых псов спускали, ты, что, не помнишь?
— Лизок, не говори глупостей. Тебя же собаки никогда не кусают. Да и собак на территории музея, насколько я помню, не держат, кроме того истеричного йоркширского терьера, которого дочка директрисы на руках носит, как ребенка. Так что снять несколько приличных кадров тебе труда не составит.
– А когда снимать-то? У меня еще половина огорода некопаной картошки. А, кроме того, баба Моря велела мне травы для коз накосить. Или ты приедешь и за меня всю работу сделаешь?
— Не, Лизок, ты же знаешь, что я человек умственного труда, так сказать, белый воротничок.
— Ну так и пошел к чертовой матери, — невежливо сказала я и отключила связь.
Секунд через десять мобильник настырно затренькал снова и я, не посмотрев на экран, чтобы определить звонящего, рявкнула:
— Слушай, я могу тебя и дальше послать. И не доставай меня больше со своим дурацким репортажем. Сказала — не буду его делать, значит, не буду.
В ответ раздался довольный смешок, и приятный голос баритонального тембра меня похвалил:
— Как приятно, Елизавета Петровна, слышать от вас такие мудрые речи. Правильно, нечего увеличивать тираж этого опиума для народа. Кстати, если не секрет, куда ты бедного Костю послала?
Я ойкнула. Звонил тот самый хороший человек, с которым у меня было назначено несостоявшееся рандеву в городе Риме, и с которым я познакомилась благодаря одной из авантюрных затей моего зятя. Косте позарез был нужен репортаж об Антоне Шадрине, генеральном директоре и владельце крупного подмосковного завода по производству микроэлектроники, и он уговорил меня вместо поездки в отпуск к морю в Феодосию, устроиться сиделкой к парализованной матери Антона, чтобы снять необходимый ему материал. Во время своего короткого пребывания доме Шадриных в качестве папарацци я ухитрилась уличить в симуляции мать хозяина дома, вычислить убийцу его первой жены, спасти от гибели вторую и предотвратить похищение его младшей дочери.  По словам господина Шадрина, моя незаурядная личность произвела на него столь неизгладимое впечатление, что он решил развестись со своей второй женой красавицей Галиной, хотя я-то знаю, что развелся он с ней потому, что она была смертельно влюблена в его шофера, а сам Антон ее по-настоящему никогда не любил.  (Вся эта история описана в повести «Мильфей для Алисы»). Короче, моя папараццкая эпопея завершилась нашим странным романом, состоящим их редких встреч и долгих разговоров по телефону. Все дело в том, что мы оба с Антоном конченные трудоголики. На его шее висит немалый бизнес со всеми вытекающими из этого последствиями, а на мне должность заместителя заведующего хирургическим отделением нашей клинической больницы, доцентство на кафедре госпитальной хирургии в Сеченовке и начатая докторская диссертация. Кроме того, вольнолюбивые гены моей прабабки цыганки Рады и привычка к холостяцкому образу жизни, когда, придя домой после работы, я могу плюнуть на все и завалиться с книжкой на диван, кинув под бок любимого кота Персика, также сдерживают меня от решительного шага в сторону вступления в матримониальные отношения. Сложившееся status quo вполне устраивает и меня, и (полагаю) и его, но не устраивает наших ближайших родственников и друзей, которым почему-то жутко хочется нас поженить. Правда, пока мы держимся.
— Как ты догадался, что я с Костиком разговаривала?
— А на кого ж ты еще можешь так орать?
— Ну, да… Понимаешь…
— Понимаю. В музее Никольска украли ценную икону, и Костя попросил тебя сделать для его журнала репортаж. Ты отказалась, потому что в этом деле замешена жена твоего друга. Все правильно?
— Да, правильно. А ты откуда узнал про кражу?
— Оттуда, откуда и Костя. Из интернета. И вот о чем я тебя прошу: никакой самодеятельности, никаких самостоятельных расследований, а то я твой характер знаю, тут же начнешь развивать бурную деятельность. Но это не тот случай для доморощенных, хотя и талантливых сыщиков. Здесь могут быть замешаны очень серьезные люди. Так что, пожалуйста, оставь эту историю правоохранительным органом и не забывай, что ты назначила мне свидание в Риме.
Тема была весьма скользкой, и мне захотелось ее сменить.
— Ты где сейчас?
— В Сингапуре.
— Круто.
— Круто, но жарко. Слава богу, завтра лечу домой. Не знаю, интересно ли тебе это слышать, но я по тебе соскучился.
— Я тоже.
— Что тоже?
— Соскучилась.
— Это меня радует... Как Персик?
— Лучше всех. Поздоровел и одичал. Гоняется за дроздами и соседскими кошками. Собираюсь брать гонорар за улучшение местной кошачьей породы.
Мы поболтали еще некоторое время о всяких незначительных вещах, не сильно вдумываясь в смысл сказанного, нам просто нравилось слышать голос друг друга.
Потом я еще немного посидела на крылечке, дымя сигаретой и, глядя в усеянное звездами небо, вспоминала старика Канта, чью душу две вещи наполняли священным трепетом — звездное небо над головой и нравственный закон внутри нас, так кажется... По поводу звездного неба я была с ним полностью согласна, но вот по поводу нравственного закона меня иногда одолевали смутные сомнения…
Человек, укравший «Одигитрию», вряд ли обливался слезами от того, что он поступает безнравственно, впрочем, как и многие другие мои собратья по разуму, которые вполне сознательно воруют, убивают, грабят, насилуют, обманывают, лицемерят, не испытывая от этого никаких моральных неудобств.
Чувствуя, что у меня начинается приступ не свойственной мне мизантропии, я решила, что пора идти спать. Я уже вставала с крыльца, как вдруг услышала какое-то неразборчивое бормотание, стоны, режущий уши скрип несмазанных петель и замогильный вопль Персика.
Схватив подвернувшуюся под руку лопату, я ринулась к распахнувшейся калитке. На ней, схватившись обеими руками за планки штакетника, висел человек, а рядом на столбе вопил Персик, вздыбив шерсть и распушив хвост.
При виде меня человек отпустил руки и рухнул лицом вниз на асфальтированную дорожку.
Я кинулась перед ним на колени, перевернула на спину. В неровном свете уличного фонаря передо мной возникла физиономия нашего соседа Кольки с разбитыми губами и кровоточащим носом.
— Лизка, меня зарезали, — простонал он, выдохнув густой водочный перегар и закатив глаза…
Я хотела уже выдать присущую такому случаю банальность типа «пить меньше надо», как обратила внимание на черное пятно, которое медленно расплывалось по его светлому свитеру.
Я задрала свитер и обомлела: весь живот соседа был в крови.
— Коля, слышишь меня? — Раненый что-то невразумительное пролепетал. — Лежи спокойно, руками живот не трогай. Сейчас я увезу тебя в больницу.
Я кинулась в дом будить бабу Морю. Та оказалась как всегда молодцом. Не потрудившись переодеться, накинула на пижаму халат, залезла в аптечку, сунула мне в руки стерильный бинт, шприц с анальгином и димедролом, пузырек со спиртом для промывания раны и кинулась звонить в больницу, чтобы готовили операционную.  И буквально через пару минут мы с ней погрузили Николая в мой «форд-фокус» и на всех парах рванули в больницу, до которой, благодаря малости городка было всего пять-семь минут езды.
Около двери приемного отделения нас уже ждали санитарки с носилками и дежурный врач, молодая девица с несколько надменным выражением круглого симпатичного личика.
Баба Моря кинулась помогать санитаркам, а я подошла к врачихе.
— Больного зовут Николай Носов, 42 года, колото-резаное ранение брюшной полости в области желудка, с подозрением на проникающее...
— Диагноз, женщина, мы тут сами ставим, так что не ваше это дело, — перебила меня докторица. — Вы что, ему родственница?
— Нет, соседка.
— Ну так подождите в приемном покое. Мы вас вызовем, если понадобитесь, — и с гордо поднятой головой, чуть покачивая бедрами, удалилась. Ах ты, писюшка!
Возникать я, конечно, не стала и оправилась в приемную, куда через пару минут явилась баба Моря, а вслед за ней пожилой седовласый мужчина в зеленой врачебной униформе — Василий Степанович, ведущий хирург больницы. Он работал еще с моим дедом, считал себя его учеником и, хотя был намного его моложе, они с дедом дружили и вместе ездили на рыбалку.
— Лиза, деточка, как же я рад тебя видеть! — и старый доктор кинулся меня обнимать, стараясь при этом дышать в сторону, так как был несколько подшофе, что меня сильно удивило.
— Я тоже, дядя Вася, очень рада вас видеть, — ответила я искренне и почувствовала, как баба Моря пихнула меня кулаком в бок.
— Степаныч, дружочек, если уж Лизавета тут оказалась, может она тебе поассистирует в операционной?
Ее предложение было встречено с явным энтузиазмом:
— А почему бы нет? Оперировать с внучкой Алексея Михайловича — большая для меня честь. Я только для соблюдения субординации позвоню Андрюше, полагаю, он возражать не будет.
Андрюша, он же Андрей Иванович, нынешний главный врач Никольской больницы не возражал, и мы пошли переодеваться и мыться.
Дядя Вася, будучи истинным джентльменом, с радостью предоставил мне за операционным столом место ведущего хирурга и ограничился ролью ассистента, хотя, я не исключаю, что причиной такого галантного поведения мог быть едва заметный тремор его рук.
Надо сказать, что Николаю сильно повезло. Лезвие ножа пробило кожу, подкожную жировую клетчатку, мышцы и переднюю стенку желудка, не задев крупных сосудов. Кроме того, ранение не было сквозным, что я определила после того, как рассекла желудочно-ободочную связку, а могучая доза алкоголя, пропущенная через пищевой тракт, должна была свести к минимуму вероятность послеоперационных внутрибрюшных абсцессов.
Когда операция закончилась, и Николая перевезли в палату послеоперационной реанимации, мы с дядей Васей пошли перекурить в ординаторскую, где он ударился в воспоминания о том, как блистательно оперировал мой дед, не забыв отпускать комплименты и в мой адрес. Комплименты продолжались даже тогда, когда он вышел на больничное крыльцо проводить нас. Подошла к машине и дежурная докторица.
— Вы, это, простите, Елизавета Петровна, что я так с вами нехорошо поговорила. Я не знала, кто вы, думала просто соседка, — смущенно сказала она, опустив глаза долу.
— За что же вас прощать, коллега? – ответила я. –  Все правильно. Врач должен ставить диагноз самостоятельно. Единственное, что все это можно было облечь в более вежливую форму…
Вернулись мы с бабой Морей домой уже за полночь. Наша маленькая улочка давно спала. Только в окнах Колькиного дома горел свет, а перед распахнутой калиткой стоял полицейский газик.
Когда я вышла из машины, ожидая, пока баба Моря снимет с заднего сидения клеенку, на которой мы везли в больницу пострадавшего, ко мне подошел широкоплечий спортивного типа полицейский, чье лицо мне было трудно разглядеть в слабом свете уличного фонаря.
— Старший лейтенант Погорелов, ваш новый участковый инспектор, — представился он. — Нам в отделение из больницы позвонили по поводу ножевого ранения вашего соседа Николая Носова. Надо бы протокол составить с места происшествия, и с вас показания снять…
— Завтра утром нельзя все это сделать? А то очень уж спать хочется…
— Нельзя, — сурово ответствовал старший лейтенант, — мы вас еще хотели в понятые взять при осмотре места преступления...
— Ой, здравствуй, Сереженька, дружочек, — встряла в разговор баба Моря, вынырнув из машины и держа на вытянутых руках, чтобы не запачкаться, темную от крови клеенку.   — Как твоя матушка, как ее спина?
— Да, ничего, спасибо, Марьяна Николаевна. После того, как вы ей уколы поделали, значительно лучше стало, — несколько сконфузился представитель закона и правопорядка.
— Лиза, ты знаешь, чей это сынок? — обратилась ко мне баба Моря, словно собираясь сообщить мне какую-то важную тайну. — Нинель Алексеевны, заведующей библиотекой. Они с твоим отцом в школе за одной партой сидели. А потом она за нашего никольского художника Бориса Петровича Погорелова замуж вышла… Только они потом развелись…Я еще Милочке на свадьбу его картину подарила с кошкой на подоконнике, которую ты себе взяла… Сереженька, ты с отцом-то видишься?
— Вижусь, изредка, — хмуро ответил старлей, совершенно выбитый бабой Морей из колеи официального разговора.
Мне стало парня жалко и я, фигурально говоря, протянула ему руку помощи.
— Ладно, баба Моря, кидай клеенку, и пошли за товарищем старшим лейтенантом.
На крыльце Колькиного дома топтался еще один полицейский. Через темные сени мы все вместе прошли на кухню, где царствовала полная разруха: на полу валялись пустые бутылки из-под водки и пива, банки из-под консервов, на столе останки вяленого леща соседствовали с картофельной шелухой и колбасными шкурками, а на тарелке в одиночестве грустил огрызок соленого огурца. Но никаких следов побоища не было. И крови не было. В горнице и спаленке, как ни странно, было чисто и прибрано. И также никаких следов драки.
— Потерпевший один в доме живет? — спросил бабу Морю старший лейтенант Погорелов, оказавшийся при более ярком свете, рыжим симпатичным парнем с чуть курносым носом, который, придавал ему несколько простецкий вид что, как мне показалось, несколько расстраивало бравого старлея.
— Один, — ответила моя бабуля с готовностью. — Жена у него была, но сбежала, когда он пить начал. Два брата есть. Дом-то отцовский, на всех троих записан. Старшие братья — серьезные, в отца, оба в Череповце живут, капиталы имеют. А Николай-то, наверное, в матерь пошел, она головой слабая была.
— Где он работает?
— Да нигде. Кто ж его, пьяницу, на работу возьмет, когда у нас в городе и трезвые мужики без дела маются.
— А на что ж тогда пьет?
— Ему братья от щедрот своих денежку отстегивают, да еще он художников на постой пускает. К нам на улочку много художников пожить просятся: место-то тут больно красивое. Отсюда лучше всего монастырь да озеро рисовать. Но жильцов пускает только Николай. У него здесь, в горнице, две художницы из Питера почитай два месяца жили, на этюды приезжали, только в прошлую пятницу уехали. А светелку над сараем муж с женой на весь туристический сезон снимают. Они интуристам свистульки глиняные продают и прочие сувениры. Но их сейчас нету. Они пару дней назад уехали.
— Ладно, с этим понятно. Но, где же его ножиком-то пырнули? — спросил то ли нас, то ли себя старлей.
— А ты, Сереженька, в сенцах свет включи, может там чо найдешь, — посоветовала баба Моря.
Старший лейтенант послушно включил свет, и мы увидели темные пятна на полу и бурые полосы на бревенчатой стене, недвусмысленно намекавшие на то, что кто-то шел и хватался за стену окровавленными руками.
— Ага, вот тут все и приключилось… Понятно… Пошел гостей провожать и, видать, по пьяному делу поссорились… Лизавета Петровна, — обратился участковый ко мне, — мне дежурный врач сообщила, что вы сами потерпевшему операцию делали. Так не подскажите, когда он в себя придет, чтобы с него можно было снять показания?
Я пожала плечами:
— Думаю, завтра к полудню, если никаких осложнений не будет.
— Хорошо. Вот тогда мы все и узнаем — с кем он пил, и кто его ножом пырнул. Правда, к тому времени, преступник, если не дурак, может уже оказаться у канадской границы, — грустно заметил блюститель порядка и законности.
— Кто его ножом ударил, я не знаю, — сказала я, — а вот с кем Николай собирался пить, могу вам показать, я сегодня всю их компанию случайно сфотографировала, когда они подходили к его дому.
Участковый явно обрадовался. Баба Моря пригласила его к нам и, пока я со своего ноутбука перекидывала фотографии на флешку, угощала представителя власти и закона чаем с шаньгами.
Флешку я попросила Сергея мне вернуть. И не потому, что она мне так уж была нужна, а потому что в связи с кражей «Одигитрии» было полезно иметь знакомого человека в местной полиции. И ради этого я даже позволила себе немного пококетничать с блюстителем порядка, что было тут же замечено бабой Морей.
— Лизавета, — а чегой-то ты перед Сережкой хвостом крутила? — спросила она меня, когда участковый, поблагодарив нас за содействие и клятвенно пообещав вернуть мне флешку, удалился.
— А что, нельзя?
— Да ты ж для него перестарок. Ему ж еще тридцати нету. Его ж Нелька-то поздно родила. Ты уже тогда в школу ходила.
— Ты бабуля, человек отсталый. Нынче модно заводить романы с мужчинами намного моложе себя. Вот, например, Примадонна всея Руси своего нынешнего мужа почти на тридцать лет старше, а ничего…
Баба Моря посмотрела на меня, как на недоумка, и презрительно поджала губы:
— Ты что, не понимаешь, глупая, что у них это все пиар, прости их господи… А я про жизнь говорю, — огорошила меня пониманием ситуации бабуля.
— Ладно, успокойся, не трону я твоего Сережу, пускай живет. Скажи мне лучше, откуда у Николая, который кроме выпивки и трепа ничем в этой жизни больше не интересуется, в горнице на комоде лежит каталог музея, раскрытый на странице с изображением украденной иконы?
— Не знааю, — протянула баба Моря. — Может, это его жилички, художницы, оставили? А так больше вроде некому…
— Интересно… Особенно в свете последних событий. Ну ладно, давай-ка ложиться спать. Утро вечера мудренее…

Вторник
Проснулась я от того, что, кот Персик сидел у меня на груди и мягкой лапой бил меня по носу, требуя утренней кормежки, а из кухни, где баба Моря растопила русскую печку, доносился восхитительный аромат свежеиспеченного рыбника. Сунув ноги в тапки и еле продрав глаза, я отправилась вслед за этим аппетитным духом, как дети Гамельна за дудочкой крысолова.
— Ой, Лизонька, дружочек, уже встала. Я, поди, тебя, дура старая, разбудила, все тут ухватами да противнями брякаю. Гляди-ка, — баба Моря приподняла белое вафельное полотенчико, покрывающее золотистую корочку только что вынутого из печи пирога. — Степан по утренней зорьке ездил сети проверять и хорошего леща вытащил. Говорит, ему на большую семью маловато будет, а нам с тобой в самый раз. Ты пока умоешься да оденешься, рыбник-то у меня под тряпицей и отдышится.
Степан Митрофанов, отец пятилетней Аленки, единственного ребенка на нашей улице, работал водителем в местной конторе МЧС. Как и мой покойный дед, Степа был заядлый рыбак, и так же, как когда-то он, эмчеэсник баловал соседей свежей рыбкой. Кроме того, он был, по авторитетному мнению бабы Мори, единственным мужиком на всей улице, годным на племя. И, действительно, в восьми домах, ее составляющих, кроме Степана обитало всего лишь двое представителей мужеского пола: жертва вчерашнего нападения пьяница Колька, которого баба Моря презрительно звала губошлепом за неуемную страсть к выдумыванию всяких фантастических историй, и бывший районный прокурор Иван Филиппович, пенсионер, страдающий ревматизмом и занятый разведением редких сортов георгинов. Остальной контингент был сугубо женским. В доме напротив бабы Мори жила вдовая Тамара, чьи две замужние дочери приезжали к ней летом из Питера с чадами и домочадцами на овощи, ягоды и купание в озере. Через забор от ее усадьбы стоял дом Степана, где кроме Аленки, обитал целый «женский батальон» — жена, мать, и незамужняя сестра, весьма стервозная девица Ксения. Следующий за ними дом принадлежал москвичке Вячеславе Леоновой, купленный ею весной у наследников Анны Александровны Терехиной, пенсионерки, бывшей главной хранительницы музея-заповедника, умершей в конце января нынешнего года. Вячеслава была фрилансером и жила в Никольске практически безвыездно. Недавно к ней в отпуск приехала ее мать Ангелина Ивановна, по прозвищу Дама-в-бигудях, преподававшая дизайн в каком-то полиграфическом колледже. По нашей стороне через дом от бабы Мори, за усадьбой Николая стоял большой, но уже ветхий домина, в котором проживали две старые девы, пожилые школьные учительницы, — все, что осталось от когда-то огромной многодетной семьи.  Еще один дом у поворота на шоссе стоял необитаемым. Хозяйка его умерла от старости, а наследники войти на владения домом не могли, так как документы на него были потеряны…Вот и вся Рябиновая улица.
Сыпанув коту из пакета сухого корма, я, вместо утренней зарядки, полчасика поплавала в озере и села за стол. Да, случалось, едали мы всякие ресторанные деликатесы и вкусности. Но, честно скажу, с рыбником бабы Мори — ничто не может сравниться.  Это — нечто! Хотя, казалось бы, блюдо самое простое: бабуля укладывает выпотрошенную и очищенную от чешуи рыбину на слой дрожжевого теста, посыпает лучком, перчиком, укропчиком, всякими травками, покрывает сверху тестяной крышкой, смазывает ее взбитым яйцом для колера и ставит пирог в печь. А в результате — упоение, магия и благорастворение воздухов! Рыба, протомленная в луке и собственном соку, тает во рту, а пышное тесто, этим соком пропитанное, становится сказочно вкусным и духовитым.
На радость бабе Море, которая, подперев голову рукой, с умилением наблюдает, как ее внучка со знанием дела уминает рыбник, аккуратно отделяя от мяса косточки и не забывая макать в сок кусочки тестяной крышки, я обсыпаю ее комплиментами.
Баба Моря хихикает и скромничает:
— Да что ты меня все нахваливаешь-то? Лещ только что из озера, мука хорошего помолу, дрожжи свежие, уголья в печке живые, дровяные, так весь вкус-то от этого…
— Ну не скажи, помнишь, весной нас Степанова мать своим рыбником угощала. Так с твоим — никакого сравнения…
— Она тогда его малость в печи передержала, да и в тесто надо было ей желтков для сдобы чуток положить.
— Вот видишь, все зависит от мастерства, а ты за этот рыбник заслуживаешь пять мишленовских звезд.
— Ну, ты уж и скажешь, — зарделась от удовольствия баба Моря и полюбопытствовала. — А что это за звезды такие?
— Такие, которые самым лучшим поварам дают, — объяснила я, с сожалением отодвинув от себя блюдо с пирогом (еще кусочек, и в джинсы я ни за что не влезу) и сменила тему разговора.
 — Бабуля, а дядя Вася давно на работе попивать стал? — Ой, давненько уже, — горестно вздохнула баба Моря. — Года три. С тех самых пор как его супруга преставилась, царствие ей небесное. Очень он ее любил и уважал. Ну и с горя-то стал прикладываться к бутылочке. Я уж даже с его сынком говорила, когда тот нынешним летом в отпуск из Питера приезжал. А он руками разводит, а что, говорит, я могу сделать? К себе позвать жить? Так, сам, говорит, мыкаюсь с семьей по углам, на квартиру накопить не могу. И в Никольск вернуться не могу, потому что мне здесь по моей специальности программиста работы нет. Такие вот дела. Я, конечно, девочкам нашим, ну тем, с кем работала до пенсии, наказывала за Васей присматривать. Но мужики, они, знаешь, какие? За ними разве углядишь? Ему, по-хорошему, жениться надо было бы. На серьезной доброй женщине… — Бабуля помолчала, собирая с тарелки хлебные крошки, потом подняла на меня повлажневшие глаза. — Это наша сестра может жить одной только памятью о супруге, а мужчина не может. Мужчина одиночества не выносит, потому и спивается. Вот так-то, Лизонька, — и она отвернулась к окну, за которым щедрое утреннее солнце золотило купола монастырских храмов и серебром плескалось в чуть подернутой рябью воде озера.
Я встала, обошла стол, обняла бабу Морю за худенькие плечи, поцеловала в мягкую, морщинистую щеку.
— Ни куксись, солнышко. Для нас с Милочкой ты — главная в жизни опора. Так что, давай-ка, держи хвост пистолетом.
— Так я и держу…
Бабуля высморкалась в фартук, шмыгнула носом и ушла чистить кроличьи клетки, а я, прихватив косу, отправилась добывать провиант для коз.
Ничейная лужайка, которую приглядела баба Моря, находилась за огородом Тамары, на берегу протоки, почти под самыми стенами монастыря.
—Лиза, обожди минутку, — окликнула меня соседка, когда я шла вдоль ее участка к месту своего трудового подвига.
Я остановилась. Тамара воткнула в землю лопату и подошла к забору.
— Слышь, мне Степан сказал, что к Кольке ночью милиция приезжала. Ты не в курсе, что там случилось?
— В курсе.
И я рассказала Тамаре о вчерашнем происшествии и о том, что «сдала» старлею Сереже мужиков, с которыми Николай пьянствовал.
— Это ты про тех, из которых один такой невысокий, кряжистый, а другой длинный, в камуфляже?
— Ну да.
— Тогда это не они его ножом пырнули. Я вечером, часов в семь, к училкам за солью ходила и видела, как эти мужики от Кольки уходили, а он их до поворота провожал. По времени получается, что это не они…
— А кто ж тогда его так?
—  Мне тоже интересно. Он собутыльников своих редко в дом приглашает, боится, как бы братья не узнали и не лишили его довольствия. Я вчера даже удивилась, когда этих мужиков увидела. Обычно он ведь или один дома пьет или у дружков своих. А нож-то нашли?
— Нет. На столе лежал кухонный нож, но им банку тушенки открывали… Кстати, вы не спрашивали, может, кто из соседей что видел…
— Да у нас народ рано спать ложится, не как у вас в Москве. Так что никто ничего не видел. Правда, Степанова мать говорила, что к Николаю, часов этак около восьми, Дама-в-бигудях заходила.
— Что-то с трудом верится, что это она на его жизнь покушалась.
— Я тоже так думаю… Заговорить человека до смерти она может, но вот ножом пырнуть, вряд ли… — усмехнулась Тамара. — Вообще, чудно как-то. Улица у нас всегда тихой была. А тут нате… И Колька-то хоть и пьяница, но человек безобидный, незлобивый. И у кого ж только на него рука поднялась?
— Будем надеяться, что милиция найдет преступника, — изрекла я подходящие к случаю слова и полюбопытствовала: — А вы, почему дома, заболели?
— Да нет, я в отпуске. Дом надо к зиме подготовить, огород в порядок привести... Так что, делов куча. Мои девки-то ко мне любят летом на все готовое приезжать. Столичные стали, балованные…
Когда я вернулась в наш двор с мешком травы за спиной, то обнаружила на веранде бабу Морю, ощипывающую за столом курицу, и кота Персика, с большим интересом наблюдающего за этим увлекательным процессом.
– Ба, – сбрасывая мешок у сараюшки, крикнула я в сторону веранды, – тут презент для твоих питомец. Остальная трава скошена и на поляне подсыхает.
Увидев меня, баба Моря, отложила птичью тушку в сторону, спустилась с крылечка, всплеснула руками, воскликнула радостно:
— Ой, Лизонька, дружочек, ой, спасибо, ой, какая ж ты молодец, я ж из этой травки сенца насушу, и козочки мои тебя зимой благодарить будут.
Господи, ведь я же взрослая баба, недавно разменявшая четвертый десяток, а стою и улыбаюсь, как в детстве, довольная тем, что она меня похвалила…
— Да, совсем забыла, — спохватилась баба Моря, — я в больницу звонила, и дежурный врач сказал, что у Николая состояние удовлетворительное, температура пока тридцать семь и пять, но никаких осложнений не наблюдается. Так что я курицу зарубила, завтра с утречка свежий бульон ему снесу. Нынче ведь в нашей больнице не так кормят, как при моем Алексее Михайловиче-то…
— Мне кажется, что кое у кого по поводу этой птицы есть свои соображения, — заметила я, наблюдая, как Персик одним прыжком взлетел на столешницу, ухватил зубами курицу за крыло, сбросил со стола и поволок под кушетку.
Баба Моря оглянулась, запричитала: — ах ты, негодник, ах, ворюга! — и кинулась отнимать добычу у наглого животного.
В этот самый момент скрипнула калитка и на асфальтовую дорожку, ведущую к веранде и обсаженную по обеим сторонам пушистыми астрами, вступила мать нашей соседки Вячеславы Ангелина Ивановна или, как ее вся улица называла, Дама-в-бигудях. Ни вытянутая серая вязаная кофта, надетая на полинявшую хэбэшную майку, ни затрапезная длинная штапельная юбка, из-под которой виднелись синие шерстяные рейтузы, ни стоптанные шлепки на ногах — ничто не в силах было умалить то прямо-таки королевское достоинство, с которым она несла свое стройное тело. Высокий рост, прямая спина и гордо поднятая голова с короной бигуди под полупрозрачной косынкой добавляли ее облику величия.
— Лиза, я умираю, — сообщила Ангелина Ивановна, опускаясь на ступеньку крыльца и закуривая сигарету.
— И в чем это выражается? — спросила я.
— Сильные боли.
— Где?
— Вот тут, в области сердца. — И она, стараясь не дышать в мою сторону, ткнула себя пальцем под правую грудь.
— Сердце слева.
— Да? Я и говорю: болит слева. Полагаю, у меня предынфарктное состояние. У меня раскалывается голова и сохнет во рту. Кроме того, я не могу нащупать у себя пульс, — страдальческим голосом сообщила Дама-в-бигудях и царственным жестом протянула мне ухоженную руку с красивыми длинными пальцами.
Я прижала пальцы к ее запястью.
— Пульс у вас, Ангелина Ивановна, с четким ритмом и хорошим наполнением, однако он немного частит, что в данном случае свидетельствует об абстинентном синдроме.
— Это очень опасно?
— Да нет. К завтрашнему дню пройдет.
— А что это за синдром?
— Ну, по-научному, это похмелье.
— Лиза, ну что ты такое говоришь, — возмутилась Дама-в-бигудях, — какое может быть похмелье! Я вчера вечером зашла к Николаю и выпила у него всего пару рюмок водки, ну может быть, полстакана. Ну, максимум стакан. А ты говоришь — похмелье. Просто у меня слабое сердце. Хороший врач, на твоем месте, посоветовал бы мне сделать кардиограмму.
— Сделайте. Хотя, по словам бабы Мори, вы делали ее неделю назад, и кардиограмма показала, что сердце у вас здоровое, как у космонавта.
— Да как оно может быть здоровым, при нашей-то экологии?
Ангелина мне нравилась — тетка она забавная, несколько экзальтированная и вполне дружелюбная, сохранившая некоторые привычки своей давней богемной юности, прошедшей среди вольного племени литераторов и журналистов в одном популярном, а ныне забытом молодежном журнале, где она когда-то работала художественным редактором. Единственное, что в общении с ней меня несколько напрягает, так это ее постоянные жалобы на одолевающие ее болезни, хотя она, слава богу, здорова, как буйволица, притом, что сигареты смолит одну за другой и водочку потребляет с удовольствием.
— Ой, Ангелина Ивановна, дружочек, — образовалась на крыльце взъерошенная хозяйка дома, гордо держа куриную тушку, отвоеванную в борьбе с разбойником Персиком, — может, чайку с нами выпьете?
— Да нет, спасибо, что-то не хочется, — вежливо отказалась соседка.
— А может, огурчиков малосольных откушаете, — вопросила прозорливая баба Моря, — я их позавчера засолила, с чесночком, укропчиком и эстрагоном. Крепенькие такие, хрусткие… У меня на кухне целая миска стоит…
— Ну, если только попробовать… — томно произнесла Дама-в-бигудях, и с этими словами величественно, словно всходя на трон, поднялась по ступенькам крыльца на веранду.
— Ангелина Ивановна, вы когда вчера вечером к Николаю заходили, не видели у него случайно на комоде в горнице каталог музея по древнерусской живописи? — спросила я у нее вдогонку.
— Как же я его не видела, если сама принесла этот каталог по его просьбе…
— Ааа… Понятно. Хотя странно. Зачем он ему?
— Ты, Лиза, к Николаю предвзято относишься, — обернувшись ко мне наставительным тоном ответила мать Вячеславы. — Он очень разносторонний человек, много повидавший и многим интересующийся. В том числе и древнерусской живописью.
Я, мягко говоря, удивилась, так как по моим представлениям все его интересы измерялись в градусах, и чем больше их было, тем лучше.
— Он чем-то конкретно интересуется в области древнерусской живописи или так, вообще?
— В данном случае мы с ним разговаривали о похищенной «Одигитрии».
— И что он по ее поводу говорил?
— Он рассказал мне, что от одного верного человека узнал, что эта икона чудотворная. Потому-то ее и украли из музея.
— Это интересно. И еще вопрос. При вас к нему никто не приходил?
— Никто. А почему ты об этом спрашиваешь?
— Вам баба Моря расскажет. Она это сделает более художественно, нежели я…
— Да? Тогда я иду к ней, — и с этими словами Дама-в-бигудях царственной походкой удалилась в дом.
Я с тоской глянула на огород и вздохнула. Там меня ждала не выкопанная картошка. Ну, как говорится, volente Deo, с божьей помощью. И я взялась за лопату. Мне не давала покоя мысль, что нападение на Николая каким-то образом связано с похищением «Одигитрии». И хотя никакого серьезного подтверждения моим предположениям не было, но гены моих прабабок, словно подталкивали меня думать именно в эту сторону. И странно, что от Веры, специалиста по этой самой «Одигитрии», я ничего не слышала по поводу чудотворных свойств иконы.
Когда я докапывала уже третий рядок, меня окликнули:
— Лизетта, привет!
Я оглянулась. Внизу, на берегу озера, на дощатых мостках сидела на корточках Вячеслава и, задрав голову, махала мне рукой. Рядом с ней стоял таз с выстиранным цветным бельем. Я по деревянным ступенькам спустилась к ней на берег. Почему бы благородной донне не взять таймаут и не выкурить сигаретку в хорошей компании? Слава была симпатягой. Общительная, доброжелательная девица, которая своими привычками вселяла в меня веселый ужас. Каждое утро, в любую погоду, Слава выходила из дома в майке, шортах и кроссовках, и пробегала пару кругов вокруг монастырских стен, после чего на мостках выливала на себя ведро озерной воды. Питалась она исключительно вегетарианской пищей, увлекалась йогой, отлично водила свой внедорожник, иногда, накинув на плечи рюкзак, на сутки или двое уходила в пешие походы, звездные ночи проводила на чердаке, где у нее стоял достаточно мощный телескоп, а все остальное время сидела за компьютером. Когда мы нынешней весной познакомились, Слава рассказала мне, что окончила физмат МГУ. По специальности она астроном, но поняв, что астрономы сейчас не сильно нужны, а наукой в нашей стране сыт не будешь, быстренько переквалифицировалась в программиста, а попутно начала обучаться компьютерной верстке и полиграфическому дизайну, благо мать в этой области была дока. Так что Вячеслава ныне живет в свое удовольствие и зарабатывает себе на хлеб с толстым слоем масла тем, что разрабатывает для заказчиков сайты и верстает книги для пары солидных московских издательств. Когда я аккуратненько спросила ее, почему она не замужем, Слава спокойно ответила, что всему свое время. Я поняла, что нашла родственную душу, и с тех пор мы с ней задружились.
— Моя красавица у вас? — спросила меня Слава, отжимая тонкими сильными руками пододеяльник.
— У нас. Дегустирует малосольные огурцы.
— Это ей в тему. Она вчера в компании Николя изволила выкушать бутылочку водочки, залакиров это дело пивком.
— Солидно.
— Знаешь, она у меня совсем от рук отбилась, — пожаловалась Слава. — То часами выстаивает в монастырском храме, где этот фанатик Никодим проповеди читает, а то надирается водкой в обществе Николя. Может, это на нее так климакс действует?
Я пожала плечами.
— Может и действует. А может ей просто скучно.
— Если бы ей было скучно, она бы в Москву укатила. А то подговорила Марьяну Николаевну помочь ей получить в поликлинике справку о полном нездоровье, и вместо того, чтобы учить детишек «Индизайну» или «Файнридеру», торчит здесь и мотает мне нервы.
Все это было сказано с нарочитым недовольством, ибо на самом деле Вячеслава свою мамашу обожала и опекала ее, как дитя малое.
— Ну не знаю, как по поводу посещения храма, а вот дружеские посиделки с Николаем, полагаю, на время прекратятся, так как вчера вечером кто-то пырнул его ножиком в живот, и я самолично ему этот самый живот зашивала.
— Не фига себе новость. А я-то думала, что наша Рябиновая улица — заповедное место, и самый страшный преступник здесь твой кот, который вчера утром спер у моей красавицы из тарелки сосиску. Кстати, ты его что, не кормишь?
— Нет, кормлю. Это он так развлекается.
— Понятно… Ну и что с Николя? Жить будет?
— Будет. Ранение, слава богу, не очень тяжелое, крупные сосуды не задеты.
— А того, кто его ранил, поймали?
— Пока нет. Потому что не знают, кто это сделал. Известно только, что ударили его ножом в сенях. Участковый ждет, пока Николай в себя придет, может тогда все и выяснится.
— Жалко мужика… Мать опять-таки расстроится. Ей, кроме него и твоей бабули, и поговорить-то не с кем.  Местный бомонд, как известно, мою красавицу не жалует.
Что да, то да. Ангелина Ивановна как-то не пришлась ко двору жителям Рябиновой улицы. Я знала, что Тамару, например, бесит ее менторский тон, с которым она учит ее правильно ухаживать за огурцами, всегдашние бигуди и расхристанный вид. Соседки справа и слева — жена отставного прокурора и тетя Маша, мать Степана, — имеют против нее зуб по причине того, что она заперла на замок колодец на своем участке, из которого они привыкли брать воду для поливки огорода. А сестер-училок шокируют ее дружеские пирушки с Николаем и то, что она позволяет себе учить их методике преподавания литературы. Умная баба Моря из-за материальной выгоды (Ангелина покупает у нее овощи с огорода, яйца, кур, козье молоко), держит четкий нейтралитет, хотя и неодобрительно хмыкает, наблюдая, как «эта дачница» целыми днями лежит в гамаке с книжкой или плавает по озеру в надувной лодке, принимая солнечные ванны.
— Жалко мне твою Вячеславу, — рассуждала по этому поводу бабуля. — Она и готовит, и стирает, и дом обихаживает, и траву во дворе косит, и глаза за этим компутором портит. А мать, здоровая кобыла, рукой двинуть боится. Вскопала бы пару грядок, посадила бы всего понемножку, и не приходилось бы деньги на всякую ерундовую зеленушку тратить.
Тем не менее, баба Моря с Ангелиной ласкова и обходительна, и не только из-за меркантильных соображений, но и потому, что сильно симпатизирует её дочери, которая бесплатно починила ей телевизор и стиральную машину. Кроме того, однажды Вячеслава предложила ей посмотреть в телескоп на Луну, где, к полному изумлению Марьяны Николаевны, обнаружились горы и долины, что некоторым образом поколебало сложившееся у нее представление о мироздании вообще и о спутнике нашей планеты в частности.
— Слава, а твоя мать, когда вчера вернулась от Николая?
— Ты что, ее подозреваешь что ли? — удивилась Вячеслава.
— Да упаси бог. Дело в том, что на нашей калитке он повис в половине десятого. И мне хотелось бы вычислить, в какое время он общался с преступником. 
— Понимаю. Моя красавица вернулась в девять пятнадцать. Я это точно знаю, потому что как раз отсылала верстку и обратила внимание на время.
— Получается 15 минут на все про все. Как ты думаешь, за это время можно успеть поссориться?
— При желании можно. Но как тебе такой вариант: кто-то постучал в дверь, Николя пошел открывать и тут его этот кто-то и пырнул ножиком.
— Тоже вполне логично…
— Здравствуйте, Елизавета Петровна. — Я обернулась. На берегу, над спуском к мосткам стоял старший лейтенант Погорелов, успевший сменить полицейскую форму на гражданское облачение — куртку и джинсы. Здоровался он со мной, но смотрел почему-то на Славу и лицо его равномерно краснело. — Я вот вам флешку принес.
— Отлично. Удалось поговорить с Николаем?
— Да, удалось — и участковый осторожно стал спускаться к мосткам, чтобы не запачкать новые кроссовки. — Только без пользы. Он не знает, кто его ударил. Помнит только, что услышал, как в сенцах ведро загремело, открыл дверь и не успел включить света, как его ударили. Он упал, а когда встал, то никого уже не было… Так что те мужики, которых вы сфотографировали, не при чем. Они намного раньше ушли.
— Получается, почти что мой вариант, — сказала задумчиво Вячеслава, кинув в таз прополосканную наволочку и легким движением поднявшись на ноги. — Лизетта, ты не хочешь нас представить друг другу?
Смотрела она при этом не на меня, а на покрасневшего участкового, старательно отводящего глаза от ее майки с мордочкой Микки-Мауса, под которой четко обрисовывались небольшие крепкие груди.
Далее мы втроем обмусоливали вчерашнее происшествие, и старший лейтенант Погорелов порадовал меня тем, что, оказывается, как и я, обратил внимание на каталог музея, открытый на фотографии «Одигитрии». Затем он мягко, но настойчиво попросил Славу познакомить его с матерью, дабы не для протокола задать ей ряд вопросов. Слава согласилась и, вручив участковому таз с выполосканным бельем, отправилась вместе с ним к себе домой, поручив мне отослать к ней Ангелину вместе с кочаном капусты, за которым, собственно говоря, она ее к бабе Море и посылала.
Выполнив поручение, я вновь вернулась к картофельному полю. Да уж, где Рим и где я…Хотя, честно говоря, я бы согласилась пожертвовать прогулками по Вечному городу, если бы мне удалось докопаться до того, кто все-таки и зачем украл икону. Идею с заезжими гастролерами я отбросила с самого начала, так как монастырь-музей хорошо охраняется и вечерами, когда экспозиции закрыты для посетителей, чужих на его территорию не пускают, а все помещения ставят на сигнализацию. Днем экспонаты охраняют бдительные бабульки-смотрительницы. Так что, икону взяли свои, местные, и это, как говорит один популярный политик, «однозначно». В то, что в похищении иконы мог быть замешен начальник РОВД Михаил Фомин, желающий отомстить Саньку за ушедшее из его рук здание маслозавода, — мне тоже не верилось, слишком уж громкое дело получилось, и чтобы так рисковать, нужно быть последним дураком. И я очень надеялась на предстоящий разговор с Екатериной Щегловой, которая, как я подозревала, знала больше, чем сказала милиции. А уж добиться правды от нее, я как-нибудь сумею.
Когда с чувством выполненного долга и натруженной спиной я вернулась в дом, баба Моря усадила меня в кухне за стол полдничать и, поставив передо мной плошку с творогом и крынку с молоком, хихикая, рассказала, как Дама в бигудях учила ее правильно солить огурцы. Зазвонил телефон, стоявший возле стола на крышке буфета. Не переставая хихикать, баба Моря взяла трубку, и вдруг лицо ее потухло и напомнило мне маску из древнегреческой трагедии.
— Да ты что говоришь?..  Да как же так?.. Да мы ж с Лизонькой к ней сегодня вечером в гости собирались…Да, приду, не сомневайся…
Баба Моря бережно опустила трубку на рычаг, вытерла уголком косынки мокрые глаза.
Я вопросительно подняла брови.
— Что случилось, бабуль?
—- Лиза, я тебе что скажу-то…  Катя-то Щеглова, с которой ты поговорить хотела, вчера вечером в подполье полезла, оступилась, упала с лестницы и голову об бочку с капустой расшибла. Насмерть. Мне ее соседка, Клава, с которой мы с когда-то в терапии вместе работали, позвонила. Она ее и нашла. И скорую вызвала. А сейчас просит меня помочь ей обмыть покойницу да обрядить… Дочка-то Катина далеко живет, только завтра приедет. Так что я пойду…
— И я с тобой, — заявила я твердо.
Баба Моря посмотрела на меня и не стала отговаривать.
Дом Екатерины Щегловой находился на улице космонавта Гагарина, что шла по правой стороне озера Лебединого, если смотреть со стороны монастыря. Это «камерное», по сравнению с Покровским, озеро, формой своей напоминающее несколько согнутый длинный огурец, было связано с ним короткой и неширокой протокой.
Водным путем от дедова дома до этой улицы можно было добраться минут за десять, но посуху пришлось бы идти дольше — минут двадцать: повернуть с Рябиновой на шоссе, перейти мост через протоку, потом площадь со старинными лабазами, переделанными в торговые ряды, а лишь затем свернуть на Гагарина. На машине мы добрались туда ровно за пять минут.
Дом музейной смотрительницы стоял на приозерной стороне улицы. Он был небольшим, немного скособоченным от времени, но со свежеокрашенными наличниками на окнах. За чисто вымытыми стеклами на подоконниках красовались пышные герани и бальзамины.
У калитки нас встретила толстая заплаканная тетка — соседка Клавдия — и повела в дом, успев по дороге рассказать нам, что захотела утром поставить тесто, но дрожжей в доме не оказалось и она, поленившись идти в магазин, пошла к Катерине, стучалась-стучалась, а та не открывала. Еще ее удивило, что в кухне горел свет, хотя давно уже было светло. Она заподозрила неладное, дернула дверь, та была не заперта, вошла в сенцы, еще раз позвала хозяйку, а потом вошла в кухню и увидела, что подполье открыто, рядом с лазом стоит трехлитровая банка со смородиновым вареньем, а в комнате никого нет. Тогда она заглянула в подполье, а там соседка лежит между лестницей и бочкой с огурцами, безгласная и недвижная. Вызвала скорую и милицию. Те, и другие быстро приехали, вытащили тело из подполья, и врач со скорой сказала, что смерть наступила вчера вечером по причине того, что при спуске в подпол пострадавшая, оступилась, упала и разбила висок о край бочки. Такой вот несчастный случай. Теперь нужно ждать Катеринину дочь, чтобы оформить все бумаги для похорон…
В доме на кухне, опершись на костыль, сидела старуха, седая, древняя и носатая — мать Клавдии, которая поглядела на меня с неудовольствием и хриплым голосом прокаркала баба Море:
— Девку-то зачем с собой привела, рано ей еще покойниц обмывать.
Клавдия шикнула на мать и провела нас в горницу, очень чистую и обставленную дешевой советской мебелью. Из божницы в красном углу на меня строго смотрели лики святых, а на комоде, из простой деревянной рамки, увитой сухими бессмертниками, улыбался юный сержант, круглолицый и крутолобый...  В центре комнаты, на полу, рядом с длинным столом, покрытым свежей белой простыней, была расстелена клеенка. На клеенке лежало обнаженное тело пожилой, но еще не старой женщины, чьи темные от загара руки, шея и застывшее лицо, резко контрастировали по цвету с бледно-синеватыми тяжелыми грудями, рыхлым животом и бедрами. В ногах у покойницы лежали губка, кусок приторно пахнущего туалетного мыла, и стоял пустой эмалированный таз. Когда Клавдия ушла за водой для омовения тела, я опустилась перед трупом на колени, внимательно осмотрела тело, потом тщательно ощупала вмятину на правом виске женщины, покрытую корочкой засохшей крови.
— Ну и чего ты углядела? — шепотом спросила меня баба Моря.
— Бабуль, — подыскивая правильные слова, ответила я, — скажи мне, пожалуйста, у покойницы никаких врагов не было?
— Да какие враги, что ты глупости мелишь, — возмутилась баба Моря. — Ее все уважали и за то, как она детишек подняла, и за характер. Добрая была, услужливая… Никто о ней плохого слова сказать не мог. Никто на нее зла не держал.
— Ну так вот. Ее убили. Сначала ударили каким-то тяжелым округлым предметом по височной кости, а потом уже бросили в подпол. При ударе об край бочки травма была бы не такой.
— Да ты что говоришь? — и баба Моря вытаращила на меня в ужасе глаза и ладошкой прикрыла рот.
Клавдии о моих выводах по поводу смерти Катерины Щегловой мы решили не сообщать, чтобы не волновать зря и не создавать почву для всяких лишних вопросов. Тщательно вымыв руки под рукомойником и потолкавшись немного на кухне под испытующим взором носатой старухи, я отправилась восвояси, оставив бабу Морю и Клавдию свершать печальный обряд.
Когда я остановила машину около нашей калитки, то поняла, что домой мне идти совершенно не хочется. Самое печальное, что я сразу же, еще не видя трупа, предположила, что Катерина Щеглова умерла не своей смертью. Не знаю, сработала ли это интуиция или логика подсказала, что слишком уж как-то подозрительно все складывается: именно тогда, когда я собиралась расспросить женщину о похищении иконы, она падает в погреб. И я оказалась права. Характерная вмятина на виске свидетельствовала, что кому-то было нужно, чтобы музейная смотрительница замолчала.  И, словно бусина на нитку, сюда же нанизывался второй случай — покушение на соседа Николая, совершенное в тот же вечер. Вполне возможно, что они не связаны между собой, но почему Николай ни с того ни с сего заинтересовался «Одигитрией»? А вдруг его пырнули ножом, чтобы тоже заставить замолчать? В задаче спрашивалось: оба ли эти случая имели отношение к похищению иконы или только один из них? И еще меня интересовала такая вещь: почему врач скорой помощи посчитала, что причиной смерти смотрительницы было падение в погреб. Ведь стоило только пропальпировать височную кость, как все становилось понятным…
Как-то мне все это сильно начало не нравится. И потом, хоть и говорят, что врачи цинично относятся к виду смерти, но, увы, это не так. Мы — обычные люди и лицезрение смерти выводит нас из равновесия точно так же, как и всех прочих. Правда, наш профессионализм помогает подавить эмоции, но это удается не всегда. Оглянувшись на дом Вячеславы, я подумала, что сейчас хорошо было бы выпить рюмку водки, но не одной, а в компании. И вообще, почему бы благородной донне не зайти в гости к другой благородной донне, чтобы расслабиться после всего случившегося в обществе приятного человека?
— Ты чего такая смурная? — спросила Слава, усаживая меня за кухонный стол и подвигая ко мне блюдо с орехами, изюмом и курагой.
— Понимаешь, тут такое дело… Ты же про кражу иконы из музея слышала?
Вячеслава утвердительно кивнула головой.
И я рассказала ей про Веру и Санька, а также про убийство Катерины Щегловой, смотрительницы зала древнерусской живописи.
Выслушав мое повествование, Слава помолчала, потом спросила:
— Как ты думаешь, покушение на Николя как-то с этим связано?
— Честно говоря, не знаю. Хотя, когда я вчера ночью увидела в его доме каталог музея, открытый на странице с «Одигитрией», мне как-то стало не по себе. Потом, его интерес, который он, по словам твоей матери, проявил к похищенной иконе, меня тоже несколько удивляет.
Слава опять помолчала, покусала губы.
— Я тебе сейчас одну вещь покажу. Мне кажется, она в тему.
Слава ушла к себе в комнату, где почетное место занимал стол с навороченным компьютером, принтером, сканером и прочими прибамбасами. Вернулась она с толстой клеенчатой тетрадью в руках, которую положила ее передо мной на стол.
— Что это? — спросила я.
— Это я на чердаке в сундуке нашла, когда там всякое барахло разбирала. Здесь что-то вроде мемуаров прежней хозяйки этого дома. Ты ведь ее знала?
— Знала, конечно. Я же в детстве сюда практически каждое лето на каникулы приезжала… Анна Александровна симпатичная тетка была, пела хорошо и на аккордеоне играла. Только семьи своей у нее не было. Сестра была, племянница — та, которая вам дом продала, — а ни мужа, ни детей... Баба Моря мне рассказывала, что у нее в молодости была какая-то сумасшедшая любовь с одним реставратором, но его на охоте случайно убили, а она, после его смерти, ни на кого уже больше смотреть не хотела.
— Я об этом знаю. Однажды от скуки, взялась ее записки листать, а потом увлеклась и всю тетрадь прочла. Она там о детстве своем писала, и о том, как в Питере на истфаке училась, и о том, как ее в здешний музей на работу направили, и как по заброшенным деревням и монастырям в экспедиции ездила. И об этой «Одигитрии» написала, — и Слава раскрыла передо мной тетрадку, — вот, читай здесь.
Почерк у Анны Александровны был красивый, понятный. Округлые буквы выстраивались на линованной странице тетради ровно.
«В мае 1974 года наш музей снарядил этнографическую экспедицию. Базовый лагерь мы устроили в поселке Криницы, чтобы обследовать близлежащие заброшенные деревни, где могли остаться предметы старого крестьянского быта. Криницы с 16-го века были известны своим женским монастырем. Сюда ссылали женщин и девушек из высшего общества — цариц, царевен, княгинь и княжон. Монастырь был богатый, хорошо обустроенный, славился своей златошвейной мастерской. После революции его упразднили, ценности передали в музеи, в том числе и наш, остальное было разграблено местным населением, а на территории монастыря сначала размесили детский дом, а после войны — психбольницу.
Мне в Криницах до этого ни разу бывать не приходилось, хотя от Никольска до этого поселка было всего пятьдесят километров. Мы договорилась с больничным начальством, чтобы нам разрешили сфотографировать архитектурный комплекс монастыря, который пребывал в весьма плачевном состоянии. Более или менее поддерживались в порядке только бывший келейный корпус, где находились больничные палаты, и собор Покрова Богородицы, где разместилась администрация, кабинеты специалистов и красный уголок. Сопровождала меня и нашего фотографа сестра-хозяйка. Когда мы уже заканчивали фотосъемку, она вдруг сообщила, что буквально на прошлой неделе рабочие чистили подвал под Воскресенской церковью, где еще до войны размещался склад, и нашли там несколько икон. Если нам интересно, мы можем их посмотреть и, если они представляют собой какую-то ценность, то мы можем их взять для музея. В противном случае, они их сожгут с началом отопительного сезона. Мы, конечно же, сказали, что нам очень интересно.
Когда иконы вынесли из подвала на улицу, оказалось, что их четыре: одна алтарная из деисусного чина — «Иоанн Предтеча»; две алтарных из праздничного чина — «Сошествие во ад» и «Жены мироносицы у гроба», и икона списка «Богоматерь Одигитрия Смоленская». Меня неимоверно обрадовала эта находка, потому что просто невероятно, что после столь длительного времени что-то могло сохраниться от монастырского убранства.
Правда, все иконы были в весьма плачевном состоянии. Изображения едва просматривались под слоем потемневшей олифы и копоти, а красочный слой во многих местах вздулся. У «Иоанна Предтечи» доска разошлась по стыку. У «Одигитрии» на обратной стороне доски были проделаны стамеской какие-то непонятные линии. Судя по доскам и письму, иконы можно было датировать XVI-XVII веками.
Мы поставили их в ряд на скамейке под окнами келейного корпуса с зарешеченными окнами, где обитали психически больные граждане, и решили сразу же сфотографировать. В то время как фотограф устанавливал штатив фотокамеры, из двери корпуса вышла старая женщина в сером больничном халате с помойным ведром в руке. Увидев на скамейке ряд икон, она остановилась, опустила ведро на землю, подошла к «Одигитрии», встала перед ней на колени и начала горячо молится.
Это сестре-хозяйке явно не понравилось, и она кинулась поднимать ее с колен, упрекая, что если ненароком увидит эту сцену главврач или секретарь парторганизации, то им обеим влетит.
Женщина, утирая слезы, принялась извиняться и говорить, что это она от радости не сдержалась, потому что этот образ владычицы небесной был из кельи настоятельницы монастыря, матушки Маврикии, которая заповедала ей его хранить, а она не уберегла и уже не чаяла когда-нибудь увидеть.
Я заинтересовалась этой историей и начала ее выспрашивать. Женщину звали Ефросинья Петровна Носова. Она была родом из Никольска, перед самой революцией, 13-летней девчонкой попала в Криницкий монастырь, куда ее сдала мать, потому что отец погиб на фронте в первую мировую, и лишний рот в семье был в тягость. Настоятельница монастыря, матушка Маврикия, определила ее к себе в келейницы. Осенью 1921 года, когда добрые люди сообщили настоятельнице, что той грозит арест, матушка передала Ефросинье образ «Богородицы Одигитрии» в серебряном окладе. Наказала спрятать его у себя в келье и беречь, как зеницу ока, пока икону не заберет ее брат, которому она сумела послать с верным человеком в Москву весточку. Образ этот был, по ее словам, их семейной реликвией. А чтобы Ефросинья точно знала, что передает икону тому, кому велено, мать-настоятельница сняла с безымянного пальца левой руки серебряный перстень с вензелем, отдала ей и предупредила, что у ее брата на руке должен быть точно такой же. Кроме того, она наказала келейнице передать брату альбом в сафьяновом переплете со своими рисунками. Буквально дня через два после этого мать Маврикию забрали в ЧК, там она и сгинула. А Ефросинья заболела брюшным тифом и пока она валялась в бреду, икона из кельи исчезла. Потом Ефросинью поместили в больницу, а когда она после болезни вернулась в монастырь, там уже организовалась коммуна. К тому времени имущество монастыря было отдано Николо-Покровскому музею, хотя многое было растащено местными жителями. Коммуна просуществовала недолго, ее место занял детский дом для беспризорников, где Ефросинья осталась работать нянечкой. Когда после Великой Отечественной войны детдом расформировали, на территории монастыря открыли психбольницу, куда ее взяли на работу санитаркой.
Я поинтересовалась, приезжал ли брат настоятельницы за иконой. Она ответила, что не приезжал, и сказала, что до войны сильно переживала, что вдруг он приедет, а иконы у нее нет. Потом, после войны вроде успокоилась: и времени много утекло с той поры, да и война вмешалась, так что вполне возможно, что брата матушки-настоятельницы уже давно и в живых нет. Но она очень рада, что икона, слава Богу, нашлась, хотя и без своего серебряного оклада, который был на ней, когда матушка Маврикия ей ее на хранение вручала.
Я спросила, сохранила ли она перстень. Она ответила утвердительно и показала мне его: перстень висел у нее на шее, на суровой нитке вместе с нательным крестом. Был он серебряный, старинной работы, на восьмиугольном щитке вензель из двух переплетенных букв «Е» и «Г», а под ними две скрещенные шпаги. Кроме того, Ефросинья сохранила и альбом с акварельными рисунками, который мне удалось пролистать. Рисунки были очень милыми, и я попросила альбом для музея, но Ефросинья Петровна мне отказала, сказав, что вдруг все-таки объявится кто-нибудь из наследников настоятельницы, так что пока она его у себя подержит.
Иконы мы благополучно доставили в музей. «Одигитрию» было поручено реставрировать Олегу и он, затратив на работу несколько лет, провел реставрацию виртуозно и когда снял олифу, убрал слой за слоем поздние записи и раскрыл первоначальное письмо, мы ахнули — по всему видно было, что икона принадлежала школе Дионисия.
Уже многие годы «Одигитрия» украшает экспозицию древнерусской живописи нашего музея. А у меня дома на стене висит ее копия – память об Олеге, я всегда смотрю на нее с восторгом и печалью, и вспоминаю моего любимого.
А вчера ко мне домой зашел худенький молодой человек с тоненькими усиками, в очках, очень интеллигентного вида, представился корреспондентом из Москвы и сказал, что один уважаемый художественно-исторический альманах заказал ему очерк об истории создания коллекции древнерусской живописи Николо-Покровского музея-заповедника. Он поговорил с нашей директоршей Рогнедой Архиповной, и она посоветовала ему обратиться ко мне.
Корреспондент задавал вопросы, я отвечала, а он все записывал на диктофон. Когда мы беседовали с ним, я обратила внимание на красивый перстень старинной работы на его руке: на восьмиугольном щитке вензель из двух переплетенных букв «Е» и «Г», а под ними две скрещенные шпаги…Он мне показался знакомым. Где-то я уже такой видела.
После ухода московского корреспондента, с которым мы договорились продолжить нашу беседу на следующий день, перстень долго не выходил у меня из головы. А потом я вспомнила Криницу и те старые иконы из подвала, и мой разговор с бывшей келейницей.
Судя по перстню, этот молодой человек имеет родственное отношение к настоятельнице Криницкого монастыря Маврикии или к ее келейнице. И я решила при следующей встрече обязательно его спросить об этом».
На этом записи обрывались и дальше шли лишь пустые листы чуть пожелтевшей бумаги.
— Ну и что ты по этому поводу скажешь? — спросила меня Слава, когда я закрыла тетрадь.
— Обалдеть, — с чувством произнесла я и откинулась на спинку стула.
Ответ был, конечно, невразумительным, но подруга меня поняла.
— Ага. И что характерно: эта запись последняя и, как видишь, — Слава ткнула пальцем в тетрадку, — перед ней стоит дата: 21 января. А твоя бабушка говорила, что хозяйка этого дома умерла в конце января.
— Да, по причине несчастного случая: она раньше времени закрыла вьюшку у печки и угорела… Вот что интересно, встретилась ли Анна Александровна еще раз с этим московским журналистом?
— Трудно сказать.  Может быть, встретилась, но не сделала об этом запись.
— Или не успела… Слушай, Слава, ведь логика подсказывает, что этот парень с усиками и с фамильным перстнем на руке, и впрямь может быть правнуком брата настоятельницы Криницкого монастыря.
— Не исключено.
— И вполне возможно, что приезжал он в Никольск не просто статейку написать, а с целью найти завещанную икону.
— И что?
— Может быть, это он подменил икону.
— Вряд ли. Во-первых, он приезжал в январе, а икону подменили на прошлой неделе. Во-вторых, ты же сама уверена, что человеку со стороны ее украсть было практически невозможно. Кроме того, была убита смотрительница, и как мы с тобой подозреваем, кем-то из местных, кого она пустила поздно вечером в дом и для кого доставала из погреба банку с вареньем.
— Да, здесь явная нестыковка получается…Послушай, а ты эту тетрадку следователю, который занимается делом о похищении «Одигитрии», показывала?
Слава усмехнулась.
— Видишь ли, некоторое время назад, когда я исповедовала идеи свободы, равенства и братства, у меня к ментам и к их автозакам развилась сильная идиосинкразия. Короче, я с ними дела иметь не желаю. Хотя, если честно сказать, сегодня один из представителей их племени произвел на меня весьма приятное впечатление. Но это так, каприз моей гормональной системы. Да и потом, Серж какой-то нетипичный мент: они тут с моей красавицей минут сорок облизывали тему поп-арта. Представляешь, мент из патриархальной глубинки рассуждает по поводу творчества Энди Уорхола!
— У него отец художник.
— Ааа…Тогда понятно.
—Славуся, ты можешь мне эту тетрадку на время дать?
— Конечно, бери.
— И еще. Что-то мне подсказывает, что у тебя сегодня должно состояться романтическое свидание с нетипичным участковым. Так намекни ему, пожалуйста, что смотрительница из музейного зала, откуда «Одигитрию» украли, не своей смертью умерла.
— Конечно, намекну. Только жалко: после этого вся романтика вдребезги.
Вечером мы с отцом Александром и Верой пили у них дома чай, втиснувшись втроем на кухоньку. Батюшка только что пришел из храма после службы и выглядел усталым, переодевшись в мирское, он устроился сидеть на электродуховке, я на табуретке около разделочного стола, а Вера стояла, опершись спиной о печку. От ужина Санёк отказался и прихлебывал из большой кружки крепкий чай прикуску с шоколадной конфетой — он с детства был сладкоежкой. Надюша и Любаша уже улеглись спать, и мы беседовали полушепотом.
О смерти Катерины Щегловой мои друзья уже знали, о чем свидетельствовало заплаканное лицо Верочки, которой было жалко смотрительницу. Но они не знали настоящей причины ее ухода из жизни. Я им ее сообщила.
Это повергло супругов в шок и вызвало новый поток слез у Вареньки. Затем я рассказала им о Славиной находке и даже зачитала вслух отрывок из записок Анны Александровны.
— Ну, у кого какие соображения на этот счет?
— Не знаю, — сказал Санёк, — наверняка вся эта история с перстнем никакого отношения к краже образа Богородицы не имеет. Хотя Лиза с ее пылким воображением явно себе много чего придумала… (это он четко подметил). Так вот, — продолжил друг моего беззаботного детства, — все может быть значительно проще. Екатерина Васильевна каким-то образом узнала, кто украл образ. Этот человек испугался, что она на него донесет, и загубил свою душу злодейством.
— Скорее всего, так и было, — заметила я, — но нельзя исключить и другой вариант: вдруг эту женщину бес попутал, и она стала сообщником похитителя, который от нее почему-то решил избавиться.
— Нет, такого быть не может, ручаюсь, — встряла Вера, — не могла она быть ничьим сообщником, не могла. Саша знает, что Екатерина Васильевна была человеком по-настоящему верующим, богобоязненным. Она в храме Рождества Богородицы, который монастырю передали, чуть ли не ежедневно помогала: полы мыла, лампады чистила, облачение стирала. Нет, не могла она такой грех взять на душу...
Я не стала возражать, потому что мне и самой в это не верилось.
— Кстати, есть еще одно происшествие, о котором вам следует знать.
И я рассказала о вчерашнем покушении на Николая Носова и о проявленном им странном интересе к похищенной иконе.
Как выяснилось, отец Александр об этом деле уже был наслышан. Ему рассказали о нем работяги из его деревообделочной мастерской, к двоим из которых сегодняшней ночью пожаловала милиция.
— Обратите внимание, что оба эти события, убийство Екатерины Щегловой и нападение на бабулиного соседа, произошли в один и тот же вечер.
— То есть ты хочешь сказать, что они как-то между собой связаны? — задумчиво произнес Санёк.
— По-моему, да. И я намерена завтра осторожненько поговорить на эту тему с Николаем... Вера, а ты ничего не выяснила по поводу копии иконы?
— К сожалению, нет.  Никто из сотрудников не помнит, чтобы кто-то писал с Богородицы Одигитрии копию.
— Ну что ж…Тогда мы пойдем другим путем. Ты спроси вашу директрису, не помнит ли она случайно молодого интеллигентного московского журналиста с тоненькими усиками и в очках, который приезжал в музей в начале этого года. И о чем они с ним говорили. А тебя, отец Александр, попрошу посетить епархиальный архив и добыть сведения о матушке Маврикии, если, конечно, они сохранились. И, еще, было бы неплохо, если бы ты нашел повод свозить меня в Криницкий монастырь.
— То есть, ты все-таки склоняешься к тому, что кража иконы как-то связана с родственниками настоятельницы монастыря?
— Правильнее сказать, мне на это намекают гены моих прабабок.
— Ну что ж… Им виднее…
Когда я возвратилась от Беловых домой, меня у калитки встретил Персик так, словно я пробыла в длительной командировке: жалобно мявкнув, попросился на ручки, и, когда я подняла его 5-килограммовую тушку, начал нежно тереться об шею, громко мурлыча мне в ухо. Меня это несколько насторожило, потому что таким ласковым мой котик был месяц назад, когда справил малую нужду в кроссовку Костика после того, как тот нечаянно наступил ему на хвост.
Когда я с Персиком на руках, поднялась на веранду, навстречу мне вышла баба Моря, разгневанная, растрепанная и вооруженная веником. Кот встретил ее громким шипением.
— Лизавета! Ты только погляди, что твой безобразник натворил. Утром курицу уволок, а теперь в сенцах погром устроил. Вот, иди, полюбуйся.
Полюбоваться было на что: на полу возле стола, на котором баба Моря хранила в холодке некоторые свои припасы, усилиями Персика образовался дивный натюрморт из разбитых яиц, пролитого молока и черепков от крынки. Валявшееся рядом деревянное решето, рассыпавшее вокруг себя гроздья черноплодной рябины, предавало ему некую художественную завершенность.
— Он ведь случайно! Он же на мышек охотился, — попыталась я достойным образом объяснить действия своего любимца.
— Нет, Лизонька, дружочек, мыши сюда не ходют, они знают, что я на них мышеловку ставлю. Это он мне в отместку за то, что я его, злодея злопамятного, веником с обеденного стола шуганула.
Я промолчала. Такой вариант развития событий тоже был вполне допустим. Персик запросто мог устроить разбой в сенях в знак протеста против ущемления его законных прав. Но не могу же я рассказать бабе Море, что этот красавиц-кот благодаря моему потворству привык питаться со мною за одним столом (правда, из своей собственной миски). Она же меня со свету сживет за подобное безобразие. Поэтому, чтобы замять скользкую тему, я спросила:
— Бабуль, а рыбник-то еще остался?
Баба Моря бросила веник, всплеснула руками, засуетилась.
— Прости, деточка. Я же для тебя и стол накрыла, а ужином-то не покормила…
Доедая последний кусок рыбника, я спросила:
— Как там, в доме у Катерины?
— Да ничего … мы с Клавдией покойницу обмыли, обрядили, под иконы положили. Потом из монастырского храма пришла женщина, казначея ихняя, Псалтырь над новопреставленной читать.  И вот, что она мне, дружочек Лизонька, рассказала… Говорит, что Катерина последние дни как-то не в себе была. Все молилась, плакала, перед образами земные поклоны отбивала. Клава, правда, ей объяснила, что это она из-за сыночка убивалась, у нее он как раз в начале сентября погиб во вторую Чеченскую.
Мне нестерпимо захотелось курить. Я не застала этой Катерины живой... Мне довелось увидеть лишь труп с тяжелыми натруженными руками и с обручальным колечком, въевшимся в кожу безымянного пальца левой руки. Но я видела ее бедное чистенькое жилище с цветущими бальзаминами на вымытых окнах. Незатейливые вышитые салфеточки на серванте. Фотографию улыбающегося парнишки с сержантскими лычками на погонах. И мне почему-то до слез ее было жалко. И очень не хотелось, чтобы она оказалась замешанной в эту историю с хищением иконы.
Когда баба Моря, посмотрев новости по телеку, улеглась спать, я вышла посидеть на крылечке. Вечер переходил в ночь, над озером зажигались первые звезды, и благость мироздания была разлита в воздухе. Прохладный ветерок, еще совсем недавно ласкавший ветви рябин и берез, и легкой рябью волновавший поверхность озера утихомирился и улегся спать в прибрежные камыши.  На мысу, за монастырем включили прожектор, и огненная дорожка побежала по темной, густой воде к берегу.
В кармане затренькал мобильник. Услышав мелодичный грудной голос Милочки, моя физиономия сама собой расползлась в улыбке.
Мне очень повезло с сестрой. Когда мы с ней осиротели, я училась на третьем курсе мединститута, а Людмила в восьмом классе средней школы. Близких родственников в Москве у нас не было, так что воспитывать Милочку было некому, тем более что я, как белка в колесе, крутилась между институтом и клинической больницей, куда меня взяли медсестрой в хирургическое отделение, а по воскресеньям бегала по нашему району, делая массаж артрозникам, остеохондрозникам и всяким прочим ревматикам.
Уставала я, конечно, страшно, но жить как-то надо было. Тем более что я не могла позволить себе брать деньги у бабы Мори, которой по полгода не платили пенсии, и которая регулярно, раз в месяц, с нарочными снабжала нас картошкой, луком, морковкой и самодельными консервами. Тетя Клара, мамина старшая сестра, интеллигентная старая дева, преподававшая на филфаке в самарском пединституте историю античной литературы, в ту пору сама бедствовала, и я всеми силами старалась выкроить из нашего с Милочкой скудного бюджета малую толику денежек, чтобы переслать на прокорм ее бренного тела. Душа же ее паслась на тучных нивах гомеровских гекзаметров и тем была сыта.
Будучи предоставленной самой себе, и пребывая в опасном возрасте, связанном, говоря по-научному, с нейро-эндокринными сдвигами пубертатного периода, моя младшая сестренка не только не доставляла мне никаких неприятностей, но и помогала, взяв на себя все хлопоты по дому и успевая при этом вполне прилично учиться. И когда я, вспомнив о своих обязанностях главы семьи, изредка пыталась бубнить чего-то там воспитательное про наркотики, подростковый алкоголизм и опасности случайных половых связей, сестренка только улыбалась и говорила, чтобы я не брала всякие глупости в голову.
Улыбчивая, спокойная, доброжелательная Милочка — глаза лучистые, тяжелая русая коса до пояса — была любимицей учителей и одноклассников, а мальчишки из ее школы, как на дежурство, приходили на Звездный бульвар, где она по вечерам прогуливала нашу шотландскую овчарку Рэда, и были готовы вместо собаки приносить ей мячики. Моя сестренка к своим многочисленным поклонникам относилась вежливо, но снисходительно, никого из них особо не выделяя, до тех пор, пока не встретила Костю Хмельницкого, студента журфака МГУ, чуть заполошного, но симпатичного парнишку, взиравшего на мою сестренку с нескрываемым обожанием. Не скажу, что он мне так уж сразу понравился, особенно если учесть, что в первый день нашего с ним знакомства парень ухитрился расколотить мою любимую чашку и наступить нашему псу на лапу. Тем не менее, когда Мила, будучи на третьем курсе педагогического училища, сообщила мне, что собирается выйти замуж именно за этого неуклюжего парубка, я возражать не стала, ведь моя сестренка всегда четко знала, чего она хочет. А она была уверена, что добрый покладистый Костик именно тот человек, с которым она будет счастлива. Выйдя замуж, Милочка спокойно начала вить свое гнездо, постоянно нахваливая мужа, превознося его достоинства и не обращая внимания на его недостатки или воспринимая их философски как суть продолжения его достоинств. Обласканный любовью и заботой Милочки, Костик цвел махровым цветом и прикладывал все усилия для создания семейного благополучия, не чураясь никакой работы, и каждую копейку тащил в дом, в семью. А Милочка кормила его вкусными обедами, подбирала ему галстуки в тон к костюму, рожала красивых здоровых ребятишек и, исподволь направляла своего мужа на стезю писательской деятельности. И даже, ради тренировки, убедила его завести свой блог в «Живом журнале», где он мог попробовать себя в этом качестве…
— Ты как там, Лизок, еще не свалилась от усталости носом в картофельную ботву? — заботливый голос сестры теплым пуховым платком окутал меня, — а то знаю я нашу бабу Морю, она кого хочешь ухайдакает.
— Да, нет, ничего, пока держусь…
— Как Персик?
— Развлекается на полную катушку: сегодня уволок у бабули курицу, разбил с десяток яиц и крынку с молоком.
— Ее инфаркт не хватил?
— Слава богу, обошлось. Сначала она за ним с веником бегала, а потом они помирились и в обнимку смотрели телевизор. Короче, полная идиллия.
— Это хорошо. Да, вот еще что… Костик сегодня нечаянно проговорился, что ты предложила для их журнала сделать фоторепортаж о поисках пропавшей иконы и, честно говоря, мне эта идея не очень понравилась…
У меня чуть челюсть не отпала: это надо же каким хитроумным гадом оказался мой зять! Ведь это он вчера вечером по мобильнику нудил мне о репортаже, а я его категорически послала подальше. И что придумал: приписал мне авторство идеи, ведь прекрасно знает, паршивец, что я его не выдам, потому что Милочка расстроится, если узнает, что он ей соврал и, главное, что он шантажировал меня, ее любимую старшую сестру…Поэтому мне ничего не остается, как ради мира в семье заняться этим дурацким фоторепортажем…
— Да ничего тут такого нет. Сделаю несколько снимков... Ментов посимпатичней найду, сниму общий план музейного зала, пару красивых видов монастыря, служебных собачек… Веру, естественно, трогать не буду, да потом она все равно на бюллетене.
— Это правильно. Хотя было бы лучше, если бы ты от этой затеи вообще отказалась, и держалось бы от всего этого дела подальше…  Милочка помолчала и сказала со вздохом: – Но что-то мне подсказывает, что эта кража вдохновляет тебя на детективные подвиги.
Да, уж в интуиции моей сестренке не откажешь… Я торжественно заверила её, что меня в данном случае интересует только гонорар, и активно попыталась перевести разговор на дела домашние и мне это, слава богу, удалось.
После Милы мне позвонил Антон, чтобы рассказать веселый анекдот про программистов на отдыхе, пожелать спокойной ночи и ненавязчиво намекнуть, что надеется на мое благоразумие. Потом я докурила последнюю сигарету и уже собралась идти спать, как в калитку вошла Вячеслава.
— Я не поздно?
— Да нет, вот, сижу, любуюсь звездами…
— Это дело хорошее, — одобрила она, устраиваясь рядом со мной на крылечке. — Звезды, они такие, не дают человеку забыть, что он человек…
Я с удивлением посмотрела на нее. Слава задрала голову вверх, улыбнулась:
— Понимаешь, наблюдение за звездным небом хорошо прочищает голову, позволяет почувствовать себя не тварью дрожащей, а частью мироздания, приобщиться, так сказать, к величию замысла… И тогда все начинаешь воспринимать по-другому, и людей, и природу, и себя саму…
— У меня приблизительно такие же чувства возникают. Однако к стыду своему, кроме Большой Медведицы, которую я по ковшику определяю, другие созвездия с трудом нахожу, — призналась я.
— Ну, это дело поправимое…
Мы помолчали.
— Скажи, а у Большой Медведицы звезды имеют какое-нибудь название?
— Конечно. Вот, смотри, — и Слава тонким длинным перстом указала мне на мерцающий в вышине ковш, — верхняя звезда на правой стенке ковша называется Дубхе, под ней Мерак. Если эти две звезды мысленно соединить прямой и линию протянуть к созвездию Малой Медведицы, то она упрется в Полярную звезду. Слева от Дубхе — Мегрец, под ним Фекда. А от Мегреца начинается ручка ковша — Алиот, Мицар и Алькаид или его еще называют Бенетнаш.
В телескоп в этом созвездии можно увидеть несколько галактик. Самая красивая из них — спиральная галактика Цевочное Колесо. В каталоге Шарля Мессье (был такой французский астроном в 18 веке), она числится под номером 101. В ней почти сто миллиардов звезд, она в два раза больше нашей Галактики, но ее форма подчиняется тому же закону логарифмической спирали, которому подчиняются витки в раковине моллюсков, расположение семечек в подсолнухе и вихрей в торнадо… Так что, математические законы везде едины и это вдохновляет… — Слава хмыкнула, помолчала. —  А теперь вернемся на грешную землю. Я при встрече передала Сержу твое мнение о причине смерти музейной смотрительницы. Он тут же позвонил по начальству, оно задействовало судмедэксперта, и тот подтвердил твою правоту. Так что ментам пришлось заводить дело, чему они, как ты понимаешь, не рады, и, как я предполагаю, поминают тебя тихим добрым словом.
— Да это, пожалуйста… Лишь бы на пользу дела пошло… Я вот о чем думаю: может быть, все-таки стоит передать им записи Анны Александровны?
— Вот еще, — фыркнула Слава, — чем они им помогут?.. Ну приезжал в январе человек из Москвы, ну был у него на руке перстень, а дальше что?  На икону-то тогда никто не покушался… Им эти записи — лишняя головная боль.
— Что да, то да, –ответила я. – Но, знаешь, мне почему-то кажется, что дело тут не только в «Одигитрии». Обрати внимание на три вещи: во-первых, странные штрихи на обратной стороне иконы, о которых сказала Вера и о которых упомянула хранительница в своих записках; во-вторых, то, что вместе с иконой килейница должна была передать брату настоятельницы альбом со своими рисунками, и, в-третьих, то, что игуменья как-то все очень уж усложнила, ведь куда было проще вручить Ефросинье икону, перстень, альбом, и скоренько отправить ее в Москву к брату, сообщив его адрес. Вместо этого она отсылает к брату верного человека, чтобы заставить его приехать в Криницы за иконой и альбомом. Как-то очень уж через задницу все получается.
— То есть ты хочешь сказать, Лизетта…
—  Я хочу сказать, что было еще что-то ценное, то, за чем ее брат должен был лично поехать в эти самые Криницы, и это ценное было как-то связано с иконой и альбомом.
— Почему же он в таком случае не приехал? – спросила Слава.
— Могли быть разные причины, – ответила я. Не забывай, тогда ведь гражданская война еще не закончилась, а семья игуменьи, как я понимаю, была из дворян. Может, ее брата чекисты взяли. А может, верный человек не доехал. Чего тут гадать…
Мы помолчали, глядя на прекрасное сентябрьское небо, усыпанное звездами.
— Идея, безусловно, крутая, – сказала Слава. – Но, почему ты считаешь, что этот неопознанный потомок по прошествии стольких лет приехал именно икону и альбом разыскивать? Вполне возможно, что он ничего о них не знал, а просто носил на руке фамильный перстень?  И потом не забывай, что за время, которое с тех давних пор прошло, перстень запросто могли продать, и этот парень вообще мог не иметь никакого отношения к игуменье.
— И такой вариант вполне возможен, – согласилась я со Славой. – Хотя слишком уж странное совпадение: журналист с перстнем игуменьи на пальце интересуется тем, как в музее создавалась коллекция древнерусской живописи, то есть откуда и каким путем в него попадали иконы. И вот что еще меня настораживает. Анна Александровна умерла из-за того, что раньше времени закрыла вьюшку. Для человека, который всю жизнь прожил в доме с русской печкой и притом находился в полном умственном здравии, такая халатность непростительна. И записи ее обрываются как раз на том, что она собиралась узнать у московского журналиста, не находится ли он в родстве с бывшей настоятельницей Кринницкого монастыря. Предположим, эта встреча состоялась, но по каким-то еще неизвестным нам причинам, молодой человек не хотел признаваться в родстве с матушкой Маврикией. И он подмешал своей собеседнице в чай снотворного, а когда та уснула, закрыл перед своим уходом вьюшку, представив ее жертвой несчастного случая. Точно также как это попытался проделать неизвестный нам убийца Екатерины Щегловой.
— Знаешь, в этом что-то есть… И каков алгоритм наших действий? – спросила Слава.
— Главное, нужно найти этого парня с перстнем. Я уже попросила Веру расспросить о нем директоршу музея, а отца Александра узнать фамилию игуменьи. И на всякий случаю, хочу обязать Костика прошерстить все интеллигентские московские журналы, вдруг он наткнется на статью об истории создания коллекции древнерусской живописи в Николо-Покровском музее-заповеднике.
— Что ж, вполне разумно, — Вячеслава поднялась с крылечка, потянулась гибкой спиной, закинув за голову руки, — ну, пора баиньки.  Если что нового узнаешь, скажи, — и направилась к калитке.
— Обязательно, — ответила я и спросила ее вдогонку, — а правда, что есть музыка небесных сфер?
Слава обернулась, внимательно посмотрела на меня.
— Есть, только не каждый способен ее слышать.
— А ты слышишь?
— Конечно, слышу, — ответила она совершенно серьезно, сладко зевнула и удалилась.
Вот ведь какая интересная девушка…
Среда
Утром баба Моря, укутав в чистое полотенце банку с куриным бульоном, собралась в больницу навещать Николая. Я предложила ей себя в качестве извозчика.
Вначале старушка заартачилась:
— Да тут идти то всего ничего. А ты бы картошкой занялась, чего она зря в земле сидит. Ее уже пора просушить и в подпол…
Но, честно говоря, заниматься с раннего утра картошкой мне совершенно не хотелось, да и нужно было поговорить с Николаем, поэтому я решила зайти с другой стороны.
— Картошка, это, конечно, дело святое. Но ты только представь, что обо мне больничный персонал подумает? Приехала внучка на машине, а ее немощная бабуля на своих двоих тащится с тяжелой сумкой.
Баба Моря сверкнула на меня веселым карим глазом.
— Хитра ж ты, Лизонька. Но только и я не лыком шита, понимаю, что у тебя в заднице свербит, как тебе с Колькой поговорить охота.
— А если понимаешь, тогда поехали.
Пострадавший от руки неизвестного злоумышленника сосед встретил меня со слезами на глазах, называл спасительницей и все пытался от чувств-с ручку облобызать.
Честно говоря, я, как и баба Моря, не очень-то жаловала Николая: был он человеком весьма скользким, ради красного словца мог навесить напраслину на любого и обожал будоражить общественность путем передачи непроверенных слухов и сплетен. Также он любил рассказывать завиральные истории из своего героического военного прошлого в предгорьях Кавказа, хотя вся улица знала, что служил он вертухаем в колонии особого режима где-то в Казахстане, откуда и привез себе жену, симпатичную казашку, которая, промучившись с ним года три, удрала назад на свою историческую родину. С тех пор Колька живет бобылем, время от времени завязывая необременительные романы с одинокими гражданками, коих немало в Никольске. Некоторые дамы, случается, даже поселяются в его просторном доме, уверовав, что их пламенная любовь способна вырвать Николая из объятий зеленого змия. Они самозабвенно белят потолки, наклеивают на стены новые обои, приводят в порядок огород и украшают подоконники горшками с геранью и бальзаминами в надежде на долгоиграющее личное счастье. Однако спустя некоторое время Колька ныряет в запой, и надежда на счастье лопается, как мыльный пузырь. Так что разочарованной женщине не остается ничего другого как собрать вещички и покинуть обихоженный ею дом под пьяное бормотание сожителя, который, плохо ворочая языком, пытается объяснить ей, что он не создан для блаженства, а все ее совершенства ему нафиг не нужны.
Поинтересовавшись в присутствии дежурного врача самочувствием Николая и убедившись, что он уверенно идет на поправку без каких-либо послеоперационных осложнений, я аккуратненько приступила к допросу.
— Коля, ты, молодец, что к нам пошел. А то мог бы крови много потерять…
— Я и не помню, как шел, все в тумане было. Одно думал: как бы только до вашей калитки добраться.
— Скажи, а как все случилось?
— Да я уже нашему новому участковому вчера рассказал, как дело было… Проводил Ангелину Ивановну, мы с ней, значит, до того немного культурно посидели. Потом свет выключил, лег поспать. Вдруг слышу, в сенцах ведро грохнуло, я подумал, что это твой кот озорует, пошел посмотреть, дверь-то открыл, хотел выключатель нащупать, а тут меня под дых как шибанет. Я по стенке сполз и слышу, как входная дверь хлопнула, и кто-то по ступенькам во двор сбежал. А дальше туман…
— Понятно… Слушай, а может, это кто-то из твоих дружков? Случается ведь так, выпили, чего-то не поделили между собой, кто-то на кого-то обиделся. Ну и за ножечек…
— Нет, Лиза, у меня глаз — алмаз. Я людей с криминальными наклонностями за версту чую и в друзьях таких не держу, — с достоинством ответил он.
Я постаралась сохранить серьезное выражение на своей физиономии.
— То есть ты из своих друзей никого в нападении не подозреваешь?
— Никого, лицо побить при случае они могут, но, чтобы грех на душу брать, такого нет.
— А может, прости, конечно, за бестактность, кто-нибудь из твоих бывших подружек подобным образом решил тебе отомстить?
— Да что ты, Лиза, я же женщин от себя никогда не гоню, они от меня сами уходят, —улыбнулся он, потом задумался и сказал: — вот на кого могу грешить, так это только на Степкину мать.
— Ну уж нет!
— А что? Она давно на меня зуб точит после того, как я ее Ксюху пару раз на остров на лодке свозил. Она же меня на ней женить хотела, а я не дался, — и он самодовольно хихикнул и тут же скривился от боли.
— Что-то с трудом мне верится, что тетя Маша способна на такие шекспировские страсти, хотя, тебе виднее. Главное, перед сном входную дверь на щеколду закрывай… А то мало ли что…
— Я уже ученый, так что будь спок, — заверил меня Николай.
— Да, кстати, — небрежно обронила я. — Ангелина Ивановна сказала, что ты древнерусской живописью стал интересоваться. Обещал ей что-то интересное про Богородицу «Одигитрию» рассказать, которую из музея украли. Мне бы тоже хотелось послушать…
Лицо Николая после этих моих слов как-то сразу изменилось и потухло.
— Да ты больше ее слушай, она тебе такое расскажет. Я в музее-то на экскурсии один раз всего был в жизни, когда еще в школу ходил. А тут, когда на каждом углу стали про кражу говорить, мне и стало интересно, какая она из себя эта икона. И Ангелину попросил картинку показать, а она невесть что придумала…
То, что Колька врал, было видно невооруженным глазом, впрочем, как и то, что на эту тему говорить ему неприятно. На лбу у него выступила испарина и я решила, что допрос следует отложить до тех пор, пока пациент не наберется сил и предоставила место у его постели бабе Море, которая, что удивительно, во время нашей с Николаем беседы сидела тихо, как мышка, и слова не вымолвила. 
Оставив бабулю потчевать выздоравливающего куриным бульоном, я вышла из палаты и тут ко мне подскочила девица в накрахмаленном белом халатике и попросила зайти к главному врачу в кабинет.
Главврач Андрей Иванович, как и дядя Вася, тоже считал моего деда своим учителем, и мне было приятно, войдя в начальственный кабинет увидеть на стене фотографию в рамке, где мой дед в белом халате, в медицинской шапочке и с папиросой «казбек» в коротких сильных пальцах, пристально и несколько сурово взирал на парадный портрет главы государства, который висел над столом главврача.
— Ну, здравствуй, Лизавета, дщерь Петрова!
Мы обнялись и почеломкались…Тут же появилась секретарша с пластиковым подносом, на котором стояли две чашки кофе, вазочка с печенюшками и блюдечко с кругляшами лимона, а после того, как она упорхнула, хозяин кабинета достал из шкафа бутылку коньяка и пару рюмок.
— Ну, за встречу…
Андрея Ивановича я уважала. И не только как хорошего акушера-гинеколога, но и как умного администратора. Он занял должность главврача в те суровые годы, когда наше отечественное здравоохранение рухнуло под напором, так называемых «демократических» реформ. Принадлежащие государству больницы и поликлиники, которые и так-то жили не шибко богато, очень быстро превратились в форменных нищих, у которых не оказалось средств не только на покупку современного медицинского оборудования и инструментария, но и на приобретение медикаментов, перевязочных средств и даже на зарплату персоналу.  В то же время, как грибы после обильного дождя, вылезли на свет божий тысячи частных платных клиник, где, как правило, не очень квалифицированные, но предприимчивые представители медицинских профессий кинулись рубить бабло, деяниями своими повысив уровень смертности и послеоперационной патологии.
За последние годы ситуация не сильно улучшилась, и если даже московские больницы не всегда могут найти средства на капитальный ремонт, то, что уж говорить о районных больничках в маленьких бедных городках! Их главврачам, которые как Гераклы бьются с гидрой разрухи, я бы при жизни памятники поставила, в том числе и Андрею Ивановичу. Только за одно то, что сумел он за эти трудные годы сохранить коллектив, выпестованный моим дедом. Хотя подсобное больничное хозяйство — гордость деда, ему спасти не удалось: какой-то богатый прохвост тихой сапой сумел его «прихватизировать» и организовать на его территории базу отдыха для особ, приближенных к власти.
Прихлебывая по глоточку коньячок, мы немного пообщались на всякие животрепещущие медицинские темы. Андрей Иванович на чем свет костерил областное руководство, у которого слезно просил компьютерный томограф, а ему вместо этого пытались всучить старый подержанный рентгеновский аппарат по цене нового. Жаловался на низкий профессиональный уровень молодых специалистов, переживал по поводу резкой вспышки болезни бедных — туберкулеза и хвалился, что сумел-таки выцарапать для поликлиники маммограф, так что теперь жительницам благословенного города Никольска не нужно на автобусе трястись 150 км, чтобы пройти обследование в областной больнице.
Потом разговор перешел на меня. Андрей Иванович ненавязчиво выспрашивал о моих планах на будущее, и со вздохом дал мне понять, что он со спокойной душой ушел бы на пенсию хоть завтра, если бы смог передать больницу в руки прямой наследницы его друга и учителя. Я обещала подумать…
Когда я, стоя на больничном крылечке, дожидалась пока баба Моря перездоровается со всеми своими подругами и знакомыми, то есть с большей половиной штата больницы, затренькал мобильник и отец Александр бодрым голосом сообщил мне, что владыка благословил его возвести иконостас и святой престол для храма в возрождаемой церкви Покрова Богородицы в Криницком монастыре, и он, отец Александр, уже договорился с настоятельницей, что приедет сегодня произвести нужные расчеты и не один, а в компании с московской паломницей, так что советует мне собираться.
По дороге домой, баба Моря рассказала мне, что врачиха, которая вчера дала неправильное заключение о смерти Екатерины Щегловой, работает всего полгода после интернатуры и, по мнению фельдшера, бывшего с ней на вызове, пока еще мало что знает.
А когда я сообщила, что собираюсь с батюшкой Александром поехать в Кринницкий монастырь, баба Моря велела мне переодеться, чтобы, по ее словам, произвести хорошее впечатление на насельниц монастыря. Я не стала упрямиться и, затратив на облагораживание своего облика минут десять, взяла курс на деревообделочную мастерскую, где меня ждал отец Александр. Ехать на его стареньком, дребезжащим всеми своими членами «жигуленке» мне не хотелось, а поехать на моем «форде-фокусе» он согласился лишь при условии, что сам сядет за руль. Я уступила ему водительское кресло, зная, что в противном случае он затюкает меня замечаниями по поводу моего стиля вождения, который он называл варварским. Через сорок минут медленной и аккуратной езды, которая, честно говоря, выводила меня из себя (я бы проехала это расстояние в два раза быстрее), мы были в Криницах, селении, расположенном на правом берегу спокойной и многоводной реки Десны. Небольшой монастырь стоял на склоне высокого холма и в отличие от моего любимого Николо-Покровского монастыря — защитника и охранителя земли русской — был каким-то женственным, я бы даже сказала, кокетливым, пряничным со своими толстенькими, приземистыми, похожими на куличи, белыми угловыми башнями. Через монастырские ворота мы вошли на его территорию, которая зрительно разделялась на две неравные части — левая, меньшая, отделенная невысоким дощатым забором, утопала в пышных цветниках и аккуратных огородных грядках. За калиткой со строгой надписью «Посторонним вход запрещен», начиналась выложенная булыжником аккуратная дорожка, которая через цветники и огороды вела к нарядным келейным корпусам и красивой небольшой церкви с колоннами. Правая сторона пребывала еще в некотором запустении. Главенствовал тут окруженный строительными лесами собор с высокой колокольней. Перед собором, словно безобразный прыщ, стояло большое старое двухэтажное здание жилого типа с полуоткрытой покосившейся щербатой дверью, но, судя по занавескам на некоторых окнах, еще обитаемое. За домом прятались такие же ветхие сараи и дровяники, которые резко контрастировали с новеньким длинным двухэтажным строением под черепичной крышей, примыкавшим к монастырской стене и начинавшимся от монастырских ворот.
Честно сказать, еще во времена моего далекого детства меня сильно расстраивало зрелище руин старинных церквей и монастырей, которое сопровождало нас во все время длинного пути, когда отец в начале лета вез нас с Милочкой на каникулы к деду. Что-то в этом было неправильное. Что-то нехорошее. Что-то унижающее мое человеческое достоинство. Я спрашивала отца, почему все эти красивые здания не восстановят и не отремонтируют, ведь это же наша история, но папа ничего толком ответить на это мне не мог. И сейчас, как бы отрицательно я не относилась ко многим реалиям нашего сумбурного времени, то, что эти прекрасные здания возрождаются, словно птица феникс из пепла, за это ему — зачет.
Когда мы подошли к калитке, там уже ожидали нас невысокая, кряжистая, простецкого вида тетка, облаченная поверх монашеской униформы в поношенную длинную безрукавку на меховом подстеге, и крупная румяная деваха в вязанной кофте и темной юбке, из-под которой выглядывали замызганные кроссовки. Младшую звали Зоей. Старшая оказалась игуменьей, матушкой Варварой.  Отец Александр представил меня ей как докторшу из Москвы, а по совместительству художника-фотографа и друга их семьи. Стараниями бабы Мори я была одета в соответствии с принятым в подобных местах дресс-кодом: косынка на голове, ветровка, застегнутая под горло, длинная юбка и туфли без каблука...  Игуменья, кинув на меня быстрый оценивающий взгляд, видимо, осталась довольна моим внешним видом, так как благословила не только на посещение монастыря, но и на фотосъемку на его территории.
Когда отец Александр в компании с настоятельницей отбыл в реставрируемый собор делать замеры будущего иконостаса, Зоя повела меня на ту территорию, куда посторонним вход был запрещен. Я с энтузиазмом запечатлевала роскошные клумбы и выполотые до последней травинки аккуратнейшие грядки с поздними овощами. Ах, какие здесь были могучие капустные кочаны, какие огромные тыквы, какие толстобокие кабачки! Какие крупные помидоры томились под полиэтиленовой пленкой в самодельных теплицах.
Приникнув глазом к видоискателю и часто нажимая на спусковую кнопку, я одновременно старалась поддерживать светскую беседу со своей экскурсоводшей:
— Ты давно в монастыре, Зоя?
— Да в следующем феврале уже год будет, — ответила девушка, с удовольствием позируя мне на фоне огромного куста роскошных флоксов, — только я за штатом, матушка игуменья обещалась меня перед рождеством в послушницы взять, а пока я трудница.
— Трудницы, это такой разряд монахинь?
— Нет, это когда ты приходишь в монастырь работать во славу божию за пропитание и крышу над головой. Еще, конечно, молиться нужно.
— Ну и как тебе тут?
— Хорошо. Кормят досыта, а работы я с детства не боюсь.
— Работать много приходится?
— Да почитай с утра до ночи. Рабочих рук в монастыре мало: четверо сестер, пять послушниц, да шестеро трудниц.  А у нас свой сад, луг под сенокос, около гектара огорода, да еще скотина —одних коров десять голов, две лошадки, свинок дюжины две, овцы, козы, а в птичнике цесарки, индюшки, гуси, перепелки, куры...
— Да, масштабы впечатляющие… А зачем вам так много всего?
Зоя улыбнулась, удивляясь моему невежеству.
— Так ведь к нам много паломников приезжает, особенно летом, а их всех накормить нужно. А потом владыка сюда не реже чем раз в две недели наведывается. У него здесь свои палаты. Он там отдыхает, молится. Часто его большие люди сопровождают, корреспонденты, делегации всякие, их же тоже хорошо принять надо.
— Для этого, наверное, приглашаете какой-то особый обслуживающий персонал, повара, например? — спросила я, наведя объектив на огромный подсолнух, из которого старательно выклевывала семечки веселая толстая синичка.
Зоя засмеялась, деликатно прикрыв рот ладошкой.
— Да что вы такое говорите! Мы все сами делаем по послушанию. На поварне у нас сестра Елена послушание несет, а все трудницы и послушницы на разных работах, какие матушка-игуменья и благочинная назовут: стираем, полы моим, на кухне помогаем, дрова колем, за скотиной, садом и огородом ухаживаем, в церкви убираем, да и в соборе, который реставрируют, тоже для нас работа есть.
— А старым монахиням какое-то послабление дается?
— Да у нас старых-то и нет. Все молоденькие. Только вот матушка пожилая. Но она в работе первая. Мы за ней не поспеваем… А хотите я вам наших свинок покажу?
И мы пошли на скотный двор, который занимал весьма обширную территорию. Вся живность помещалась в том самом длинном белом бревенчатом здании под черепичной крышей, которое я заприметила еще при входе в монастырь. Я полюбовалась бело-розовыми упитанными свинками, коровами с лоснящимися от сытости боками и огромным выменем, телятками, козами, овцами, цесарками, курами, индюшками. Везде — чистота, красота, порядок. Девушки, обихаживающие животных, были похожи на мою провожатую — такие же крепкие, рослые, с натруженными руками и простыми деревенскими лицами. 
— Да, здорово здесь у вас тут, истинный парадиз, — искренне выразила я свое восхищение после того, как сфотографировала Зою на фоне птичника с фазаном в руках, — а вот эта двухэтажная развалюха зачем здесь стоит и весь пейзаж портит?
Девушка, умиленная тем, что я клятвенно пообещала в самом ближайшем будущем передать ей с отцом Александром фотографии, с готовностью ответила:
— Это общежитие при психбольнице, которая раньше в монастыре размещалась. Здесь старики доживают, бывшие санитарки и фельдшера. Правда, их совсем мало осталось, всего несколько человек. Мы их с сестрами по матушкиному благословению Христа ради подкармливаем то молочком, то монастырским хлебушком… Жалко ведь, люди все-таки…
— Понятно. А ты не можешь меня к какой-нибудь старушке в гости завести.
— А зачем это вам, — удивилась трудница.
— Понимаешь, Зоя, я люблю стариков фотографировать. У них на лицах вся их прошлая жизнь написана, поэтому мне их снимать интересно.
Мой ответ ее слегка озадачил, но она согласилась познакомить меня с одной старушкой, бывшей медицинской сестрой. По ветхим ступеням скрипучей деревянной лестницы, воняющей крысами и плесенью, мы поднялась на второй этаж.
— Баушка Лида, к вам можно? — крикнула вежливая Зоя, постучав в ободранную дверь.
— Входи деточка, входи, — прошелестел старческий голосок.
Мы вошли в маленькую комнатушку, оклеенную старыми потемневшими обоями, кое-где отставшими от стены. Нищета, наивно прикрытая вышитыми салфеточками и букетиками искусственных цветов, сквозила здесь из каждого угла.  Все убранство комнаты состояло из старой железной кровати, покрытой лоскутным одеялом, шифоньера с помутневшим от времени зеркалом, комода, трех венских стульев, буфета и хромоногого столика около окна, на котором стояли несколько вымытых тарелок и чашек. В красном углу, под рушниками темнели иконы. С левой стороны от входной двери висела допотопная вешалка с какой-то одежонкой, а с правой — рукомойник, под которым стояло ведро, издававшее запах не мытой больничной утки.
Сама хозяйка, маленькая сгорбленная старушка в круглых роговых очках сидела на постели и держала в руках евангелие.
Меня, представленную Зоей в качестве фотографа из Москвы, старушка приняла несколько настороженно, а моей спутнице очень обрадовалась, отложила книгу, усадила девушку рядом с собой:
— Расскажи, деточка, как там, на улочке-то, тепло?
— Тепло, баушка, я вам потом помогу спуститься, на солнышке посидите, погреетесь.
— На солнышке оно хорошо, косточки греются, дома-то сыро, глянь, руки-то прямо ледяные…
Так я их и сфотографировала: в пыльном косом луче солнечного света два лица — старческое, изъеденное глубокими морщинами, и молодое, сияющее фарфоровой гладкостью кожи, и руки — сильные молодые, словно хилого воробушка греющие между ладоней сухие старые…
— Бабушка Лида, я вас вот о чем хотела спросить: вы не помните случайно Ефросинью Петровну Носову, она в вашей психбольнице после войны санитаркой работала, а до революции была монашкой в этом монастыре.
— Помню, мы с ней соседками были. Она давно умерла. А ты откуда про нее знаешь?
— Я узнала о ней из записок бывшей главной хранительницы Николо-Покровского музея Терехиной. Она там вспоминает свою встречу с Ефросиньей Петровной в 1974 году, когда музейщики сюда в экспедицию приезжали.
— Это еще до меня было. Я сюда жить пришла в семьдесят седьмом году, после того как мужик мой по пьянке себя и дом наш спалил, царствие ему небесное... Ну и что она там про бабку Фросю написала?
— Она написала, что Ефросинья Петровна была келейницей у игуменьи Маврикии…
— Правильно. Она часто поминала матушку-настоятельницу, которой мученическая смерть досталась. Очень горевала, что не знает, где ее могилка, чтоб было, где посидеть, поплакать, помолиться. Одинокая она была очень, баба Фрося-то.
— А что, родственников у нее не было?
— Племянник был. Он в Никольске жил в родительском доме с семьей, но у Ефросиньи что-то с его женой не заладилось, так что они даже друг другу в гости не ездили. Потом племянник помер, а за ним и его жена. Я почему знаю: баба Фрося за год до смерти поехала в Никольск, хотела своих внучатых племянников повидать, но сорвалось у нее — старшие в Череповец подались, а младший в то время в армии служил. Очень она расстроилась тогда, потому что хотела им кое-что передать…
Я напряглась, как мой Персик, когда он видит на дорожке задумавшегося голубя.
— Что-нибудь ценное?
— Да нет, так, пустяковина — перстенек серебряный да альбом старинный с акварельками. Эти вещицы матушка настоятельница ей перед арестом оставила с наказом отдать ее брату, который должен был за ними из Москвы приехать. Но он не приехал. И никто не приехал.  Хотя Ефросинья, почитай, всю жизнь их берегла. Ей еще матушка икону какую-то завещала, но икона вроде сначала пропала, а потом нашлась и ее в музей отдали. А когда бабка Фрося умирала, она мне эти вещицы передала с просьбой отдать ее младшему внучатому племяннику, который в армии тогда служил. Пускай, говорит, у него хранится. Вдруг кто-то из матушкиных наследников объявится. Будет для них памятка. Она даже никольским соседям письмецо для него оставила с наказом, чтобы он за альбомом к нам сюда, в Кринницы, приехал. Но он не приехал, хотя слышала я, что из армии вернулся живой и здоровый. Я хотела сама к нему поехать. А потом так жизнь завертелась, что не до того было. Забыла куда коробку с этими вещицами дела, а потом и про них самих забыла. А в прошлом году зачем-то полезла за шкаф, глядь, а коробка там лежит. Но мне уже самой в Никольск сил ехать не было, старая стала, плохая ногами.
— Бабушка Лида, а можно на альбом и на перстень посмотреть?
— Отчего же не посмотреть, — сказала старуха и повернулась к монашке, — Зоинька, деточка, достань из правого верхнего ящика коробку.
Зоя достала из комода перевязанную бечевкой картонную коробку из-под обуви фабрики «Скороход» и поставила на стол. Трясущимися руками старуха развязала бечевку и вынула из коробки синий сафьяновый альбом, затейливо украшенный латунными цветами и птицами. Я осторожно открыла его. На первой странице был акварельный рисунок, изображавший Кринницкий монастырь, каким он был, вероятно, в начале прошлого века.
— Гляньте, какая тут красота была. Столько лет все разорялось… Но сейчас, матушка Варвара за дело хорошо взялась, даст Бог все в прежний порядок приведет, только мне до этого уже не дожить, — и старушка смахнула с глаз мутную слезу. 
— Ладно тебе баушка, — сказала Зоя, ты еще крепкая.
— А перстенек? — спросила я.
— Вот он, здесь, — старуха достала из коробки холщевый мешочек и вынула из него массивный серебряный перстень, точно такой же, какой описала Анна Александровна в своих записках: вензель из двух переплетенных букв «Е» и «Г» на восьмиугольном щите и две скрещенные шпаги.
— Да, красивый перстень, фамильный… Скажите, а ваша соседка не говорила вам, как матушку Маврикию в миру звали?
— Да вроде нет. А если и говорила, так ведь это когда было…Я уж и не помню…
Старуха пожевала губами, помолчала, словно вспоминая что-то, потом сказала:
 — А еще вот что расскажу… На крещенье поехала я в деревню к своей младшей сестре, а когда вернулась, мне наш больничный кочегар Петрович с первого этажа (он уже помер) сообщил, что какой-то молоденький парень, одетый по-городскому спрашивал про бабку Фросю, дескать, не знает ли он, остались ли у нее какие-нибудь родственники в Криницах или еще где. Тот и посоветовал ему в поселковый совет пойти. Вот я и думаю, может, это кто из родственников матушки Маврикии ее разыскивал?.. Дочка, — неожиданно обратилась ко мне старуха, — ты ведь, говоришь, с отцом Александром приехала?
— Да, с ним.
— Он у нас здесь несколько раз службу вел, когда наш священник, отец Григорий, в отпуск уезжал. Очень он нам тогда понравился — не заносчив, вежлив, службу правит с чувством и всегда у него для каждого доброе слово найдется. Так что по всему видно — человек хороший. Вот я и подумала: мне помирать скоро, а вещицы эти пускай отец Александр отдаст внучатому племяннику Ефросиньи Петровны на сохранение. Вдруг кто за ними еще придет… Здесь в мешочке, где перстенек, записочка лежит с адресом. Заодно и с моей души грех снимется. А то чувствую я, что бабка Фрося, на меня сердится. Бывает, что из ее комнаты, по ночам, шум раздается, а однажды подоконник выломали, и даже половицы поднимали. А на Сретенье я ходила в церковь, домой вернулась, смотрю, а у меня все ящики в комоде перерыты. Так это, думаю, Ефросинья приходила вещи свои искать, а они тогда за шифоньером валялись...
— Да ладно, тебе баушка, — махнула рукой Зоя, — это бомжи шуруют. Они не только к тебе забирались. Вон у Патрикеевой с первого этажа в августе тоже все в доме перевернули, правда, ничего не взяли...
Я поблагодарила бабушку Лиду за доверие и пообещала, что отец Александр обязательно доставит вещи по назначению. А потом достала из кошелька пятисотрублевую бумажку и отдала ее старушке, объяснив, что это ей гонорар за съемку и когда она стала отнекиваться, сказала, что в Москве модели никогда за бесплатно не дают себя фотографировать.
— Ну, тогда благодарствуйте, я на эту денежку попрошу Зою лекарств мне купить и пастилок, давно уже сладенького не ела… 
Аккуратно спустившись по скрипучей лестнице, мы с Зоей вышли на улицу, и я полной грудью вздохнула свежий, чистый воздух, пахнущий рекой, цветущими флоксами и увядшими осенними листьями.
— Хорошая бабушка…
— Да, хорошая, — согласилась Зоя. — Я к ней, когда со скотного двора иду, иногда захожу. Она мне всегда радуется. Ну и мне хорошо: выслушает, посоветует, пожалеет…
— Зоя, можно тебя о личном спросить?
— Спрашивайте, конечно.
— Вот ты такая молодая, здоровая, сильная. Тебе бы замуж да детей рожать, демографию в стране улучшать, а ты в монастырь подалась.
Зоя поскучнела лицом.
— Да где их, женихов-то взять. У нас в поселке, как леспромхоз закрыли, мужики и парни все поспивались да перемерли. Почитай никого не осталось. Девчонки, что побойчей, в город уехали, а я побоялась. Да и куда мне. Школу в поселке закрыли, когда я в шестой класс ходила, ну и кому я в городе неученая нужна? Я что умею — только за домом смотреть, за скотиной ходить, да в огороде копаться. Когда мамка померла, пошла к одному фермеру батрачкой, а там не жизнь, а тьма египетская — работать с утра до ночи заставляют, есть дают какую-то баланду и платят копейки. Вот я и подалась в монастырь трудницей. Здесь хоть работать много приходится, но зато всегда сыта…
Она помолчала, вздохнула:
— А с детишками я нянчиться люблю, да, видно, у меня уж так на роду написано...
Погревшись на солнышке, мы снова отправились на территорию с запрещающей табличкой, и Зоя проводила меня в трапезную, где я застала за обеденным столом игуменью, отца Александра, и еще одного священника, того самого монастырского духовника отца Григория, которого мой друг подменял на службах.
В отличие от Саньк;, чью принадлежность к клиру в мирской одежде можно было определить с трудом, отец Григорий, сидевший за столом в черной рясе и с большим нагрудным крестом, своими манерами, повадками и обличием был типичный батюшка, такой, какими их показывают по телевизору. Он был сдобен телом, румянен лицом, величествен в движениях. Руки — мягкие, ухоженные, с пухлыми пальцами. Голос — певучий, выразительный. Плавную речь украшали блестки церковно-славянских слов. Единственное, что выбивалось из благостного образа так это холодные карие глаза, полоснувшие меня быстрым изучающим взглядом.
Я, естественно, как хорошая девочка, усевшись за стол, перекрестилась (как научила баба Моря) и сразу же уткнулась в тарелку, не позволяя себе влезать в разговор присутствующих, который касался, главным образом, материальных проблем — удорожания цен на кирпич, на цемент, на лес, на бензин. Все это очень расстраивало игуменью. Она сокрушалась, что денег на реставрацию храма нужно немерено, а благотворителей с тугим кошельком в округе мало.
Еда была простая, но сытная и вкусная. Я с удовольствием похлебала щей с грибами, а когда добралась до тельного из рыбы, матушка Варвара обратилась ко мне и спросила, как мне понравилось у них в монастыре.
Я ответила, что все здесь очень благостно и вызывает искреннее уважение тот огромный труд, который во всю эту красоту вложен.
Мой ответ, судя по всему, ей понравился.
— Когда меня и еще двух сестер владыка сюда привез, я долго плакала — кругом запустение, разор, не знаешь, за что и хвататься. А потом помолилась богу и стала из келий вместе с сестрами грязь выгребать, белить, красить. Так с молитвою во славу божию и начали жизнь здесь налаживать.
Я не преминула заметить также, что на меня очень сильное впечатление произвел монастырский скотный двор, и настоятельница широко улыбнулась, польщенная. 
—  Ну так, как же иначе-то.  Я же Тимирязевку с красным дипломом окончила, десять лет главным зоотехником в совхозе отработала. Так что у нас тут все хозяйство по самым новейшим технологиям устроено. Вот недавно его преосвященство благословил двух элитных коровок в Голландии купить. Задорого, конечно, но они по девять тысяч литров молока за год дают.
Отец Григорий вежливым покашливанием прервал речь настоятельницы:
— Матушка, может, наша московская гостья на всенощную останется? Помолится и хор наш послушает.
— Да, — сказала игуменья, — хор у нас отменный. Регентша наша, супруга отца Григория, уж постаралась…
— Я бы с удовольствием, но обещала бабушке картошку докапать, а то синоптики дожди обещали.
— Так вы в другой день приезжайте.
— Спасибо, обязательно приеду.
Отец Григорий перевел взгляд с меня на Саньк; и, как бы между прочим, спросил:
— А что, отец Александр, слышно по поводу украденного образа пресвятой нашей богородицы Одигитрии? Есть ли какие подвижки в деле?
— Да нет, ничего нового пока нет.
— Что говорит по этому поводу наша достославная полиция?
— Говорит, что дело это трудное, так как пропажу обнаружили не сразу.
Отец Григорий сложил руки на выпирающем из-под рясы округлом животе, сказал елейно:
— Давно пора изъять наши святыни из музеев и вернуть в храмы, где их будут почитать и оберегать достойно. Полагаю, что после этого печального события владыка займет более жесткую позицию в этом вопросе. Я, конечно, сопереживаю супруге вашей и понимаю, что вины ее здесь нет. Скорблю только, что лишились святого образа. Слышал, что страховая цена иконы двести тысяч долларов?
— Да, что-то около этого…
— Ангела-хранителя матушке Вере, понимаю, как ей сейчас тяжко.
— Благодарствую, — несколько суховато ответил Санёк.
— Матушка, Варвара, — пользуясь паузой в разговоре, перевела я разговор на то, ради чего, собственно говоря, сюда приехала, — из записок главной хранительницы Николо-Покровского музея, я узнала, что вашей предшественницей была игуменья Маврикия, которую в двадцать первом году расстреляли в ЧК. Хотелось бы про нее побольше узнать.
— Это вы у нашей сестры Маргариты спросите, она у нас по благословлению его преосвященства историей монастыря занимается... А вот и она, легка на помине…
В трапезную вошла еще одна монахиня, и я от удивления чуть не захлебнулась компотом. Эта божья невеста своим обликом, как лебедушка от кур, разительно отличалась от увиденных мною в монастыре женщин с их рабоче-крестьянской внешностью. Передо мной предстала высокая холеная красавица с сияющей кожей, тонкими чертами лица и сочными пухлыми губами. Этакая Анжелина Джоли в рясе из тонкой дорогой шерсти, издававшей чуть ощутимый запах знаменитых французских духов Angel Innocent («Ангел невинный») от Тьерри Мюглера по сто пятьдесят баксов за маленький флакончик. Тихо поздоровавшись, монахиня опустилась на стул напротив игуменьи, сложив ладони, прочитала молитву и приступила к трапезе. Ела она аккуратно, как кошка.
— Сестра Маргарита, вот наша гостья из Москвы интересуется матушкой Маврикией, — обратилась к ней игуменья, как мне показалось, с несколько заискивающей интонацией. — Может, вы ей что расскажете…
Монахиня вскинула свои прекрасные карие глаза на меня. И была в ее взгляде некоторая настороженность, словно она боялась, что я спрошу ее о чем-то недозволенном.
— А что конкретно вас интересует? — спросила она тихим смиренным голосом.
— Ну, мне интересно знать, откуда она родом, из какой семьи, живы ли ее родственники… 
— К сожалению, архивы епархии очень сильно пострадали за годы советской власти. О матушке Маврикии сохранилось немного сведений. Известно, что она родилась в Москве, принадлежала к древнему дворянскому роду, была дочерью действительного статского советника, — ровный, хорошо поставленный голос монахини напомнил мне мою школьную учительницу по литературе. — В миру ее звали Еленой Павловной Вишняковой. Она окончила Московский институт благородных девиц ордена Святой Екатерины. В монашество постриглась в 25 лет. В сан игуменьи возведена в 1906 году. Расстреляна в 1921 году. Вот, собственно, говоря, все, что о ней известно.
— А за что она была расстреляна?
Сестра Маргарита поджала губы, сказала сухо:
— Да видимо за то, за что и остальные служители церкви — за веру православную.
Не скажу, что ее ответы на мои вопросы меня удовлетворили. Тем не менее, я вежливо поблагодарила сестру Маргариту, и мы с отцом Александром начали собираться в обратную дорогу. Мать-игуменья решила проводить нас до калитки, высказывая по пути моему другу свои пожелания по поводу сооружения будущего алтаря. Проходя по мощеной дорожке мимо клумбы с астрами, она увидела не на месте лежащие грабли, нагнулась, чтобы их поднять, ойкнула и схватилась за поясницу.
— Господи, матушка пресвятая богородица, ой, прострелило-то как, словно молнией прожгло. Ой, разогнуться не могу!
— Похоже на ишиас или люмбаго, — сказала я, поддерживая игуменью под руку. — Вам сейчас обязательно лечь нужно. Я вам помогу дойти, а вы пошлите кого-нибудь с отцом Александром к нашей машине, чтобы мою аптечку принесли.
Игуменья кликнула кому-то из монашек, чтобы нашли ее келейницу и послали за аптечкой. Я кое-как довела стенающую матушку Варвару до ее жилища, состоящего из кабинета и маленькой спаленки, и помогла ей лечь на кровать. Тут же прибежала келейница с моей дорожной аптечкой. Я поблагодарила ее. Келейница, симпатичная сероглазая девица, мило улыбнулась и спросила, не нужно ли мне чем еще помочь. Я попросила ее оголить поясницу настоятельницы, что она весьма проворно сделала, а после тихонько уселась на лавку в уголке спаленки.
— Матушка, я хочу вам массаж сделать, вы не против?
— Ой, доченька, что хочешь делай, только уйми ты эту окаянную боль.
Я понимала, что в данном случае лучше всего помогла бы новокаиновая блокада, но пришлось ограничиться тем, что было в аптечке — банальной вьетнамской «звездочкой» и массажным кремом.
Я разогрела руки, энергично потерев ладони одна о другую, и приступила к процедуре.
— У вас часто такие приступы бывают?
— Да пару раз было, но не так сильно. Я в баньке попарюсь и вроде, все проходит, но поясница, случается, ноет, особенно к дождю. А сейчас прямо сил терпеть нету…
Поглаживая и разминая пальцами кожу, я чувствовала под ней напряженность мышц и связок и мысленно убеждала их расслабиться и успокоиться. Я нашептывала нежные слова нервным корешкам, позвоночным дискам, сухожильям и чувствовала, как с кончиков моих пальцев стекает тепло, убаюкивая и смиряя боль, которая когтила поясницу настоятельницы.
Не знаю, сколько времени я всем этим занималась, но остановилась лишь тогда, когда у меня от напряжения свело пальцы, и от слабости закружилась голова.
— Ну вот, сеанс окончен. Как вы себя сейчас чувствуете?
Моя пациентка помолчала, словно прислушиваясь к своему телу, потом с удивлением сказала:
— Слава Господу, ничего не болит.
— Вот и хорошо. Пару дней побудьте в постели, а потом советую съездить на обследование в районную больницу. Похоже на радикулит, но не исключено, что это межпозвоночная грыжа. Так что не затягивайте…
— Ой, доченька да куда же мне ехать, — вздохнула игуменья, перебирая четки. — У меня работы сейчас невпроворот, кормами на зиму нужно запастись, лето-то какое было засушливое, храм к рождеству открыть, а потом, как же я насельниц своих без присмотра оставлю, коллектив-то у нас женский, а это, сама понимаешь, всякие разборки да ссоры… А может, ты у нас останешься пожить? — с надеждой спросила она. — Еда у нас экологически чистая, воздух свежий, ни как в вашей Москве. Женщина ты, я вижу, строгая, серьезная. Я тебе келью отельную выделю… Поживешь, богу помолишься… У нас тут у многих спина и прочие кости болят. Вот ты и будешь нас массажами лечить. Руки-то у тебя золотые…
Это было второе предложение о трудоустройстве за сегодняшний день. И второй раз я вежливо ответила, что подумаю…
Пожелав матушке скорейшего выздоровления и получив в ответ пожелание ангела-хранителя в пути, я вышла из келейного корпуса во двор монастыря, где меня ожидал Санёк, беседовавший о чем-то с пожилым мужиком, который оказался бригадиром строителей, реставрировавших храм. Когда мы сели в машину, подбежала запыхавшаяся Зоя с объемистым полиэтиленовым пакетом в руках:
— Это матушка-игуменья просила вам передать. Тут маслице, сметана, сливки, мед, хлеб наш монастырский, рыбка копченая.
— Надо же, вот так нежданно-негаданно гонорар заработала, — сказала я Саньку, помахала Зое на прощание рукой и, когда машина тронулась, с удовольствием закурила сигарету. — Да, вот она какая, святая обитель-то…
— Лизавета! — сказал Санёк, не отрывая глаз от дороги. — Я знаю, что у тебя на языке вертятся всякие провокационные вопросы. Поэтому сразу предупреждаю, что я на них отвечать не буду.
— Понимаю, корпоративная этика, субординация и так далее, — хохотнула я.
— Да, именно так.
— Да ладно тебе, и так все понятно. Подумаешь, бином Ньютона. Люди есть люди. Ты же сам говорил, что вашему владыке еще шестидесяти нет. А сестра Маргарита — красотка класса «премиум». Так что это их личное дело, пускай себе монашествуют на здоровье, не они первые, ни они последние. Только мне вот за таких девчонок, как Зоя, которые с голодухи к монастырю прибиваются, обидно. Извини, но при оплеванной всеми советской власти она могла бы в ПТУ поступить, потом в техникум, если голова на плечах хорошо посажена, потом замуж выйти, детей нарожать, а так эта христова невеста до старости будет навоз за коровами убирать, да поклоны перед иконами бить.
— Зато она спасется…
Я вздохнула:
— Ладно, оставим тему о спасении как бесперспективную и вернемся к нашим баранам. Так вот, докладываю, у меня в кофре лежит фамильный перстень и сафьяновый альбом Елены Николаевны Вишняковой, то бишь матушки Маврикии.
— Правда, что ли?
— Вот тебе святой истинный крест.
— Лиза, прекрати кощунствовать, — нахмурил брови Санёк.
— Извини.
— Где ты их взяла?
— Мне их передала некто бабушка Лида, соседка покойной Ефросиньи по той самой двухэтажной развалюхе, что перед храмом стоит, где ты собираешься алтарь ставить. И наказала старушка, чтобы ты, как пастырь, которому она безусловно доверяет, разыскал внучатого племянника Ефросиньи и вручил ему эти реликвии.
— Ну и как я его разыщу?
— А тут в коробочке должна записка лежать с фамилией и адресом.
Я достала из кофра коробку фабрики «Скороход», вынула из нее холщовый мешочек, а из него четвертинку тетрадного листа.
— Вот слушай… Передать в город Никольск Носову Николаю Степановичу, проживающему по улице Рябиновой…  Мать твою! — вскричала я, и отец Александр даже не сделал мне замечания, потому что, судя по всему, был ошарашен не меньше меня. Он молча съехал на обочину, остановил машину и повернул ко мне удивленное лицо.
— Значит, получается, что Николай Носов родственник этой самой Ефросиньи?
— Получается, что он ее внучатый племянник, которого вчера вечером какой-то неизвестный ткнул ножом в живот. И что характерно, в тот же вечер убили смотрительницу музея Екатерину Щеглову. А еще, бабушка Лида, которая передала тебе перстень и альбом, рассказала мне в присутствии Зои, что в крещенские праздники какой-то по-городскому одетый молодой человек расспрашивал ее соседа об этой самой Ефросиньи и ее возможных родственниках. А как нам известно, 21 января к Анне Александровне Терехиной явился визитер с фамильным перстнем Вишняковых на пальце…У тебя по поводу этих совпадений никаких мыслей не возникает?
— Возникает, конечно, но все-таки сложно сказать, насколько эти совпадения соотносятся с похищением образа богородицы Одигитрии.
— Это потому, что у нас пока еще мало информации… Но мы сейчас постараемся, чтобы ее было больше…
Я достала мобильник и позвонила своему зятю.
— Привет шантажист проклятый, – сказала я ласково. И, не слушая невразумительных оправданий, озвучила поставленную задачу:
 — Значит так, если ты хочешь получить бомбовый репортаж о краже иконы из Никольского музея, то ты должен как можно быстрее представить мне информацию о семье игуменьи Маврикии, настоятельницы Криницкого монастыря, расстрелянной в годы гражданской войны…
И далее я пересказала Костику то, что узнала от сестры Маргариты.
 —  Особо меня интересует судьба ее брата и его потомства. Кроме того, в 1921 году игуменья с нарочным прислала брату из монастыря письмо. Судя по некоторым фактам, оно дошло до адресата. Если оно случайно сохранилось, мне бы очень хотелось знать его содержание. И если ты всю эту информацию раздобудешь, то получишь приличную премию от своего восхищенного шефа, а если нет, то я расскажу Милочке, как ты меня подставил, а потом посмотрю, что она с тобой сделает. Все понял?
Костик заюлил, но я грозно рявкнула, и он сообщил, что выполнит поставленную перед ним задачу.
— Ты думаешь, что он что-то сумеет разузнать? — с сомнением спросил Санёк, наблюдая, как я одновременно пытаюсь убрать мобильник, достать пластиковую бутылку с минеральной водой и потушить сигарету.
— Ты просто плохо знаешь Константина. Когда дело пахнет сенсацией, а значит, деньгами, он раскопает информацию из-под земли… Ну что, поехали?
Когда мы двинулись дальше, я вдруг кое о чем вспомнила.
— Знаешь, мне показалось, что этот твой коллега, похожий на румяный пончик, не очень-то тебя жалует.
— Ты это про отца Григория?
— Да. Он смотрел на тебя вроде ласково, а глаза, как льдинки… Что-то мне подсказывает, что эту заметку в газету он сочинил.
— Вряд ли отец Григорий на такое пойдет, — сказал Санёк, — он человек интеллигентный.
— Не знаю, не знаю, но больно уж стилистика похожа. Колись, где и когда ты ему на рясу наступил?
Санёк помолчал, потом ответил:
— Думаю, он расстроился, когда владыка ввел меня в епархиальную комиссию по церковному строительству и реставрации. Ему, наверное, стало обидно, он же по специальности архитектор.
— Ну и что, что архитектор? Не он, а ты своими руками половину епархии обустроил. Поклонные кресты ставил, часовни возводил, иконостасы строил, это еще когда у тебя ни мастерской не было, ни помощников.
— Ну, так я все по благословению владыки делаю, это мое послушание. Или, чтоб тебе понятнее было, исполняю должностные обязанности попа.
Я хмыкнула, но ничего не сказала. Исполняя свои должностные обязанности, отец Александр в распутицу, по бездорожью топал пешком километров десять-пятнадцать в богом и людьми забытую деревеньку, чтоб по-христиански проводить в последний путь какую-нибудь девяностолетнюю одинокую старуху. Исполняя свои должностные обязанности, он собирал вокруг себя никольскую разбитную безотцовщину, чтобы бесплатно обучать ее столярному ремеслу и резьбе по дереву, а иногда на собственные деньги нанимал автобус, чтобы свозить никольских детишек в Ферапонтовский, и Спасо-Прилуцкий монастыри, дабы приобщить их к великим русским православным святыням. И никогда не брал за совершение треб денег с бедняков, за что коллеги весьма на него сердились.
А еще мне баба Моря однажды рассказала историю, как у ее подружки засудили внука на три года за хулиганство. Отец Александр на суде после чтения приговора подошел к осужденному и велел тому в колонии дурака не валять, а токарный станок осваивать и пообещал, что, когда тот на волю выйдет, возьмет его к себе в мастерскую. И слово свое сдержал. Со временем парень стал отличным мастером, женился на хорошей девушке, и отец Александр их венчал. А на свадьбе новобрачный достал резной деревянный ларец собственной работы, доверху забытый письмами. Оказывается, что все три года, пока он срок мотал, отец Александр регулярно, два раза в месяц, посылал ему письма, и эти письма новобрачный поклялся прочесть своим детям, когда они начнут в разум входить. Когда я однажды эту историю Саньку напомнила, он несколько даже удивился: «Ну, так он же был моим духовным чадом, как же я его брошу?»…
— Ты, отец Александр, — после некоторой паузы сказала я, — всех людей на собственный аршин меришь, а они бывают разные, а подчас мелкие и завистливые. И что-то мне подсказывают, что этот отец Григорий каким-то боком связан с похищением иконы…
— Окстись, Лизавета, у тебя какая-то паранойя образовалась, ты прямо всех подозревать готова.
— Паранойя не паранойя, а это направление мы тоже постараемся отследить.
Мы доехали до Соборной площади. Я, не слушая возражений Санька, нагрузила его пакетом с монастырской снедью и попросила только, чтобы он об этом не проговорится бабе Море, так как боялась, что она расстроится, и не от жадности, а от того, что не пришлось похвалиться перед подружками.
Подъехав к нашему дому, я увидела на лавочке у забора Степанову Аленку, которая трудолюбиво обрывала себе в подол с гроздьев рябины алые ягоды.
— Тетя Лиза, — попросило дитя, — сделай мне, пожалуйста, бусики.
Я пообещала и отправилась в дом. Судя по лопате, приставленной к входной двери на веранду, моя бабуля куда-то улетучилась по своим делам.
Оставив кофр с фотокамерой на террасе, я переоделась в любимые джинсы и, погладив дремавшего в плетеном кресле Персика, вернулась к Аленке, захватив с собой иголку и суровую нитку.  Минут за десять мы соорудили ей трехрядное рябиновое ожерелье и такой же браслет. Когда я надела на Аленку украшения, девочка засияла от удовольствия.
— Сиди здесь и никуда не уходи, я сейчас принесу фотик и запечатлею тебя во всей твоей неизбывной красе.
Аленка серьезно кивнула головой. Я принесла фотокамеру и через пару минут фотосессия началась. Аленка позировала гениально, как и все дети, а когда из прибрежных кустов, зыркая желтыми глазами появилась бабкина коза Майка и сунулась к Аленке, попробовать на вкус ее ожерелье, я аж охнула, до того отличный кадр получился.
— А что я знаю, — вдруг изрекла Аленка, болтая ногой и поедая шоколадную конфету, которую я ей выдала в качестве гонорара, — к тете Славе сегодня дяденька приходил вот с таким букетом.
И она развела руки в стороны, чтобы показать, с каким. Я про себя хмыкнула, ай да Слава!
— Красивый букет?
— Очень. Пойдем на него посмотрим? — попросило дитя.
— Конечно, пойдем. Только подожди минуточку...
Я вернулась домой, положила на место фотокамеру и захватила с собой коробку из-под обуви, привезенную из Криниц.
Однако по дороге к Славиному дому мою юную спутницу перехватила тетя Маша, вынырнувшая из калитки и повлекшая орущего от недовольства ребенка мыться, ужинать и спать.
На заливистый ор Аленки из открытого окна выглянула Слава и махнула мне, приглашая зайти в дом, что я и сделала, сняв на крыльце кроссовки и прошлепав в носках через чисто вымытые сени в кухню, где вкусно пахло яблоками.
— Слава, у тебя на плите что-то закипает…
— Я знаю, — крикнула из комнаты Слава, — это я варенье из китайских яблок варю, моя красавица его очень любит. Пожалуйста, поверни под конфоркой переключатель на цифру «один». А я сейчас через пару минут освобожусь. Да, если не трудно, поставь кофе.
Я выполнила ее просьбу и уселась на табуретку возле настольной электроплиты снимать пенку с варенья и караулить кофе, попутно любуясь необыкновенно красивым букетом, стоящим в большой глиняной крынке посреди круглого обеденного стола. Усыпанные гроздьями ягод ветки рябины и калины соседствовали с пышной еловой ветвью, пурпурными кленовыми листьями, серебристым чертополохом и подсохшими стеблями льна и ржи…
— Ну, вот я и отстрелялась. Отправила макет заказчику и, представь себе даже вовремя, — радостно доложила Вячеслава, выходя из комнаты на кухню в клетчатых шортах, легком свитере и валенках на босу ногу. Кивнув в сторону букета, похвасталась:
— Этот шедевр флористики называется «Осенний сон». Мне его Серж подарил. Скажи, вкус у этого старлея определенно есть, недаром у него отец — художник.
— К тому же, как сообщила мне всезнающая баба Моря, Сергей до того, как в менты податься, окончил художественное училище.
— Надо же, а мне ничего не сказал, — удивилась Слава. — получается, что он еще и скромный… Ох, как бы не влюбиться, — засмеялась она и принялась расставлять чашки для кофе.… Ну, выкладывай, какие у тебя новости, по глазам вижу, что ты что-то интересное откапала.
Я рассказала Вячеславе о своей поездки в Криницкий монастырь и, водрузив на стол коробку из-под обуви, предъявила ей кольцо и альбом.
Надев перстень на безымянный палец правой руки, Слава, полюбовавшись им, вдруг задумчиво посмотрела на меня:
— Слушай, Лизетта, а ты не думаешь, что мы начинаем тыкать острой палкой в какую-то очень серьезную историю?
— Думаю, да.
— И как ощущение?
— Честно говоря, несколько нервическое…
— Вот и у меня тоже…Пока мы имеем одно реальное убийство музейной смотрительницы, одно гипотетическое — предыдущей хозяйки этого дома и, кроме того, покушение на Николя. Но ведь еще не вечер…
— Да, еще не вечер, — согласилась я, — но мы также имеем весомые аргументы — тетрадь, перстень и альбом, которые помогают нам выстроить рабочую гипотезу, что похищение «Одигитрии» из музея связано, скажем так, с «завещанием» игуменьи Маврикии. Ведь мы не будем с тобой отрицать, что она знала, что не вернется из застенков ЧК, и ее послание к брату можно считать ее завещанием.
— Согласна, но пока мы не увидим текста письма, мы не узнаем, что конкретно она завещала.
— К сожалению, да, но мы можем предположить, что нечто очень ценное, ведь вряд ли учитывая непростую обстановку тех громокипящих лет она заставила бы брата тащиться за шестьсот верст, чтобы получить от келейницы иконку и альбом с акварельками. Притом учти, в те времена бума на иконы еще не было, на аукционах их не выставляли и о их художественной ценности не подозревали. Так что, и икону, и альбом вполне мог передать нарочный, если бы за этим не стояло нечто большее.
— Логично. И человек, укравший икону, наверняка знает, что скрывается за этим «большим». Так как он читал письмо, а мы не читали.
— Но у него нет альбома, а без него, как я подозреваю, он не сможет найти того, что завещано…
— Лизетта, мон шер, а, может, оно ему и не нужно, учитывая нынешнюю стоимость иконы?
— Мысль, конечно, интересная, но я верю в человеческую жадность.
— Интересно, что же такое особенное в этих картинках…
И мы обе склонились над альбомом, внимательно изучая рисунки. Ничего такого особенного, в них не было: симпатичные акварельки с видами Криницкого монастыря, лужайки, купы деревьев, река, лодка с монашками на веслах и дамами под зонтиками, плывущая к скалистому острову, что напротив монастыря, старая часовенка по-над берегом, крестный ход вокруг монастырских стен, монашки, укладывающие сено в стог, пасека, монастырский сад…
Я вздрогнула, когда из сада донесся крик Дамы-в-бигудях:
— Славуся, деточка, принеси компотика, а то меня что-то сильно разморило на солнышке…
— Что, твоя мать в саду яблоки на варенье собирает? — удивилась я.
— Да нет, в гамаке отдыхает, — ответила Слава, наливая в большую глиняную кружку яблочный компот.
— Баба Моря говорит, что ты ее сильно избаловала.
— Что да, то, да, — с гордостью заявила Слава, — и собираюсь баловать всю ее оставшуюся жизнь. И знаешь почему? Мою красавицу, как я тебе уже говорила, после полиграфа взяли в популярный молодежный журнал младшим худ.редом. А там трали-вали генацвале: командировки на молодежные стройки, читательские конференции, встречи с интересными людьми, то есть выпивки, компашки, секс… Короче, ты не верь, когда говорят, что при советской власти молодежь жила скучно, очень даже она развлекалась, особенно в богемной своей части. Так вот и мою будущую мамашу закружил вихрь удовольствий, и в один далеко не прекрасный момент она обнаружила, что забеременела. Что делают в таких случаях богемные девочки? Они быстренько бегут делать аборт. А моя красавица, порыдав и утерев сопли, идет меня рожать, хотя никакого материального базиса для этого у нее не было — маленькая зарплата, однокомнатная квартира на Беговой плюс старая полусумасшедшая бабка, которая имела только одно достоинство — отлично говорила по-французски. Про алименты речи быть не могло, так как процесс зачатия был покрыт алкогольным туманом, и где, с кем и в какой позе она была, моя красавица не помнила. Тем не менее, эта храбрая девочка решила меня родить. Представляешь? И вот только за то что я, изъясняясь высоким слогом, могу ночами смотреть на мои любимые звезды, слушать мою любимую музыку, дышать, видеть, осязать, путешествовать, получать букеты от ментов,  короче, жить, я буду носить ее на руках до самой ее смерти и баловать изо всех своих сил…Так что пойдем, отнесем ей компот...
Вечером за ужином я рассказала бабе Море об игуменье Маврикии, о келейнице Ефросинье, двоюродной бабке ее соседа Николая Носова, и о том, как попала икона Богородицы «Одигитрии» в музей. Достала из коробки перстень и альбом с рисунками.
Увидев их, баба Моря необыкновенно возбудилась.
— Лизонька, дружочек, я ведь эти вещицы-то мне знакомы. Старуха эта, Ефросинья, приезжала однажды в Никольск, но никого в доме у Носовых не застала. Старшие братья в Череповце жили, бизнесом занимались. Мать ихняя померла, а Колька тогда в армии служил. Братья в родительское гнездо только летом иногда в отпуск приезжали. Дом-то у них тогда почитай круглый год на замок был заперт, и мы с прокурором за ним приглядывали. А она, Ефросинья-то, приехала весной, в конце апреля. Мы ее с Алексеем Михайловичем у себя на ночь приютили. Старенькая она уже совсем была и ходила плохо. Вечером, когда чаевничали, она мне и рассказала про матушку Маврикию и про ее поручение. И альбом показала, и перстень. Она их хотела передать на сохранение своим внучатым племянникам. Об этом и письма писала их матери, но та ей не отвечала, потому что уже тогда умом тронулась. В тот же вечер, когда Ефросинья у нас гостила, она написала Николаю записку с просьбой, чтобы тот, когда вернется из армии, заехал к ней в Криницы, и забрал у нее эти вещицы. Эту записку я своими руками Кольке передала, когда он из армии вернулся. Но не знала, ездил он в Криницы или нет, теперь, вот, знаю, что не ездил.
Я прямо-таки возмутилась:
— И что ж ты мне про все это раньше не рассказала, душа моя?
Баба Моря обидчиво фыркнула:
— А ты у меня спрашивала?
— Ну ладно, не сердись, бабуля, это я так, на себя злюсь, — и я поцеловала ее в темечко.
Баба Моря еще некоторое время подулась, а потом решила сменить гнев на милость:
— Я вот еще что вспомнила… За день до того, как Анне Алексеевне угореть, к ней молодой парень приходил. Приезжий журналист из Москвы. Я как раз шанег в тот день напекла, с картошкой, с капустой, с м;рковью и пошла ее угостить. Покойница по хозяйству не очень-то была хороша, все больше книжки читала… Ну, я и решила ее порадовать. Тогда я этого паренька у нее и встретила. Басенький такой, в очочках и усики, как наклеенные. Вежливый. А к чему я это?.. А к тому, что, когда любовник ее, реставратор Олег Павлович Панов, на охоте погиб, Анна Александровна очень убивалась об нем, а потом попросила художника Борю Погорелова написать для нее точно такую же икону Богоматери, которую ее Олег для музея отреставрировал. Эта икона потом у ней в спаленке и висела. И вот когда Анна Александровна умерла, Царствие ей небесное, — бабуля перекрестилась, — и я пришла ее обмывать, то обратила внимание, что в спаленке этой иконы уже не было. А ведь, кроме того усатенького молодого парня, никто чужой к ней в дом не заходил.
Я помолчала, переваривая информацию, а потом, глядя на старушку, задумчиво изрекла:
— Вот скажи ты мне, зачем я суетилась, ездила в Криницы, людей от дел отрывала, когда источник необходимой информации был у меня, можно сказать, под боком…
— Так дурная голова ногам покоя не дает, — съязвила баба Моря и загремела посудой…
Я тут же взяла мобильник и позвонила старлею Сергею Погорелову, чтобы узнать у него номер телефона его отца.
Четверг
И приснилось мне, будто иду я по тропке вдоль широкого луга. А он весь в цветущих ромашках, васильках, полевых гвоздиках, доннике, пижме, колокольчиках, зверобое. И вижу я впереди, прямо посреди луга накрыт льняной скатертью длинный стол, а за ним сидит много народа и среди них мои отец и мать, оба веселые, счастливые, а у их ног наш пес Рэдочка, рыжий красавец колли. И деда увидела я своего Алексея Михайловича, он моего отца обнял за плечи одной рукой, а другой мне машет, а на маминой голове венок из полевых цветов, и она хохочет, радуется. И сидит за этим же столом пожилая женщина с натруженными руками, а рядом с ней молодой парень в солдатской гимнастерке. И понимаю я, что это та самая Катерина, смотрительница музея, и хочу подойти к ней, чтобы спросить, кто ее убил, но меня останавливает улыбающаяся бабушка Лида, та самая, которая доверила нам с Саньком передать Кольке-пьянице альбом и перстень матушки Маврикии.
— Нельзя тебе туда, деточка, — ласково говорит она мне и качает головой, — не время еще…
— Но я только спросить хочу, кто ее убил и в подпол сбросил…
— А ты хорошенько подумай, и сама догадаешься...
И она пошла мимо меня к столу, срывая по пути ромашки.
— Но вы-то туда идете? — вскричала я.
— А мне уже можно…
Я проснулась. Надо же, какой дурацкий сон! Сколько раз обещала себе не наедаться на ночь. Я выползла из постели, стараясь не потревожить раскинувшегося поперек кровати кота Персика, накинула на пижаму махровый халат и вышла на веранду.
Уже рассвело, но солнце еще не вставало. Над озером слался низкий легкий серо-голубой туман, покрывавший, словно фатой, подножье Покровской башни. На краю мостков сидела надутая спросонья чайка и клювом перебирала у себя на грудке перья. В камышах у берега крякнула утка. Проснулись ночевавшие в кусте калины дрозды, и подул ветерок, разбивая на мелкие дрожащие осколки отражение башни. Я зевнула и отправилась досыпать… Но сна не было ни в одном глазу. Повертевшись в постели, я встала, включила ноутбук и принялась разбирать фотографии, сделанные вчера днем в Криницком монастыре.
Вполне приличным получился портретный снимок бабы Лиды и Зои на кровати у окна. Так же хорошо вышли: девушка, рубившая дрова на фоне художественно сложенной, в виде скирды, огромной поленницы, работяги на строительных лесах, подновляющие шатер собора, настоятельница в душегрее, обсуждающая с отцом Александром какой-то чертеж, отец Григорий, монастырский духовник, беседующий о чем-то с сестрой Маргаритой возле клумбы с левкоями. Я внимательно вгляделась в лицо этой христовой невесты. Глазки скромно потуплены, губки кокетливо сложены бантиком, но подбородок волевой. Глядишь, годик-другой и займет она место трудолюбивой хлопотуньи настоятельницы матушки Варвары.
Разобравшись с фотографиями, я отправилась на традиционный утренний заплыв. Плавать и нырять дед меня научил еще в семь лет. А в десять я уже могла проплыть брассом до ближайшего островка и обратно в сопровождении деда, который, сидя в лодке, неторопливо шевелил веслами и только покрикивал: «ногами толкайся сильнее, выдох в воду…». Научившись плавать, я обучила плаванью Саньк;, используя для облегчения «учебного процесса» сетку с пустыми пластиковыми бутылками, плотно закрытыми крышками, которую велела ему обвязывать вокруг талии.
Когда я уже подплывала к берегу, то увидела, как из калитки Водных ворот монастыря вышел монах Никодим и, перекрестившись на надвратную икону, направился в сторону Покровской башни, уже расцвеченной первыми лучами солнца. Он шел скорым шагом, поминутно крестясь, шепча молитвы и отвешивая поклоны маковкам монастырских церквей. Я, будучи человеком невоцерковленным (хотя и крещенным в детстве по настоянию бабы Мори), тем не менее, отношусь с уважением к людям истинно верующим. Но мне почему-то кажется, что настоящая христианская вера тиха и проявляется она в чем-то очень глубинном — в состоянии души, в ее способности не причинять никому зла, любить как людей, так и братьев наших меньших и все, что Господь сотворил.
А вот всякие показушные стояния со свечками в храме, всяческие истязания плоти и бесконечные молитвы мне кажутся чем-то лживым и психически нездоровым. Но, видимо, мы все по-разному смотрим на многие вещи. И я не удивляюсь, что, например, у бабы Мори бородатый мужик, который утром и вечером устраивает оздоровительный променад вокруг монастыря с пением псалмов, вызывает чувство глубокого уважения, а утренние пробежки Вячеславы вокруг того же монастыря она считает чудачеством.
В десять утра, потрудившись часок на картофельном поле, я собралась на встречу с Погореловым-старшим. Баба Моря еще раньше отбыла из дома сначала к Николаю в больницу, а оттуда на похороны Катерины Щегловой.
Когда я медленно, стараясь ненароком не задеть бабулиных кур, устроивших себе пикник на обочине Рябиновой улицы, проезжала мимо Славиного дома, меня углядела стоявшая у калитки Ангелина Ивановна и царственным жестом помахала дланью.
Выяснилось, что Слава попросила мать купить хлеба и та, увидев из окна, что я сажусь в машину логично рассудила, что ехать в магазин на машине ей комфортнее, чем тащиться пешком.
Усевшись рядом со мной на переднее сидение, Ангелина Ивановна спросила, куда я держу путь, и, узнав, что я собираюсь посетить местного художника, обрадовалась и сказала, что с удовольствием составит мне компанию, потому что Славка с утра пораньше взялась «долбить» свою верстку, а бабы Мори нет дома, поэтому ей скучно и не с кем словом перемолвиться. 
Я скосила глаз на мою пассажирку: она была одета в свою любимую серую кофту, с обтрепанными рукавами и длинную трикотажную юбку в цветочек с какими-то безумными кружевами по подолу. Шелковая, цветастая косынка на голове, прикрывала волосы, накрученные на бигуди, а лицо было щедро намазано питательным кремом. Правда, вместо всегдашних шлёпок на ней были хорошие дорогие кроссовки, надетые на толстый шерстяной носок. Ну что ж, художники, они люди богемные и, полагаю, вид Дамы-в-бигудях с измазанным кремом лицом и в кроссовках фирмы Nike не смутит отца бравого ментовского лейтенанта.
Дом художника, старинный, внушительный с каменной подклетью стоял на противоположном от жилища убиенной Катерины, более высоком берегу Лебединого озера и был расположен практически напротив него.
Отец Сергея оказался очень приятным пожилым мужчиной лет шестидесяти. Веселый, приветливый с густой гривой черных, слегка прихваченных сединой волос, ярко синими глазами и аккуратной бородкой, он словно изучал доброжелательство и энергию. И дом был ему под стать, веселый и добрый. Все в нем радовало глаз — и русская печка в дивных изразцах, и деревянные лавки, покрытые набивными постилками, и дорожки на полу, связанные из разноцветных тряпок, и старинные кованые сундуки с намалеванными на них алыми розанами, и шкафы-поставцы, украшенные затейливой резьбой, и мерцание окладов старинных икон. Букеты из сухого донника, можжевельника, вереска и полыни, подвешенные к деревянным притолокам, издавали стойкий аромат, который веселил душу и плыл по всему дому, смешиваясь с запахом скипидара.
Основное пространство просторного четырехкомнатного дома с мезонином, когда-то построенного под большую мещанскую семью, занимали картины. Они были развешены по стенам и стояли во всех углах. И мне почему-то показалось, что они глядят на нас, как и их хозяин, с ласковой усмешкой… Жили на этих картинах, написанных чистыми, яркими, сочными красками разновозрастные обитатели Никольска, которые занимались своими людскими делами — сено косили, детей нянчили, за столом пировали, огороды копали, хлеба пекли, дома строили, машины чинили, на лодках плавали, в автобусах ездили, в церкви крестились, на завалинках сидели, кружева плели, песни голосили, дрались, торговали, целовались, бранились, мирились, женились. И здесь же жмурились на солнце пушистые кошки, выискивали на себе блох собаки с человечески умными глазами, падали в травы наливные яблоки, цвели на клумбах георгины, била серебристыми хвостами рыба, вытащенная из воды, гоготали серокрылые гуси и разноцветные петухи взлетали на заборы, чтобы оповестить всех о приходе нового дня. И весь этот нехитрый быт маленького провинциального городка начинал казаться чудесным праздником, потому что был выписан с добрым юмором и такой искренней любовью ко всему живому, от которой дух захватывало.
Ангелина Ивановна, с царственным величием прошествовав по всем комнатам и полюбовавшись картинами, опустилась на лавку, закурила без хозяйского спросу сигарету и задумчиво изрекла:
— У вас тут просто волшебно… Короче, я бы тут с удовольствием осталась жить…
Борис Петрович несколько смутился, а Ангелина Ивановна, не обратив на это никакого внимания, тут же перешла к обсуждению его полотен и своим менторским тоном, который так раздражал дам с Рябиновой улицы, начала вещать о Нико Пиросмани, Поле Гогене, Марии Примаченко, Зурабе Мартиашвили. И видимо, говорила она нечто дельное, потому что хозяин дома слушал ее внимательно, временами кивал головой, соглашаясь, а иногда принимался горячо спорить. Пока они беседовали о высоком, я подошла к окну, из которого отлично просматривался противоположный берег. Хорошо был виден дом и двор Катерины Щегловой, где мелькали какие-то люди и стояла прислоненная к сараю крышка гроба. И все-таки, кто ее убил? И кто ранил Николая Носова? И где сейчас тот молодой человек в очках, который в январе нанес визит бывшей главной музейной хранительнице? 
От размышлений меня отвлекла Ангелина Ивановна, громогласно заявившая, что она хотела бы посетить туалет. Выяснив маршрут следования, матрона величественно удалилась, а художник подошел ко мне.
— Ну а вам как мои работы?
— Очень понравились, — абсолютно искренне ответила я. — Кстати, с вашим творчеством я знакома уже давно. У меня в московской квартире висит ваша картина «Афродита садах». Очень позитивная вещь. Только я не поняла, почему она так называется.
– Потому что мою кошку звали Афродитой. Я эту картину Марьяне Николаевне подарил, когда она меня от радикулита вылечила. Я тогда в болоте бруснику собирал и спину сильно застудил. Вот она месяц потом ко мне ходила уколы делать. И травами какими-то мне поясницу растирала. Это лет этак десять назад было…
— Да, у меня как раз тогда младшая сестренка замуж вышла. Бабушка эту вашу картину ей на свадьбу подарила, а я себе выпросила, уж очень она мне понравилась. Особенно, сама кошка, как она щурится…
— Да Афродита был красавицей и умницей. У меня сейчас в доме ее пра-правнуки живут… Но вас, как я понял из разговора с сыном, в мой дом привела икона Богоматери Одигитрии?
— Да. У меня есть подозрение, что копией, которую вы в свое время для главной хранительницы музея Анны Александровны Терехиной написали, заменили украденную из музея икону.
— Вряд ли ею, — отрицательно покачал головой художник. — Ту икону я писал по личному заказу Терехиной, когда Суриковку закончил и домой в Никольск вернулся. Тогда-то она и попросила меня написать копию с Одигитрии и даже нашла для нее старинную доску. Я, конечно, согласился. С деньгами туго было, да и для глаза это хорошая тренировка. Потом только узнал, что эта икона для нее очень много значила. Народ в музее поговаривал, что она очень любила реставратора, который над восстановлением Одигитрии работал, но он, к сожалению, погиб. Только моя копия, насколько я знаю, все время в доме у Анны Александровны хранилась. Так что вряд ли именно ею злоумышленники воспользовались. Хотя, все бывает…
— Скажите, а если вы проедите вместе со мной в музей и посмотрите на нее, вы узнаете ваша ли эта работа или чья-то еще?
— Конечно, узнаю, — улыбнулся Борис Петрович, — как не узнать…
В это время на другом берегу озера из дома Катерины во двор, где собралась негустая толпа, вынесли гроб с телом покойной.
Художник горестно покачал головой.
— Бедная женщина…
— А вы ее знали?
— Немного. Катерина в музее работала смотрительницей в зале древнерусской живописи. Я туда частенько прихожу иконами полюбоваться. Боюсь, что в скором времени, когда церковь все под себя подгребет, любоваться уже нечем будет.
— Почему?
— Понимаете, все эти с великим трудом реставрированные шедевры требуют определенной системы хранения. И им совершенно противопоказано висеть в церквях, где чадят свечи, воскуряют ладан, где то жарко, то холодно, то сухо, то влажно. Вы же, видимо, знаете, как оно раньше в церквах было: иконы старели, темнели, их подмалевывали, а иногда просто сжигали и заменяли новыми. Так что, сколько шедевров погибло и представить себе невозможно. И, кстати, хочу заметить, что великую древнерусскую живопись открыли для всего мира отнюдь не церковные деятели, а люди искусства. Церковь ею заинтересовалась, когда выяснилось, что эти иконы имеют огромную материальную ценность…
Мы помолчали.
— Борис Петрович, а вам сын сказал, что музейная смотрительница не своей смертью умерла: ее сначала ударили чем-то тяжелым в висок, а потом сбросили в подпол.
— Нет, Сережа мне ничего такого не говорил… — расстроился художник. — Преступника нашли?
— Нет.
— Господи, и кому ж в голову пришло убивать эту бедняжку! — запечалился он.
— Я предполагаю, что ее убил тот же человек, который похитил из музея «Одигитрию».
— Почему вы так думаете?
— Мне кажется, что он испугался разоблачения…
— Да, уж история…
Мы опять помолчали, наблюдая, как гроб выносят из двора на улицу, где стоял автобус-катафалк, чтобы повезти бренное тело в последний путь. Среди провожающих я углядела бабу Морю.
— А вы, случайно, не знаете, когда это случилось? —  вдруг спросил художник и голос его прозвучал несколько странно.
— Что случилось?
— Ну, когда Катерину убили.
— Знаю. В понедельник, часов в восемь вечера… Правда, соседи не видели, чтобы к ней кто-то с улицы входил.
— Про улицу не знаю, а вот по озеру к её дому приплывал один человек. И я видел, как он к её мосткам причаливал лодку.…
Я прямо-таки впилась в него глазами.
— И когда это было?
— Это было в девятнадцать сорок. Я время точно запомнил, потому что как раз сидел в беседке в саду, курил, смотрел на озеро и тут мне старый друг, художник из Питера, по мобильнику позвонил и сказал, что через двадцать минут в 20.00 его покажут в передаче на канале «Культура».
— А вам этого человека удалось разглядеть?
— Не очень.  Худощавый такой… Чуть выше среднего роста. На голове бейсболка, волосы связаны в хвост. Вот и все, что могу сказать. Темно уже было, а фонари у берега слабо светят. Лодку разглядел: на ней по борту шла широкая светлая полоса.
— Мне кажется, что вам обо всем этом следует сказать Сергею.
— Да, раз дело такое, обязательно скажу.
Мы еще постояли у окна, наблюдая печальное зрелище пока громкий голос Алевтины Ивановны не заставил меня обернуться.
— Лиза, у меня явные нелады с кишечником, как ты полагаешь, стоит ли мне сделать ректоскопию?
Я рухнула на стоящую рядом деревянную лавку, кусая губы от еле сдерживаемого смеха. От эксцентричной Дамы-в-бигудях, плюющей на всякие условности, можно было ожидать всякого, но выдать такое в компании малознакомого человека — это уже был высший пилотаж… Бедный художник покраснел до корней волос и начал бестолково переставлять с места на место картины.
— Не понимаю, чему ты ухмыляешься, Лиза, — возмутилась Славина родительница и закурила очередную сигарету, — я тебя спрашиваю о вполне серьезных вещах.
Я шмыгнула носом и взяла себя в руки.
— Не обращайте внимание, Ангелина Ивановна, это я так, от нервов. Борис Петрович, — обратилась я к Погорелову-старшему, — вы сейчас сможете съездить со мной в музей?
— Конечно, я же свободный человек…
И в эту минуту у меня зазвонил мобильник и нарушил все мои планы.
— Лиза, — услышала я голос отца Александра, — бросай все свои дела и приезжай ко мне в храм. И учти, у меня вскоре должно начаться отпевание, так что поторопись.
— Но я не дома, и дресс-код у меня неподобающий, я в джинсах и без косынки. Как я в храм войду?
— Не чуди, — коротко ответил Санёк и отключил связь.
Я повернулась к художнику:
— По независящим от меня причинам наша программа меняется. Вы не против, если я довезу вас до монастыря и сразу уеду. Я зачем-то понадобилась отцу Александру.
— Что за вопрос. Я и пешочком туда с удовольствием прогуляюсь, так что занимайтесь своими делами и не беспокойтесь.
— Я тоже с удовольствием побываю в монастыре, — встряла Ангелина, — ты, Лиза, нас с Борисом Петровичем до Соборной площади добрось, а когда освободишься, заедешь за мной. А мы пока погуляем с вами по монастырю, — обратилась она к хозяину дома, — и я покажу вам одно место, где потрясающая энергетика и где мне явился ангел, вы же не против моей компании?
— Почту за честь, — ответил воспитанный художник-примитивист без особого энтузиазма.
Уже через пять минут я была у ворот музея-заповедника, а еще через пять на Рыночной площади у храма Николая Угодника, где служил отец Александр.
В своей священнической одежде друг моего детства выглядел настолько внушительно, что у меня даже язык не повернулся бы назвать его Саньком. Отец Александр и точка.
— Вызывали отче?
Отец Александр мой вопрос пропустил мимо ушей, лишь попросил следовать за ним и направился к маленькому домику на территории храма, где по ночам дежурил церковный сторож. По дороге он рассказал мне, что бабушку Лиду, которая отдала мне перстень и альбом, задушили сегодня ночью подушкой в ее собственной кровати. Обнаружила это Зоя, когда рано утром приносила ей воду из источника. Сестра Маргарита сказала игуменье, что подозревает в этом злодействе саму Зою, потому что видела, как та вечером выходила из общежития. Настоятельница вызвала трудницу к себе. Сестра Маргарита залезла девушке в карман, вытащила оттуда пятисотрублевую бумажку и велела настоятельнице вызывать милицию, крича, что это Зоя приходила в общежитие ночью, чтобы обворовать старуху, а когда та проснулась и хотела позвать на помощь, ее задушила. Зоя зарыдала и, испугавшись, что ее засудят ни за что ни про что, убежала из монастыря, попросилась в попутку и приехала сюда, потому что больше ей деваться некуда. И что с ней делать он совершенно не знает. Ясно только одно, что сдавать в полицию перепуганную девушку никак нельзя.
— Однако сука редкостная этот ваша сестра Маргарита, — пробурчала я себе под нос, выслушав рассказ отца Александра.
Тот вздохнул:
— Да, мадам с характером. От нее все насельницы плачут.
В сторожке сидела зареванная с красным распухшим носом Зоя. Увидев меня, она снова принялась рыдать:
— Вот вы… вы же видели баушку, я же к ней как к родной.. как только у нее язык повернулся… ну разве я могла  ее убить… разве я нелюдь… я крест поцелую… а деньги,  это же те, что вы ей дали… я же за лекарствами…
— Так все, успокоились, — я достала из сумки бутылочку минеральной воды и протянула ее Зое, — выпей, глубоко подыши, а потом поговорим.
Зоя последовала моему совету, глотнула воды, с хлюпаньем потянула носом, высморкалась и вроде бы пришла в себя.
— В том, что ты бабушку Лиду не убивала, мы с отцом Александром абсолютно уверены.  Но то, что ты убежала, — это плохо. Люди они ведь какие: раз бежит, значит, виновата. Не удивлюсь, если тебя объявили в розыск. — Зоя опять заплакала. — Все, успокойся. Будем думать конструктивно.
— Я на время могу поместить Зою в общежитии при мастерской, — выступил с предложением отец Александр.
Я представила себе его «орлов», большинство из которых успело отмотать разные сроки в местах не столь отдаленных, и пришла к выводу, что эта идея мне кажется весьма сомнительной.
— Нет, Зою я возьму к себе. Поживет у нас с бабой Морей, пока все не образуется. А там посмотрим… Так что покрой пониже платок и надень мои очки, — и я протянула ей солнцезащитные очки, купленные мною пару лет назад аж в самом Париже.
Когда мы выходили из сторожки, в церковь как раз заносили гроб с телом Катерины Щегловой. Среди кучки старушек, я отыскала бабу Морю, представила ей Зою и сообщила, что эта девушка у нас некоторое время поживет.
Потом я посадила Зою к себе в машину, и мы подъехали с ней к Соборной площади. Минут двадцать мы ожидали Ангелину Ивановну, которая наконец-то вышла из монастырских ворот в сопровождении художника Погорелова и царственно поплыла к нам, не обращая ни малейшего внимания на любопытные взгляды иностранцев, оглядывающих ее с ног до головы и чего-то по этому поводу лопочущих.
— Ну что, Борис Петрович, ваша «Одигитрия»?
— Да, моя. Только никак понять не могу, как она там очутилась. Может, племянница Анны Александровны ее в музей отдала?
— Нет, я уже узнавала. Ваша копия «Одигитрии» исчезла из дома Терехиной в день ее смерти и объявилась только после похищения оригинала. По поводу того, кто ее украл, у меня есть некоторые предположения, но озвучивать их пока рано.
Мы распрощались с добродушным художником, и Ангелина Ивановна сообщила ему, что зайдет завтра, чтобы в спокойной обстановке получше разглядеть его картины, а то из-за Лизиной заполошности все как-то сумбурно получилось.   Художник на это ее неожиданное заявление пробормотал что-то вежливое, поскучнел лицом и раскланялся.
Потом мы поехали домой, заскочив на минутку в продуктовый магазин, где Ангелина Ивановна довела до истерики продавщицу, выбирая кирпич черного хлеба. Потом я сдала Даму-в-бигудях с рук на руки Славе, сообщив ей попутно, что копия «Одигитрии», на которую подменили оригинал, была написана Погореловым-старшим, и рассказала об убийстве бабушки Лиды. И уже через четверть часа мы с Зоей сидели у нас на террасе и пили чай с шанежками, испеченными бабой Морей.
Я попросила Зою, не упуская деталей, рассказать мне все, что произошло в монастыре после нашего с отцом Александром отъезда. Зоя, не скованная на этот раз монастырскими стенами, говорила более свободно.
Выяснилось, что как только мы уехали, ее вызвала к себе в келью сестра Маргарита («келья у нее просторная, с коврами на полу и ванной комнатой») и спросила, зачем та повела москвичку в общежитие бывшей психбольницы. Зоя ответила, что москвичка хотела сфотографировать живущих там стариков, поэтому она отвела ее в комнату к бабушке Лиде. Потом сестра Маргарита начала выспрашивать Зою, о чем мы со старухой говорили. Зоя ответила, что о всяком разном. Тогда Маргарита спросила, не задавала ли я старухе вопросов об игуменье Маврикии. Зоя ответила, что задавала. Тогда сестра Маргарита велела ей поцеловать святой крест и, не утаивая ничего, сообщить все, о чем говорила старуха. Зоя передала ей рассказ бабушки Лиды об Ефросиньи и о том, какое послушание возложила на свою келейницу матушка Маврикия. А потом рассказала сестре Маргарите как старушка велела ей достать из комода коробку с перстнем и альбомом, и попросила меня передать ее отцу Александру, чтобы тот отдал ее внучатому племяннику Ефросинии. После чего сестра Маргарита вроде озверела и ударила Зою по лицу, крича, что как она, дура деревенская, посмела сразу не доложить ей об этом. Потому что альбом и перстень — это собственность монастыря, ведь они принадлежали его игуменье. И теперь ей, сестре Маргарите, придется тратить время и силы, чтобы вернуть эти реликвии в святую обитель. Потом она отпустила Зою и дала ей послушание вычистить свинарник и птичник, а другим трудницам запретила ей помогать. Зоя закончила работу поздно вечером и забежала к бабушке Лиде, чтобы передать ей свежих яиц и молочка от вечерней дойки, и взять у нее подаренную мной денежку на покупку лекарств и сластей. На следующий день, после заутрени, Зоя решила сходить для своей подопечной за родниковой водой из святого источника. Поднялась в комнату за ведром и увидела, что бабушка Лидия лежит мертвая на кровати, а на лице у нее подушка.
Из Зоиного рассказа я вычленила для себя пощечину, что влепила ей христова невеста Маргарита, когда узнала, что перстень и альбом были отданы мне для передачи отцу Александру. Как-то уж очень она этот факт близко к сердцу приняла, что настораживало.
— Скажи, Зоя, а сестра Маргарита давно в монастыре обитает?
— Да нет, она чуть раньше меня пришла, где-то в начале марта.
— Из какого монастыря ее сюда перевели, не знаешь?
— Да ни из какого, — хмыкнула Зоя, — ее сюда отец Григорий привел, вроде она какая-то родня его супруги. Ее сразу же послушницей взяли, а через пару месяцев чин монашеский дали. Матушка Варвара хоть против была, но не осмелилась перечить владыке.  С тех пор она в нашем монастыре всем и заправляет. Сестра благочинная ей поперек слово боится сказать. А настоятельница, матушка Варвара, все больше по хозяйственной части трудится… Работы-то невпроворот. Рук не хватает. Насельниц мало. Да и бегут из нашего монастыря девчонки.
— Почему бегут?
— Так работа тяжелая. От зари до зари. Те, кто телом послабже, не справляются. А тут еще сестра Маргарита больно капризная стала. Требует, чтобы ей по утрам ванну из парного молока делали… И чтоб это молоко у коров не доильным аппаратом брали, а руками выдаивали, дескать, от этого его качество лучше.
— А как владыка ко всему этому относится?
— Так ему ж никто сказать не осмелится.
— Понятно. А вы поколотить ее не пробовали?
Зоя хмуро покачала головой.
— Да разве можно? Ее однажды сестра Серафима назвала нехорошим словом, так ее отправили в самый дальний монастырь, почти что в самую тундру…
— Ладно. Не будем трясти ваше монастырское белье, а вернемся к делам насущным. Ты, как я понимаю, убежала из монастыря в чем была. — Зоя согласно кивнула головой. — Поэтому для начала мы тебя экипируем, благо ты со мной одного роста.
Поменяв свою затрапезную одежонку на джинсы, футболку и легкий свитер, и сняв с головы убогий платок, Зоя совершенно преобразилась: передо мной стояла рослая красивая сероглазая девушка с чуть вздернутым аккуратным носиком и тяжелой, льняного цвета косой.
— Тебе такой внешностью только в кино играть поморок или воительниц-валькирий, — сделала я ей комплимент. Зоя зарделась от смущения и шмыгнула носом. — А сейчас садись за стол и пиши все, что ты мне рассказала. Полагаю, этот текст может нам пригодиться. И про пощечину, пожалуйста, не забудь.
Пока Зоя упражнялась в чистописании, я, накормив Персика, решила продолжить уборку урожая картофеля, но не успела переодеться, как услышала деликатный стук в оконную раму. Я выглянула в форточку: во дворе стоял, опираясь на тяжелую трость, бывший прокурор Иван Филиппович.
— Лизавета, извини меня, старика, за беспокойство. Но Марьянина Майка забралась в огород, а потом на сараюшку вспрыгнула, боюсь, она крышу проломит и ноги себе поломает, так уж ты будь добра, пойди и сгони ее, а то больше некому: у меня супруга в гости к подруге ушла и вернется только вечером. А я на своих хромых с этой животиной никак не справлюсь.
Майка была самая удойная, но и самая вредная и хулиганистая из всех коз бабы Мори. Эта коза-дереза с янтарного цвета копытцами обладала неуемной страстью к бродяжничеству. Каким-то неведомым образом она ухитрялась освобождаться от веревки, которой баба Моря привязывала ее к колышку на пастбище и отправлялась гулять по соседским огородам, а однажды даже забрела в монастырь на радость интуристов, которые тут же обступили ее и стали с ней фотографироваться. Так что вполне возможно, что в семейном альбоме какого-нибудь Ганса, Джона или Збышека хранится фотография нашей Майки.
Оставив Зою дописывать «сочинение», я запаслась ломтем хлеба и веревкой и отправилась ловить козу. Старый прокурор ковылял рядом, жалуясь на погоду, либералов и стремительный рост инфляции.
— Иван Филиппович, — спросила я по дороге, — а вот скажите мне как профессиональный юрист, если человек обладает некоторой информацией о каком-то преступлении, но не спешит сообщить об этом куда следует, это является нарушением закона?
— В УК РСФСР была статья 190 об уголовной ответственности за недонесение об убийствах, изнасиловании, краже, грабеже, мошенничестве, даче взятки при отягчающих обстоятельствах. Но насколько я знаю, новый УК РФ отменил эту статью. Так что, недоносители могут спать спокойно… А тебе-то зачем это знать понадобилось?
— Да так, — туманно ответила я, — чтобы быть юридически подкованной. Наше время, сами знаете, какое…
— Что да, то да, — и старичок с удовольствием принялся промывать косточки нашей эпохе до самой своей калитки.
Коза Майка, порезвившись на грядке с элитными георгинами — гордостью бывшего прокурора, — забралась по поленнице на крышу невысокого дровяного сарая и стояла там памятником самой себе, задумчиво обрывая листики с ветвей старой мощной березы, нависающих над сараюшкой.
— Бяша, бяша, — ласково позвала я животное, протягивая в его сторону ломоть хлеба.
Коза скосила на угощение глупые глаза, но не сдвинулась с места.
— Экая ты скотина, Майка, — с чувством сказала я и отправилась за деревянной лестницей, прислоненной к стене прокурорского дома.
План мой был таков: подняться по лестнице на такую высоту, чтобы я могла веревкой согнать козу на поленницу. На саму крышу я лезть побоялась, так как девушка я весьма увесистая, и ветхие доски, покрытые толью, мои 70 кило могли не выдержать.
Моя голова уже возвышалась над сараюшкой, когда одновременно произошли три вещи: у меня в кармане джинсов зазвонил мобильник, подо мной треснула перекладина лестницы, а стерва Майка, совершив длинный балетный прыжок, оказалась на поленнице. С нее она скакнула на перевернутую кверху дном бочку и скрылась в вишняке, отделявшем прокуроров огород от Славиного, оставив за собой дробный стук обрушившихся поленьев.
Сидя на земле и потирая ушибленное колено, я поднесла к уху мобильник и, прорычав «алле», услышала беззаботный голос Веры Дмитриевны, матери хорошего человека Антона:
— Лиза, привет, почему не звонишь?
Если бы я сказала ей, что звонить по мобильному из Никольска на итальянский остров Искья, куда она отправилась укреплять свое здоровье на термальных источниках, мне дороговато, она бы устроила концерт Антону и потребовала бы, чтобы он оплачивал мои разговоры, чего я категорически не желаю. Поэтому я соврала первое, что пришло в голову:
— Да тут связь что-то барахлит…
— Тогда ладно. Я только не поняла, почему ты вместо Италии отправилась в эту свою северную Тмутаракань. Я надеялась, что после Рима вы с Антоном заедите навестить меня на Искьи.
— Тут такое дело… Бабушка попросила картошку выкопать…
— А что, кроме тебя некому?
— Есть кому, конечно. Только ей же и повидаться со мной хочется.
— Понятно. Значит, ты сейчас картошку копаешь?
— Да нет, в данный момент я ловлю козу.
— Кого ты ловишь?
— Козу… такую с рогами и копытами…
— Понятно. Только учти, если из-за этой своей козы и картошки ты упустишь моего сына, я тебе этого никогда не прощу, — заявила Вера Дмитриевна и на этой патетической фразе закончила разговор, так что я еле успела пожелать ей приятного отдыха.
С Верой Дмитриевной у нас установилось полное взаимопонимание с тех самых пор, когда я помогла ей узнать истинную причину смерти ее первой невестки, а заодно и разоблачила ее самое, когда она талантливо симулировала симптомы не существовавшего у нее инсульта. По мнению Веры Дмитриевны, я, косвенно поспособствовав разводу ее сына со второй женой, должна была, как человек честный, выйти за него замуж. Я же с этим делом тяну, что вызывает ее негодование, которое она высказывает мне весьма оригинальным образом: «Лиза, в конце концов, я имею право иметь собственного врача в доме?» Ну и что я на это могу ей ответить?
Я встала на ноги, отряхнула джинсы и начала поправлять порушенную козой поленницу.
— Ты Лизавета, не утруждай себя особо. Дровишки-то сын сложит, он в субботу обещался придти баню протопить, — пожалел меня Иван Филиппович, опираясь на трость и пытаясь поднять свободной рукой сломанный куст георгина.
И тут раздался истошный вопль, от которого старый прокурор вздрогнул и выронил трость.
— Слава, убери скорей от меня эту скотину! — визжала Дама-в-бигудях. — Она меня своими рогами заколет.
Я, схватив веревку, кинулась в вишняк, пролезла через дыру в штакетнике и одновременно с Вячеславой оказалась на лужайке позади ее дома, где коза Майка, запутав в ячейках веревочного гамака свои рога, пыталась всеми силами их освободить, весьма чувствительно подпихивая под бока барахтавшуюся там Ангелину Ивановну. Пока я вместе с Вячеславой освобождала ее родительницу из гамачного плена, вела под белы рученьки к крылечку и оказывала первую помощь, как-то: отпаивала валокордином, смазывала места соприкосновения с костистым козьим лбом детским кремом и по требованию пострадавшей ощупывала ей ребра на предмет перелома, Майка галопом ускакала в огород Степана. И уже через пару минут оттуда долетели крики его разгневанной матери, которая ругала козу последними словами за то, что та уволокла на своих рогах сушившуюся на веревке простыню. Далее эстафету приняла Тамара, никогда не стеснявшая себя в выражениях. Из ее яркого спича я поняла, что Майка порвала ей полиэтиленовое покрытие на тепличке с помидорами.
Уговорив Ангелину Ивановну не делать рентгена грудной клетки и убедив ее, что все ребра у нее целы, я мелкой рысцой кинулась вниз по Рябиновой улице к озеру, где за Тамариным огородом обнаружила беглянку, которая с невозмутимым видом пощипывала травку на лужайке в компании со своими товарками.
— Вот скажи, кто ты после этого? — спросила я козу, привязывая ее веревкой к колышку.
— Ме-е-е, — засмеялась мне в ответ нахальная Майка.
Когда я зашла к Тамаре, чтобы выяснить урон, нанесенный ее теплице козой и предложить компенсацию, соседка лениво махнула рукой:
— Ой, Лиза, не парься, заплату приклею и все дела. Ты лучше скажи, как там Колька?
— Да вроде, ничего. Послеоперационных осложнений нет. Уже перевели в общую палату. Баба Моря ему куриный бульон носит и паровые котлеты.
— Ну и, слава богу. А бандита-то этого милиция нашла?
— Насколько я знаю, пока нет.
— Слушай, может он в Колькин-то дом не с улицы попал, а с озера, с обратной стороны мыса, на лодке приплыл, а? Поэтому его никто и не видел.
Надо же, как я об этом не подумала! Ведь и тот, замеченный художником человек тоже приплыл к дому Катерины Щегловой на лодке.
—Тамара, вы — гений. Вам надо было следователем работать.
— Да ладно тебе, — зарделась Тамара, — куда нам с суконным рылом да в калашный ряд…. Ты вот что, подожди минутку, я тебе сейчас для Кольки бутылку киселя передам. Я его из морошки сварила.  Пускай Марьяна Николавна ему занесет.
Вернувшись домой с киселем, налитым в пластиковую бутылку из-под кока-колы, я вспомнила, что мне нужно сделать Вере укол и, оставив Зою на попечение Персика, который удобно устроился у нее на коленях, отправилась к Беловым, по обыкновению выбрав ближний путь через Водные ворота монастыря.
Когда я подошла к двери келейного корпуса, то нос к носу столкнулась с Рогнедой Архиповной, директрисой музея, симпатичной теткой предпенсионного возраста, очень похожей на пожилую школьную училку советских времен — очки, тугой узел волос на затылке, блузка с отложным воротничком и чуть узковатый темный костюм с юбкой до середины икры. Хотя, следует заметить, что дочка ее, работавшая в музее экскурсоводом, одевалась не хуже московских модниц.
— Здравствуй, Лиза. Рада тебя видеть, — сказала директриса густым басом и посмотрела на меня грустными глазами побитой собаки. — Ты к нам надолго приехала?
— Всего на недельку, навестить бабу Морю.
— Хорошо, что не забываешь старушку. Она после смерти вашего деда только вами и живет…
— Да, мы с сестрой это знаем и очень ею дорожим…
Рогнеда Архиповна принадлежала к тому малочисленному кругу «начальников», которые у нашей бабы Мори пользовались неоспоримым авторитетом. Бабуля, будучи по натуре независимым человеком, никогда не заморачивалась социальным статусом людей: по ней, будь ты хоть президент, хоть дворник — все едино. И трепета перед сильными мира сего никогда не испытывала. Ценила она в особях, наделенных властью, их профессионализм, человеческую порядочность, нестяжательство и желание быть полезным обществу.  Директриса, известный специалист в области древнерусской живописи и архитектуры, в тяжелые 90-е годы, аки сторожевой пес, охранявшая музей от разора и разворовывания, сумевшая сохранить его научные кадры и бесценные коллекции, вызывала у нее безусловное уважение. Кроме того, примешивался и личный момент: именно Рогнеда стала инициатором того, чтобы в музее появилась экспозиция, посвященная нашему с Милочкой деду, как почетному гражданину города.
— Наверное, она тебе рассказала, какая беда у нас приключилась?
— Да, рассказала.
— А тут еще горе: сегодня нашу сотрудницу хоронят, Катю Щеглову. Я с ней у нее дома попрощалась, а на кладбище не поехала… Сил нет.
Рогнеда Архиповна присела на скамейку. Я поместилась рядышком.
— Вы что, плохо себя чувствуете?
Она помолчала, словно прислушиваясь к себе, потом окинув взглядом нависающую над нами колокольню, сказала:
— Да душа за все это болит…Меня в понедельник в область, в департамент культуры вызывают, полагаю, будут снимать с работы… Кража иконы для этого — отличный повод.
— Но они там, в вашем департаменте разве не понимают, что от краж даже Лувр не застрахован. А сколько всего утащили из Эрмитажа, но Пиотровский как был директором, так и остался.
— То Пиотровский, а то я…
— Рогнеда Архиповна, вы случайно не помните, в двадцатых числах января к вам из Москвы приезжал молодой журналист, такой худощавый, в очках, с усиками. Он собирался писать статью по истории формирования коллекции древнерусской живописи вашего музея, и вы его потом отправили к Анне Александровне Терехиной.
— Нет, такого случая я не припомню. И странно, что подобный вопрос мне вчера задала Верочка Белова.
— Это я ее попросила, — и я рассказала Рогнеде о клеенчатой тетради с записями бывшей главной хранительницы музея, и о моей поездке в Криницкий монастырь, и о сафьяновом альбоме и перстне матушки Маврикии, и об убийстве бабы Лиды.
Директриса музея-заповедника меня внимательно выслушала.
— Все, что ты рассказала, Лиза, очень интересно. И раньше ходили слухи, связанные с кладом игуменьи Маврикии. Один очень старенький кэгэбист мне однажды рассказывал, что ее расстреляли за то, что она, когда у монастырей отбирали ценности в пользу голодающего Поволжья, спрятала где-то монастырскую казну, а книги с описями сожгла. Кстати сказать, в 90-х годах кладоискатели почти всю территорию монастыря перекопали, правда, безрезультатно… Хотя, вполне возможно, что никакого клада не было, а вся эта история была в свое время придумана чекистами, чтобы обелить себя… Вполне верю, что у Маврикии нашлись родственники, которые поверили в эту легенду.   Но, что касается кражи «Одигитрии», у меня есть свои предположения на этот счет, но я не хочу их озвучивать…
— Вы полагаете, что кражу совершили с целью убрать вас с директорского места? — спросила я, поднимаясь со скамейки.
— Полагаю, да. Видишь ли, Лиза, наш музей-заповедник некоторые властные структуры рассматривают не как историческое, художественное и духовное достояние народа, а как курицу, способную нести золотые яйца в их собственное лукошко…А я этому процессу мешаю… — Рогнеда тяжело поднялась со скамейки и протянула мне руку, — ну, рада была повидаться, кланяйся Марьяне Николаевне.
Веру я застала в расстроенных чувствах. В доме кончились сахар, лук, мука, макароны и хлеб, а она была на бюллетене и выходить из дома еще не могла. Сделав укол, я взяла у нее сумку и ринулась в набег на продуктовые лавки, как всегда, удивляясь тому, что в них продают преимущественно импортные товары, включая баранину из Австралии, куриные ножки из Америки, макароны из Италии, мороженую рыбу из Норвегии и морковь из Израиля.
Управившись со всем этим делом, я выпила со своей пациенткой чайку и засобиралась домой.
Когда я уже подходила со стороны Водных ворот монастыря к Рябиновой улице, то обнаружила возле мостков Зою, которая старательно драила песком кастрюли и сковородки. Из этого я сделала вывод, что баба Моря уже вернулась домой с похорон и резво вовлекла в трудовой процесс свежую рабочую силу.
— Зоя, шла б ты в дом от греха подальше. Не нужно, чтобы тебя сейчас люди видели. Подожди, пока все образуется.
— Так ведь ваша баушка попросила…
— Наша баушка — передразнила я ее, — прирожденный эксплуататор. Она тебя, еще заставит, как мачеха Золушку, выбелить кухню, посадить под окнами семь розовых кустов, познать самое себя и намолоть кофе на семь недель.
— Так и что, я работы не боюсь, вы только скажите, где побелку взять , — ответила простодушная Зоя, споласкивая в озерной воде тяжелую чугунную сковороду.
— Нет уж, деточка, давай-ка меня слушаться. Собирай все в таз и дуй в дом, — приказала я.
Отконвоировав девицу до кухни, я прошла в горницу, где на диване обнаружила тихо постанывающую бабу Морю с головой, обвязанной вафельным полотенцем и кота Персика, лежавшего рядом с ней кверху пузом, в состоянии полнейшей нирваны со сложенными на животе передними лапками и отброшенным в сторону пушистым хвостом.
— Ой, Лизонька, дружочек, — запричитала старушка, распространяя вокруг себя легкий аромат сивухи, — чтой-то у меня голова болит и, вообще, в животе нехорошо.
Я измерила ей давление и прослушала пульс.
— Бабуль, а ты на поминках, часом самогонки не тяпнула?
— Ну как же без этого, — вздохнула баба Моря, — помянуть-то Катерину надо было…
— Помянуть, душа моя, ты ее могла рюмочкой слабенькой сладкой наливочки и этим ограничиться…
— Лизонька, а дедушка твой, Алексей Михайлович, царствие ему небесное, говорил, что ежели пить, так пшеничный первачок, а еще лучше чистый медицинский спирт, он для организма полезный…
— Абсолютно с ним согласна. Но в семьдесят лет, дорогуша, для организма больше полезен кефир… Вот тебе таблетка от головной боли, а я пойду на кухню и организую тебе чашку сладкого крепкого чая. Да и еще, прекрати эксплуатировать Зою.
— Да разве я что? Она сама вызвалась, — Баба Моря состроила такое невинное выражение на своем личике, что если бы я не знала ее более трех десятков лет, то обязательно бы поверила. Потом она потянула меня к себе за рукав и когда я подставила к ее щеке свое ухо, шепотом спросила:
— Слышь, Лизок, а она точно старуху не убивала?
— Точно не убивала.
— А ты откуда знаешь? Тебя ж там не было? — в голосе бабы Мори послышалось некоторое недоверие.
— Мне это, ромашка ты моя полевая, подсказывают гены моих прабабок, а я им верю, — сказала я со значением и отправилась на кухню ставить чайник.
Когда я заваривала свежий чай, запиликал мой мобильник. Пришла эсэмэска от Костика с короткой фразой «Открой почту». Я поручила Зое напоить бабулю чаем, а сама водрузила ноутбук на обеденный стол и плюхнулась перед ним на табуретку.
И все-таки зять у меня молодец. Ведь может, когда хочет, вернее, когда чувствует, что его усилия могут быть превращены в денежные знаки.
Текст его письма гласил:
«Лизавета! Путем неимоверных усилий и подкупа должностных лиц, мне удалось узнать, что брат Елены Павловны Вишняковой, Георгий Павлович Вишняков, потомственный дворянин, инженер по образованию, служил до революции начальником одного из департаментов министерства путей сообщения и проживал с семьей в доходном доме Дурылина на Малой Ордынке. Умер от тифа осенью 1921 года. Его сын, Сергей Георгиевич, рождения 1920 года, после школы пошел работать в депо казанского вокзала, а затем поступил в Московский институт инженеров железнодорожного транспорта. Во время Великой Отечественной войны воевал в железнодорожных войсках. Награжден орденами и медалями. После войны защитил кандидатскую диссертацию. Умер в 1985 году. Его сын Александр Сергеевич Вишняков, рождения 1946 года, пенсионер, ранее работал в управлении РЖД. Имеет дочь Ольгу, рождения 1987 года, которая работает менеджером по бронированию в туркомпании «Арго-тур». Ольга была замужем, разведена в январе этого года.
Вчера вечером я созвонился с Ольгой и сегодня утром встретился с ней. Письмо Елены Вишняковой (игуменьи Маврикии) сохранилось. Оно лежало меж страниц в семейном альбоме с фотографиями. Письмо было написано по-французски, а так как этого языка в доме никто не знал, то содержание его было неизвестным. И только в этом году, зимой, Ольга, перебирая семейные снимки, проявила к нему любопытство и попросила свою подругу по работе перевести его с французского. Также Ольга любезно позволила мне отсканировать оригинал письма. Cканку письма настоятельницы и его перевод с французского высылаю отдельными файлами. Теперь по поводу перстня. Ольга помнит, что когда-то его носил ее отец, но потом из-за артроза суставов перестал надевать. Она пыталась перстень найти, но не нашла.
Вот пока все, что я смог для тебя нарыть.
Какие еще будут распоряжения Ваше Императорское Величество, матушка-государыня Елизавета Петровна? Готов выполнить все, что твоя милость приказать изволит и даже пойти туда, не знаю куда, и принести то, не знаю что.
Остаюсь твой покорный раб и холоп Костька Хмелевский».
Ага, раб и холоп. А на самом деле беззастенчивый манипулятор, использующий мою зависимость от фотографий в своих личных целях.
Я открыла следующий файл.
«Дорогой Жорж!
Благодарю тебя за весточки из дома. Я рада, что у вас все хорошо в это тяжелое время и вы все живы и здоровы. У меня тоже все нормально. Монастырь наш пока не трогают, и мы стараемся выполнять все предписания властей. Так что обо мне не беспокойся. Я все время молюсь о вашем здравии. У меня в услужении очень хорошая девушка Ефросинья. Она обо мне заботится.  Я надеюсь, что все это безобразие вскоре закончится и жизнь снова войдет в свое нормальное русло. Об этом и молюсь. Письмо это посылаю с нарочным, местным дворянином Аметистовым, очень порядочным человеком, потому что почта, как ты знаешь, работает крайне плохо. Передай привет всем нашим знакомым. Тысяча поцелуев моей невестке Мими и крошке Сержу».
Сказать, что я была разочарована, это не сказать ничего. Так любовно выстроенная мной гипотеза о таинственном «завещании» игуменьи Маврикии и связанным с ним похищением «Одигитрии», рухнула как поленница под копытами козы Майки. Банальная писулька с поцелуями... Но, стоп, ведь было же свидетельство Ефросиньи, запротоколированное музейной хранительницей и подтвержденное бабушкой Лидой. И вот же здесь, передо мной, перстень и альбом с рисунками матушки Маврикии. Может быть, это перевод другого письма, высланного ранее? А то, с важной информацией, просто затерялось в дороге. И ведь был же молодой человек с фамильным перстнем Вишняковых, который в январе посетил Анну Александровну Терехину? И ведь кто-то же убил Катерину и бабушку Лиду. И кто-то пырнул ножом Николая? Или все эти эпизоды связаны между собой лишь благодаря моему богатому воображению? А на самом деле, все могло обстоять значительно проще: воры, специализирующиеся на антиквариате, подкупили Катерину, украли с ее помощью икону и сразу же уехали из городка, а переправить икону через границу при нашей-то коррумпированной таможне — раз плюнуть… Один из злоумышленников остался в Никольске убить смотрительницу, чтобы все концы кинуть в воду. Может, и Кольку он тоже ножом пырнул для острастки, если тот что-то лишнее увидел. Что касается парня, который из Москвы приехал, может, он и в правду был журналистом? А перстень? Он мог быть просто очень похожим на тот, что видела бывшая музейная хранительница у Ефросиньи, ведь столько лет прошло... Журналист действительно мог интересовался иконами и монастырями. А директриса музея, могла его запамятовать. И, вероятнее всего, Анна Александровна рассказала ему про Ефросинью и матушку Маврикию. Ну вот, он взял и поехал в Криницы собирать материал, также как наш Костька ездит собирать материал на свою книгу о влиянии телевизионной рекламы пива на новейшую историю России. Ведь такой вариант тоже вполне возможен. И бабу Лиду по злобе могла придушить сестра Маргарита, за то, что та отдала мне реликвии. Только одно никак не хочет влезать в эту схему: копия «Одигитрии», написанная художником Погореловым для Анны Александровны Терехиной, исчезнувшая из ее дома и вдруг объявившаяся в музее.
Я поняла, что у меня в голове сплошная путаница и мне просто необходима умная, логически четко мыслящая голова, которая сумеет правильно систематизировать все факты. И я позвала на помощь Вячеславу.
Слава быстренько прочитала первый файл с Костиным текстом. Хмыкнула по адресу его неуклюжего юмора. Потом прочла перевод письма игуменьи. Опять хмыкнула. Потом открыла файл с оригиналом письма.
— А ты что, французский знаешь?
— Oui, mademoiselle, — ответила Слава, — я же тебе говорила, что бабка моей матери прекрасно знала французский язык, ее гувернантка была чистокровной француженкой. Кроме того, когда прабабке исполнилось десять лет, ее отца назначили нашим торговым представителем в Бельгии…. Вот она со мной дома и разговаривала всегда по-французски… А теперь хочешь послушать настоящий перевод текста?
— Спрашиваешь!
— Дорогой брат!  — ровным голосом начала переводить с листа Вячеслава. — Пишу тебе второпях: меня с часу на час должны забрать в чрезвычайку, а я еще не все свои дела завершила. Это пьяное быдло требует у меня монастырской казны, якобы для голодающих детей Поволжья, хотя я уверена, что собирается израсходовать ее на свои грязные делишки. Но им нашей казны не видать. Моя келейница Ефросинья, когда ты покажешь ей наш фамильный перстень, передаст тебе икону владычицы нашей богородицы Одигитрии Смоленской и мой альбом с видами монастыря. Очень внимательно посмотри на рисунки из альбома и на оборотную сторону иконы, а также вспомни наши прогулки, когда ты приезжал ко мне в монастырь по случаю возведения меня в сан. Потом действуй по своему разумению, но не спеши. Вдруг Господь по милости своей не допустит гибели России и все образуется… Доставить это письмо вызвался знакомый тебе господин Аметистов, бывший уездный предводитель дворянства. Благослови Господь тебя, милую Машу и малютку Сереженьку. Молюсь за вас. Помолитесь и вы за мою грешную душу.
— Йес! — завопила я, — наша версия подтвердилась!
И от избытка эмоций двинула локтем, сбросив со стола на пол жостовский поднос с чашками, сахарницей и молочником. Мой вопль, звон посуды и грохот металла заставили Зою, которая вместе с бабой Морей смотрела какой-то слезливый сериал, опрокинув по дороге стул, выскочить на кухню из горницы. Вслед за ней, завывая и шипя, вылетел кот Персик. Он не переносил шума и громких звуков, и, будучи в расстроенных чувствах, тут же впился когтями и зубами в голую Славкину лодыжку. Вячеслава взвизгнула и, отдирая кота от ноги, покрыла животное непечатными словами. Я возмутилась такому грубому отношению к моему любимцу, за что тоже была удостоена нескольких выразительных выражений. Последней на пороге появилась баба Моря в роскошном шелковом кимоно, купленном мной в китайском павильоне на ВВЦ, и с вафельным полотенцем на лбу.
— Лизонька, дружочек, ну ты прямо как твой кот, всегда чего-нибудь на пол да свалишь…
Слава, смазывая зеленкой поцарапанную ногу, поглядела на бабу Морю и задумчиво сказала:
— Если вам, Марьяна Николаевна, в руки дать меч с рукояткой, украшенной шкурой акулы, то из вас получится настоящая самурайка.
Я решила показать свою образованность и возразила, что в Японии нет самураек, а есть только самураи.
— Это у них в Японии нет, а у нас в России, есть, — отрезала Слава.
Потом Зоя с бабой Морей вернулись к телевизору, а мы со Славой, с удовольствием стали обмусоливать всю имеющуюся у нас информацию.
—  Итак, версия с завещанием подтвердилась, — вещала я, — и неправильный перевод с французского, сделанный подругой Ольги Вишняковой, позволяет включить ее в число подозреваемых, так как она утаила настоящий текст письма от наследников игуменьи Маврикии.
— Согласна, — сказала Слава.
— Кроме того, — продолжила я, — настораживает совпадение, что муж Ольги развелся с ней тоже в январе. Отсюда следует логический вывод, что он вполне мог быть любовником этой самой подруги и ее сообщником, который и приезжал к Анне Александровне. Кроме того, он легко мог выкрасть фамильный перстень.
— Допускаю, — сказала Слава. — Хотя хорошо бы иметь его фотографию, и представить ее для опознания твоей бабуле.
И я тут же послала Костику эсэмэску, чтобы он узнал у Ольги фамилию ее подруги и прислал фотографию ее бывшего мужа.
А в девять вечера на кухне у бабы Мори, состоялся «совет в Филях», на который были приглашены отец Александр и старший лейтенант полиции Сергей Погорелов. Вера отсутствовала по причине того, что укладывала дочерей спать. Зоя была временно сдана под патронат Ангелины Ивановны, чтобы, по словам Вячеславы, не возбуждать у Сержа нездорового желания арестовать ее, как лицо, которое может числиться в розыске.
Для начала я ввела Сергея в курс дела. Я рассказала ему, как мы с отцом Александром и Верой решили сами распутать дело о похищении богоматери Одигитрии, и с этой целью я решила поговорить со смотрительницей Катериной Щегловой, и как мне не удалось этого сделать, потому что утром ее нашли мертвой в погребе. Далее я рассказала о том, что, обследовав тело, я поняла, что музейная смотрительница умерла не своей смертью. Обо всем этом я рассказала Вячеславе, которая в свою очередь дала мне почитать клеенчатую тетрадь с записями Анны Александровны Терехиной, бывшей главной хранительницы Николо-Покровского музея. В тетради было написано о том, как была найдена Одигитрия, а также о встрече с Ефросиньей, бывшей келейницей игуменьи Маврикии. Когда я прочитала эти записи, мы решили со Славой, что похищение иконы было связано с «завещанием» игуменьи Маврикии. Затем я доложила о нашей поездке с отцом Александром в Криницкий монастырь, и представила перстень и альбом с рисунками матушки Маврикии. Рассказала о том, что сегодня бабу Лиду нашли рано утром задушенной подушкой, и что сестра Маргарита обвинила в этом злодеянии послушницу Зою, и совершенно напрасно, как мне подсказывают гены моих прабабок. В конце своего повествования я сообщила, что благодаря хорошей памяти Марьяны Николаевны, мы узнали, что автором копии «Одигитрии», той самой, которой подменили музейный оригинал, является его отец, Борис Петрович Погорелов. Копия была сделана по личному заказу гражданки Терехиной и исчезла из ее дома после посещения ее молодым человеком, представившимся журналистом из Москвы. Затем я озвучила информацию о семье Вишняковых, нарытую для нас Костиком. И, наконец, зачитала перевод письма матушки Маврикии, который сделала подруга Ольги Вишняковой, а потом Вячеслава зачитала свой.  Я также доложила, что мы со Славой придерживаемся версии, что подруга Ольги вступила в преступный сговор с ее бывшим мужем, который выкрал перстень, и который в январе приезжал в Криницы разыскивать родственников келейницы Ефросиньи, а затем побывал у Анны Александровны. И, вообще, мы предполагаем, что это он украл икону и убил Екатерину Щеглову.
— Теперь, Сергей, — завершила я свой спич, — ты знаешь столько же, сколько и мы. И в твоей воле: или слить всю эту, накопанную нами информацию своему начальству, которое продолжает без толку мучить бедную Веру допросами, или же вместе с нами попытаться найти преступника, а заодно и те монастырские сокровища, которые Маврикия завещала брату.
Сергей долго молчал, и я увидела, что его лоб покрывается бисеринками пота, хотя в кухне было совсем не жарко. Вячеслава смотрела на него исподлобья и качала красивой голой ногой в шлёпке.
— Я, это… вот что, — весьма невразумительно начал свою ответную речь наш участковый уполномоченный, но затем, видимо, собрался с мыслями, — короче, я пока ничего не буду говорить нашему руководству про вашу самодеятельность. И вообще, вы молодцы. Я вот только не понял про этих самых прабабок.
Вячеслава фыркнула, баба Моря хихикнула, Санёк улыбнулся, а я рассказала Сергею о доставшемся мне от моих прабабок «наследстве».
— То есть ты — экстрасенс? — уважительно выслушав меня, спросил Сергей.
— Нет, Сережа. Экстрасенсы — это такие предприимчивые люди, которые за большие деньги дурят народ по телевизору. А я, обыкновенный врач-хирург, но благодаря своим прабабкам, владею гипнозом и еще имею кое-какие способности. И никакой заслуги моей в этом нет. Это наследственность, так сказать нормальный биологический факт… А теперь, может, ты поделишься с нами информацией о ходе официального расследования?
— Да особо и нечем делиться, — пожал плечами Сергей. — Ребята из уголовки говорят, что следственная группа топчется на месте. В областном центре проверили все антикварные лавки, прошерстили всех спекулянтов иконами, но ничего не нашли. По поводу убийства Екатерины Щегловой тоже подвижек нет. Единственное, мой отец сегодня дал показания, что видел, как в понедельник к мосткам у дома гражданки Щегловой в девятнадцать сорок причалила лодка со светлой полосой на борту, которой управлял какой-то худощавый человек в бейсболке и с волосами, связанными в хвост. Вот пока и все.
— У меня тоже лодка с белой полосой, и я тоже в миру ношу бейсболку и волосы в хвост забираю, — заметил Санёк.
— Ну, значит и вас, батюшка, наша доблестная полиция заподозрит, — сказала Слава, и мы все засмеялись, потому что смешно было такое даже предположить.
— Сережа, дружочек, — вдруг встряла в разговор баба Моря, — сегодня на поминках народ говорил, что ваш главный начальник, Мишка Фомин, вчерась вместе с директором заповедника поехал на охоту, и они, по пьянке, вместо лося, застрелили у мужика в деревне лошадь, запряженную в телегу. Ты не знаешь, чем там дело кончилось?
Участковый уполномоченный густо покраснел, будто это он сам совершил столь незавидный поступок.
—Нам об этом распространятся не велено, но вроде дали мужику за лошадь солидные отступные.
— Вот чем хорош маленький городок, — задумчиво проронила Слава, — здесь не нужны газеты и прочие всякие СМИ, здесь и без них все друг про друга всё знают.
— Но мы пока не знаем определено, кто украл икону и убил Катерину Щеглову, — сказала я.
— Потому что это был человек не местный, — заметила Слава.
И тут у меня зазвонил мобильник, и радостный голос Костика прокричал в трубку:
— Лизка, записывай. Подругу Ольги зовут Антонина Сёмкина. Она работала в том же туристическом агентстве, что и Ольга. А в начале февраля вдруг уволилась и, поддавшись модным веянием, ушла в какой-то монастырь. В какой, Ольга не знает.  А муж Ольги, сразу же после развода женился на швейцарке и отбыл на постоянное жительство в Лозанну. Фотографию его я тебе выслал. Представляешь, как мужику свезло?.. Лизка, может, мне стоит к тебе приехать, чтобы оказать посильную помощь и писать, так сказать, по горячим следам…
— Нет, сиди на месте. Ты нам в Москве нужен.
— Кому это «нам»? — с подозрением спросил Костик.
— Мне, отцу Александру и Славе.
— А вы чего там, втроем, репортаж готовите, что ли?
— Ты разве не понял еще, что мы ищем украденную икону?
— Ух, ты! И я с вами, — завопил эмоционально несдержанный Костик.
— Остынь. Делай, что велят.
— А что делать то?
— Как можно больше узнай про эту самую Сёмкину и пришли ее фотографию. А вообще тебе огромное спасибо за проделанную работу...
— Лизонька, ты спроси его как там Милочка, как ребятишки, — заныла баба Моря.
— Сама спроси, — я сунула ей свой мобильник в руку, аккуратненько подтолкнула к двери в горницу и обернулась к Саньку. — А ты срочно звони матушке Варваре и спроси, проживает ли у них в монастыре некая Антонина Сёмкина, и если — да, то мы, можно сказать, почти у цели.
— Это подруга Ольги? — спросила догадливая Слава.
Я кивнула головой.
— Да неловко как-то в такое время звонить, матушка, поди, на вечерней молитве… — пробормотал отец Александр.
— Саня, включи логику: если она на вечерней молитве, то она отключила мобильник, а если нет, то должна ответить.
Санёк послушно начал нажимать кнопки на панели своего мобильника. Мы все сидели тихо, и было слышно, как в горнице баба Моря, кричала, что при кашле детям нужно давать калину на меду, и она с Лизой пять-шесть банок этой самой калины пришлет.
Матушка Варвара взяла трубку не сразу. Отец Александр долго извинялся за беспокойство и, наконец, задал интересующий нас вопрос.
—Ну что? — в один голос спросили мы с Вячеславой, когда он выключил мобильник.
— Да ничего. Никакой Антонины Сёмкиной среди насельниц монастыря нет. И вообще зря ты, Лиза, заставила меня сегодня звонить, позвонил бы завтра, а то матушка Варвара себя после вчерашнего приступа еще плохо чувствует, у нее голос больной, я его вначале даже не узнал… Неудобно получилось. 
— Получился полный облом, — сказала я.
— А как там обстоят дела с бывшим мужем, Константин что-нибудь узнал? — спросила меня Слава.
— Бывший муж благополучно живет с новой женой-швейцаркой в Лозанне, и мы можем даже полюбоваться на его портрет, — ответила я и открыла ноутбук.
На любительской фотографии, присланной Костиком, предстал перед нами здоровенный бородатый мужик с могучими плечами и по-детски наивными серыми глазами…
— Да. А версия была любопытная, — вздохнул Сергей.
Мы разочарованно помолчали.
— Вот чего я не понимаю: почему этой Антонины Сёмкиной нет, когда она должна быть, — задумчиво сказала я, глядя на кота Персика. Тот сидел на холодильнике и с высоты пристально следил своими изумрудными глазищами за тем, как старший лейтенант Погорелов нервно перекатывал в руке блестящую зажигалку, время от времени бросая пылкие взгляды на хмурую Славу.
Ночью пошел дождь. Мелкий, редкий и нудный. Из тех, что баба Моря называет грибными. Под такой дождь я обычно сплю как сурок, но в эту ночь на меня напала бессонница. Я просчитывала в уме всяческие варианты. Предположим, Антонина Сёмкина имела сердечного друга, назовем его «мистер Икс», и передала ему содержание письма матушки Маврикии, а также фамильный перстень Вишняковых, который она выкрала, когда узнала, что речь идет о больших ценностях. И этот сердечный друг, стал действовать в интересах Антонины и, как я понимаю, в своих собственных. Это он, а не бывший муж Ольги, приезжал к Анне Александровне и украл у нее копию Одигитрии, это он приходил к жильцам общежития бывшей психушки, и это он выкрал икону, скорее всего, подкупив Катерину, которая, поняв всю неприглядность своего поступка, истово молилась богу, как рассказывала об этом церковная казначейша. Но в задаче спрашивается, почему между посещением Анны Александровны Терехиной и кражей иконы прошло более семи месяцев? Или у этого человека возникли какие-то форс-мажорные обстоятельства, и он был вынужден на время заняться другими делами?.. Кроме того, если убийство Катерины выглядит вполне логично, и его можно приписать этому самому мистеру Иксу, то убийство бабушки Лиды уже после того, как она отдала мне перстень и альбом с рисунками выходит за рамки логики. Зачем убивать старуху, у которой уже ничего нет?
Все это твои домыслы и вымыслы, подруга, — сказала я себе. У тебя есть один единственный надежный факт, это то, что Антонина Сёмкина, прочитав письмо матушки Маврикии, вдруг решила пополнить собой число христовых невест. А гены твоих замечательных прабабок тебе подсказывают, что, не взирая ни на что, ее нужно искать в Криницком монастыре. Ведь девушка могла запросто поменять документы. В наше время это раз плюнуть. С этим я и уснула.
Пятница
К утру дождь кончился, но земля была еще влажная. Мой котейка, решивший совершить утренний моцион, был неприятно удивлен, когда его роскошную шкурку бомбардировали тяжелые капли, слетавшие с кустов смородины, а пушистый хвост от соприкосновения с влажной землей и травой стал тяжелым и мокрым. Решив, что прогулка не удалась, он вернулся через открытую форточку в дом и улегся на бабулину кровать досматривать свои кошачьи сны, оставив на кипенно-белом пододеяльнике графически четкие следы мохнатых лап и мокрые разводы.
Я появилась в спальне в самый разгар конфликта, когда нападающая сторона в лице многоуважаемой Марьяны Николаевны, металась вокруг кровати, стараясь попасть домашним тапком по филейной части Персика, который прыгал по постели, шипя, но не сдавая завоеванных позиций и украшая пододеяльник новыми росписями.
— Лизанька, дружочек, ну ты смотри, что этот негодник опять сотворил!
— Он не нарочно, — заступилась я за Персика, перехватывая тапок, — он же не виноват, что на улице дождик был. И вообще, белое постельное белье уже давно не модно, купила бы цветное, потемнее, и ничего бы не было заметно.
— Лиза, окстись!  Ты же врач, а что говоришь!
— Ладно, бабуля, — обняла я ее за плечи, — Я пошутила. Сейчас все это сниму и отправлю в стиральную машину.
— Ага. И опять белое с цветным заложишь. Уж лучше я сама. И вообще, Лизавета, замуж тебе пора, вот что я тебе скажу…
— И ты, Брут, туда же, — возмутилась я, — тебе, что, троих внуков мало? 
— Мало, — серьезно ответила баба Моря, — я еще хочу, чтоб девочки были.
— Нет уж, с этим вопросом, пожалуйста, к Милочке и Костику обращайся, а я, солнце мое, не по этому делу.
— И по какому такому делу, позволь тебя спросить? — сверкнула на меня глазами старушка.
— Я бабуля, как ты знаешь, людям животы режу с целью спасения их жизней и хочу резать их как можно лучше в соответствии с самыми последними достижениями медицинской науки. Кроме того, во мне превалируют гены прабабки Рады. А она, как ты знаешь, больше всего свободу ценила. И вообще, племянников мне вполне достаточно.
— Дура ты, Лизка, — горестно вздохнула баба Моря и, опершись на кровать, вдела ногу в поданный мной тапок. — Женщина, она богом предназначена матерью быть.  И не приведи тебе господь встретить человека, прикипеть к нему на всю жизнь душой и телом, а потом руки в кровь кусать, потому что судьба не сподобила тебя дочь или сына ему подарить, — и баба Моря, ссутулившись, вышла из комнаты.
А ведь я, действительно — дура: забыла, что на такие темы с ней говорить нельзя, ведь после того, как бык поддел ее на рога, она осталась бесплодной.
Чувство вины еще до завтрака повлекло меня в огород докапывать картошку, благо утреннее солнышко немного подсушило землю. Вскоре ко мне присоединилась энтузиастка Зоя, и мы с ней вдвоем наконец-то завершили картофельную эпопею.
Потом мы завтракали на веранде, и подобревшая после нашего трудового подвига баба Моря потчевала нас оладышками со сметаной и брусничным вареньем.
После завтрака я открыла ноутбук и позвала Зою, чтобы показать ей мою съемку в монастыре. Девушка с неподдельным интересом впилась глазами в экран монитора, пытаясь тыкать в него пальцем, чтобы привлечь мое внимание к кадрам, которые ее наиболее впечатлили, и по ходу дела комментируя их.
— Ой, Лизавета Петровна, гляньте, как здорово Пеструха получилась… А это сестра Анастасия с ведрами у святого источника. Такая серьезная тут, а по жизни хохотушка. Ей сестра благочинная все время замечания делает, а один раз даже епитимию на нее наложила: та в храме засмеялась во весь голос, когда регентша крысу увидела и со страху завизжала...  Ой, цветки какие красивые… А вон пчелка на колокольчике сидит… А это, келейница матушкина, послушница Нина белье развешивает…А это Степанида дрова колит… Ой, вы даже нашу поленницу сняли… А батюшка Александр лицом на образ Господа нашего Иисуса Христа похож, который у нас в трапезной висит…— смущенно заявила она по поводу фотографии, где Санёк общается с матушкой Варварой около реставрируемого собора.
— Зоя, а что это за монашка рядом с отцом Григорием стоит?
— Это казначея, сестра Епифания. Она у нас всеми деньгами командует. Ее матушка Варвара шибко хвалит. Говорит, что она за ней, как за каменной стеной.
— И давно она у вас в монастыре?
— Да с начала этого года.
— А как она к вам попала, не знаешь?
— Не знаю. Сестры говорят, что она вроде в каком-то другом монастыре была, но с тамошней настоятельницей не поладила. А сюда ее на должность сам владыка поставил.
Я увеличила кадр. Сестра Епифания смотрела прямо в камеру. Лицо казначеи можно было назвать вполне заурядным. Но — высокий лоб, жесткий и настороженный взгляд умных черных глаз, свидетельствовали, что эта божья невеста совсем не так проста, как кажется.
— А какие у нее отношения с сестрой Маргаритой?
— Да, нормальные. Она же ей не соперница, — ответила простодушная Зоя.
— Скажи, а к рядовым монашкам как сестра Епифания относится? Не обижает?
— Нет, не обижает. Да мы ее мало видим — мы на своих работах, она на своей.
— Понятно, а теперь скажи мне, сколько пришло в монастырь девушек после начала нынешнего года.
— Ну, сестра Маргарита, сестра Епифания, матушкина келейница Нина, трудницы Ксана, Люда, Устинья, Татьяна. Да и я сама в феврале пришла, как вам уже сказывала. 
Увидев себя и бабушку Лиду, сидящих на кровати, Зоя всплакнула, а потом, когда я показала ей снимок, где она стоит у входа в коровник с фазаном на руках, расстроилась:
— Чёй-то я толстая больно…
— Ничего ты не толстая, ты нормальная, хорошо сложенная девушка. Или ты хочешь быть скелетом, как модели?
— Какие модели? — спросила Зоя.
И я вспомнила, что она всю жизнь прожила в забытой богом деревеньке, а потом в монастыре, где телевизора и гламурных журналов не водилось.
— Модели – это такие девушки, которые ходят по такому возвышению, оно называется подиумом, и демонстрируют людям всякую одежду.
— И мужскую тоже?
Я вытаращила глаза и уставилась на беглую трудницу. Потом некоторым усилием воли сглотнула слюну и спросила ее:
— Тебе кто-нибудь говорил, что ты гений?
— Нет, не говорил, — ответила простодушная Зоя.
— Так вот я тебе говорю…
Блин! И как же я не подумала об этом раньше! Никакого молодого человека с усиками и в очках не было. Была Антонина Сёмкина, переодевшаяся в мужскую одежду и ныне скрывающаяся под другим именем.
— И еще такой вопрос, Зоя. Кто из ваших монахинь может покидать стены монастыря?
— В поселок, в магазин может сходить любая сестра по благословению матушки. А из поселка выезжать могут только сестра Маргарита и сестра Епифания. Сестру Маргариту шофер возит, а сестра Епифания сама монастырскую «ниву» водит. Ей же часто приходится ездить по делам, то в банк, то во всякие конторы.
— Спасибо тебе, Зоинька за рассказ, — от души поблагодарила я монастырскую беглянку и, оставив девушку на попечение бабули, которая тут же увела ее за собой чистить кроличьи клетки, пошла к Славе.
Я рассказала ей, что Зоя навела меня на мысль, что пока еще не найденная нами Антонина Сёмкина вполне могла действовать без сообщника, время от времени переодеваясь в мужскую одежду. И что я склоняюсь к тому, что она сумела каким-то образом поменять имя и фамилию, дабы обезопасить себя в случае, если вдруг какие-нибудь энтузиасты, типа нас, сумеют на нее выйти. И я уверена почти на сто процентов, что она живет в Криницком монастыре, только под чужой фамилией.  Антонина Сёмкина вполне может оказаться сестрой Маргаритой или казначеей Епифанией, которые обе имеют право покидать его территорию по своим и монастырским надобностям. А подделать документы в наше веселое время — раз плюнуть, если, конечно, есть деньги. Выслушав мои соображения, Вячеслава согласилась, что они вполне логичны.
— Теперь нам нужно идентифицировать одну из них в качестве Антонины Сёмкиной. — заявила я. — И для этого я попросила Костика, чтобы он разжился ее фотографией.
— И тогда мы сможем найти икону, — закончила мою мысль Слава, и в этот моменту нее запиликал мобильник.
— Слушаю тебя, Серж.
Я вздохнула, ожидая, что сейчас начнется милый лепет влюбленных, но Слава повернула ко мне странно серьезное лицо.
— Лизетта, Серж говорит, что отца Александра посадили в СИЗО по обвинению в убийстве Екатерины Щегловой. Мобильник у него отобрали, так что позвонить тебе он не смог.
Через несколько минут, перекинувшись с Сергеем парой фраз по мобильнику, я забежала домой, схватила сумку с паспортом и фотокамерой, прыгнула в машину, и уже через пять минут была около входа в Никольское РУВД, где меня поджидал старший лейтенант Погорелов.
— Слушай этот ваш Фомин, он что, идиот? — вместо приветствия заорала я.
— Нет, он просто с сильного похмелья, — сказал Сережа и закурил сигарету. — Все дело в том, что на причалах обоих озер оказалась лишь одна весельная лодка, с белой полосой на борту. И эта лодка принадлежит отцу Александру. И никто другой ей воспользоваться не мог, потому что она цепью привязана к мосткам, а цепь закрыта на замок и ключ от замка, к сожалению, есть только у ее хозяина.
— Понятно, — сказала я и тоже достала сигарету. — А что, разве не могло быть такого, что отец Александр кому-нибудь из своих знакомых отдал ключ, чтобы тот взял лодку, например, на рыбалку съездить, а?
— Ему такой вопрос задавали. Он сказал, что два раза отдавал ключи: в июле своему товарищу по художественному училищу, который к нему в гости приезжал, а второй раз на прошлой неделе отцу Никодиму, тому надо было в Никулино съездить новый дом осветить.
— Подожди, но ведь в понедельник вечером отец Александр поехал к себе в мастерскую.
— Да, и пробыл там до десяти часов, как его работяги, что в общаге живут, сказали. Домой, по словам супруги, он вернулся в одиннадцать.
— А он говорил, где был это время?
Сергей вздохнул:
— Сказал, что ездил на Федорину гору, помолиться в часовне, которая стоит у святого источника.
— Это его любимое место, — кивнула я головой. — Он эту часовню сам срубил и когда у него на душе плохо, туда ездит. Говорит, там мысли в порядок приходят.
Мы помолчали, затягиваясь сигаретным дымом.
— Но самое плохое, Лиза, это не то, что у него нет алиби, а то, что в доме убитой Щегловой нашли его отпечатки пальцев.
— Ну и что из того? Он вчера в ее доме на поминках был, о чем все знают.
— Но отпечатки нашли во вторник, после того как ты сообщила, что Щеглову убили ударом тяжелого предмета. Их нашли на той самой банке со смородиновым вареньем, что стояла рядом с крышкой подпола.
— Как отец Александр это объяснил?
— Он сказал, что заходил к Екатерине в прошлую пятницу, днем, чтобы поговорить с ней о похищении иконы. И эту самую банку она совала ему, чтобы он унес ее домой детям. Но он ее не взял, потому что она сама очень скудно живет. Само собой, Фомин ему не поверил.
— Понятно, а убийство старушки из Криниц ему тоже шьют?
— Нет, Фомин считает, что в том случае у него не было повода, и старушку задушила трудница Зоя, которая сразу же сбежала из монастыря и сейчас находится в розыске. Так что вы там поостерегитесь, — добавил он многозначительно.
— Поостережемся. Ну и какой повод был у отца Александра?
— Видишь ли, наш начальник милиции считает, что икону «Одигитрии» украла его жена с целью продажи какому-нибудь богатому антиквару, и подменила оригинал копией, которую сама нарисовала. А гражданка Щеглова это заметила, и гражданин Белов ее убрал.
— Ты ему сказал, что копию, которой подменили эту икону, написал твой отец много лет назад для Анны Александровны Терехиной?
— Сказал, но он ответил, что мой батя просто отца Александра выгораживает.
— Все-таки он у вас идиот. Отец Александр не мог убить Катерину. И не потому, что он — священнослужитель и христианин, а потому что он из тех редких людей, которые категорически не могут нанести вреда не только ближнему своему, но и даже дальнему. Такая у них конструкция души.
— Опер; тоже сильно сомневаются в его вине. Но начальник уперся, как баран. У него, поговаривают, какие-то старые счеты с отцом Александром.
— Да, я кое-что об этом знаю. Скажи, а его зам вменяемый человек?
— Вроде да. Притом он непьющий, у него язва. И, честно говоря, господин начальник со своими пьяными закидонами достал его по-крупному. Только он ничего с ним поделать не может, у того мохнатая лапа в области.
В виду того, что урны в поле зрения не было, я бросила окурок на землю и аккуратно растерла его ногой.
— Ладно, пошли. Ты вроде обещал добиться у него для меня аудиенции.
Главный милицейский начальник оказался из той породы мужиков, от вида которых меня сразу же начинает тошнить. Это был парниша моего возраста с сальными губами, коротко подстриженными пегими волосами и пухлыми щеками, как у младенца. Судя по выпирающему животу и цвету обрюзгшего лица, он явно злоупотреблял не только спиртоводочным, но также мучным и мясным. Когда Сергей представил меня ему, он даже не удосужился приподнять задницу над креслом, а так и сидел, откинувшись на спинку и сложив тяжелые руки на животе. Его красные мутные глазки нагло обшарили меня взглядом снизу доверху, демонстративно останавливаясь на некоторых выпуклостях моего тела.
— Вы по какому вопросу, гражданка Прохорова?
Я, словно смутившись, потеребила золотую подвеску на груди, сделанную в виде выгнувшей спину кошки с глазами-изумрудами — подарок хорошего человека Антона на мой день рождения. Правда, никто кроме Антона и меня не знает, что в недрах ювелирной безделушки скрывается высокочувствительный цифровой диктофон, который я использую для надиктовки текстов во время съемки.
— Я по поводу задержания отца Александра.
— За дружка хлопочите, значит?
— Правильнее сказать, за друга.
— За друга, говорите? Да какой он вам друг. Его еще в детстве бабка Сима к вам приставила в надежде породниться с главврачом районной больницы. Но, наверно, в нем какой изъян был, если вы, московская барышня, его отшили, — и он громко расхохотался, исторгнув изо рта похмельные миазмы.
Сергей Погорелов вдруг покраснел и насупился, а я про себя подумала, что не сможет этот симпатичный парень с такой тонкострунной душой долго оставаться ментом.
— Скажите, а вы сами-то верите, что отец Александр мог убить Екатерину Щеглову?
— А что он святой, что ли? — зло отрезал милицейский начальник. —  Это он только святым прикидывается, а на самом деле первый в нашем городе мироед, который на своем деревообрабатывающем заводике с даровой рабочей силы деньжищи гребет. Подумаешь, святой отец! Тьфу, а не святой отец.
Я не стала отвечать на этот его выпад, а покачивая, словно невзначай, цепочку, на которой висела золотая кошечка, и, пристально глядя ментовскому начальнику в глаза, четко и раздельно произнесла:
— Ноги-то подберите, Михаил Степанович, а то совсем ботинки промочите. Видите, какой тут у вас потоп…
Милицейский начальник как-то обмяк в кресле, потом, не отрывая от меня взгляда, снял ботинки и полез на стол, держа их в руках.
— Надо же, как затопило, — с удивлением сказал он осипшим голосом.
Я толкнула локтем Сережу, не спуская при этом глаз с его начальника, и прошипела:
— Вызывай людей и скорую, у вашего шефа белая горячка.
Когда участковый уполномоченный тихо-тихо, бочком-бочком удалился из кабинета, я, по-прежнему не спуская глаз с хозяина кабинета, сказала.
— Смотрите, а вода-то все выше поднимается, так ведь, не дай бог, и документы намокнуть могут ... 
И тут раскрылась дверь, в кабинет милицейского начальника ввалились его подчиненные и застыли с обалдевшими лицами, глядя на свое руководство, которое приплясывало на столе в одних носках, неуклюже собирая с него какие-то бумажки.  Наиболее шустрые исподтишка начали фоткать развернувшееся перед ними невероятное шоу на мобильные телефоны.
Чем дело закончилось, я не знала, потому что полностью обессилила и была вынуждена попросить Сергея проводить меня до машины. Поддерживая меня под локоток, он смотрел в мою сторону с почтением и, я бы даже сказала, с опаской.
— Ну, Лиза, я такого никогда в жизни не видел. Это надо ж…
— Это все семечки, — слабым голосом прошелестела я, опираясь на его руку. — Вот моя прабабка Дуня, очевидцы свидетельствовали, сумела нагнать морок на целую геологическую экспедицию, а я всего на всего заставила влезть на стол похмельного мужика.
Когда я села за руль моего верного «фокуса-покуса», у меня так дрожали руки, что мне несколько минут пришлось посидеть в машине, прежде чем включить зажигание. Я понимала, что, нейтрализовав на некоторое время Сережиного босса, я ничего, по сути, не выиграю, Саньк; отпустят из СИЗО только в том случае, если я представлю им серьезные доказательства его невиновности. Идеальный вариант, конечно, представить им настоящего убийцу. И хотя я чувствовала, что он где-то рядом, тем не менее, все это напоминало мне ситуацию, когда нужно в темной комнате искать черную кошку. Но с чего-то нужно начинать, и я поехала к Николаю в больницу.
На этот раз я решила записать наш разговор с ним на диктофон. Спросив его, как заживает рана, я тут же переключилась на тему, меня интересующую.
— Ты ведь знал, что в Криницах у тебя двоюродная бабка живет?
— Ну, знал, — неохотно ответил Николай.
— И моя баба Моря тебе от нее записку передала, когда ты из армии вернулся, так?
— Ну, передала.
— Почему же ты тогда не съездил к ней?
— А мне оно надо, тащится за полсотни километров, чтоб альбомчик с какими-то картинками получить и перстенёк серебряный. Был бы золотой, может быть, и съездил…
— Откуда ты знаешь, что он серебряный?
— Ну, в записки было написано, — несколько неуверенно пробормотал Николай.
— В записке этого написано не было. А перстень ты видел на пальце у молодого человека, который приходил к тебе в этом январе и спрашивал, передала ли тебе или твоим братьям ваша двоюродная бабка Ефросинья такой же перстень, альбом с рисунками матушки Маврикии, настоятельницы Криницкого монастыря и икону. И ты тогда сказал, что перстня и альбома у тебя нет, а «Одигитрия» висит в музее, потому что слышал, как Анна Александровна Терехина рассказывала историю с найденной в подвале Криницкой церкви иконы. И, кроме того, ты этому молодому человеку сказал, что в горнице у Анны Александровны висит копия этой иконы. Так все было?
— Так. А ты откуда знаешь? — удивился Николай.
— От верблюда, — хмыкнула я. — А теперь, колись, почему ты у Дамы-в-бигудях попросил альбом с «Одигитрией». И не ври.
И Николай рассказал, что на прошлой недели, в четверг, он был на монастырском дворе со знакомыми мужиками, помогавшими за пару бутылок разгрузить уголь для котельной. И увидел, как около входа в келейный корпус, часть которого музей передал епархии, и где нынче жили монахи, стоял иеромонах Никодим, а с ним какая-то монахиня в очках, и они разговаривали. Лицо монахини показалось Кольке знакомым, и он вдруг представил, что если ей приклеить усики, то получится точь-в-точь тот парень, который в январе приходил к нему в дом, представившись внучатым племянником матушки Маврикии, чтобы выспросить про икону, перстень и альбом. Монахиня посмотрела на него, и быстро отвернулась, но он понял, что она его тоже узнала. А когда городок зашумел по поводу похищения «Одигитрии» из музея, он смекнул, что дело здесь не обошлось без этой монашки, которая принимала обличие молодого человека (или молодого человека, который принял обличие монашки). К ментам, он, ясен пень, не пошел, но перед Ангелиной собирался покрасоваться и намекнуть на то, что, дескать, ему известно, кто к этому делу руку приложил. С этой целью и попросил принести альбом с изображением иконы, потому что за всю свою жизнь в зале древнерусской живописи музея он был только один единственный раз, в классе третьем или четвертом, когда их учительница повела на экскурсию и, конечно же, не помнил, как эта икона выглядит. А вот кто его ножом ударил, он точно не знает, потому что в сенях было темно. Но думает, что это та самая монашка.  Хотя по силуэту вроде мужик.
— Да, ты прав, это была женщина, потому что удар был слабый, — сказала я, поднимаясь со стула, — если бы мужик ударил, он пробил бы тебе заднюю стенку желудка. Так что тебе повезло. Выздоравливай!
Из больницы я поехала в монастырь. Оставила машину на площади перед въездными воротами, где еще не набежали орды туристов, не зазвучала разноязыкая речь, не разложили свои товары офени.  Я прошла через ворота въездной башни и вышла на брусчатую дорожку, обсаженную могучими старыми березами. И вдруг очертания предметов стали зыбкими, словно растворяясь в обратном потоке времени. И почудилось мне, что вижу я как наливаются первозданной яркостью дивные фрески Святых ворот, как полыхает огонь в горне давно разрушенной кузницы, и дюжие кузнецы кидают на наковальню алые от жары полосы металла, выковывая из них тонкие лезвия мечей, и под крики прожорливых чаек густобородые монахи разгружают у пристани лодки, и несут на поварню корзины с серебром бьющейся в них рыбы. И плывет малиновый звон колоколов, и возносятся молитвенные распевы. И благоухает аптекарский огород, и шумит торжище за монастырскими стенами, и келарь за благочестивой трапезой наделяет едоков ломтями свежего духовитого хлеба.
А омут времени затягивает все глубже, и чудится — зарево кострищ, потные крупы коней. Пушки, плюющиеся чугунными ядрами, чаны с кипящей смолой, узкие бойницы, ощетинившиеся дулами пищалей. Звон мечей, крики, стоны, приставные лестницы, кровь, дым и воины в кольчугах поверх ряс, сбрасывающие с монастырских стен воровские отряды поляков и литовцев.
И вот уже тают монастырские стены, исчезают каменные храмы, возносятся светлые маковки деревянных церквушек. Но и они растворяются во времени, и лишь шумит могучий лес, и на склоне холма, в землянке, покрытой дерном, монах в поношенном мухояровом подряснике молится пред иконой Пресвятой Богородицы, а кругом — ни души, и только поскрипывают стволы сосен от ударов злого осеннего ветра.
— Дамы и господа! Мы с вами находимся на территории знаменитого Николо-Покровского монастыря, одного из самых больших на севере России…
Голос экскурсовода звонкой каплей упал в ухо, я очнулась и увидела, что стою перед архиерейским корпусом как раз напротив церкви Рождества Богородицы, куда я, в общем-то, и собиралась пойти. И надо же, как меня разобрало! Видимо, мозг, пережив момент мощного напряжения в кабинете милицейского начальника, решил таким образом устроить себе релаксацию, вырубив меня из реальности и переведя на «автопилот».
Я вошла в церковь. Служба уже заканчивалась, и народу было негусто: пять-шесть старух, сидевших у стены на лавке, три женщины предпенсионного возраста, бодрый дедуля с рюкзачком за плечами и тетка с несчастными глазами, тянувшая за руку бледного нескладного юношу с явно выраженным синдромом Дауна, чтобы батюшка, тот самый Никодим, который по утрам и вечерам обходил монастырь с распятием, окропил его святой водой.
Я тихонько пробралась к прилавку со свечками, иконами и книгами духовного содержания, за которым сидела симпатичная старушка в платочке, и спросила ее, нет ли у нее случаем лишнего платка и юбки, чтобы я могла в достойном виде предстать пред священником, с которым мне необходимо поговорить.
Старушка разулыбалась, сообщила, что очень уважала моего деда, который был замечательным доктором и указала на корзину, где лежало разноцветное тряпье — платки и куски ситца с пристроченными к ним поясами; обернув их вокруг талии легко можно было получить юбку с запахом.
Приведя себя в надлежащий для церкви вид, на который, как я полагала, самому господу-богу было абсолютно наплевать, я подошла к отцу Никодиму.
Он окропил меня святой водой и протянул руку для поцелуя.
Я от растерянности ее чмокнула и негромко, так чтобы не слышали окружающие, сказала:
— Батюшка, отца Александра сегодня утром арестовали по обвинению в убийстве вашей прихожанки Екатерины Щегловой. По этому поводу мне бы хотелось с вами поговорить.
Он вздрогнул и машинально окропил святой водой рюкзачок дедули.
— Вы из милиции?
— Нет. Я близкий друг отца Александра.
— Подождите меня на улице, я сейчас сниму облачение и выйду.
Я послушно пошла к выходу, получив по дороге от улыбчивой служительницы наказ кланяться Марьяне Николаевне.
С правой стороны от входа в храм, если стоять к нему лицом, росло несколько кустов сирени, окружавших потемневшее мраморное надгробие купца первой гильдии, фамилию которого я не разобрала. Перед сиренью стояла деревянная скамейка, я хлопнулась на нее, вытащила сигареты, но вспомнила, где нахожусь и опустила пачку в карман ветровки. В архиерейский корпус, где размещались залы древнерусской живописи, гиды вводили первую партию смуглых интуристов, которые лопотали что-то на испанском, вскрикивая от времени “magnifico” и “bonito”.
Минут через пять вышел отец Никодим, сел рядом со мной на скамью.
— Отец Александр не мог убить Щеглову, это какая-то чушь, — сказал он негромко.
— Я тоже в этом уверена. Поэтому хочу найти человека, который это сделал.
Монах заерзал на скамье, но ничего не сказал.
— Скажите, отец Никодим, что это за монашка была, с которой вы в прошлый четверг разговаривали недалеко от монастырской котельной?
Отец Никодим помолчал, потом осторожно, словно он входил в холодный горный ручей, где ноги в любой момент могли поскользнуться на скользких камнях, заговорил:
— Это была монахиня из Криницкого монастыря, сестра Марфа. Мы познакомились с ней нынешней весной. Как раз перед праздником светлой пасхи владыка рукоположил меня в иеромонаха и назначил игуменом в этот монастырь, дав в послушание двух братьев. И буквально через неделю после пасхи зашла в храм Рождества Пресвятой богородицы монахиня. После службы подошла под благословение, представилась насельницей Криницкого монастыря и сказала, что приехала в Никольск по распоряжению матушки. Настоятельницу их монастыря я видел пару раз в епархиальном управлении и знал, что женщина она работящая, честная, отличный организатор, из полного разора монастырь подняла. Монахиня рассказала мне, что у них в монастыре реставрируется храм Покрова Пресвятой Богородицы. Освящение его должно состояться через год, на следующую пасху, и матушка Варвара очень хочет, чтобы чудотворная икона Смоленской богоматери «Одигитрии», которая ныне находится в Николо-Покровском музее, была бы возвращена на свое законное место, в храм. Они уже через епархию обращалась к музейщикам, но те говорят, что икона XV века, очень ценная и нуждается в определенных условиях хранения, которые ей Криницкий монастырь предоставить не может. Сестра спросила у меня, не знаю ли я, с кем из музейных работников стоит поговорить, чтобы они толком объяснили ей про эти самые условия хранения. Я ответил, что кроме смотрительницы из отдела древнерусской живописи, которая приходит к нам в храм помогать, я пока еще ни с кем из сотрудников музея не общался. Тут как раз в храм зашла после работы Катя Щеглова, и я их познакомил. И та обещала, что сведет посланницу матушки Варвары с заведующим отделом реставрации.
Об этом случае я забыл, а вспомнил только на прошлой неделе, когда снова увидел сестру Марфу в монастыре. Мы поздоровались, и она сказала, что по благословению матушки приехала к руководству музея продолжать переговоры по поводу передачи иконы монастырю. Мы поговорили с ней немного про епархиальные дела. С тем и простились. А буквально на следующий день сообщили, что из музея украли образ Пресвятой Богородицы. Я тогда еще подумал, что было бы лучше, если бы музей добровольно отдал икону Криницкому монастырю, там она была бы сохраннее. Но в нынешний понедельник, после заутрени, Катя Щеглова попросила ее исповедовать и покаялась, что сильно согрешила. Узнал я, что она подружилась с сестрой Марфой. Та стала к ней изредка приезжать, привозить книги духовного содержания, а недавно уговорила ее подменить на некоторое время чудотворный образ на список иконы, который был похож на оригинал как две капли воды. По ее словам, с руководством музея ей договориться не удалось, поэтому ей бы хотелось на пару дней увезти икону в Криницкий монастырь, где монахини совершат с ней крестный ход вокруг храма, а потом она сразу же ее назад вернет, так что никто ничего не заметит. Кроме того, сестра Марфа говорила, что матушка Варвара, настоятельница монастыря за то, что Екатерина поможет им заполучить на время чудотворный образ, будет ежедневно молиться за душу ее сына, погибшего в Чечне. Екатерина поддалась искушению. В прошлый четверг она подменила икону перед началом работы и вынесла ее в сумке, в которой для нашей братии со своего огорода овощи приносит, и в женском туалете музея передала ее сестре Марфе. Но случилось, так, что в пятницу икону потребовали из Москвы на выставку, и матушка Вера подмену обнаружила. Екатерина растерялась, перепугалась понаехавшей милиции и со страху, все отрицала.
— А почему вы, когда это узнали, не пошли сразу в милицию и не рассказали обо всем?  — спросила я отца Никодима.
— Во-первых, тайна исповеди, а во-вторых, мне не хотелось выносить сор из избы, потому что здесь замешан Криницкий монастырь. Да и Катерину было жалко, она женщина богобоязненная, истинно верующая и не хотелось, чтобы из-за одного глупого поступка ее с работы со скандалом уволили. Притом сестра Марфа обещала вечером в понедельник икону вернуть. Я посоветовал Екатерине во вторник утром должным образом исхитриться и вернуть икону в музей. Тогда на радостях все должны были успокоиться. Но во вторник ко мне подошла наша казначея, вы ее видели, она в церковной лавке торгует, и сказала, что случилось несчастье, Екатерина упала в погреб и сломала шею, и по такой причине попросила благословения пойти к усопшей в дом, чтобы почитать над ней Псалтырь. Через некоторое время, после богослужения, я пошел вслед за ней, чтобы прочесть над покойной канон по исходе души от тела и забрать икону. Мне не хотелось, чтобы покойную ославили воровкой — она такой не была. Но иконы я не нашел, хотя внимательно все вокруг осмотрел. И я подумал, что сестра Марфа по какой-то причине не сумела приехать в понедельник вечером и, надеясь, что она приедет в ближайшие дни и, узнав о смерти Катерины, обратится ко мне, решил пока молчать. О том, что Екатерина Щеглова умерла не своей смертью (упокой Господи ее душу!), я узнал только сегодня от нашей казначеи. И мне в голову пришла мысль, что, может быть, какой-то злоумышленник каким-то образом узнал, что икона должна быть в понедельник вечером у нее дома. И, позарившись на большие деньги, согрешил, убив женщину и похитив икону. Я понимал, что мне придется сообщить обо всем, что я знаю в милицию. Но прежде, я решил посоветоваться с игуменьей. Я позвонил ей, но ее келейница мне ответила, что матушка Варвара приболела, сейчас отдыхает, и тревожить ее она не смеет. И я просил ей передать, что приеду навестить ее завтра.
— Здесь есть один нюанс, отец Никомед, — и я рассказала ему о письме матушки Маврикии и ловкой девушке Антонине Сёмкиной, переведшей его с французского.
Отец Никомед с удивлением выслушал мой достаточно сбивчивый рассказ, а потом спросил:
— Значит, вы полагаете, что сестра Марфа  — это и есть эта самая Антонина Сёмкина?
— Полагаю, да.  Вы ведь сможете узнать ее в лицо?
— Конечно. На ней очки были такие, круглые.
— Очки снять можно. А какие-нибудь особые приметы заметили.
Святой отец пожал плечами.
— Да нет, лицо как лицо, молодое, ничего такого особого на нем нет. Но узнать я ее смогу даже без очков.
— Очень хорошо. Скажите, вы не против, если я с вами завтра поеду в Криницы?
— Конечно, не против.
—И еще вопрос, вы самолично брали у отца Александра ключ от лодки, когда ездили в Никулино дом освещать?
— Нет, Катерину попросил принести. Это она предложила мне поехать в деревню на лодке. Сказала, так быстрее доберусь, чем берегом.
— Понятно. И еще, что я хочу сказать. Эта монахиня Марфа, то есть Антонина Сёмкина очень опасна. За ней, по моим подсчетам, уже два трупа есть. Так что берегите себя.
— Все мы под богом ходим, — усмехнулся отец Никодим. Помолчал, потом спросил меня.
— Извините, вы кто по профессии?
— Врач-хирург.
— Значит, мы коллеги… А я педиатр, который три года назад совершил непростительную врачебную ошибку, из-за которой умер ребенок. Мальчик трех лет. Единственный и долгожданный сын у родителей. Меня не наказали, потому что не смогли доказать моей вины, а я в ней не признался. После этого бросил все и ушел в монастырь. Надеялся обрести душевный покой. Только пока не обрел. Хотя молюсь об этом денно и нощно... Но видно грех мой очень тяжел, — и он встал со скамьи.
Я поднялась вслед за ним.
— Отец Никодим, хочу предупредить вас: я всю нашу беседу записала на диктофон.
— Надо же, — удивился он, — а в руках у вас вроде ничего не было.
Я указала на золотую подвеску в виде кошки.
— Ааа, я все думал, зачем на такой симпатичной женщине бесовская вещица надета.
Мы распрощались с отцом Никодимом, договорившись, что после заутрени он выйдет из монастыря через Водные ворота, подойдет к нашему дому, и мы с ним, взяв для компании старшего лейтенанта милиции Погорелова, поедем в Криницы на встречу с игуменьей и на опознание сестры Марфы.
Монах отправился по мощенной булыжником дорожке к калитке, за которой начиналась территория, сданная музеем в аренду епархии и украшенная табличкой, которая на русском и на английском языках оповещала, что посторонним вход запрещен. А я пошла в келейный корпус в квартиру к Беловым, позвонив по дороге Сергею Погорелову. Я сообщила ему, что ключ от лодки Александра брала Екатерина Щеглова, и попросила старшего лейтенанта забежать в металлоремонт (благо таких мастерских в Никольске всего две) и узнать, не заказывала ли она в какой-нибудь из них дубликат ключа.
У Беловых я застала зареванную Веру и, особо не церемонясь, наорала на нее, заявив, что нечего распускать нюни, а надо брать пример с жен декабристов, которые сопли на кулак не наматывали, а сразу же начинали действовать. А ей-то всего и нужно, что умыть физиономию, убраться в доме и сварить мужу обед. Потому что Саньк; сегодня непременно выпустят, да еще с извинениями. Михаил Фомин, который по своей злобной дури на него наехал, отдыхает в районной больничке, где его лечат от белой горячки, а заместитель начальника — мужик, говорят, разумный и греха на себя брать не будет. Ключ от лодки, как я полагаю, был дублирован и кто-то, и я даже догадываюсь, кто, воспользовался им в своих гнусных целях. И ее дражайший отец Александр здесь не причем. А икону мы, что вполне вероятно, отыщем завтра. Надо сказать, моя активная «психотерапия» на Веру благотворно подействовала, и она кинулась чистить картошку, а я поспешила домой, лавируя в толпе интуристов, которых нервно улыбающаяся гидша вела к Водяным воротам, дабы они насытили свои очи лицезрением прекрасного Покровского озера и его берегов.
Дома дым стоял коромыслом. Баба Моря, радуясь наличию дополнительной рабочей силы, загрузила Зою по полной программе, и бедная дивчина доводила до зеркального блеска стекла зимних оконных рам, вынесенных из кладовки и поставленных в рядок перед верандой. А на штакетнике, отделяющим двор от огорода были развешаны выстиранные и выполосканные домотканые половики. Я сделала страшные глаза, и баба Моря тут же заюлила.
— Лизонька, дружочек, ты все бегаешь, все скачешь по своим делам, а мне что делать-то? Зима скоро, окна не мытые, рамы зимние вставлять надо — они тоже немытые. Как я одна со всем справлюсь-то? Да и половички освежить надо. Вот Зоя и согласилась подсобить…
— Да вы не серчайте на баушку, — встряла Зоя, — мне работа в охотку. А чо без работы делать-то? Сиднем сидеть? Да потом, вы же меня тут поите, кормите, вон одежду дали. А я чо, совсем бессовестная что ли.
Дамы обменялись быстрыми взглядами, и мне показалось, что они друг другу подмигнули. Так, понятно: мои девушки спелись и начали выступать единым фронтом. Ну да ладно, у меня и без них забот полон рот.
Запиликал мобильник. Эсэмэска от Костика гласила: «включи ноут, прислал интересное».
Я послушно взяла ноутбук и удалилась с ним в беседку, где на столе, свернувшись клубком, спал Персик, утомленный романтическим свиданием с рыжей кошкой соседки Тамары. Сдвинув недовольно муркнувшего во сне кота на край стола, я включила компьютер.
Надо сказать, что мой зять при всех его недостатках, включая, беззастенчивое манипулировать моим свободным временем, конечно же, профи в деле сбора информации. Всего за сутки он нарыл столько, сколько я бы не смогла и за неделю.
Из его электронного письма следовало, что он не поленился съездить в туркомпанию, где работала Ольга Вишнякова, и исключительно за счет своего феерического личного обаяния (он так и написал, не постеснялся!) убедил директора по персоналу выдать ему досье, уволившейся в начале февраля Антонины Сёмкиной. Из досье он узнал, что родом она из крупного областного города, образование имеет незаконченное высшее, владеет французским и была принята в компанию на должность младшего менеджера по бронированию в отдел, который занимается организацией турпоездок во Францию. Но самое ценное, что было в досье, это адрес, по которому Антонина Семкина была прописана в Москве. Костик переписал его себе в блокнот, выпросил ксерокопию фотографии из личного дела Семкиной и поехал, по его словам, к черту на рога, на Коровинское шоссе. Здесь, в старой блочной девятиэтажке со скрипучим, разрисованном похабными картинками лифте, на восьмом этаже жила одинокая дама бальзаковского возраста в окружении пятерых кошек. Эта грустная картина заставила его, Костика, задуматься о печальном будущем его любимой свояченицы, если та откажется выйти замуж за одного богатого и приличного господина (вот ведь, зануда!). Дама оказалась двоюродной сестрой матери Антонины и, видимо, намолчавшись, среди своих воняющих и мяукающих компаньонов, с радостью вылила на него ушат информации. Из ее рассказа следовало, что с приходом капитализма в Россию Антонинин папенька, служивший начальником отдела снабжения на одном крупном машиностроительном заводе, который ушлые государственные дяди сумели быстренько сделать банкротом, очень ловко провернул ряд сделок по продаже родного заводского оборудования на металлолом то ли в Америку, то ли куда-то еще. И заработал на этом деле вполне солидный капитал. На эти, непосильным трудом нажитые деньги он выкупил родной завод, на который когда-то пришел работать простым кладовщиком, построил большой загородный дом, нанял дочке бонну-француженку, супруге — тренера по фитнесу, себе завел охрану и стал жить-поживать добра наживать, потихоньку скупая всякого рода беспризорную недвижимость. Так бы и жил он долго и счастливо, если бы однажды не совершил одной единственной, но трагической ошибки — покусился на сладкий кусок, на который одновременно с ним раскрыл рот глава местной ОПГ, находящийся под покровительством самого господина губернатора. История закончилась банально: красивый черный «майбах», в котором ехали папа и мама Антонины, а также тренер по фитнесу, нечаянно взорвался вместе со своими пассажирами. А к рыдающей сироте на следующий день после похорон того, что осталось от ее родителей, пришли серьезные дяди и настоятельно посоветовали переписать на названную ими фамилию, все, что досталось ей от папеньки. Антонина, к тому времени студентка второго курса юрфака местного университета, оказалась девочкой неглупой, поэтому спорить с дядями не стала, а подписала все бумаги, какие ей подписать было велено, побросала в чемодан личные вещи и в тот же день покинула родной город. За неимением других родственников она отбыла к своей двоюродной тетке в Москву. Обожающая кошек дама была душой доброй, прописала ее к себе и даже поила и кормила ее на свою скромную зарплату регистраторши поликлиники, пока та не устроилась на работу в турфирму. Вроде бы у Антонины все потихоньку налаживалось и начальство даже повысило ее в должности. Но в нынешнем году, съездив в январе в тур по Золотому кольцу, Антонина сказала тетке, что решила уйти от мира в монастырь. Сожгла около мусорного бачка семейные фотографии, велела раздать нищим свою одежду и уехала, не оставив адреса, по которому ей можно было бы написать, что очень обидело тетку.
Не успела я дочитать послание Костика, как затренькал мобильник, и Сережа Погорелов бодрым голосом известил меня, что Катерина, действительно, заказывала дубликат ключа для навесного замка и что отец Александр отпущен на свободу, правда, с подпиской о невыезде до окончания следствия.
Я тут же позвонила Саньку, и он ответил мне ровно таким же спокойным голосом, как и раньше, сообщив, что все у него нормально, что он все время молился в узилище, и Господь услышал его молитвы, и он сейчас идет домой, чтобы успокоить Веру, а потом будет готовиться к завтрашней проповеди.
«Оно, конечно, хорошо вот так безоглядно верить в доброе расположение к себе отца нашего небесного, — усмехнулась я про себя, — но в таком случае, какова моя роль в этой истории? Ведь Саньк; выпустили потому, что я сумела на некоторое время устранить милицейского начальника, который был его заклятым врагом и просто-таки мечтал его опорочить, и предположила возможность создания дубликата ключа, и эта возможность подтвердилась, что стало для милиции отправной точкой для поиска других фигурантов дела. Или, действительно, Господь дал мне пинок под зад, чтобы я не сидела без дела и искала настоящего убийцу, и, таким образом выполнила его волю?». Над этим, конечно, следовало подумать на досуге, но, к сожалению, у меня на него не было времени.
Одна гора упала с моих плеч, но осталась другая — опознание Антонины Сёмкиной (она же сестра Марфа) и экспроприация иконы Богоматери Одигитрии.
Теперь, когда я узнала некоторые факты биографии этой девушки, я могла понять мотивы ее действий, ни в коей мере не оправдывая их. Для нее письмо матушки Маврикии стало путеводной звездой в ту счастливую жизнь, которую она в одночасье потеряла и которую мечтала вернуть. Но, скорее всего, в какой-то другой, более благополучной стране, где людей вот так запросто не взрывают в машинах. И для достижения этой цели она была готова на все, в том числе и на убийство, потому что после страшной гибели родителей человеческая жизнь для нее, видимо, перестала быть ценностью. «Но, а как же ты, — вдруг спросила я себя, — ведь ты тоже пережила внезапную, гибель родителей, которая также, в одночасье, порушила твою жизнь? Ведь ты тоже корчилась от боли и еще долго высматривала в толпе прохожих родные лица в идиотской надежде, что все это глупый, дурацкий сон, что он закончится, и они вернутся, и все будет как прежде. Почему же ты не стала такой циничной и безжалостной, как Антонина? Может быть потому, что в городке Никольске стояла белая больничка, построенная и обихоженная твоим дедом? Или потому, что твоих родителей никогда не волновало количество денег в кубышке, а волновало состояние здоровья их больных и они радовались, как дети, когда у какого-то там Петрова или Сидорова наконец-то начинали после операции отходить газы, что означало, что он идет на поправку?»
У нас были разные семьи и разные ориентиры в жизни. Антонина жила в мире, где ради денег, достатка и финансового благополучия можно было пойти на все; где, кто не пойман — тот и не вор, кто больше заплатил — тот и прав, у кого власть — тот и музыку заказывает. А я — в другом, где главным правилом было: живи честно, делай, что должно и будь, что будет... И может быть, именно поэтому я в свое время отказалась пойти работать в частную клинику пластической хирургии, где мне обещали златые горы за вживление биоимплантов в титьки глупым бабам, которые по дури своей не могут понять, что объем груди не всегда пропорционален объему личного счастья…
Я взяла мобильник и позвонила Костику.
Опрокинув на голову зятя полный ушат комплиментов, и особо подчеркнув его необыкновенно умение собирать фактологический материал, я еще раз попросила его раздобыть фотографию Антонины Сёмкиной для опознания. И тут меня ожидал полный облом.
Оказалось, что девица уничтожила не только свои семейные фотографии, но и те, что были у Ольги. В личном деле ее фотографии тоже не оказалось.  Из словестного портрета, который попытался создать Костик путем опроса Ольги, выяснилось только то, что у Антонины карие глаза, темные густые волосы, чуть крючковатый нос, правильный овал лица, тонкие губы и рост чуть выше среднего. Не густо, но хоть что-то… Хотя волосы можно перекрасить, а на глаза поставить цветные линзы…
— Ладно, поступим по-другому. Я тут наснимала кучу монашек, среди которых должна быть Антонина Сёмкина, и скину тебе фотки, а ты их покажешь Ольге, пусть она посмотрит, есть ли среди них наша фигурантка.
— Ты понимаешь, тут такое дело, — замялся Костик, — тетка Антонины сказала, что ее племянница намеривалась перед отъездом в монастырь сделать себе пластическую операцию, так как боялась, что убийцы ее родителей начнут ее разыскивать, полагая, что она им не все отдала.
Это было несколько неожиданно, но, если подумать, вполне закономерно: девица, нацелившись на наследство Маврикии, рвала за собой все мосты… Да и повод был серьезный…
— Ну что ж, Константин. Тогда твоя задача усложняется, ты должен обзвонить все клиники пластической хирургии и выяснить в какой из них Антонина делала операцию. А когда выяснишь, поедешь туда и возьмешь с собой Ольгу, потому что в клинике должны хранится фотографии клиента до и после операции.
— Лизка, ты имеешь представление, сколько в Москве таких клиник? Да и кто мне выдаст фотографии?
— А кто говорил, что будут легко? Да, и еще, спроси у Ольги, не знает ли она каких-нибудь особых примет у своей подруги…Ну там родинка, где-то на шее или еще чего-нибудь.
В Костю я верила, верила в его обаяние и бульдожью хватку. Но пока все мои надежды были связаны с отцом Никодимом: только он сможет опознать монашку из Кринницкого монастыря, которая была дружна с Катериной Щегловой…
К вечеру, когда все дела были сделаны — зимние рамы вставлены, окна вымыты, картошка просушена, грибы закатаны, полы вымыты, половики постелены, — баба Моря объявила, что будем топить баню, и велела звать отца Александра с семейством. Мы с Зоей доверху наполнили озерной водой котел и пластиковые бочки в бане, наносили дров, затопили под котлом печку, баба Моря слазила на чердак и принесла духовитых березовых веников майской сушки. На самый горячий пар запустили Вячеславу и меня. Я пригласила в нашу компанию Зою, но девушка отказалась, сказав, что от жара у нее кружится голова.
Славка парилась с упоением: кидала на каменку ковш с настоем мяты и чабреца, лезла на самый верхний полок, блаженствовала там с охами и ахами, пока я обхаживала ее распаренным веником. Потом сверкая голой попой с налипшими на нее банными листьями, сбегала к озеру, плюхалась в воду, и та, казалось, шипела от ее раскаленного тела. Затем возвращалась в баню, снова лезла на полок и просила, чтобы я еще раз прошлась по ней веником, выдавая руководящие указания: «Ты с оттяжкой давай, с оттяжкой, а теперь — по икрам, а теперь — по пяточкам». Я, обливаясь потом, старалась изо всех сил, потом бросала веник и с кружащейся от банного жара головой сползала на пол. Ленясь спускаться к озеру, обливалась холодной водой из бочки, и тоже от удовольствия похрюкивала, когда Слава в свою очередь, прохаживалась по моей спине березовым веником.
Вывалившись в предбанник, мы чуток посидели, попивая квас, заботливо оставленный бабой Морей, и я между делом кратенько изложила содержание своих разговоров с Николаем, отцом Никодимом и Костиком.
— Видимо, Антонина попросила Катерину достать ключ от лодки, потому что не хотела входить к ней в дом с улицы, чтобы ее случайно не увидели соседи, — предположила Слава.
— Я думаю, так оно и было. В понедельник поздно вечером она взяла лодку и сплавала сначала к дому Николая, а потом к Катерине, — сказала я.
— Почему ты думаешь, что сначала к нему?
— Потому что, когда в 20.40 она подплыла к мосткам за Катерининым огородом, я уже везла Кольку в больницу.
— Логично. А теперь скажи, зачем вы завтра с отцом Никодимом и Сержем поедете в Криницкий монастырь?
— Как зачем? Опознать монахиню, с которой общался отец Никодим.
— Но даже если он опознает ее, то, как ты докажешь, что это Антонина Сёмкина, если у нее документы, например, на другую фамилию. И потом ты сама сказала, что, возможно, она сделала пластическую операцию.
— Доказать это будет можно, когда Костик раздобудет ее фотографии в клинике до и после операции.
— Правильнее сказать, если раздобудет…Судя по всему, девица дошлая и постарается и здесь замети следы. И даже если в клинике окажутся ее фотографии, и мы сможем ее опознать, то все равно никто не сможет предъявить ей обвинение в убийстве Катерины.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что она зарыдает и скажет — невиноватая я… В музей приезжала не по своей воле, а по приказу матушки вести переговоры по поводу предоставления иконы Одигитрии на крестный ход (и я уверена, что она им заручилась). И какую такую напраслину служительница, которая виновна в краже иконы, на нее возвела, она знать не знает. И никакой дружбы с Катериной Щегловой она не водила, ни о чем ее не просила и никакой «Одигитрии» в руках не держала.  И учти, никто не сможет опровергнуть ее слов. Даже этот Никодим.
— А исповедь Катерины?
— На это она скажет: мало ли что хитрая баба могла наговорить священнику, чтобы отвести от себя вину в краже?
— Ну а Колька? Он же может подтвердить, что это она под видом молодого человека с усиками приходила к нему в январе.
— Лизетта, ты что дурочка, что ли? — удивилась Слава. — Кому больше милиция поверит? Христовой невесте или местному алкашу?
— Но ты забыла о письме игуменьи Маврикии?
— Ну и что ей здесь могут инкриминировать? — пожала плечами Слава. —  Кстати, то, что она таким вот образом перевела письмо с французского, ей только на руку. Скажет, я французский плохо знаю, перевела, как сумела. Какие сокровища, какая казна? О чем вы?.. Понимаешь, нет никаких прямых улик, которые бы свидетельствовали, что это она убила Катерину Щеглову и задушила ту старуху из Криниц, что это она пыталась прирезать Николя ножичком. А тем более, никто не докажет, что Анна Александровна не просто угорела в своем доме, а предварительно была усыплена.
— Тогда остается одно — дать отбой отцу Никодиму и ловить ее на «живца»!
— Именно так, но, учти, это опасно.
— Как говорили древние римляне, praemonitus praemunitus — кто предупрежден, тот вооружен, — процитировала я латинскую пословицу. —  Ее жертвы не знали, что от нее можно ожидать, а мы-то знаем и будем настороже. Кстати, сестра Маргарита уже звонила отцу Александру по поводу того, что альбом, так как он принадлежал игуменье Маврикии, является монастырской реликвией и должен храниться в монастыре.
— И что ей ответил отец Александр?
— Он сказал, что фамильный перстень и альбом были завещаны игуменьей ее брату Георгию и будут переданы его наследникам, которые ныне проживают в Москве.
— То есть, как я понимаю, Антонина Сёмкина, под какой бы личиной она не скрывалась, знает, что альбомчик может оказаться у Ольги, а за ним в Москву ехать значительно дальше, чем в Никольск. Поэтому существует почти стопроцентная вероятность, что она не сегодня-завтра попытается каким-нибудь образом им завладеть. Так что жди гостей.
— Кстати, альбом у тебя.
— И хорошо, что у меня. Если она тебя укокошит, то альбом останется, мы с Сержем займемся поиском иконы и пропавших сокровищ, так что дело твое не пропадет, дорогой товарищ, — обрадовала меня Слава, натягивая на литую попу черные шелковые трусики.
— Спасибо, конечно, на добром слове. Но вот что меня удивляет: почему эта Антонина не украла икону раньше и почему не сумела выйти на альбом и перстень до меня. Всего-то надо было поговорить с бабушкой Лидой!
— Начнем с того, что она, судя по всему, девушка умная, и понимала, что поспешность нужна лишь при ловле блох. Вспомни: на разведку в Криницы, а потом в Никольск она приехала в январе. И ей здорово повезло: Николя рассказал ей про то, как была найдена «Одигитрия» и рекомендовал обратиться к Анне Александровне Терехиной. С ней ей тоже повезло: та владела копией музейной «Одигитрии», что, видимо, уже тогда направило мысли Антонины в сторону похищения подлинника. Но дальше начались затруднения: у Николя, к ее глубокому разочарованию не оказалось ни перстня, ни альбома. И наша героиня тогда, судя по всему, приняла решение внедриться в монастырь, и, продолжая поиски альбома и перстня, параллельно разрабатывать способ похищения иконы. Здесь ей опять крепко повезло. Антонина познакомилась и сумела подружиться с Катериной, женщиной, ставшей очень набожной после гибели своего сына. Кстати, я полагаю, что Антонина не собиралась красть икону. Она лишь хотела перерисовать чертеж на ее оборотной стороне, а затем вернуть. Но тут вмешалось провидение в лице Министерства культуры, икону потребовали на выставку, и дотошная Вера определила, что в зале музея висит копия. Тогда Антонина испугалась, что Катерина выдаст ее и решила служительницу убрать. Впрочем, как и Николя, который узнал ее, и, как она предполагала, мог рассказать о ее переодеваниях из мальчика в девочку. Она ткнула его ножичком, но получилось, что не до смерти. Теперь об альбоме. Тебе сильно повезло, что ты сразу же, благодаря бабе Лиде на него наткнулась. Или ты, как всегда, будешь утверждать, что тебе это подсказали гены твоих одаренных прабабок? — ехидно спросила Вячеслава.
— Не буду, — буркнула я, — но идею поехать в Криницы точно подсказали они.
— Ладно, твои прабабки, сама с ними и разбирайся… Ну так вот. Конечно же, Антонина искала альбом. Но, как ты понимаешь, она не могла дать в местной газете объявление, типа «гражданина или гражданку, получившему от Ефросиньи Носовой, бывшей монахини Криницкого монастыря альбом с рисунками игуменьи Маврикии просим передать такой-то. Вознаграждение гарантируем».
— А почему не могла?
— Потому что не хотела огласки. Представляешь, если бы настоятельница монастыря, как ее там…
— Матушка Варвара, — подсказала я.
— Если бы матушка Варвара или та же сестра Маргарита, узнали о существовании альбома, они бы потребовали, чтобы он был возвращен в монастырь в качестве реликвии. Ведь когда сестра Маргарита узнала, что старушка отдала альбом тебе, она устроила дикую истерику, била бедную Зою по мордасам, и тут же позвонила отцу Александру с требованием вернуть альбом в святую обитель.
— Но ведь мы не можем исключать, что она и есть Антонина Сёмкина.
— Не можем… Но даже если Маргарита не есть гражданка Сёмкина, то она поступила именно так, как и должна была поступить, то есть потребовать реликвию обратно в монастырь. А теперь вспомни, что старушка рассказывала тебе по поводу нечистой силы, которая с начала нынешнего года завелась в общежитии. Как в бывшей комнате Ефросиньи выломали подоконник, и даже половицы поднимали. Как на чердаке шумели. Но мы с тобой в нечистую силу не верим. И мы понимаем, что этим полтергейстом работала девушка Антонина, которая усердно искала альбом. И я вполне уверена, что это она обыскала комнату старухи, когда та на службу в церковь ходила. Так что, повторяю, альбом она искала. Только ей не повезло…И вполне вероятно, что эту несчастную старуху она задушила подушкой просто в приступе бессильной ярости. Как говорится, в состоянии аффекта. Так что, ей нынче остается только одно — заявиться к тебе и добыть альбом. И по этому поводу нам нужно серьезно поговорить с Сержем.
— Быть по сему, — сказала я и, глядя, как Слава затягивает на плоском животе молнию джинсов, опустила ей комплемент, что в случае, например, аппендэктомии или кесарева, хирургам не придется с ней мучиться, продираясь через сальник. В ответ Слава послала меня к черту.
После нас баба Моря отправила в баню Саньк;, а после него пошла сама с Верой и девочками, чтобы помочь их помыть. После нее мылась Зоя. Последней отправилась в баню Ангелина Ивановна с сумкой, битком набитой шампунями, бальзамами, кремами, гелями, скрабами, эфирными маслами и всякими травяными снадобьями и велела не ждать ее к чаю, так как она намеревается плотно заняться в бане косметическими и гигиеническими процедурами.
Благостные, распаренные и умиротворенные мы пили чай с пирогами и плюшками и любовались вечерним озером и Покровской башней монастыря, окрашенной закатными лучами в теплый розовый свет. Верины девочки в горнице играли с Персиком в веревочку. Причем мой ленивый котик играл из положения лежа: распластавшись на спине и сильно не утруждая себя он пытался лапами поймать конец шнурка, к которому была привязана елочная висюлька.
Я рассказала Саньку и Вере о моем общении с отцом Никодимом и попутно заметила, что монах — мужик вроде адекватный и никакого фанатического блеска в его глазах я не увидела.
— Никодим — хороший монах, — подтвердил Санёк, — только образование ему мешает. Он к Богу идет от головы, а лучше бы шел от сердца.
Это был любимый конек Санька — доказывать, что все беды нашего народа происходят от СМИ, технического прогресса и от высшего образования, которое порождает нигилизм, неверие в бога и мутит простой народ. Тем не менее, он не против того, чтобы его дочери, когда вырастут, стали врачами или учительницами, а сам с удовольствием пользуется мобильником и компьютером, и даже завел свой блог в ЖЖ. Но на эту тему я никогда с ним не спорю, потому что дружба дороже.
Когда я озвучила наше со Славой предложение ловить убийцу Катерины Щегловой и бабы Лиды «на живца» то есть с поличным, отец Александр категорически его отверг.
— И даже думать об этом не смейте. Завтра поедете с отцом Никодимом в монастырь, возьмете Сергея или кого еще из милиции и пусть они сами разбираются.
Я пыталась спорить, но Санёк был неумолим и пригрозил мне, что если я его не послушаю, то он сегодня же пойдет в милицию и все расскажет о нашем расследовании. Пришлось, потупив глазки, фальшивым голосом пообещать, что самовольничать мы не будем.
Пироги были вкусными, чай — душистым, за печкой задушевно тренькал сверчок, и хотелось думать о чем-то приятном. Например, о том, как здорово было бы, если бы хороший человек Антон сидел бы сейчас здесь за столом, пил вместе со всеми чай, баба Моря почивала бы его пирогами, и он вел бы с отцом Александром содержательные мужские разговоры о рыбалке или о политике. Но Антон был далеко, в Технограде и, судя по присланной им эсэмэске, все еще находился у себя на заводе, где кто-то что-то там напортачил.
Санёк и Вера, поблагодарив бабу Морю за баню и пироги, стали собираться домой. Мы с Вячеславой вышли во двор их проводить. Солнце уже закатилось за Федорину гору и вся природа, позевывая, начала готовиться ко сну. Стояла благостная тишина, и гладь озера была ровной, как стекло, и замолкли дрозды, и звездами светились белые астры вдоль дорожки. И вдруг чудовищным диссонансом, разрывая, как бритвой, нежную тишину вечера, над озером прокатился дикий женский визг. Мы посмотрели в сторону Водных ворот монастыря и в блеклом свете сумерек увидели девушку и парня на обзорной площадке. Кричала девушка. Не сговариваясь, мы с Саньком и Славой ринулись к озеру.
Когда мы подбежали к Водным воротам, девушка билась в истерике, а парень одной рукой поддерживал ее, а другой пытался набрать номер на мобильнике. Увидев нас, он мотнул головой в сторону деревянной калитки. Рядом с ней, на земле, странно раскинув руки и уткнувшись лицом в землю, лежал человек в черной рясе. Мы с Саньком перевернули его лицом вверх.
Остановившиеся глаза отца Никодима бездумно смотрели в угасающее вечернее небо, на котором уже появились первые блеклые звезды. 
— Спаси, Господи, — прошептал Санек и перекрестился.
Я посмотрела на свою руку, которой до этого поддерживала голову монаха. Рука была темной и липкой.
— Лиза, может он еще живой? — стуча зубами от волнения спросила Слава.
Я встала с колен, обтерла руку о траву.
— Нет. Он мертв уже где-то с полчаса. Его, как Катерину, ударили чем-то тяжелым в висок, скорее всего, булыжником, видишь, кость раздроблена.
Рука оставалась темной от крови и это меня сильно раздражало. Я подошла к кромке воды, наклонилась, старательно вымыла руки и сказала, подошедшей ко мне Славе:
— А булыжник она, скорее всего, выбросила в озеро…
Потом приехала скорая, милиция, набежали вездесущие мальчишки, прибежал Сережа Погорелов, потом с нас снимали показания, потом ко мне подошел плотный мужик в полицейской форме и вежливо отвел в сторону, где стояли парень с девушкой, первыми обнаружившие труп. Представившись заместителем начальника РУВД майором Соколовским, он спросил меня:
— Если я не ошибаюсь, вы внучка покойного Алексея Михайловича Прохорова, именем которого названа наша районная больница?
— Да, вы не ошиблись.
— И это вы заявили участковому инспектору Погорелову, что гражданка Щеглова не сама упала в подполье, а что ей предварительно был нанесен удар по виску?
— Да, я.
— Вам не кажется странным, что и в том и другом случае вы оказались на месте преступления?
— Нет, не кажется. Первый раз я сопровождала свою бабушку, которая была приятельницей Щегловой и по просьбе ее соседки пришла обмывать покойную. А в этот раз мы стояли на крыльце, — я указала рукой в сторону нашего дома, который своим радостным желтым цветом ярко выделялся на фоне сумерек, — услышали крики и побежали узнать, что случилось.
— А то, что преступления однотипны, никаких мыслей не навевает?
— Навевает. Полагаю, что это дело рук одного и того же человека.
— А почему вы, осмотрев труп, сказали: «А булыжник она, скорее всего, выбросила в озеро». Вы что, знаете, что убийца женщина?
Надо же, какая незадача, но я быстро взяла себя в руки.
— Кто вам сказал, что я произнесла именно эту фразу?
— Вот, свидетельница, — и он кивнул в сторону девицы, которая вроде бы справилась с собой и сейчас дико озиралась по сторонам, держась за руку своего молодого человека.
— Полагаю, что ей послышалось, притом она была в состоянии шока. Я сказала: «А булыжник преступник выбросил в озеро» Так ведь? И я посмотрела девушке прямо в глаза.
— Да, вроде так, — ответила она, закатила очи и привалилась к боку своего молодого человека.
— Что это с ней? — спросил милицейский майор.
— Это бывает после сильного стресса, — мозг отказывается перерабатывать поступающую информацию и на время отключается, то есть человек засыпает. Полагаю, что ее сейчас лучше всего увести домой.
Майор Сокольский согласился со мной, и молодая парочка удалилась, притом девицу парень практически тащил на себе.
Майор некоторое время смотрел на их удаляющиеся спины, потом повернулся ко мне:
— Гражданка Прохорова, а ведь вы мне еще не сказали, что это вы привезли в больницу раненого гражданина Носова и даже сами сделали ему операцию.
— А вы меня об этом не спрашивали.
— Вот сейчас спрашиваю: почему к каждому из трех тяжелых преступлений, которые в течение одной недели случились в нашем маленьком городке (что для нас нехарактерно) вы каким-то образом имеете касательство?
— Наверное, потому что городок маленький.
— Да, это так. И я знаю, что пострадавший гражданин Носов — сосед вашей бабушки. Тем не менее, вы ничего больше не хотите мне сказать?
Если я сейчас расскажу ему про Антонину Сёмкину и отдам диктофонную запись моего разговора с Николаем и отцом Никодимом, то они тут же рьяно кинутся разыскивать её. А когда найдут, то доказать ее причастность к этим убийствам, как верно заметила Слава, не смогут, а мы потеряем возможность поймать ее «на живца» на месте преступления. Я пожала плечами и посмотрела на майора честными, правдивыми глазами.
— Ничего.
— Ну, хорошо, — задумчиво изрек майор. — Тогда ответьте, зачем вы в среду с отцом Александром ездили в Криницкий монастырь.
— Чтобы снять заказанный мне репортаж о похищении «Одигитрии» для журнала «Всякие вести», внештатным фотокорреспондентом которого я являюсь, — не моргнув глазом ответила я.
— Но ведь вы же работаете врачом-хирургом?
— Да, а это мое хобби. Вы ничего против него не имеете?
— Нет, не имею. Только почему в Криницкий монастырь, ведь икона была украдена из нашего музея.
— Но раньше она принадлежала игуменьи Маврикии, настоятельнице Криницкого монастыря.
— Чувствуется, что вы хорошо осведомлены об этом деле, но не смею вас больше задерживать, — и, козырнув, майор милиции отошел от нас к машине скорой помощи, куда санитары грузили носилки с телом отца Никомеда.
Возвращались мы молча. На крыльце нас ждали Вера, Зоя и баба Моря. Вера и Зоя, узнав новость, разревелись, баба Моря перекрестилась и, сказав, что-то неласковое по поводу нынешних порядков, когда людей безнаказанно убивают, ушла в дом, прихватив с собой плачущую Зою. Отец Александр позвал дочерей, и они с Верой повели их домой дальней дорогой, через главные монастырские ворота. Мы со Славой, посмотрев, как за ними захлопывается калитка, не сговариваясь, сели на ступеньки крыльца и молча уставились на озеро. В бане скрипнула дверь и в саду появилась Ангелина Ивановна с махровым полотенцем на голове. Мурлыча себе под нос какой-то веселый мотивчик, она подошла к нам.
— Русская баня, это — чудо природы, — сообщила она, доставая сигарету. — Я чувствую, как у меня на лице каждая порочка дышит и тело такое легкое, словно невесомое… Короче, Славуся, нам тоже нужна баня, но только с бассейном. И чтобы была побольше, и потолок повыше, а то мне, перешагивая порог, приходится нагибаться.
— Да, мамуля, обязательно построим, — индифферентным голосом ответила Слава.
— А теперь все идем к Марьяне Николаевне пить чай, а то я прямо-таки умираю от жажды.
— Нет, мамуля, чай мы с тобой будим пить у себя дома. Пожалуйста, завари свежий. И не забудь надеть на ноги джурабы. А я приду минут через десять.
К моему удивлению, Дама-в-бигудях без всяких возражений удалилась в указанном ей направлении.
— Слушай, пошли в дом, хряпнем водки, — предложила я Славе.
— Нет, давай-ка пойдем на берег, к башне, мне кое-что надо тебе сказать…
Я не поняла, зачем нужно идти к Покровской башне, а не поговорить прямо здесь, на крыльце, но не стала возражать.
И мы снова перешли по мостику через протоку, и Слава остановилась на самом мысу между башней и прибрежными валунами, откуда просматривалась вся Рябиновая улица, которая подмигивала нам теплыми огоньками окон.
— Лиза, ты при Зое говорила, что завтра собираешься с отцом Никодимом ехать в Криницы?
— Да, вроде, говорила…
— Не вроде, а вспомни точно, когда и что говорила.
— Сегодня за обедом сказала, что завтра мы с Сережей Погореловым и отцом Никодимом решили поехать по делам в Криницкий монастырь, и что Никодим после службы зайдет к нам, перекусит, и мы все вместе поедем.
— Ты это точно помнишь?
— Да. А что?
— А то, что я теперь знаю, кто такая Антонина Сёмкина. Это — Зоя.
Я не очень-то вежливо фыркнула.
— Подруга, у тебя после всего, что сегодня вечером случилось, крыша поехала. На Зойкиной простодушной крестьянской физиономии крупными буквами написано, что она невинна аки младенец.
— История криминалистики нам подсказывает, что у самых жестоких и коварных преступников были вполне ангельские лица... Вспомни, мы никак не могли с тобой понять, почему бабу Лиду задушили подушкой после того, как она передала тебе альбом и перстень.
— Да, это как-то выглядело несколько нелогично…
— Нет, все было абсолютно логично. Давай, напряги свои серые клеточки, как говаривал Эркюль Пуаро. У Зои, то есть у Антонины, из рук уплывает альбом, за которым она охотилась, но о котором бабушка Лида по каким-то своим причинам умолчала, а может, просто о нем забыла. И что делать? Ехать вслед за тобой в Никольск и пытаться похитить альбом из твоего дома? Это, конечно, возможно, но опасно. Она избирает более простой и действенный путь. Так, как ей убить человека ничего не стоит, она вечером душит подушкой эту несчастную старушку, предварительно положив в карман пятьсот рублей. Маргарита находит у нее деньги и заявляет, что это она из-за них убила старуху. И Зоя убегает из монастыря к отцу Александру, потому что вы с ним точно знаете, что она не могла убить старуху из-за денег, потому что их дала ты, а Зоя при тебе пообещала купить на них лекарств и лакомств. Поэтому, когда девочка рыдает перед вами, наматывая на кулак сопли, вы ее жалеете. Сердобольная ты, берешь ее к себе в дом, потому что больше вам ее девать некуда. И довольная и счастливая Зоя отправляется к тебе на постой, зная, что альбом у тебя. Но вот что плохо, в тот же вечер альбом забираю к себе я, о чем Зоя не знает. Подозреваю, что она его искала, но не нашла. А сегодня за обедом ты объявляешь, что к вам в дом придет Никодим, человек, который знает ее в лицо. И она решает его убрать. Как последнего свидетеля. И убивает она его на закате, когда он выходил из Водных ворот, чтобы пройти с молитвами вокруг монастыря.
— Слава, это чушь: когда его убивали, Зоя мылась в бане.
— Я поэтому тебя сюда и привела. Вот смотри, — и Вячеслава указала рукой в сторону нашей усадьбы. Видишь, ваша баня стоит над берегом, к воде ведут ступеньки, внизу — камыши. Так что она запросто могла выйти из бани, сбежать по ступенькам пройти через камыши, а дальше мимо Тамариного огорода до мосточка через протоку, мимо башни и к Водяным воротам. Мы с тобой в это время копошились на кухне. Да и потом, даже если бы мы посмотрели в окно и увидели ее возле монастырских стен, мы не обратили бы на нее внимания, потому что нынче все местные девицы, как правило, ходят в джинсах и куртках. Кроме того, мы точно знали, что она была в бане и, значит, если бы даже ее и увидели, то, скорее всего, подумали бы:  «вон  идет девушка, похожая на Зою». Это психология. Понимаешь?
А дальше все просто, она прошла на территорию монастыря, подождала за воротами отца Никодима, а там, полно укромных мест, где можно спрятаться, а посетителей, как ты знаешь, к тому времени уже выгнали.  Когда Никодим проходил через калитку на берег, она подошла сзади и стукнула его в висок. Потому он и лежал перед воротами. Она обошла его тело, выбросила булыжник или что другое, чем его ударила, в озеро и той же дорогой вернулась в баню. На все это ей хватило десять-пятнадцать минут. Ну а потом вымыла голову, и пошла к нам за стол. И не из-за какой такой стыдливости она отказалась мыться вместе с нами. Она просто рассчитала время…
Я села на валун и закурила очередную сигарету.
— Хорошо, ты меня убедила. Но тогда скажи, как ей удавалось покидать монастырь, чтобы встречаться с Катериной?
— Зоя, то есть Антонина, не инокиня и даже не послушница, она простая трудница, это такие рабочие лошадки, которые вкалывают в монастыре во славу Божию, то есть за жилье и за пропитание. И они имеют право свой выходной день проводить за стенами монастыря.
— Откуда ты все это знаешь?
— Из Интернета, дорогая. И еще я там вычитала, что трудницы не должны сдавать игуменье свой паспорт. Так что вполне возможно, что настоятельница могла и не знать, что у нее в монастыре работает Антонина Сёмкина.
— Ну и чего теперь делать?
— Как мы уже решили — ловить на живца.
— Но отец Александр категорически запретил нам это делать.
Слава пожала плечами.
— А у нас нет другого выхода. К тому же мы ему ничего не скажем.
— Слушай, а если она возьмет кого-нибудь в заложники, бабу Морю или Даму-в-бигудях? — не подумав, ляпнула я, и испугалась, что Слава за «Даму-в-бигудях» оскорбится.
— Нет, не возьмет, — не обратив внимания на мою оплошность, сказала Слава, — ей не нужен шум, ей нужен альбом. И я его принесу. А еще позову Сержа. И мы возьмем ее с поличным.
— И как мы это сделаем?
— Приблизительно так.
Она озвучила свой план действий. И я с ним согласилась.
Когда я вернулась домой, в комнатах пахло валерьянкой, а баба Моря и Зоя сидели в горнице рядком на диване, и Зоя ласково держала мою бабулю за руку, как совсем недавно держала руку бабы Лиды, и говорила ей что-то утешающее. Меня передернуло от отвращения, и я подумала: «Блин, с такими актерскими способностями, эта девица запросто могла стать примой больших и малых театров». Но более всего мне было обидно, что меня подвели гены моих прабабок Рады и Дуни, которые в два голоса нашептывали мне, что простодушная девушка Зоя не может быть преступницей. Но против фактов, как говорится, не попрешь. А факты жестко утверждали, что именно Зоя была Антониной Сёмкиной. В противном случае насильственную смерть бабы Лиды ничем нельзя было объяснить.
— Лиза, ну что там слышно-то, поймали убивца? — спросила баба Моря слабым голосом.
— Не знаю, мне не говорили.
— Это надо ж, чего делается-то! Сколько лет живу, а такого у нас отродясь в Никольске не было, чтобы за одну неделю двух человек жизни лишили так, ни за что ни про что. Да еще кого, монаха, божьего человека! Кто-то, знать, не побоялся божьего гнева…Ну, были у нас убийства, не без того. Помню в 92-м Валька Потапов жену из ружья застрелил, так было за что: она от него гуляла направо и налево. В 98-м  Корней Крутов беглого зека до смерти поленом забил, за то, что тот его дочку, школьницу, девства лишил. При новой власти, убийств, конечно, прибавилось, но тут все понятно — из-за денег, из-за имущества люди насмерть грызутся… Но вот так чтобы, ни за что прошло, да двоих за одну неделю убили, такого не было…
— А у нас — встряла Зоя, — в этом году в деревне, мне подружка отписала, один мужик напился и по пьянке всю свою семью топором зарубил. Когда проспался, аж посидел головой — и жена, и детишки на куски порублены. Потом об этом, говорят, в газетах писали. Только матушка Варвара никому в монастыре читать газеты не разрешает.
— И правильно делает, чем человек меньше знает, тем лучше спит, — изрекла баба Моря и обратилась ко мне: — Лизонька, дружочек, может, ты съешь что-нибудь, а то ты так и не повечеряла…
Я оказалась от еды и сообщила, что посижу немного с ноутбуком, поработаю над фотографиями, а им советую принять по таблетки феназепама и идти спать.
Тут раздался стук в дверь, и на пороге появилась Слава с плотным пакетом в руках.
— Я тебе альбом игуменьи Маврикии хочу вернуть, а то ты не сегодня-завтра уедешь и забудешь его, — с этими словами она достала из пакета альбом и положила его на круглый стол, накрытый бордовой бархатной скатертью с помпончиками по краям, которую я помню со времен моего детства. Потертый сафьян, латунные цветы и виньетки на крышке альбома очень хорошо гармонировали с выцветшим от времени бархатом.
— Неплохо эта игуменья рисовала, — Слава отошла от стола к окну, потрепала лист герани, понюхала пальцы. — Моя красавица говорит, что рисунки вполне профессиональные. Недаром же в институте благородных девиц рисование преподаватели профессора из Академии художеств.
— А можно мне картинки поглядеть, а то я их в прошлый раз и не разглядела толком? — попросила Зоя.
— Конечно, — сказала я, стараясь не смотреть на девушку.
Зоя подошла к столу, полистала страницы альбома.
— Красиво-то как… И церквы все такие нарядные… А вот монахини на лодочке плывут… Это они на Налимий остров едут. Там пещера есть, где в те годы один святой монах в схиме жил…Нам матушка Варвара рассказывала…   Лизавета Петровна, — вдруг обратилась она ко мне, — а вы что, этот альбом к себе в Москву забрать хотите? Ведь баба Лида наказала, чтобы его внучатым племянникам Ефросиньи отдать?
— Дело в том, что мой зять нашел в Москве наследников игуменьи Маврикии. Это потомки ее брата Георгия. Им я и отдам альбом и перстень. 
— Ааа, — протянула Зоя, — ну тогда это правильно будет. Пускай в семье памятка от матушки останется…
— Мы со Славой молча обменялись взглядами. Не знаю, что подумала она, но я, честно говоря, была поражена безупречной выдержкой Антонины Сёмкиной, которая ни на секунду не вышла из роли простой деревенской девчонки. Ни глаз огнем не загорелся при виде вожделенного альбома, ни суетливости в движениях не появилось, никаких лишних эмоций на лице, кроме вполне объяснимого в такой ситуации любопытства.
— Ну ладно, я пошла домой, спокойной вам ночи, — сказала Слава и выразительно посмотрела в мою сторону.
— Славонька, дружочек, погоди-ка, я для Ангелины Ивановны хочу тебе шанежек положить. Они с м;рковью и с маком, как она любит, — засуетилась баба Моря и побежала на кухню.
Слава не стала отказываться. Баба Моря сунула ей в руку миску с шаньгами, и Слава ушла, обернувшись на пороге, и сжав правую руку в кулак, дескать, «но пасаран!»
Враги, конечно, не пройдут, и вообще, овцой на закланье я себя не чувствовала, но после сегодняшнего вечера, когда я увидела размозженный висок Никодима, мне, как когда-то говаривал мой любимый дед Алексей Михайлович, «на душе стало скучно». Я, конечно, не боялась этой девицы, потому что и физической силой бог меня не обидел, и морок умею навести, как моя прабабка Дуня… И потом еще до института, обучаясь в медицинском училище, я, попутно, закончила курсы массажистов, где наш учитель, старый китаец Ли Бо показал нам сверх программы точки, воздействуя на которые можно вырубить человека очень надолго. Тем не менее, я ощущала какой-то психологический дискомфорт, и мне очень хотелось, чтобы вся эта бодяга как можно быстрее закончилась.
Когда обитатели дома разошлись по своим кроватям — баба Моря в свою спаленку, а Зоя, она же Антонина, на закрытую веранду, я еще немного посидела за ноутбуком, затем кинула на диван подушку и предложила Персику составить мне компанию. Но кот, вежливо муркнув, отказался и уселся на пороге кухни, намекая мне, что было бы хорошо выпустить его в сени, где рядом кладовка с мышками, лаз на чердак и веранда, откуда через форточку можно вылезти в сад. Я выпустила Персика и, не раздеваясь, легла на диван.
Наш со Славой план ловли преступницы на живца был очень прост. Мы оставляем «приманку», то есть альбом на видном месте. Зоя, она же Антонина, берет его и, так как ей больше ничего здесь не нужно, тихо сматывается из дома, где ее во дворе поджидают Сергей и Слава, которые и должны взять девушку с поличным, то есть с альбомом. Убивать нас с бабой Морей, как мы убедили себя, для нее лишняя головная боль, потому что несколько человек видели ее в нашем доме и знали в лицо.
В доме было тихо, только слышно было, как похрапывает баба Моря и за печкой поет сверчок. Луна заглянула в окно и осветила металлические застежки альбома. И я вдруг вспомнила слова Зои о том, что монашки ездили на Налимий остров молиться к пещере, где жил какой-то святой монах. К чему она это сказала? Или просто, листая альбом, она поняла, где искать клад. И ее сознание заработало в этом направлении, и она нечаянно озвучила то, о чем подумала?
Внезапно скрипнула дверь, ведущая из сеней в кухню, по полу прошлепали босые ноги, потом что-то брякнуло, что-то звякнуло, и снова наступила тишина.
Я тихо встала с дивана, прошла к двери и щелкнула выключателем. В кухне, около стола, жмурясь от внезапно вспыхнувшего света, стояла Зоя, держа в руке кухонный нож.
— Брось нож и отойди от стола, — рявкнула я командирским голосом, которым в нашем хирургическом отделении привожу в трепет молоденьких медсестер.
Зоя разжала руку и попятилась от стола. Нож, падая, ударился о край крынки с молоком и, отрикошетив от нее, расколол чайную чашку.
— Ну, и что ты задумала?
— Да вот, хотела хлебушка с молоком поесть, а то все верчусь, а уснуть никак не могу. Подумала, что коли поем, так и усну.
Я кинула взгляд на стол: рядом с крынкой и расколотой чашкой лежала буханка хлеба. Потом посмотрела на Зою. Она стояла, нервно переступая с ноги на ногу, и вид у нее был виноватый.
— Ну, хорошо, а почему ты свет не включила?
— Так не хотела вас с баушкой беспокоить.  Вам и без того от меня хлопот полон рот, — ее глаза наполнились слезами, а вздернутый нос покраснел.
И я ей поверила. Несмотря на то, что это противоречило всякой логике и всякому здравому смыслу.
Отправив Зою на веранду с куском хлеба и чашкой молока, я потушила на кухне свет и пошла в постель. Вспомнила, что надо бы дать отбой Сереже и Славе, но лень было выходить во двор и потом, я вполне была уверена, что вдвоем им ночью не будет скучно.
Но, видимо, Слава, увидев в доме свет, а потом его исчезновение, обеспокоилась и позвонила мне по мобильнику.
— Чего там у вас?
— Да ничего, — и я пересказала ей сцену в кухне, закончив такими словами: — Не она это, Слава. Не могла эта девчонка проделать все эти гнусности. Хоть убей меня, не могла. И вообще, гены моих прабабок подсказывают мне, что она ни в чем не виновата. Так что, снимайте засаду.
— Ты, Лизетта, когда в Москву вернешься, сходи к психиатру поговори с ним насчет этих твоих ген. Что-то от них шизой попахивает, — холодно сказала Слава и отключилась, не дожидаясь моего ответа.
Я вздохнула, надела пижаму и улеглась в постель. Нет, зря она так. Гены моих прабабок такого не заслуживают. Ведь как ни крути, но то, что у моих пациентов редко бывают послеоперационные осложнения, а швы у них зарастают значительно быстрее, чем это положено, — это подарок от бабы Дуни, которая, чего-то там нашептывая, умела залечивать тяжелые раны и останавливать кровотечения. А то, что я, иногда умею ставить диагноз, даже не прикасаясь к пациенту — эта способность передалась мне от бабки Рады, которая, гадая человеку по ладони, могла сказать ему, чем он болен. И в этом нет никакой мистики: просто сверхчувствительность организма к каким-то определенным раздражителям. И, может быть, это —  прорвавшийся через временную преграду тысячелетий генетический код наших далеких неолитических предков, которые только-только встали на ступеньку выше животных и еще не растеряли их способностей. И, вполне возможно, что они могли, как собаки, улавливать тончайшие запахи, как кошки, чуять приближение опасности, как летучие мыши, воспринимать ультразвук или, как дельфины, чувствовать друг друга на расстоянии многих сотен километров.
Вот и я сейчас — чувствую опасность, но знаю, что она исходит не от Зои, а от кого-то другого… И с этими мыслями я начала задремывать…
Разбудил меня дикий вой Персика, шум и крики, доносившиеся со стороны веранды.
Я кинулась в сени, по дороге включив в кухне свет и прихватив с шестка чугунную сковороду.
Вылетев из кухонной двери в сени, я столкнулась со Славой и Сережей, которые вбежали в сени с крыльца, так что при входе на веранду мы с ними устроили небольшую кучу малу, но первым все-таки протиснулся Сережа, невежливо оттолкнув дам за свою широкую спину.
В лунном свете было видно, как по полу веранды, вцепившись друг другу в горло, катаются две человеческие фигуры, а рядом с ними утробно завывая, прыгает вздыбивший шерсть кот, стараясь когтистой лапой ударить того, кто ему подвернется.
— Руки вверх, стрелять буду, — завопил Сережа. Но его крик не произвел на барахтающихся на полу никакого впечатления. Я нащупала выключатель и при электрическом свете перед нами предстала Зоя с растрепанной косой и в порванной ночной рубашке, которая всем телом навалившись на какого-то худощавого парня, держала его за горло.
— Оттаскивай ее, она его задушит! — крикнула Слава и попыталась схватить Зою за ногу, но та этой самой ногой пнула ее по коленке. Слава взвизгнула и отскочила от Зои. Сережа все-таки удалось оторвать разъяренную девицу от ее жертвы и рывком поставить на ноги. При этом он нечаянно наступил Персику на хвост, и кот, завыв, одним прыжком перебазировался на этажерку. Парень вскочил и кинулся в сени. Я ухватила его за полу куртки.
— Осторожно, Лиза, — вдруг завопила Слава и я, словно при замедленной съемке увидела, как парень выхватил из кармана куртки короткую блестящую дубинку и замахнулся, чтобы опустить её мне на голову.
Но Персик его определил: с диким воем, ополоумевший от всего происходящего кот молнией пролетел с этажерки через веранду и вцепился когтистыми лапами парню в лицо. Тот завизжал и выпустил дубинку из рук. Дубинка упала на ногу Сергея, и он кратко и емко выразил свои эмоции по этому поводу. Я, не отпуская полу вражеской куртки, исхитрилась и сильно ткнула парня указательным пальцем в шею. Он обмяк и сполз на пол. Участковый, сильно хромая, защелкнул у него на руках наручники.
Я присела, чтобы рассмотреть дубинку, которая скромно закатилась под стол.
Это была вовсе не дубинка, а старинный медный пестик от ступки, измазанный в чем-то темным. И в моей голове по этому поводу шевельнулись кое-какие мысли.
— Сережа. Глянь сюда. Это пестик, а на нем, по-моему, засохшая кровь.
— Вижу, — участковый намотал на руку носовой платок и поднял с пола пестик. — Дайте какой-нибудь пакет.
Слава метнулась на кухню и принесла полиэтиленовый пакет.
— Сережа, — сказала я задумчиво, глядя, как участковый аккуратно укладывает вещдок в пакет, — ты о том же подумал, о чем и я?
— Да.
— И что будем делать?
— Будем вызывать полицию, — и участковый полез в карман за мобильником, — я вот только не понял, как он в дом прошел?
— Он не пришел, а вон через то окошко влез, — сказала Зоя и ткнула пальцем в сторону полуоткрытой оконной рамы, — а потом на кота наступил, кот заорал, тут я и проснулась.
— Лиза, Зоя, что у вас тут за шум, что случилось?  — завопила баба Моря, врываясь на веранду в своем японском кимоно. — Ой, Сереженька, и ты тут, и Слава... А это кто?
— Это, Марьяна Николаевна, домушник. Он к вам через окно влез, — сказал Сергей.
Зоя, пристально вглядывавшаяся в расцарапанное лицо ночного визитера, вдруг воскликнула:
— Так это ж вылитая Нинка! Если кепку снять, точно она.
— Так, стоп, — милицейским жестким голосом сказал участковый, — с этого места поподробнее. Что за Нина?
— Матушкина келейница. Вы с нее кепку-то снимите.
В это время со двора раздался громкий голос соседки Тамары. Она стояла под окнами веранды, задрав голову и держа в руках лопату.
— Лиза, Марьяна Николавна! Чё у вас тут? Все живы?
— Да все нормально, — звонко крикнула ей бабуля, — домушника поймали.
В этот момент Сергей скинул с головы помаленьку приходящего в себя злоумышленника надвинутую на лоб бейсболку.
— Ну, я ж говорила, что это Нина! — гордясь своей догадливостью, сказала Зоя и, коснувшись пальцем яркого синяка у себя под глазом, ойкнула.
— Да, и я эту девушку в келье у матушки Варвары тоже видела. Но это не просто Нина, это Антонина Аркадьевна Сёмкина, та самая, которая убила Екатерину Щеглову, отца Никомеда и бабушку Лиду.
И не успела я договорить, как, Зоя, издав какое-то утробное рычание, тигрицей кинулась на келейницу, вцепилась ей в волосы, и мы с Сергеем вдвоем ели-ели сумели ее оттащить…
Полицейская машина, вызванная нашим участковым, уехала около часа, увезя с собой арестованную, которая твердила, что никого она не убивала, что ее просто бес попутал, и что она хотела всего-навсего вернуть в монастырь альбом настоятельницы Маврикии, отчего и решила влезть к нам в дом. Сопровождавший ее Сережа в отдельном пластиковом пакете увез с собой пестик от ступки, чтобы сдать его криминалистам в лабораторию. О том, чтобы лечь спать никто из нас, включая соседку Тамару, естественно, даже не думал.
Мы сидели в кухне за столом, «пережевывая» последние события, и все никак не могли успокоиться. Бабуля выставила на стол бутылку своей знаменитой брусничной наливки, но я посмотрела на нее с укором, она вздохнула и принесла из кладовки бутылку самогона собственного изготовления.
Мы выпили: Слава, Тамара и я, дернули по половине граненого стакана, а баба Моря и Зоя деликатно опрокинули по рюмочке. Закусили хрусткими пахучими малосольными огурчиками, солеными грибочками и сальцем.
— Если ты говоришь, что вы с Сережей за сараюшкой сидели, то почему проглядели, как эта Антонина на веранду лезет? — щурясь от благости, разливающейся по желудку, добродушно спросила я Славу.
— А мы замерзли и на минуту зашли в баню погреться…
Тамара хохотнула:
— За минуту-то чего успеешь?
— Понятно, — перевела я разговор, чтобы не смущать порозовевшую Вячеславу. — Только вот что не понятно, вроде бы все эти христовы невесты ночью должны быть в стенах монастыря. Куда только настоятельница смотрела?
Зоя, с удовольствием уминая толстый ломоть хлеба с внушительным куском сала, хихикнула:
— Так матушка, поди, в запое…
И Зоя начала рассказывать. Суть ее повествования сводилась к тому, что игуменья страдает периодическими запоями. Владыка про это знает, но относится снисходительно, потому что матушка Варвара — труженица каких мало, отличный организатор и дока в области сельского хозяйства. Подворье монастыря — лучшее во всей епархии. На все торжественные трапезы с приемом высоких гостей именно с него поступают масло, мясо, молочные продукты, птица, мед, овощи, грибы, ягоды, плодово-ягодные вина и наливки. Из трудниц игуменья создала маленькую рыболовецкую артель, и они добывают из реки и окружающих монастырь озер рыбу и раков, которые также идут к столу епархиального руководства. Кроме того, в областном центре игуменья открыла пару продуктовых лавок, где по солидным ценам можно купить экологически чистую продукцию монастырского подворья. Лавки у богатой части населения пользуются большой популярностью. Полученные деньги вместе с пожертвованиями игуменья тратит на реставрацию главного собора. Поэтому на ее запои владыка закрывает глаза и в это время ей никто не докучает, а управление всеми делами переходит к сестре Маргарите, что, по мнению Зои, плохо, потому что та ко всем насельницам относится как к своей прислуге. Нина, по собственному, матушки, распоряжению, закрывает ее в келье, а сама становится на пару-тройку дней вольной птицей.
И мне стало понятно, почему, когда отец Александр звонил игуменье, он не сразу узнал ее голос. Видимо, после того как я погасила ей приступ радикулита, матушка ушла в запой и по мобильнику отвечала ее келейница, которая и уведомила отца Александра, что никакой Антонины Сёмкиной в монастыре нет.
Эти свои соображения я озвучила присутствующим за столом дамам. И добавила:
— А бабушку Лиду она задушила, думаю, со зла, из-за того, что та отдала мне альбом игуменьи.
— Гадина она, — с чувством сказала Зоя.
— Точно, — подтвердила Слава.
— Слушай, Лиза, получается, что нашего Кольку, тоже эта монашка ножиком пырнула! — воскликнула догадливая Тамара.
— Получается так. Только это еще надо доказать.
— В общем-то, наша охота «на живца» можно сказать удалась, — задумчиво изрекла Слава, плеснув себе в стакан самогонки. — Мы сдали властям преступницу вместе с вещдоком. Хорошо бы еще икону Одигитрии Смоленской найти…
— Может, в милиции на нее нажмут, и она расскажет, где спрятала икону, — сказала я не очень уверено.
— Это вы про какую икону говорите? — спросила Зоя. — Если про такую, старую, без оклада, где отрок Христос, сидя на руках у матушки Богородицы людей благословляет, так я вроде, знаю, где этот образ хранится.
Мы со Славой, не веря своим ушам, переглянулись, уставились на Зою и одновременно спросили:
— Где хранится?
— Откуда ты знаешь?
— Ну, когда я у матушки Варвары в прошлую субботу пол в келье мыла (меня Нинка попросила, у нее месячные как раз пришли), так я видела, как келейница ларь открывала. В нем у нее бутылки с вином стояли для матушки, и там же эта икона была.
— Зоя, почему ты мне раньше об этом не рассказала? — со стоном в голосе упрекнула я девицу.
— Так вы же не спрашивали? — удивилась она.
Я посмотрела на часы. Была без пяти минут полночь…

Суббота
Когда в девять часов утра я сидела на кухне и, прихлебывая из большой чашки крепкий черный кофе, тупо глядела на дверцу холодильника, украшенную магнитиками с видами Крыма и прочих адресов моих отпускных путешествий, в дверь вошел, прихрамывая, участковый Сережа, чисто выбритый, но совершенно, как и я, не выспавшийся. Почесав за ушком кота Персика, возлежавшего на краю столешницы с видом патриция, он объявил мне:
— Я тебе повестку принес в милицию.
—И в каком качестве я туда должна явиться?
— В качестве потерпевшей.
— А к кому?
— К майору Соколовскому.
— Понятно. Ты поедешь со мной?
— Нет. Мне тут нужно по одному делу зайти, — и он отвел глаза.
Я, конечно, догадывалась, куда и по какому делу хочет зайти молодой участковый, но смущать его своими догадками не хотела.
Через десять минут, я села в машину, поставив рядом с собой серую спортивную сумку. Мой форд-фокус от передних фар до бампера сиял чистотой, и я поняла, что без Зои здесь не обошлось.
Еще через несколько минут я, накинув на плечо ремень сумки, входила в здание районного отдела милиции, предварительно сделав один звонок по мобильнику. Заместитель главного милицейского начальника, майор Соколовский принял меня в своем кабинете, который был вдвое меньше, чем у его босса, ныне пребывавшего в отдельной палате районной больнички на попечении главврача Андрея Ивановича, пообещавшего продержать его там еще недельку-другую. Кроме самого майора, в кабинете находился еще один господин в штатском, который, как я узнала впоследствии, был начальником следственного отдела. При виде меня оба стража порядка встали, а майор Соколовский даже вышел из-за стола, подвинул мне стул и поинтересовался, не угодно ли мне выпить чашечку кофе.
Я села, поставила рядом с собой на пол сумку, но от кофе вежливо отказалась, понимая, что еще одна чашка, и бодрящий напиток польется у меня из ушей.
— Значит, так, Елизавета Петровна. Наши криминалисты сегодня утром подтвердили, что именно этот медный пестик, которым хотела вас ударить задержанная, послужил орудием убийства отца Никодима. Также выяснилось, что был он взят из ступки, которая стояла на кухне у Екатерины Щегловой, поэтому можно считать доказанным, что и второе убийство было совершено данным предметом. Но задержанная гражданка всячески открещивается от причастности к этим убийствам и говорит, что пестик лежал на подоконнике вашей веранды и он подвернулся ей под руку, когда на нее напал кот, и она им его пыталась отогнать, а потом машинально положила в карман куртки…  Что вы можете сказать по этому поводу?
— Понятно. Сначала ваш шеф шил убийство Катерины Щегловой отцу Александру, а вы, значит, пытаетесь пришить его мне или моей бабушке.
— Фу, Елизавета Петровна, как не стыдно! Вы, что, нас совсем за дураков держите? — обиделся майор Соколовский. — Мы убеждены, что именно задержанная в прошедшую ночь гражданка совершила оба этих убийства. Кроме того, у нее в поясной сумке нашли нож, которым она нанесла ранение гражданину Носову. Но мы не знаем, почему она это сделала. А вы знаете. Так ведь?
— Да, знаю… Мне нужно все это написать?
— Нет. Вы рассказывайте, а мы все сами запишем…
Далее, начался мой «бенефис». Я рассказала всю нашу шерлокхолмсовскую эпопею, элегантно обойдя участие в ней старшего лейтенанта Погорелова, дабы не навредить парню.
Я достала из сумки клеенчатую тетрадь с записями Анны Александровны Терехиной, рассказала о келейнице Ефросинье, о письме игуменьи Маврикии брату и об Антонине Сёмкиной, которую Ольга Вишнякова попросила перевести это письмо с французского. Я зачитала перевод письма, сделанный Антониной и второй, сделанный Вячеславой. Я рассказала о происхождении копии «Одигитрии» Смоленской, которой смотрительница заменила музейную икону и о том, как она попала в руки Антонины Сёмкиной. Я положила на стол майору сафьяновый альбом и серебряный перстень, отданные мне бабой Лидой из общежития бывшей психушки для передачи Николаю Носову, а также предъявила диктофонную запись моих разговоров с Николаем Носовым и отцом Никодимом. Ну и наконец, я озвучила нашу с Вячеславой идею ловить неизвестную нам в лицо преступницу «на живца».
— Теперь вы понимаете, почему я ничего не стала вам говорить вчера вечером там, у Водных ворот? Я не хотела злоумышленницу спугнуть…
Когда я закончила свою «тронную речь», майор милиции Соколовский помолчал, потом наклонился к начальнику следственного отдела и сказал задумчиво:
— Знаешь, Михалыч, если уважаемая Елизавета Петровна скажет нам сейчас, что она знает, где находится украденная икона, то, полагаю, нам всем РУВД нужно дружно подавать в отставку…
— Зачем же всем? Думаю, будет достаточно, если в отставку подаст ваш начальник. А икона здесь со мной, — и я водрузила спортивную сумку на стол.
Лица у мужиков напряглись, как у детишек, которым дяденька-фокусник пообещал вытащить зайца из пустого цилиндра.
— Только, господа, у меня к вам одна просьба. 
Пригласите, пожалуйста, в кабинет директора музея, заведующую отделом древнерусской живописи и главного реставратора. Они уже должны быть у вас в приемной. Я хочу, чтобы руководство музея удостоверилось, что это именно тот самый список Богородицы Одигитрии Смоленской, которую украли.
Когда музейная делегация во главе с Рогнедой Архиповной вошла в кабинет, я бережно достала из сумки завернутую в пестрый павлово-посадский платок икону, положила на стол и развернула сверток. Богоматерь внимательно посмотрела на нас, а отрок Иисус, мудро улыбаясь, благословил…
Пока Вера рыдала от радости, Рогнеда Архиповна звонила по мобильнику своему областному начальству, а главный реставратор, вынув из кармана лупу, придирчиво разглядывал икону на предмет возможных повреждений, я достала фотокамеру. Присутствующие наседали на меня, желая узнать подробности, но я, отмахнувшись от них, заявила, что прежде нужно сделать для прессы официальную фотографию о благополучном возвращении музейного сокровища. Нисколько не церемонясь, я сунула икону в руки майору Соколовскому, чему он не противодействовал и даже украдкой успел пригладить шевелюру, поправить галстук и одернуть мундир, и велела ему торжественно вручить ее директору музея. Порозовевшая и похорошевшая от радости Рогнеда приняла икону, и они с замначальника милиции обменялись рукопожатиями, улыбаясь прямо в объектив.
Через некоторое время, когда были заполнены необходимые бумаги, «Одигитрия» была отправлена в сейф, потому что, как мне объяснили полицейские, являлась в данное время вещдоком.
Когда я осталась в кабинете наедине с милицейскими начальниками, майор Соколовский, как я и ожидала, спросил меня:
— И где вы, Елизавета Петровна, обнаружили икону?
— В Криницком монастыре, в келье игуменьи. Правда, матушка настоятельница ни сном ни духом не ведала, что икона в ее покоях находится, — отвечая на вопрос майора, я тем временем достала из сумки тоненькую книжечку в пластиковой обложке и положила ее перед ним на стол.
— Что это?
— Это паспорт келейницы Нины Александровны Смирновой, которую прежде звали Антониной Аркадьевной Сёмкиной. Мне его под расписку дала игуменья Варвара. Она приболела, и сама к вам приехать не может. Кстати, вам тоже придется мне за этот документ дать расписку.
— Всенепременно. И когда же вы успели съездить в Криницкий монастырь?
— Сегодня ночью. Видите ли, я подумала, что обыск в монастыре, который вы должны были сегодня устроить, чтобы найти икону, может испортить ваши взаимоотношения с духовной властью. Владыке будет неприятно, что монастырь окажется замешенным в подобной истории. Да и потом, дотошные журналисты постараются нарыть еще какой-нибудь компромат, что тоже не приведет его в восторг. Так что, наверное, будет лучше, если вы донесете до общественности какую-нибудь другую версию счастливого возвращения иконы, например, что участковый инспектор Сергей Погорелов экспроприировал ее во время задержания Антонины Сёмкиной, то бишь Нины Смирновой. И еще я хотела вам сообщить, что игуменья Варвара распорядилась задним числом уволить свою келейницу из монастыря. Так что она теперь лицо гражданское, — и я посмотрела на икону Николая Угодника, украшавшую начальственный кабинет наряду с портретами руководителей государства и МВД.
Майор Соколовский переглянулся с начальником следственного отдела.
— Ну, что, по-моему, это разумно, – сказал он. — А ты, Михалыч, давай отбой своим орлам. В принципе, им теперь незачем туда ехать.
Я поинтересовалась, могу ли быть свободной или нужны еще какие-то формальности.
Как выяснилось, мне нужно было подписать мои показания.
— А что вы думаете, Елизавета Петровна, по поводу казны Криницкого монастыря, спрятанной игуменьей Маврикией? — как бы между прочим спросил меня майор Соколовский, когда я вырисовывала свои автографы на страницах полицейского документа.
— Я по этому поводу ничего не могу думать, потому что знаю столько же, сколько и вы.
— Но у вас, видимо, есть какие-то предположения на этот счет?
— Ну, я полагаю, что на задней стороне доски «Путеводительницы» игуменья указала путь к сокровищам, то есть начертала план места, где оно зарыто.
— А что это за место, вы не знаете? — вкрадчиво спросил меня господин Соколовский, и мне сильно не понравилось, как блеснули при этом его глаза.
— Не имею ни малейшего представления, — ответила я твердо.
— В переводе, который сделала ваша подруга, написано: «Внимательно посмотри на рисунки из альбома и на оборотную сторону иконы, а также вспомни наши прогулки, когда ты приезжал ко мне в монастырь…». Вам это не о чем не говорит?
— Полагаю, брату игуменьи, кому было предназначено это письмо, что-то, может быть, и говорило, а мне нет.
— Жаль. Мы-то надеялись, что вы и в этом вопросе нам поможете.
— Вряд ли, господа, я вам в этом деле пригожусь. И потом, я хотела найти икону, чтобы доказать непричастность Веры Беловой к ее краже, а поисками сокровищ пускай уж занимаются ваши сотрудники.
Провожая меня до порога и пожимая мне руку, майор Соколовский с чувством сказал:
— Елизавета Петровна, благодарю вас от имени всего нашего коллектива и, если бы вы не были доктором, я бы вас к нам пригласил работать. Очень уж вы ухватистая женщина.
Я хмыкнула и подумала, что если вдруг решу остаться жить в Никольске, то с работой у меня проблем точно не будет.
Когда я вышла из здания милиции на улицу, то теплое сентябрьское солнышко меня сразу же разморило, и я поняла, что усну за рулем и не миновать мне ДТП. Поэтому решила пойти домой пешком, а машину забрать, когда высплюсь.
…Хотя я, по роду своей службы, человек к ночным бдениям вполне привычный, но нынешняя ночка далась мне тяжело. Вначале свистопляска с появлением Антонины, общение с полицией, потом полсотни верст за рулем до Криниц в компании с Зоей, марш-бросок на территорию божьей обители через пролом в монастырской стене, потом через кухню и какие-то подвалы мы пробирались в келейный корпус, потом долго пытались разбудить матушку Варвару. Когда она, наконец-то разлепила очи, мне пришлось с помощью подручных средств приводить ее во вразумительное состояние, что было весьма хлопотно. Наконец, матушка стала адекватной, узнала меня и Зою. Я попросила ее отдать икону Одигитрии, принадлежащую Николо-Покровскому музею-заповеднику. Она моей просьбе сильно удивилась и когда Зоя взяла у нее ключи от ларя и достала икону, была просто ошарашена. Я ввела ее в курс дела, и она долго плакала. Потом взяла себя в руки, и рассказала, что Нина появилась в монастыре в начале февраля. Попросилась пожить трудницей. История девушки, оставшейся по воле злых людей сиротой, очень ее тронула. И она сразу взяла ее послушницей, а через пару недель назначила своей келейницей и относилась к ней, как к родной дочери. Очень ее жалела и прикипела к ней сердцем — девушка была спокойная, услужливая, рассудительная, ласковая. Кроме того, у них были схожие судьбы: у Нины погибли в автокатастрофе родители, а у игуменьи — муж и двое детей, после чего она, тогда бывший главный зоотехник бывшего колхоза-миллионера, ушла в монастырь. Но горе с годами не затухло, а постоянно тлеет в душе и временами так терзает душу, что порой приходится его гасить с помощью алкоголя. И матушка Варвара схватила за горлышко бутылку с остатками водки, и в сердцах шваркнула ее об изразцовую печку.
На шум прибежала сестра Маргарита в белой шелковой рубахе с длинными рукавами, и накинутом на плечи павлопасадском платке. Увидев меня и Зою, она попробовала заголосить, но Зоя зажала ей рот ладонью. Маргарита пыталась укусить ее, но заработав замечательный фингал под глазом, видимо, поняла, что в данной ситуации лучше всего сидеть смирно. Пользуясь этим, я доходчиво объяснила женщинам, что постараюсь сделать так, чтобы монастырь избежал обысков, допросов, порочащих статей и фотографий в прессе. А взамен прошу только одного, чтобы отец Григорий перестал кляузничать на отца Александра. После этого небольшого спича, я сняла с роскошных плеч сестры Маргариты платок, бережно завернула в него икону, пообещав при случае платок вернуть, поблагодарила всех за внимание и спросила Зою:
— Ты остаешься?
— Дык, после того, что я ей лицо попортила, — кивнула трудница в сторону злобно сверкавшей подбитым глазом сестры Маргариты, — мне здесь не жить.
— Понятно, тогда пошли.
— Постой, Лиза, — дернула меня за полу куртки матушка Варвара, — ты меня вот от спины вылечила, а может, и от этого вылечишь, — и она произвела понятный всем на святой Руси жест, щелкнув себя двумя пальцами по шее.
— Не обещаю, но постараюсь… 
И мы отбыли восвояси. Революционное возбуждение Зои, вызванное тем, что она осмелилась поднять руку на сестру Маргариту, быстро угасло, и она начала корить себя за несдержанность, сетуя, что снова придется идти в батрачки.
— Не бери в голову, что-нибудь придумаем, — успокоила я ее и попросила, — ты мне лучше расскажи про пещеру на Налимьем острове и про того святого монаха.
— Про монаха не знаю, это когда еще было! Матушка Варвара говорила, что он там от бесов спасался. А в пещере этой бомжиха нынче живет, древняя такая старушка, вроде как не в себе… Мы иногда к ней с девчонками ездим, харчи привозим. Но в саму пещеру я не заходила, больно боязно, бомжиха говорит, что там кости этого схимника лежат и когда кто чужой к пещере подходит, череп челюстями клацает…. — и Зоя перекрестилась.
— Экая ты суеверная, Зоя… Ладно, расскажи что-нибудь веселое, чтобы я за рулем не заснула.
Когда подъезжали к Никольску, и бедная Зоя уже устала рассказывать мне всякие монастырские байки, я вдруг вспомнила, о чем еще хотела ее спросить.
— Скажи, а как называется та красивая белая рубашка с вышивкой, что была на сестре Маргарите?
— Срачица.
— Как?!
— Срачица. Ну, так у монахов исподнюю рубаху зовут.
И тут на меня напал дикий смех.
— Ну что вы смеетесь, слово-то старинное, — упрекнула меня Зоя.
— Я понимаю, что старинное, но уж очень звучное, — смех прогнал сон, и вместе с ним ушло все напряжение, что накопилось за эту сумасшедшую неделю,— ладно, поехали… «Еще немного, еще чуть-чуть, последний бой, он трудный самый» — с чувством пропела я, и под эту замечательную песню мы въехали с ней в просыпающийся навстречу новому дню Никольск...
…Когда, возвращаясь из милиции, я подошла к нашей калитке, то думала лишь об одном — добраться до постели, упасть на подушку и отключиться хоть на пару часов.
Навстречу мне из сеней, блестя глазами от недосыпа, выбежала Зоя.
— А тут до вас мужшшина из Москвы приехал.
Так, понятно. Костик, своим репортерским чутьем унюхал, что дело с кражей иконы идет к развязке и, бросив жену и детей на произвол судьбы, а также, пренебрегши моими ценными указаниями, прискакал в Никольск, чтобы быть в центре событий. И я даже развеселилась, предчувствуя, какой я ему сейчас шикарный скандал устрою.
— Так, журналюга дешевая, скажи мне, кто тебя сюда звал? — завопила я, перешагивая через порог кухни, и осеклась.
За столом около окна с видом на Покровскую башню монастыря сидел хороший человек Антон Шадрин и пил чай с шаньгами, испеченными на скорую руку бабой Морей.  Напротив его, выпрямив спину и придав своему лицу несколько натянутое выражение гостеприимства, чинно восседала сама бабуля. Вздрогнув от моего вопля, она с укором обратилась к своему визави:
— А ты говорил мне, дружочек, что компуторами занимаешься…
В глазах у Антона заплясали чертики.
— Да разве я бы посмел вас обмануть, Марьяна Николаевна? Просто ваша внучка предполагала увидеть на моем месте другого человека…
— Какого еще человека, Лизавета? — обеспокоилась баба Моря.
— Да я подумала, что это Костя приехал…А это не он. Это Антон…  Мой знакомый… Я ему в прошлом году массаж делала, — от неожиданности понесла я какую-то ахинею.
— Ааа, массаж, — протянула баба Моря, — тогда понятно, а ты ешь, дружочек, ешь, а то шаньги остынут…
И Антон, будто его появление в этом доме было вполне в порядке вещей, с аппетитом продолжал уминать шаньги, не забывая нахваливать Марьяну Николаевну за ее кулинарное мастерство, и не обращая на меня никакого внимания.  Мне стало обидно.
— Эээ… А не скажете ли вы мне, уважаемый господин Шадрин, каким таким ветром, вас к нам занесло?
— Попутным, Елизавета Петровна, попутным. Вы мне так ваш стольный град Никольск расписали, что вот выдался свободный денек, я и приехал. А, кроме того, вы мне, свидание назначили…
— Какое свидание? Не было этого, — возмутилась я.
— Как это не было? Я прекрасно помню, что вы назначили мне рандеву в Риме на пьяцца Навона у фантана «Нептун».
— Ну так это ж не Рим!
— Вижу, что не Рим. Но мне тут больше нравится. Там меня такими шаньгами не накормят.
— Но почему ты меня не предупредил?
— Ха. Тогда бы сюрприза не получилось.
— Ага. А так сюрприз получился. Наорала на тебя ни за что ни про что.
— Ну, предположим, орала ты не на меня, а на гипотетического Костика, который сообщил мне, что ему главный под твой репортаж выделил аж два разворота.
— А что он сам мне не позвонил?
— Боится. Говорит, ты его совсем замучила, заставляешь мотаться по всей Москве.
— Ну и что мне с тобой делать?
— Хороший вопрос, — ухмыльнулся Антон, сверкнув ровными белыми зубами, и посмотрел на меня так, что я покраснела. — Для начала можешь познакомить меня с достопримечательностями вашей усадьбы…
— Нет, это тебе Марьяна Николаевна пускай свои владения показывает, она здесь хозяйка.
Баба Моря, чинно сложив на животе руки, внимательно следила за нашим диалогом и лишь водила глазами туда-сюда — с меня на Антона, с Антона на меня, — повторяя движение ходиков с кошачьей мордочкой, висевших на стене как раз у нее за спиной.
— Ну, ладно, Лиза, ты с гостем занимайся, а я пойду, посмотрю, как там мои козочки, не сбежали часом. А если есть захотите, так щи подогрей, они в сенцах стоят, — и баба Моря удалилась на лужайку к козам, а мы с Антоном пошли в огород, где Зоя поливала в тепличке помидоры.
— Значит, вот оно место твоих трудовых подвигов, — задумчиво изрек Антон, обозревая перекопанную картофельную делянку.
— Не совсем, мне Зоя помогала, — честно призналась я.
— А там в саду что, баня?
— Баня.
— По-черному?
— Нет, по-белому.
— Покажешь?
— Пошли…
Осмотр бани занял у нас около четверти часа. Когда мы покинули ее, у меня дрожали от слабости коленки, и очень хотелось есть. И еще смертельно хотелось спать. Но я знала, что полноценный сон в ближайшее время мне не светит и значит, не стоит на этом зацикливаться….
Мы сидели рядышком на крылечке и смотрели, как яркое солнце разбивается на мельчайшие осколки в подернутом рябью озере, как колышется на воде силуэт Покровской башни, и крикливые чайки выписывают пируэты над мостками, где Степанова мать чистит рыбу. Я, положив голову на плечо Антона, временами закрывала глаза, впадая в легкую дрему, и было мне хорошо.
Вдруг Антон легонько толкнул меня в бок.
— Смотри-ка, а за нами следят…
— Где?
— Не где, а откуда. Вон, видишь, в бойнице башни солнечный отблеск. Так бывает, когда смотрят в бинокль или через прицел оптической винтовки...
Антон не успел договорить, как уже был на земле, и я прикрывала его сверху своим телом.
— Лиза, в данном случае это бинокль…
— Да? А я подумала, что твои конкуренты подослали киллера…
— В нашем цивилизованном бизнесе пользуются более изощренными методами ликвидации соперников, — сказал Антон, снимая с моих волос травинку. — Но реакция у тебя завидная, как у летчика.
— Я же хирург. У нас реакция должна быть не хуже. Но ты извини, что я так резко…
— Не порть глупыми извинениями эту уникальную минуту. Ты первая в моей жизни женщина, которая вот так, не раздумывая, заслонила меня своим телом.
— Хватит издеваться.
— Я не издеваюсь. Я от тебя обалдеваю, — и он крепко обнял меня и поцеловал.
— Тебе не кажется, что со стороны наша поза выглядит вызывающе эротично?
— Плевать. Пойдем в баню.
— Нет. Ты мне лучше скажи, кто знал, что ты едешь в Никольск? — спросила я его, усаживаясь на крыльцо и поправляя свитер.
— Из домашних никто не знал, даже Анютка. Если бы она знала, то упросила бы меня взять ее с собой.
— А не из домашних?
— Твоя Мила.
— Что? — удивилась я.
— Что слышала, — Антон легко вскочил на ноги, отряхнул джинсы, сел рядом со мной. — У нас с ней давно уже существует негласное соглашение, что два таких отчаянных авантюриста, как вы с Костиком, нуждаются в постоянном надзоре. Мила не без оснований предполагала, что ты ввязалась в историю с поисками украденной иконы, потому что здесь замешена репутация жены твоего друга. Потом она нажала на Костика и ее опасения подтвердились.  И вот первой утренней лошадью я помчался в Никольск, чтобы взять ситуацию под контроль.
— Вообще-то, икону я уже нашла, и как раз сегодня утром сдала ее в милицию.
— Лично я, после твоего феерического бенефиса в нашем доме, ни капельки в этом не сомневался.
— А первой утренней лошадью, это как, личным самолетом?
— Нет, конечно, — рассмеялся Антон. — На машине. Я ее оставил на парковке при гостинице с Пашей и шофером по причине того, что если, не дай бог, какая-нибудь испытывающая нездоровую тягу к суициду курица с вашей улицы окажется под нашими колесами, то вряд ли это будет способствовать налаживанию взаимоотношений с твоей Марьяной Николаевной. А мне, как ты понимаешь, очень хотелось произвести на нее приятное впечатление... А теперь ответь мне на такой вопрос. Если ты нашла икону и сдала ее в полицию, то почему за тобой следят?.. И не делай, пожалуйста, круглые глаза…
— Понимаешь, тут такое дело, — и я коротенько пересказала Антону все перипетии, связанные с поиском «Одигитрии» и о вырезанном в дереве чертеже на оборотной стороне иконы.
Завершила я свое повествование следующей фразой:
— Короче, полиция хочет, чтобы я помогла им найти казну Криницкого монастыря.
— А ты, как я понял, полиции помогать не хочешь?
— Не хочу. Потому что я им не верю. Потому что, если они найдут клад, то он запросто может растворится в пространстве как сон, как утренний туман... А у меня на него есть свои виды.
— То есть, ты хочешь сказать, что знаешь, где спрятаны монастырские сокровища?
Я кивнула головой.
— Процентов на девяносто уверена, что они находятся в пещере на Налимьем острове, посреди реки Шексны, как раз напротив монастыря… На эту мысль меня навела вот эта трудолюбивая девушка Зоя, которая сейчас на мостках отмывает квашню из-под теста. Но все дело осложняется тем, что заместитель начальника милиции мужик ушлый и дошлый. И он пузом чувствует, что я от него что-то скрываю, поэтому, видимо, и приказал за мной следить. Так что у меня руки связаны.
— А скажи мне, душа моя, — вкрадчиво начал Антон, выслушав мое недлинное повествование, — если я помогу тебе добыть эти сокровища и доставить их туда, куда пожелаешь, то могу ли я рассчитывать, что в благодарность за это ты наконец-то согласишься выйти за меня замуж?
— Вообще-то это называется некрасивым словом «шантаж», — заметила я, задумчиво глядя, как кот Персик безуспешно пытается поймать землеройку.
— Хорошо, пусть не замуж. Пусть без штампа в паспорте. Но можешь ты хотя бы переехать ко мне, чтобы я, когда хочу увидеть тебя, не зверел в московских пробках… Кроме того, ты же знаешь как мать и Анютка меня прессуют. А тут еще дед, который кроме тебя никого не желает допускать к своему радикулиту… 
— Но ты забыл, что мне нужно ездить на работу…
— Если учесть то время, которое ты простаиваешь на третьем кольце в пробках, то до работы от нашего дома ты будешь добираться быстрее. В конце концов, куплю тебе вертолет. И потом, посмотри на своего Персика. Видишь, как ему хорошо на природе, и какой его ждет стресс, когда ему придется вернуться в тесную однокомнатную квартирку.
— Кот, это, конечно, весомый аргумент… Ладно, обещаю подумать…
Антон хмыкнул и достал из кармана куртки мобильник.
— Вчера, когда я собирался к тебе, то запланировал скромный пикничок на лоне природы в честь окончания твоих картофелеуборочных работ, но, думаю, его можно совместить и с экспедицией за сокровищами, — сообщил он мне и сказал в трубку. — Паша, программа немного меняется, тут такое дело…
Я уже знала, когда Антон начинает действовать, нужно тихонько убраться в уголок и смирно сидеть там, чтобы тебя случайно не захватил тот мощный энергетический вихрь, который образуется вокруг него. Памятуя об этом, я постаралась улизнуть в беседку, но была схвачена на полпути и получила конкретное задание: пригласить своих друзей на прогулку на катере по озеру с пикником на одном из островов.
— А причем здесь прогулка по озеру? — спросила я.
— Если ты соблаговолишь посмотреть на карту, то увидишь, что оно каналом соединено с рекой Шексной, на которой стоит этот Криницкий монастырь.
— Ой, господи, я об этом совсем забыла! Мы же еще с дедом на моторке по каналу через шлюз в Шексну спускались: там по берегам болотца и клюквы много.
— Вот и отлично. Возьми с собой видеокамеру и не забудь всем напомнить про теплые куртки, на воде будет прохладно.
Через полчаса мы уже грузились на симпатичный белый катер, принадлежащий местному отделению МЧС.
Погрузкой руководил Паша, он же Павел Петрович, начальник службы безопасности Антона. Из недр, припаркованного у нашего забора здоровенного «лексуса» достали ящик с пивом и вином, бутыли с питьевой водой, пластиковые сумки со съестным, мангал, прочие разные грузы и даже ведро с маринованным мясом для шашлыков, которое, как выяснилось, еще вчера вечером по телефону было заказано в ресторане местной гостиницы.
Когда к мосткам сбежала Зоя, с растрепанной косой, румянцем во всю щеку и, белозубо улыбаясь, протянула Павлу ведро с намытыми помидорами, огурцами, яблоками, картошкой и прочей зеленушкой, тот бросил на нее странный, тоскливый взгляд и отвернулся. И потом, изредка, когда Зоя не могла этого видеть, посматривал на нее задумчиво, покусывая губу.
Приглашение отправиться на пикник Слава приняла с энтузиазмом и тут же позвонила Сереже, а ее мамаша потребовала, чтобы для нее взяли гамак и намекнула мне, что следовало бы пригласить также Погорелова-старшего, что я и сделала. К сожалению, отец Александр не мог составить нам компанию ввиду того, что должен был служить литургию, поэтому с нами поехали только Вера и девочки.
Путешествие удалось на славу. Погода была отличная, озеро абсолютно спокойное, и хотя Ангелина Ивановна временами вскрикивала, что у нее начинается морская болезнь, но бокал армянского вина «лернашен», из рук предупредительного художника, тут же возвращал ее к жизни. Счастливая Зоя, радовалась, как дитя, прогулке и не отходила от борта катера, любуясь берегами и не забывая жевать бутерброд с беконом. Вера общалась со Славой. Ее дочери взяли в полон Сергея и вынудили его играть с ними в балду. Антон внимательно слушал бабу Морю, которая знакомила его с проплывающими за бортом местными достопримечательностями. Павел с кем-то долго говорил по телефону, временами поглядывая на Зою. Я мирно дремала на солнышке.
Часа через два наш катер, пройдя через шлюз, вошел в Шесну и через некоторое время перед нами из-за поворота открылся великолепный вид на Криницкий монастырь и Налимий остров. Борис Петрович тут же вытащил этюдник, а я взяла в руки фотокамеру.
Антон распорядился пристать к противоположной от монастыря стороне острова.  Катер близко подошел к берегу, и мы по сходням, спустились на маленький песчаный пляж, за которым начинался каменистый некрутой склон, густо поросший деревьями, где нашлась приятная лужайка, на которой и решили устроить пиршество.
Антон и Павел занялись мангалом и мясом. Варины девочки остались на берегу собирать выброшенные на берег ракушки. Отец и сын Погореловы подыскивали подходящие деревья для гамака, баба Моря и Зоя накрывали «поляну», Вера наблюдала за девочками, а Вячеслава трудолюбиво разжигала костер, в котором особой необходимости не было, так как для мангала предусмотрительный Павел прихватил мешок с древесными углями. Но живой огонь есть живой огонь, и я вызвалась помогать Славе.
— Ты поняла, почему мы этот пикник на этом острове устроили?
— Естественно. Когда Зоя вчера вечером сказала про пещеру, я увидела, что у тебя глаза загорелись, как у твоего Персика, когда он дрозда видит. Так что посвящай в план действий…
— Да какой там план. Все просто. Есть только одно «но». И оно может тебе не понравиться…— и я изложила некоторые свои соображения по поводу клада, и была искренне рада, что Слава меня поняла и поддержала.
Когда шашлык был съеден, и ленивая истома овладела большинством пирующих, и Ангелина Ивановна уже возлегла в гамак, а Верины девчонки возились, как сытые щенки у костра, Антон попросил художника присмотреть за женщинами и детьми, и мы, вшестером, включая Павла, Сергея, Зою и Славу, отправились в экспедицию.
Вход в пещеру находился у вершины каменистого холма, покрытого редкими сосенками. Вход, вернее, лаз высотой в половину человеческого роста был прикрыт плохо сбитыми потемневшими от времени деревянными досками. Рядом с входом, привалившись спиной к нагретому на солнце камню, сидело какое-то странное существо, укутанное в дырявый шерстяной платок и облаченное в грязную плюшевую телогрейку на вате, трикотажные штаны с начесом, а также валенки, подбитые кожей. Выглядывающее из-под платка маленькое личико, изборожденное густой сетью глубоких морщин, с впалым беззубым ртом, редкими седыми волосками над верхней губой, острым подбородком и крючковатым носом, вполне могло использоваться художниками для написания портрета Бабы Яги с натуры. Существо было древним, как окружающие его валуны.  Но круглые и блестящие, как у сороки, глаза, в которых плясал легкий отблеск безумия, были живыми и выразительными, и взгляд их был неожиданно пронзителен.
— Баушка, — обратилась к старушке Зоя. — Ты меня помнишь?
— А как же? — хитро глянула на нее «Баба Яга». — Помню, помню… Тебя я в росах катала, родниковой водой поила, сон-травой намывала, в льняные пелены заворачивала…
— Да, нет же, баушка, я из монастыря на лодке к тебе приезжала, хлебушка привозила…
— Ааа, не, не помню… А кто это с тобой?
— А это люди приезжие. Они хотели пещеру посмотреть…
— Приезжие, говоришь.  Дай-ка я на них гляну, — и старуха внимательно оглядела каждого из нас. Пристальный взгляд ее задержался на моем лице. — Вот ты, девушка, подойди-ка ко мне ближе.
Я отцепилась от руки Антона и подошла к старухе.
— Ты ведь внученька Евдокии Прохоровой будешь, так ведь, — не спросила, а словно заранее зная мой ответ, утвердительно заявила «Баба Яга».
— Правнучка, — ответила я, с трудом ворочая языком, потому что во рту у меня вдруг все пересохло. — А вы, что, знали мою прабабушку?
— Как же не знать? Она на всю Никольскую волость главная знахарка была. Я у нее травному делу училась… Мы с ней частенько беседуем… Вот и намедни она ко мне приходила. Тебя ко мне послать обещалась… И хорошо, что ты приехала… Надоело мне тут караул нести. Устала я. Отдыхать уже давно пора. Да ты не стой столбом-то, не стой, иди, за чем пришла…  — и старуха закрыла глаза и вроде бы задремала.
Я, ошарашенная странными речами старухи, соображала туго. Антон потянул меня за рукав в сторону входа в пещеру.
 — Пойдем, Лиза, а то время поджимает.
И тут заартачилась Зоя.
— Не пойду, боюсь я. Вдруг тот святой, который в пещере лежит, в меня вцепится...
Я уже подумала, не оставить ли девчонку со старухой, но меня опередил Павел. Он подошел к Зое, протянул ей руку и негромко сказал:
— Я рядом с тобой буду. Со мной ничего не бойся.
Девушка исподлобья посмотрела ему в глаза и, видимо, прочла в них что-то такое, что, не задумываясь, доверчиво вложила свою шершавую натруженную ладошку ему в ладонь и пошла вслед за ним.
… Когда мы, низко пригнувшись, миновали узкий пятиметровый лаз под небольшим уклоном ведущий вниз, то попали в небольшой округлый грот. Мощные электрические фонарики в руках Антона и Павла высветили кучу какой-то рухляди у противоположной лазу стены и две расселины, ведущие в темноту.
— План у тебя? — спросил Антон.
— Да, — я достала из кармана курточки сложенный вчетверо лист бумаги. На нем был план пещеры, который сегодня ранним утром я старательно перерисовывала с оборотной стороны «Одигитрии».
— Судя по всему, нам направо.
Мы протиснулись через узкую расселину и оказались еще в одном гроте, немного ниже и шире первого. Из него вглубь земли уходило еще три хода.
— По плану нам в средний…
Согнувшись в три погибели, мы, по очереди, преодолели и этот подземный ход и оказались в маленькой с закопченными стенами пещере.
Луч фонарика в руке Антона осветил его пространство, и Зоя взвизгнула:
— Ой, мамочки!
Из небольшой каменной ниши, величиной с устье русской печи, на нас смотрел пустыми глазницами череп, возвышающийся над горкой аккуратно сложенных человеческих костей. За ним просматривался выбитый в камне крест. Такой же, какой был изображен на плане пещеры.   
— Полагаю, что это и есть останки того самого святого схимника. Придется нам их потревожить.
— Лизавета Петровна! Не надо их трогать. Грех большой, спаси вас Господи!  — заныла девушка Зоя и стала хватать меня за руки.
— Зоя, успокойся, греха тут никакого нет. Мы их потом опять на место сложим.
Бренные останки неизвестного схимника были бережно перенесены и сложены на полиэтиленовую пленку, а затем Павел рукояткой складного армейского ножа постучал по выбитому в камне кресту.
— За ним пустота, — он раскрыл нож и начал им вышелушивать из ниши камни, пока не образовалось отверстие, в которое Павел с трудом просунул голову и руку с фонариком.
— Внизу яма в рост человека, а на дне сундук. Чтобы его достать, нужно веревкой обвязать…Я сейчас еще ход немного расширю, если удастся, но мне все равно туда не пролезть. 
— Давайте я пролезу, — вызвалась Слава, — я худенькая.
Через четверть часа на каменном полу пещеры стоял обитый железом деревянный сундук, закрытый на тяжелый замок.
Когда Павел сбил замок, и мы подняли с Антоном крышку, то увиденное нас ошеломило: в свете фонарей дивно сияли драгоценные камни на золотых и серебряных, украшенных финифтью переплетах старинных евангелий, митрах, потирах, тяжелых золотых крестах и панагиях, переливались вышитые золотом и жемчугом поручи и плащаницы.
— Ой, какие красивые камешки, — умилилась Зоя.
— Ни хрена себе, — выдохнул Сережа.
— Я всегда подозревала, что наши православные боссы знают толк в драгоценностях, — задумчиво сказала Слава.
Павел ничего не сказал, но вопросительно посмотрел на Антона, а Антон на меня, и в глазах его сверкнули чертики.
— Ну, командуй, Елизавета Петровна.
— А чего тут командовать, — ответила я, не отрывая глаз от видоискателя и продолжая запечатлевать на видеокамеру процесс нахождения сокровищ, — теперь, желательно без потерь, доставить эти цацки в целости и сохранности к месту назначения.
Когда мы выбрались из пещеры, старуха сидела с закрытыми глазами в той же самой позе, в какой мы ее оставили.
Я подошла к ней, опустилась на корточки.
— Как вас зовут, бабушка?
Она открыла глаза, усмехнулась беззубым ртом:
— Зовуткой… А тебе на что?
— Поблагодарить хотела.
— А что меня благодарить, ты лучше мне хлебушка принеси.
— Хлебушка мы обязательно вам сейчас принесем. Только ответьте, почему вы сказали, что моя прабабка Евдокия обещала меня к вам прислать.
— Ааа, ты про это, — протянула старуха, — так на то воля Божья была, все мы, живые и мертвые, в одной лодке плывем, все одной вервью повязаны… На том, что ты взяла, крови много, слез много, горя немерено, надо было все это смыть, обелить… Вот ты и пригодилась… Ступай, с Богом…
И старуха снова закрыла глаза, давая мне понять, что аудиенция закончена.
Когда мы спустились с вершины холма и уже подходили к нашей полянке, Вячеслава вдруг негромко сказала:
— А у нас гости…
Я отодвинула ветку и мне открылась картина маслом: заместитель начальника райотдела милиции майор Сокольский, мило беседующий с бабой Морей, а неподалеку от него еще два архаровца в милицейской форме со скучающими выражениями на лицах и с автоматами наперевес.
— Что будем делать? — спросила я Антона.
— Что делать…Павла и Сергея оставим сторожить сундучок, а сами пойдем знакомиться c представителями закона и порядка, — и Антон, приобняв меня и Славу за плечи, вышел на поляну.
При виде меня лицо майора Соколовского расплылось в улыбке.
— Ааа, Елизавета Петровна, рад вас снова видеть. Вот плыли мимо, смотрим — дым от костерка. Сами понимаете, что после нынешнего лета с его аномальной засухой и лесными пожарами, вопрос противопожарной безопасности вынесен на повестку дня. Поэтому решили на берег выйти, проконтролировать… что за костерок. а то вдруг пожар зачнется, беды не оберешься, тут же по берегам леса…А это вы с друзьями отдыхаете… Я вот вашей бабушке говорю: чего ж вы так далеко на Шесну поехали, у нас на Покровском озере тоже острова красивые есть…
Врал майор Соколовский, конечно, как сивый мерин, несмотря на свой еще вполне не старый возраст. Особо умилил меня его пассаж по поводу пожара на маленьком острове, посреди широкой реки, способного воспламенить леса на берегах… Но если он врет, так и мы в долгу не останемся.
— А ко мне, господин майор, сегодня утром жених приехал, — при этих словах Антон театрально приподнял бровь и поклонился, а баба Моря удивленно прикрыла рот ладошкой, — вот я захотела ему Криницкий монастырь показать, а самый лучший вид открывается с этого острова, вон с того холма.  — И я махнула рукой в сторону каменистой вершины. — Правда, нам не совсем повезло. Оказалось, что тут змей много. Так что будем сейчас собираться домой… Да, вон видите, у вас змея прямо рядом с ботинком проползла. По-моему, гадюка… да тут их видимо-невидимо. Вон еще ползет…
Лицо бравого майора застыло и посерело. Атавистическая память, дремавшая в глубинах его генов, встрепенулась и заставила волосы на теле встать дыбом, точно так же, как у его далеких прародителей, загипнотизированных ужасом при виде волнообразно извивающихся тварей, бесшумно ползущих по земле, неся смерть всему живому…
Я сосредоточила все свои силы на том, чтобы картинка, которую должен был увидеть майор и его спутники, была яркой и реальной.
И, видимо, мне это удалось, потому что оцепенение сменилось у майора некоторой суетностью, которой руководило непреодолимое желание оказаться от этого островка как можно дальше. И он резво побежал к берегу, крикнув на ходу своим подчиненным:
— Ребята, валим отсюда, а то покусают…
Господа менты быстренько поскакали в моторный катер и дунули вверх по течению, к каналу, соединявшему Шексну с Покровским озером. Вслед за ними спустя некоторое время от острова отчалили мы. Но до этого Зоя со Славой успели сбегать к пещере и отдать старухе большую пластиковую сумку с провиантом.
Когда остров и монастырь уже исчезли за поворотом реки, ко мне, сидевшей у борта в состоянии полной прострации после сеанса запугивания ментов, подсела баба Моря, и личико ее было обиженным.
— Лизонька, дружочек, что ж ты мне не сказала, что этот компуторщик твой жених? Вон, люди знают, а я не знаю…
— Солнышко ты мое ясное, звездочка ты моя светлая, — обняла я старушку за плечи и поцеловала в щеку, — да я об этом сама не знала, пока милиционеров на острове не увидела. Хотя, если честно, он мне очень даже нравится.
— А что? Он мужчина приятный, уважительный, да потом, видно, и зарабатывает хорошо: машина-то у него больно здоровая, да вот и катер заказал, а это, я знаю, больших денег стоит... Жаль только, что лицом рябенький. Да и нос у него, как у грача клюв... Ты-то у нас вон какая справная, — вздохнула баба Моря.
Потом, утерев глаза концами платка, завязанного узлом под подбородком, помолчала, швыркнула носом и сказала задумчиво:
— Ну, с лица ни воду пить, главное, чтобы человек был хороший, порядочный да тебя любил…
Обратная дорога домой прошла без каких-либо приключений. Катер шел ходко и еще до сумерек мы были у наших мостков, где нас поджидал милицейский наряд с собакой.
— Ой, опять милиция, — воскликнула Варя.
— Вечер перестает быть томным, — отреагировала Вячеслава цитатой из когда-то популярного фильма.
— Да что ж такое делается, мы, что, тати какие, чтоб нас так при людях позорить,— запричитала баба Моря.
— Это безобразие, — сказала, как отрезала, Ангелина Ивановна.
Я промолчала, Зоя быстренько спряталась за меня, а Антон, когда на борт катера запрыгнул щеголеватый капитан милиции, вежливо поинтересовался:
— Чем обязаны?
Капитан козырнул и также вежливо ответил:
— Поступили сведения, что вы занимались незаконным ловом рыбы, не имея на то лицензии. Так что нам придется осмотреть катер.
Рулевой пытался за своих пассажиров заступиться, но представитель закона и правопорядка на него шикнул и тот удалился в рубку, разумно решив, что его хата с краю.
И тут на первый план выступила Дама-в-бигудях. С видом оскорбленной английской королевы, которой подали чай в чашке не из того сервиза, она двинулась на милиционера, тыча ему длинным пальцем в грудь.
— Нет, вы мне скажите, — крикнула она так громко, что испуганные чайки с воплями прыснули от катера в разные стороны. — Какое право вы имеете нас обыскивать!  Мы живем в свободной стране! Это вам не тоталитарный СССР. Это свободная Россия! Я буду на вас жаловаться! Я через Интернет к министру внутренних дел обращусь! Я вам этого так не спущу, я всех вас тут всех выведу на чистую воду!..
— Ангелина Ивановна, успокойтесь, — мягко взял ее за плечи Погорелов-старший. — Товарищи не виноваты. У них приказ свыше…
— Какой такой приказ? — не унималась Славина родительница, стряхнув руку художника с плеч и превращаясь в разъяренную фурию. — Почему меня, добропорядочную гражданку должны обыскивать? У них нет таких прав!
— Гражданка, да никто вас не собирается обыскивать, — страдальческим голосом воскликнул милицейский капитан. — Мы рыбу ищем.
— Мама, давай-ка сойдем на берег, тут без нас как-нибудь разберутся, — Слава твердо взяла Ангелину за руку и увела ее за собой.
— Это вы арендовали катер? — спросил представитель закона у Антона, проводив глазами разгневанную Даму-в-бигудях.
— Да я. Вот документ аренды. А вот мое удостоверение личности.
— Антон Зиновьевич Шадрин, генеральный директор научно-производственного объединения «Электрон» — прочел капитан милиции и поднял глаза на Антона, — простите, а это не вас на прошлой неделе по телевизору показывали, когда вы с премьер-министром беседовали?
— Что по телевизору показывали — не знаю, не видел, а что с премьер-министром беседовал — было дело…
Пока сильно погрустневший милиционер раздумывал, как ему с меньшими потерями выбраться из весьма щекотливой ситуации, Антон пришел ему на помощь.
— Вы не будете возражать, если мы все сойдем на берег, пока вы осматриваете катер?
— Конечно, нет, — с явным облегчением ответил капитан милиции.
И мы дружно покинули борт катера, прихватив с собой мангалы и шампуры.
Никакой рыбы, естественно, на борту арендованного Антоном плавсредства не оказалось, впрочем, и того, что им на самом деле велено было искать (ох уж этот майор Соколовский!), и полицейские, извинившись, отбыли восвояси.
— Хорошо то, что хорошо кончается, — подмигнул мне Антон и сообщил бабе Море, что мы втроем со Славой пойдем провожать домой Веру и ее девочек, а ее попросил сорганизовать что-нибудь вкусненькое к нашему возвращению, на что она с радостью согласилась.
Когда мы через Водяные ворота всей компанией пришли в монастырь, то увидели припаркованный перед архиерейским корпусом черный «лексус», в котором дремал, по-детски приоткрыв рот, шофер Антона, здоровенный детина лет двадцати пяти. Рядом на скамеечке сидели Павел и Сергей, потягивая пивко из жестяных банок. Пребывание этой симпатичной компании на территории монастыря нас нисколько не удивило. Перед тем как мы на катере вышли в озеро, шофер, по приказу Антона, поехал в Криницы, где зафрахтовал у какого-то местного мужика моторную лодку, и в то время, пока я разбиралась с майором Соколовским, незаметно причалил моторку к противоположной стороне острова. Павел и Сергей перетащили сундук и поисковое снаряжение в лодку, доплыли до берега, а затем пересели в машину и двинули в сторону Никольска, как им и было велено.
— Ну что, все нормально? — спросил Павла Антон.
— Абсолютно. Директриса и прочее руководство у себя. Там же корреспондент областной газеты и кто-то из местной администрации.
— Ну что ж, тогда командуйте, Елизавета Петровна…
…После того, как наша славная компания вручила директору Никольско-Покровского музея-заповедника сундук с найденным нами на острове кладом и видеофильм о том, как мы его нашли, было много всякого. Мы пережили изумление и восторг сотрудников музея, которые прямо-таки обезумели при виде сокровищ, лопоча в экстазе что-то на их странном искусствоведческом языке. Потом мне пришлось с помощью валерьянки приводить в чувство экзальтированную Веру и утешать Рогнеду, которая, сперва возликовала, а затем впала в глубочайшую депрессию, твердя горестно, что епископ, как только узнает про эти сокровища, то обязательно отберет в пользу церкви. И нам с Антоном пришлось ей долго объяснять, что клад был найден нами на государственной земле, а не на территории Криницкого монастыря, и что опись монастырской казны была уничтожена матушкой Маврикией и поэтому ни у кого нет никаких доказательств, что все эти драгоценные вещицы когда-то принадлежали именно этому монастырю. И, значит, они по праву должны принадлежать государству в лице музея.
Когда мы вернулись на Рябиновую улицу, выяснилось, что за время нашей экспедиции на Налимий остров пара кроликов ухитрилась ускакать из клетки, и нам с Зоей пришлось в густеющих сумерках рыскать по соседским огородам, разыскивая с фонариками ушастых беглецов. Наконец они были пойманы и водворены обратно в клетку. Потом был ужин. Потом неугомонная баба Моря всерьез взялась за Антона и с въедливостью, достойной начальника отдела кадров закрытого советского НИИ, начала вытягивать из него сведения о его семейном и материальном положении. Наличие двух дочерей от двух разных жен ее не смутило, а вот когда Антон честно ей признался, что у него кроме большого загородного дома в Подмосковье есть квартира в Москве, дача в Крыму и вилла в Черногории, она сурово поджала губы, давая ему понять, что, дескать, говори-говори, парень, да не заговаривайся. И лишь после моего вмешательства бабуля соблаговолила сменить гнев на милость и даже подпустила шпильку, что богатство и счастье не всегда дружка с дружкой под ручку ходят. С чем Антон искренне согласился. Потом пришла Слава и, чувствуя свою вину перед Зоей, которую она вчера заподозрила во всех смертных грехах, пригласила ее на чердак смотреть в телескоп на звезды. Баба Моря вызвалась девицу сопровождать, и мы на некоторое время остались с Антоном вдвоем, что благотворно подействовало на нашу гормональную и психическую систему.
Когда Антон, дабы не шокировать пуританскую душу бабули, отбыл ночевать в гостиницу, я засела за компьютер, не устояв перед просьбой Костика, который, прямо-таки рыдая в телефонную трубку, умолял меня как можно скорее перекинуть ему фотографии и подтекстовки к репортажу о поиске «Одигитрии» и монастырских сокровищ, чтобы его можно было поставить в текущий номер. Я, как женщина отзывчивая и человеколюбивая принялась трудиться в поте лица, обрабатывая картинки в фотошопе. В разгар творческого процесса вернулись домой задумчивая баба Моря и потрясенная до глубины души открывшимися перед ней звездными мирами Зоя. Малоразговорчивую девицу будто прорвало, и она рассыпалась страстной речью об увиденном ею вселенском великолепии.
Угомонив Зою и пообещав ей купить карту звездного неба, я отправила ее спать. Затем ко мне, как банный лист, пристала баба Моря с рассуждениями на тему, что хорошо ли я подумала выходить замуж за Антона. Странно ей, что у простого «компуторщика» вон, сколько жилплощади. Славка-то за компутером своим с утра до ночи сидит, головы не понимая, и что? — денег-то ей хватило только на старый домишко да на машину. А у этого, вишь, сколько всего, не мошенник ли он часом? Когда я объяснила ей, что Антон не простой «компуторщик», а хозяин нескольких заводов, которые делают всякие нужные детали для этих самых «компуторов», баба Моря еще больше расстроилась.
— Лизонька, дружочек, а оно тебе надо за такого богатея замуж выходить? Две-то жены у него не выдержали — одна померла, другая сбежала. Может, тебе еще чуток подумать?
Я ей искренне пообещала, что крепко над всем этим подумаю и со свадьбой торопиться не буду.
Успокоенная старушка отправилась к себе в спальню, а я занялась подтекстовками.
Последний текстовой файл я отправила Костику, когда уже светало и сразу же, выключив ноутбук, завалилась спать, потревожив при этом Персика, который безмятежно дрых на моей подушке.
…И увидела я, что иду по Федоринскому бору к Змеиному болоту за клюквой. Раннее утро. Птички щебечут. Трава рядом с тропинкой вся в росе, горит, переливается на солнце, словно обсыпанная бриллиантами. Из мха грибы выглядывают. Сосны высокие, прямоствольные сторожко стоят, словно прислушиваются к чему-то мне не слышимому…
А навстречу мне по тропинке женщина идет, немолодая, но статная. Глаза у нее синие, скулы высокие, нос небольшой, чуть курносый. На голове коса короной положена и платком ситцевым прикрыта. И мне почему-то кажется, что я ее знаю, только не помню, хочу вспомнить и не могу.
Женщина, увидев меня, остановилась и корзинку рядом с собой поставила. А в ней какие-то корешки лежат. 
— Что, болото высохло, совсем клюквы нет? — спрашиваю.
Она улыбается:
— Почему же нет, есть. И грибов много. Только я не за ними в лес пришла. Сейчас, осенью, самое время корешки собирать. Вот смотри: здесь у меня золотой корень, здесь корень валерьяны, а это девясил…
И тут до меня дошло:
— Подожди, ты что, моя прабабушка Дуня, мама моего деда Алексея Михайловича?
Она засмеялась:
— И да, и нет… Я, скорее, твое воспоминание обо мне.
— Но, я же тебя никогда в жизни не видела, как я могу тебя помнить?
— А чтобы помнить, видеть не обязательно… Ты ведь у нас девушка ученая, про механизм передачи наследственной информации знаешь…
— Та старуха сказала, что это ты меня в пещеру за кладом послала? Почему?
— Да брешет она, — беззаботно махнула рукой женщина и подняла корзинку с земли, — от скуки брешет. Помнишь, ты по молодости лет развивала такую теорию, что, дескать, нужно постараться жить в гармонии со Вселенной. И, главное, придерживаться лекарского принципа «примум нон ноцерэ» — прежде всего не навреди… Так что считай, что ты просто попала в резонанс с мирозданием…Такое бывает…
Воскресенье
…Я проснулась так резко, как будто совсем не спала. В доме было тихо, мои часы, лежащие на прикроватном столике, показывали половину восьмого. И я внезапно вспомнила, что мой бедный «форд-фокус» по-прежнему стоит около райотдела милиции, вызывая, наверное, не очень приятные эмоции у майора Соколовского.
Быстренько умывшись, я собралась выручать свое движимое имущество, но когда вышла на крыльцо, то увидела, что опоздала: мой автомобиль был аккуратно припаркован возле нашего забора.
— Зоя, а кто машину домой пригнал?
— Павел Петрович, — оторвалась Зоя от окучивания грядок с клубникой, — Ему Антон Зиновьич  ключи от вашей машины дал.
— Понятно. А где они сами-то?
— А они раков ловить уехали с художником и велели вам стол в беседке к двум часам накрыть. А пиво не покупать — они его сами купят.
«Это надо же — велели!» — фыркнула я про себя, и гены мой свободолюбивой прабабки Рады согласились, что никому не позволено помыкать мною, а вот Дунины велели не выпендриваться и идти чистить картошку к обеду, что я и сделала.
Пиршество в честь возвращения в музей иконы Смоленской Богоматери «Одигитрии» и нахождения клада на Налимьем острове удалось на славу. Два ведра пойманных раков были сварены с укропом и красовались посреди стола в двух огромных блюдах, соседствуя с копчеными в русской печке лещами, отварной картошечкой, нежно мерцающим розовым салом, солеными грибочками и прочими домашними вкусностями из обильных припасов Марьяны Николаевны. За столом было тесно, но дружно и весело. Вера рассказывала взахлеб, какие ценные вещи, с точки зрения искусствоведческой науки, мы нашли в пещере на острове, а принявшая «на грудь» немалую толику бабулиного первача Ангелина Ивановна, зазывала Антона посмотреть картины Погорелова-старшего, убеждая его, что по сравнению с нынешним тупым постмодерном, картины Бориса Петровича — это глоток родниковой воды в жару. Вячеслава и Сергей о чем-то тихо переговаривались, нежно поглаживая друг другу руки, бабуля с Тамарой обсуждали новый рецепт квашения капусты. Отец Александр пытался убедить меня, что я была не права, когда решила отдать казну Криницкого монастыря музею, а не епархии, но я, как когда-то в детстве, двинула его локтем в бок и велела замолкнуть. И он, что характерно, на меня не обиделся.
И только Павел молча и сосредоточенно ел раков, запивая их пивом и бросая короткие грустные взгляды на раскрасневшуюся Зою, которая вихрем летала между кухней и беседкой, притаскивая на стол новые блюда.
— Послушай, ты ничего не замечаешь, — улучив момент, спросила я Антона, кивнув головой в сторону его начальника службы охраны.
— А чего тут замечать, тут невооруженным глазом видно, что наш орел круто запал на Зою, но, боюсь, дело его безнадежное.
— Почему ты так думаешь? Из-за разницы в возрасте?
— Нет. Не поэтому. Дело в том, что твоя Зоя пока еще милый утенок, покрытый детским пушком, но пройдет немного времени и она в такую лебедь превратится, что не каждому дано ее удержать.
— Но, извини, Павел — мужик вполне геройский.
— Он геройский в своей стихии, там, где нужно быстро и четко принимать решения и, порой, в экстремальных ситуациях. А, насколько я знаю, в общении с вашим прекрасным полом он теряется и нервничает. И потом у него есть негативный в этой области опыт.
— Понятно. Но, полагаю, еще не вечер… Кстати, давай-ка вместе решим, как нам лучше обустроить Зою, — сказала я, когда девушка в очередной раз убежала на кухню за припасами. —  Ей же нужно где-то жить, нужно учиться…
— Лизонька, дружочек, а чего тут решать? — прервала меня баба Моря, прислушивающаяся к нашему разговору. — Оно уже все само решилось. Жить Зоя будет у меня. Учиться пойдет в вечернюю школу. И ей со мной веселее будет, и она мне, старухе старой, немощной помощницей станет… Мы с ней коровку заведем, пару овечек…
— Согласна. Только при условии, что ты ей зарплату будешь платить, моя драгоценная, а то я знаю твои эксплуататорские замашки…
— Да ты что на меня напраслину наводишь? Да я разве ее что-то делать заставляю? — обиделась баба Моря. — Она сама у меня из рук все выхватывает. Сама работу ищет.
— Бабулечка, яхонтовая ты моя, я ж тебя, родимую, вдоль и поперек знаю: ты же как нового человека рядом с собой узришь, сразу его к делу приставляешь… Ну да ладно, будь по твоему. Мы с Антоном на недельку съездим в Италию, а когда я вернусь, то обязательно проверю, как вы тут живете.
Баба Моря вдруг скромно потупила взор, а Антон смущенно хмыкнул:
— Понимаешь, Лиза, тут вот какое дело, поездка в Италию откладывается. Я обещал Марьяне Николаевне полы в бане перестелить и печку поправить… Так что нам придется еще на недельку в Никольске задержаться. Ты же не против?

Небольшое послесловие
Антонина Сёмкина призналась во всем, ее судили, но приговор оказался достаточно мягким, и я думаю во многом потому, что матушка Варвара, которой с моей помощью удалось избавиться от «объятий» зеленого змия, очень за нее хлопотала, наняла бывшей своей келейнице дорогого адвоката и задаривала суд дарами с монастырского подворья. Так что высокий суд принял во внимание утверждение адвоката, что Антонина после злодейского убийства своих родителей прибывала в состоянии сильной депрессии и в какой-то мере была неадекватна.
Мне тоже перепало от монастырских щедрот: как раз в тот день, когда мы с Антоном уезжали из Никольска, к бабе Море во двор, к ее и Зоиной неописуемой радости, доставили с подворья Кринницкого монастыря элитную тёлочку в счет моего гонорара.
…А в начале ноября нам с Вячеславой пришло официальное приглашение от главного врача Никольской районной больницы на торжественную церемонию по случаю установки магнитно-резонансного томографа, купленного на деньги, которые мы получили от государства за найденный нами на Налимьем острове клад.
Честно говоря, мне было даже неловко от того, какими аплодисментами встретили нас в конференц-зале больницы имени моего деда, когда сияющий главврач представил нас собравшимся и сочными красками расписал, так сказать, «наши заслуги перед отечеством». Кроме сотрудников больницы на торжество были приглашены городское и районное начальство, а также представители областного управления Минздрава. Присутствующий на сём мероприятии майор Соколовский, которого я впервые увидела в пиджачной паре и при галстуке, подошел ко мне, галантно поцеловал руку и сказал.
— Как житель Никольска благодарю вас за такой дорогой дар нашей больнице. А как мент должен с прискорбием признать, что вы меня обыграли. Но поверьте, я на вас зла не держу.
Еще бы ему на меня зло держать! Ведь благодаря тому, что я сумела на время уложить его начальника в больничку, ему, майору Соколовскому, достались все лавры за возвращение в музей ценной иконы, и, как сообщила мне всезнающая баба Моря, бравого майора в скором времени должны были перевести на повышение в область. Ну, да бог с ним. Главное, я знала, что мой дед был бы мною доволен…
…А в декабре в Москве с большим успехом прошла выставка художника Бориса Погорелова, которую спонсировала компания Антона. На фуршете, по случаю открытия выставки, среди всяческих искусствоведов, журналистов и прочих представителей свободных профессий мелькали и дорогие мне лица, включая бабу Морю и Зою, которых привез Павел, с некоторых пор очень полюбивший Никольский музей-монастырь и частенько навещавший мою бабулю и ее постоялицу. Рядом с Борисом Петровичем я увидела эффектную длинноногую даму в модном шелковом однотонном платье и элегантных туфлях на высоком каблуке. Ее роскошные каштановые волосы рассыпались по плечам изящными волнами.
Слушай, а кто это с ним, такая шикарная? — спросила я Вячеславу.
— А ты что не узнала? Это же моя мамуля или, как вы все ее называете, Дама-в-бигудях, — ответила мне подруга невинным голосом.
По-моему, я покраснела, и от смущения отошла к картине, на которой жмурилась толстая сытая кошка, возлежащая на подоконнике среди бальзаминов и герани. Под картиной была табличка с надписью: «Афродита в садах. Из частной коллекции»…