Мирмеколеон

Франциск шел через пустыню три дня и три ночи, когда песок под ногами вдруг зашевелился.

Он остановился. Солнце висело над головой раскаленным диском, тени сжались до размеров камней. В этой выжженной стране, где даже ящерицы прячутся до вечера, движение казалось чудом или наваждением. Но песок действительно двигался — медленно, судорожно, словно под ним билось что-то живое, но уже почти отпустившее жизнь.

Франциск опустился на колени и разгреб горячий песок ладонями.

Существо, которое он извлек на свет, не походило ни на одну тварь божью, виденную им прежде. Голова хищника — узкая морда, клыки, глаза цвета янтаря, в которых застыло недоумение. Тело муравья — сегментированное, с шестью тонкими лапами, которые беспомощно скребли воздух. Зверь был размером с кулак, и каждый вдох давался ему мучительно.

— Кто ты? — прошептал Франциск.

Существо открыло пасть — там были зубы, созданные для разрывания плоти. Потом сжало челюсти — и они лязгнули, как жвалы насекомого, способные перемалывать семена и траву. Но не было в этом сочетании ни силы льва, ни упорства муравья. Была лишь невозможность быть собой.

Франциск попытался напоить его из фляги — вода стекла по морде, не утолив его жажды. Достал сушеное мясо — зверь отвернулся, словно от яда. Раскрошил хлеб — тот остался лежать нетронутым.

— Ты не можешь есть мясо, — сказал Франциск, наблюдая. — И не можешь есть травы. Что же ты ешь?

Янтарные глаза смотрели на него с пониманием, которого не бывает у животных. И Франциск вдруг осознал: этот зверь не ест ничего. Он рожден умирать.

Паломник сидел рядом с ним до заката, положив руку на его панцирь, чувствуя, как под пальцами замирает чужое сердце. Или два сердца — кто мог знать наверняка? Существо не жаловалось, не билось в агонии. Оно просто уходило, тихо и достойно, как уходит день в пустыне, когда последний луч гаснет за горизонтом.

Перед смертью зверь посмотрел на Франциска так, словно хотел сказать что-то важное. И в этом взгляде паломник прочел:

Я — твое предостережение. Я — тот, кто попытался быть всем. Львом в молитве, муравьем в труде. Хищником в посте, собирателем крошек в смирении. Я хотел величия и простоты разом — и стал невозможным.

Когда жизнь ушла из маленького тела, Франциск закопал его в песок и отметил место камнем. Потом долго стоял, глядя на пустыню, которая простиралась во все стороны одинаково бесконечно.

Он думал о своем пути. О том, как годами истязал плоть, надеясь вознести дух. Как молился до умопомрачения, работал до изнеможения, постился до видений бесовских. Он хотел быть святым — и чуть не стал химерой, существом, которое не может насытиться ни земным, ни небесным.

Мирмеколеон погиб, потому что в нем боролись две природы, и ни одна не могла победить. Но человек — не зверь. Человеку дана воля выбирать меру.

С того дня Франциск изменил свой путь. Молился — но не до исступления. Постился — но не до изнурения. Трудился — но оставлял силы на завтра. Он научился быть тем, кем был создан: не ангелом, не животным, а человеком, который идет по земле, не забывая о небе.

Много лет спустя, когда ученики спрашивали его о тайне праведности, он рассказывал им о песках Иудеи и о маленьком чудовище, которое умерло, чтобы он научился жить.

— Во всем должна быть мера, — говорил Франциск. — Ибо крайность одного начала пожирает другое, и то, что могло быть гармонией, становится враждой. А вражда в собственной душе — это медленная смерть, которая не оставляет даже надежды.

Камень в пустыне все еще там, отмечая место, где лежит то, чему не суждено было быть. Ветер заносит его песком, но паломники, знающие историю, откапывают его снова и кладут рядом новые камни — знаки памяти о хрупком равновесии, которое держит нас живыми.