Прежний ты теперь мёртв

ПРЕЖНИЙ ТЫ ТЕПЕРЬ МЁРТВ
Над островом всегда стоит неясная, туманная мгла, то ли утренняя, то ли вечерняя. Солнцу не хватает силы озарить своими лучами молчаливый лес. Тьме не хватает силы полностью стереть все его краски. Берега острова круты и высоки, но море вокруг не бьется волнами о них, не буйствует, пытаясь достать сушу рваными обрывками пены. Поверхность моря гладкая и беловато-голубая, чуть подернутая колебанием ветра и подводными течениями, как смятая простыня на чей-то гигантской кровати. Лес, покрывающий весь остров, застыл, как на картине, - ни ветерка, ни гомона птиц и жужжания насекомых, ни переклички дождевых капель, ни скрипа веток не слышно. Да и непонятно, какое время года сейчас – не видно ни весенней молодой зелени, ни полновесных красок лета, ни осеннего багрянца, и даже зимнего сырого одиночества здесь не чувствуется.
Здесь вообще нет ощущений, запахов, звуков, - ничего, что может породить какие-то мысли и чувства.
Так и должен выглядеть загробный мир.

Кристоф, конечно же, представлял его иначе. Был на старой гравюре ад с раскаленными сковородками, чёрными рогатыми фигурами, стоном и скрежетом зубовным. Там вечно темно, там светит огонь, не дающий ни тепла, ни света. Там больно и одиноко, словно тебя все бросили и никогда не придут. И был рай, описанный в каком-то псалме или духовном стихотворении, - летний сад, озаренный утренним солнцем, всё травы да цветы, и животные в нём бродят невиданной красы, одно как жёлтый огнегривый лев, другое – вол, исполненный очей, третий – золотой орёл небесный, чей так взор всегда незабываем. Дальше его воображение никогда не шло. Да и зачем ему задумываться, в двадцать один год? Он не собирался попадать никуда из этих возможных миров, хотя не исключал, что ему придётся. Если ещё раз случится война, и ему не повезёт так, как в прошлый раз. Если вдруг он заболеет и не сможет выздороветь. Если вдруг…

Нет, он не собирался оказываться там, на острове посреди неподвижного моря, в лесу, где нет ничего – и в то же время есть всё. Кристоф понимает, что он должен здесь и оставаться. Если он что-то хочет узнать, если он хочет чего-то добиться. Ведь Князь и Магистр сказал ему, что он не таков, как все. Что в нём есть искра Бога. Что ему надо проверить, кто он такой, подвергнуть его испытанию, дать ему имя, место, Чашу и меч.

Кристоф идёт по лесу, пробираясь через плотно растущие вековые деревья. Листва у них серебристого, неопределённо-туманного оттенка, не шевелится, - только скатываются неслышно капли сырости в мягкую землю, в которой увязают и заплетаются ноги. Он не останавливается, старается прибавить шаг, хотя, собственно, не представляет, куда идёт. Здесь он впервые – но откуда-то помнит дорогу, и инстинкт безошибочно приводит его на открытое место, площадку, тонущую в черных травах. Посреди неё стоит дерево, - крона уходит далеко в туман, в низко висящие облака, пронзает небо, достаёт до Солнца, Луны и созвездий. 

Все кирхи во всех городах, где он жил, уходят шпилями в небо, вознося в него позолоченные кресты или флюгера в виде петушков. Двери их на плоских фасадах словно растут из мостовой, приглашая прихожан войти и причаститься молчанию Бога, обитающего под крутыми сводами и иногда, в час месс, возвещающего о себе стоном и грохотом органа. Здесь, внутри, затихли мертвецы, похороненные под толстыми плитами и ожидающие, когда придёт конец времён (говорят, что ждать уже недолго) и они смогут выйти из своих темниц прямо в Царствие Небесное, насытившись вечным покоем. Его, Кристофа, отец тоже похоронен под такой плитой, но они уехали из того города, от той кирхи, и к лучшему, всё к лучшему. Он всё равно не думает об отце, том, благодаря кому он имеет тело, на которого, может быть, даже похож. Церковь не украшена золотом и серебром, как у русских, не блестит резным мрамором и яркими росписями, как у поляков. Их лютеранский Бог не требует красоты и богатства, ему нужна душа.

Всем богам нужны души. И тебе тоже. Ты ходишь по лесам и горам, высматриваешь добычу. Ты едешь во главе Дикой Охоты, верхом на небесном скакуне, и рядом с тобой лунная богиня в чёрной амазонке, а за тобой – те, кто смотрел слишком внимательно, кто не успел закрыть глаз, кто, наконец, сам захотел быть с вами или заслужил. Буря беснуется на небе и на земле, иссиня-тёмные псы-тучи гонят легконогих оленей лета, юрких лисиц осени, всадники несут за собой ледяные дожди и колючие метели, войну, мор и глад. Масть твоего коня – туман и дымная мгла. Твой плащ тёмен, и у тебя тысяча имён – ты слышишь их за своей спиной, повторяемые пересохшими устами обречённых, и снизу, в храмах и домах тех, кому удалось уцелеть. Но ты не знаешь имён твоей бледной спутницы с глазами цвета мёртвой воды и лунным нимбом над головой. Пока не знаешь.

Впереди, внутри той кирхи, которая открылась в стволе дерева без корней и кроны, - алтарь. На алтаре – Книга, и что-то написано там, начертано одними угловатыми линиями, чем-то похожими на шрифт старых богослужебных книг, но означающих нечто совсем другое. Над алтарём – крест, без Распятого, похожий на две скрещённые под прямым углом ветви, и Кристоф смотрит в середину креста, и видит… Нет, видит не Спасителя в окровавленном венце, не розу, какую видел на печатке, с которой не расстаётся Князь и Магистр,- ему, среди белой мглы, открывается он сам, висящий вниз головой. Другой, нежели нынче, старше, измученнее, глаза закрыты, и из одного из них течёт прямо в густую траву кровавая слеза. Трава с каждой каплей становится сочнее, выше, приобретает краску – из невнятного тёмного-серой становясь изумрудной. Ему не больно – просто не может открыть глаз, ресницы слиплись намертво, не может никого позвать на помощь – губы закрылись, запечатаны, зашиты. Там, под веками, вокруг него, идёт время, кто-то переворачивает страницы Книги, и ты постепенно понимаешь, что это за линии, из них рождаются буквы, слова, фразы, наконец, стихи, подобных которого Кристоф никогда не слышал и не видел.

Проходит трижды три дня. Двести шестнадцать часов. Бесчисленное количество мгновений. Мир постоянно наполняется звуками, запахами, красками, теплом и прохладой, тьмой и светом.  Тяжёлые крылья шелестят вокруг тебя, большие чёрные птицы спускаются на твои уставшие плечи, пытаются выклевать тебе глаза, но ты сомкнул веки, один из твоих глаз вытек полностью, и ты знаешь, что так надо. Если бы не твоя жертва, всё осталось бы таким же серым, неопределённым, и сам бы ты так и продолжил жить просто Кристофом-Генрихом фон Ливеном, поручиком, средним сыном благородной вдовы, братом своих братьев, кузеном своих кузенов, владельцем клочка земли посреди болот и лесов Курляндии, где-то сражавшимся, куда-то командированным, но более ничем не отличившимся. Твоя жизнь, как жизни всех тех, кто пойман на Охоте древних богов, уподобилась бы лопнувшему пузырю на поверхности пруда, имя и герб, высеченные на могильной плите тогда, когда придёт твой срок исчезать, стёрлись, а тело, упокоенное под ней в толще земли, обратилось бы в прах. Но теперь нет никакого Кристофа-Генриха – есть просто его имя, тело, место в мире. Вместо него теперь Он.
Один.
Вотан.
Велес.
Велс.
Смерть.


…Он просыпается. Глаза открываются легко, руки свободны, голова пуста. Кристоф невольно тянется слегка дрожащими пальцами к правому глазу, ощупывает кожу вокруг него, ощущает лёгкую боль. Разлепляет губы – это удаётся ему тоже на редкость просто.
- Сколько дней прошло? – спрашивает он в пустоту.
- Девять, - отвечает ему глухой мужской голос.
Кристоф оборачивается на звук речи. Видит высокую тёмную фигуру на фоне окна. Магистр не скрывается – он одет в свой обычный камзол, расстёгнутый у ворота, чёрные волосы, не покрытые париком и напудренные, собраны в косу, смуглое лицо его хмуро и бескровно.
- Вы ушли слишком далеко, - сказал князь Репнин, и в голосе его звучало заметное облегчение. – Я думал, что вы более не вернётесь к нам.
- Я не вернулся, - произнёс Кристоф, глядя куда-то вдаль. – Точнее, вернулся, но не я. Это означает, что я не годен для вас, да?
Репнин поначалу ничего не ответил. Затем добавил:
- Теперь вам решать. Теперь, и отныне, и во всём.