Чур

Для Аваза заброшенные места были не просто увлечением – они были актом сопротивления. В мире, который оглушает тебя рекламой, соцсетями и вечной гонкой, эти молчаливые руины становились храмами. Здесь не требовалось носить маски, соответствовать ожиданиям, быть кем-то. Достаточно было просто быть. Плесень, ржавчина и медленное поглощение природы цивилизацией – вот единственная правда, которая оставалась в этом мире лжи.
Свои вылазки он снимал на камеру. Его влоги «Тихие Миры» собирали небольшую, но преданную аудиторию таких же отшельников поневоле. Он не устраивал шоу, не кричал в объектив. Его голос был ровным и спокойным, почти шёпотом, вскрывающим анамнез смерти целых деревень, заводов, санаториев.
«Смотрите, – говорил он, проводя рукой по рассыпавшейся штукатурке с остатками советских обоев, – здесь жили. Запаха щей и махорки уже не осталось. Осталась только пыль. Она не лжёт. Она – итог».
Именно в поисках нового, чистого итога он однажды ночью блуждал по цифровым картам, выискивая в зелёных пятнах лесов забытые богом и людьми точки. И нашёл. Спутниковый снимок показывал скопление изб у старой, размытой грунтовки. Ни названия, ни упоминаний в интернете. Деревня-призрак, стёртая даже из памяти «Гугла».
Это был идеальный кандидат.
Машину он оставил на краю леса, где дорога окончательно превратилась в две колеи, поросшие бурьяном. Последние километры прошёл пешком, чувствуя, как городской сквозняк в душе понемногу стихает, сменяясь густым, почти осязаемым безмолвием. Воздух пахнет хвоей, влажной землёй и тлением – его любимый аромат.
И вот она. Просека, заросшая молодой порослью, и на въезде, под нависшей веткой старой ели, – поваленный и почти скрытый крапивой столб. С него, словно струпья, слезала старая синяя краска. Аваз разгрёб заросли руками, ощутив колючее прикосновение листьев к коже.
На табличке, кривой и рассохшейся, угадывалась одна-единственная буква, выведенная когда-то чьей-то нетвердой рукой: «Ч».
Ниже, мельче, едва читаемо: «ур».
Чур.
Он включил камеру. «Всем привет. Мы на пороге места, которого официально не существует. Деревня с именем-предупреждением. Или именем-оберегом. «Чур». Слово, отгоняющее зло. Или обозначающее границу. Ту, что нельзя переходить».
Он улыбнулся в объектив, но улыбка вышла натянутой. Воздух здесь был иным. Тишина – не мёртвой, а… выжидающей. И пока он говорил, ему неотступно казалось, что из-за стволов старых берёз, что стояли стеной за первыми избами, на него смотрят. Невидимо. Молча. Нарушая все его правила одиночества.
Аваз сделал паузу, дав камере зафиксировать дрожание крапивы у его ног и мрачную гладь окон в ближайшей избе. Он всегда начинал с общего плана, позволяя зрителю прочувствовать масштаб забвения.
«Видите? – его голос прозвучал приглушенно, будто поглощенный ватой тишины. – Ни единого признака жизни. Идеально».
Он медленно двинулся вперед, стараясь ступать бесшумно, но каждый его шаг отдавался в ушах оглушительным хрустом. Казалось, не гравий хрустел под подошвами, а ломались тысячи крошечных косточек. Воздух, который еще у дороги был свеж и пахуч, здесь, среди домов, застыл. Он был густым, спертым, с явным привкусом пыли и чего-то кислого, сладковатого – запах старого дерева, медленно превращающегося в труху.
Аваз поднес ладонь к стене ближайшего дома. Шершавая, облупившаяся древесина была холодной, несмотря на солнечный день. Холод этот был неестественным, пронизывающим, он будто просачивался сквозь кожу прямо в кости. Он провел пальцами по глубоким трещинам, чувствуя, как под ногтями застревают мелкие щепки.
«Они не просто брошены, – продолжил он, намеренно опуская голос до шепота. – Они… выдохнуты. Окончательно».
Он подошел к окну, затянутому паутиной и грязью. Прислонился лбом к холодному, мутному стеклу, пытаясь разглядеть что-то внутри. В глазах потемнело от напряжения, и на секунду ему показалось, что в глубине комнаты, в абсолютной черноте, что-то шевельнулось. Медленное, плавное смещение тени. Он резко отпрянул, сердце забилось где-то в горле, отдаваясь глухими ударами в висках.
«Просто игра света», – прошептал он себе, но по спине пробежал ледяной пот.
Решив не заходить сразу внутрь, Аваз двинулся дальше, к центру деревни. Его тело, обычно расслабленное в таких местах, сегодня было скованным, каждая мышца напряжена. Спину между лопатками ломило от незримого груза. Он ловил себя на том, что постоянно оборачивается, бросает взгляд за спину, в темные проемы сараев, в щели заборов. Пусто. Всегда пусто. Но ощущение, что за ним следят, не отпускало ни на секунду. Это было не просто чувство – это был физический контакт. Чей-то взгляд, тяжелый и липкий, буквально ползал по его коже, оставляя за собой мурашки.
На площади, если это можно было так назвать, стоял колодец с покосившимся воротом. Аваз подошел к нему, чувствуя, как земля под ногами становится более влажной и мягкой. Он взялся за холодную, обледенелую от времени рукоять ворота. И в этот момент до него донесся звук.
Тихий, четкий скрип половицы.
Он замер, затаив дыхание. Звук шел из избы напротив. Той самой, где он видел движение. Сердце замерло, а потом забилось с новой, животной силой. Он не дышал, вслушиваясь в тишину, которая вдруг стала звенящей, плотной, наполненной незримым присутствием.
Ничего. Только шелест листьев где-то далеко.
Аваз медленно, очень медленно повернул голову назад, к колодцу. Его пальцы все еще сжимали деревянный брус. И сквозь острое онемение страха в кончиках пальцев он вдруг ясно почувствовал… тепло. Крошечный участок дерева под его большим пальцем был чуть теплее, чем вся остальная ледяная конструкция. Будто кто-то только что отпустил эту рукоять.
Аваз медленно отпустил рукоять ворота, словно она могла обжечь. Пальцы онемели, но в том самом месте, где кожа касалась дерева, оставалось стойкое, тревожное тепло. Он отступил на шаг, спина наткнулась на холодный сруб колодца. Сердце колотилось, вышибая ритм где-то в ушах, в висках, в сжатом горле.
Он выключил камеру. Сейчас ему было не до зрителей. Ему нужно было справиться с самим собой.
«Страх, – мысленно проговорил он, глядя на пустые глазницы окон, – это не про монстров или призраков. Все гораздо проще. И страшнее».
Он сделал медленный, прерывистый вдох. Воздух был спертым и густым.
«Страх – это сбой в логике. В твоей личной, выстроенной годами картине мира. Ты знаешь, что дом пуст. Знаешь, что ветер скрипит ставнями. Знаешь, что тени – это просто игра света. Знаешь. А потом… появляется Тепло. На ледяном дереве. Там, где его не может быть».
Он ощупал взглядом каждую щель в бревнах, каждый темный проем. Все было неподвижно. Слишком неподвижно.
«Мы боимся не тьмы. Мы боимся того, что может скрываться в знакомой, изученной до мелочей темноте. Того, что нарушает правила. Беззвучного шага там, где должен быть только твой. Дыхания, которого нет. Взгляда в спину оттуда, где никого не стояло секунду назад».
Его собственная спина горела. Ощущение было настолько физическим, что ему захотелось резко обернуться, закричать, броситься бежать. Но он сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Острая, ясная боль немного прочистила сознание.
«Это первобытный ужас. Тот самый, что заставлял первобытного человека швырять копье в каждый шорох в кустах. Не потому, что он видел саблезубого тигра. А потому, что не видел. Его мозг достраивал самое ужасное. Мой мозг… достраивает их. Невидимых. Молчаливых».
Он заставил себя шагнуть вперед, оторваться от колодца. Ноги были ватными.
«Самое чудовищное, что может породить разум, – это не чудовище. Это – неопределенность. Это щель в реальности, куда проваливается вся твоя уверенность. И ты остаешься один на один с простым вопросом: я схожу с ума? Или мир на самом деле не таков, каким я его знал? И оба ответа ужасны».
Он снова включил камеру, поднял ее дрожащей рукой. Объектив поймал его бледное лицо, глаза, расширенные от адреналина.
«Здесь кто-то есть, – прошептал он в камеру, уже не играя. – Я их не вижу. Но они здесь. И они… наблюдают».
И в этот момент, где-то совсем рядом, с сухим, отчетливым щелчком, захлопнулась дверь.
Щелчок захлопнувшейся двери прозвучал как выстрел в гробовой тишине. Аваз вздрогнул всем телом, сердце на секунду замерло, а затем рванулось в бешеной пляске. Он резко обернулся, подняв камеру. Ничего. Дверь ближайшей избы, та самая, что только что была приоткрыта, теперь была плотно закрыта. Деревянная щеколда лежала на месте, покрытая пылью.
«Ветер», – выдавил он из себя, и голос прозвучал хрипло и неубедительно. Но ветра не было. Воздух стоял неподвижный, тяжелый.
Он насильно заставил себя сделать шаг, потом другой. Ноги были ватными, но он шел, приближаясь к той двери. Его мозг, перегруженный адреналином, лихорадочно искал объяснения.
Логика. Надо держаться за логику. Старое дерево. Проселочный фундамент. Дверь могла сама захлопнуться от вибрации, от моего шага. Сквозняк. Да, сквозняк. Где-то есть открытое окно, создающее тягу.
Он подошел вплотную. Дверь была старой, изъеденной жуком-древоточцем. Он медленно, почти не дыша, протянул руку и толкнул ее. Дверь с тихим скрипкнула и плавно отворилась. Внутри – густой мрак, пахнущий плесенью и пылью. Ничего. Абсолютно ничего.
«Видите? – снова прошептал он в камеру, больше для самоуспокоения. – Ничего сверхъестественного. Обычная физика. Сквозняк».
Но внутри все кричало обратное. Потому что он чувствовал. Чувствовал это немое, сосредоточенное внимание, исходящее из темноты за его спиной, из-за окон других изб. Ему снова захотелось обернуться, но он сдержался. Это был бы признак слабости. Признак того, что он поддается.
Он вошел внутрь. Пол под ногами прогибался с тихим стоном. В луче света от двери плясали пылинки. В углу стоял развалившийся стол, на нем – жестяная кружка, пустая. Он провел пальцем по столешнице – густой слой пыли. Никто не пил здесь десятилетиями.
Значит, все-таки сквозняк. Мой мозг просто разыграл меня. Классическая парейдолия – когда в случайных узорах и звуках мы видим и слышим угрозу.
Он глубоко вдохнул, пытаясь успокоить дрожь в руках. Он был почти убежден. Почти.
И тогда сзади, со стороны улицы, послышался новый звук. Негромкий, но отчетливый. Скрип.
Не скрип двери. А скрип, будто кто-то наступил на сухую, прохудившуюся половицу. Прямо за его спиной. Там, где он только что стоял.
Аваз замер. Логика в его голове с треском рухнула. Он стоял в центре комнаты, в пыли, которая не была тронута никем, кроме него. А сзади, в пустом, по всем законам физики и разума, пространстве, кто-то только что сделал шаг.
Он не обернулся. Он боялся. Боялся не увидеть ничего. Потому что это будет значить, что он окончательно сошел с ума. И боялся увидеть что-то. Потому что это будет означать, что реальность куда страшнее любого безумия.
Он стоял, слушая, как его собственное сердце бьется в такт этой звенящей, ненастоящей тишине, понимая, что самый страшный монстр – это тот, которого не существует. И от этого не становится легче. Становится невыносимо.
Аваз стоял неподвижно, впиваясь взглядом в темноту в углу комнаты, хотя все его существо кричало о том, что нужно смотреть на дверь. На ту самую, за которой только что скрипнула половица. Скрип не повторился. Тишина снова сгустилась, став еще более плотной и тяжелой, чем прежде. Он медленно, так медленно, стал разворачиваться, мышцы шеи одеревенели от напряжения.
В дверном проеме, залитом тусклым светом, никого не было.
Облегчение, острое и пьянящее, хлынуло на него.
Бред. Все это был бред. Скрип старых балок. Больше ничего.
Он сделал шаг к выходу, и в этот момент снаружи, на улице, раздался резкий, сухой звук. Как хруст ветки. Но не под ногой. А выше. На уровне головы.
Аваз вздрогнул и рванулся к двери, выскочив на улицу. Он окинул взглядом площадь, готовый увидеть… он сам не знал, что.
И увидел.
Напротив, на коньке крыши самой дальней, полуразрушенной бани, сидел огромный филин. Птица была неестественно крупной, ее оперение цвета ночи и пепла сливалось с гнилой дранкой. Но не это заставило кровь стынуть в жилах.
Филин сидел абсолютно неподвижно. И смотрел прямо на него. Его огромные, круглые глаза, два желтых, горящих диска, были пристально устремлены на Аваза. В них не было ни дикой злобы, ни простого любопытства. Был холодный, бездушный, почти разумный интерес. Как у ученого, рассматривающего букашку под микроскопом.
Аваз замер, не в силах оторвать взгляд. Это была всего лишь птица. Всего лишь. Но ее поведение было абсолютно ненормальным. Дикая птица должна была улететь. Испугаться. Она же просто сидела и смотрела.
«Уходи», – прошептал Аваз, и голос его сорвался.
Филин не шелохнулся. Только его глаза, казалось, стали еще ярче, еще пронзительнее. Они буравили Аваза, проникая сквозь кожу, сквозь мышцы, прямо в мозг.
И тогда Аваз понял, что боится этой птицы гораздо больше, чем невидимых шагов. Потому что шаги можно списать на больное воображение. А это – было реально. Это было живое, осязаемое существо, и оно вело себя так, как не должно было. Оно нарушало законы природы. А все, что нарушает законы, будь то законы физики или законы поведения животных, – опасно.
Он медленно поднял камеру, пытаясь заснять его. Объектив поймал птицу, увеличил изображение. И в тот же миг филин, не меняя позы, без единого взмаха крыльев, издал низкий, гортанный, протяжный звук.
«Ууу-хууу…»
Крик был негромким, но он пробил тишину, как раскаленный гвоздь. Он не был похож на обычный крик совы. В нем была какая-то… членораздельность. Словно это было не просто уханье, а древнее, забытое слово. Предупреждение. Или приговор.
Аваз почувствовал, как по его спине пробежал ледяной пот. Его пальцы дрогнули, и камера чуть не выпала из рук.
И тогда филин, наконец, пошевелился. Он медленно, с неестественной, почти церемониальной плавностью повернул голову почти на 180 градусов и уставился своим горящим взором в темный проем сарая рядом с баней. Затем он снова повернул голову к Авазу, дернул ею раз, другой, и, оттолкнувшись от конька крыши, бесшумно, как призрак, скрылся в чаще леса.
Аваз остался стоять один, но ощущение одиночества мгновенно испарилось. Оно сменилось леденящей душу уверенностью: птица не просто смотрела на него. Она показывала ему. Смотрела в ту точку, куда ему теперь нужно было смотреть.
И он смотрел. На черный прямоугольник дверного проема сарая. Где, он знал это с непреложной ясностью, сейчас за ним наблюдают.
Филин исчез, но его горящий взгляд будто остался выжженным на сетчатке Аваза. Тот стоял, не в силах пошевелиться, чувствуя, как черный проем сарая впитывает в себя его волю. Внутри все кричало, требовало бежать. Немедленно. Пока не поздно.
Но другая часть, та, что годами строила карьеру на рациональности и холодном анализе, яростно сопротивлялась.
Это парейдолия. Ты напуган, твой мозг ищет угрозы. Филин – просто птица. Совы часто ведут себя заторможено. А этот взгляд… ему просто было интересно. Все логично.
Логично. Да. В этом слове был якорь. Единственная надежда.
«Логично, – прошептал он, и звук собственного голоса немного придал ему сил. – Нужно… проверить. Нужно доказать себе, что там никого нет».
Это желание – убедиться – стало навязчивой идеей. Оно было сильнее страха. Потому что если он сейчас развернется и уйдет, то этот черный прямоугольник навсегда останется в его сознании. Он будет видеть его каждую ночь перед сном. Он станет тем самым монстром, порожденным неопределенностью.
«Я не суеверный подросток, – сжал он кулаки, чувствуя, как ногти впиваются в ладони. – Я документалист. Я фиксирую реальность. А реальность такова, что в том сарае пусто».
Он сделал шаг. Потом другой. Каждый шаг давался с невероятным усилием, будто он шел по густому, вязкому асфальту. Воздух снова стал густым и сладковатым, им было трудно дышать.
Если я зайду внутрь и увижу, что там только хлам и паутина, я смогу смеяться над своим страхом. Я докажу себе, что мой разум сильнее примитивных инстинктов. Все эти «ощущения» – просто выброс адреналина.
Он уже почти подошел к проему. Темнота внутри была абсолютной, из нее пахло прелым сеном и чем-то еще… металлическим. Словно кровь.
Воображение. Все это воображение.
Он остановился в двух шагах от входа, его тело дрожало мелкой дрожью. Рука сама потянулась к карману за фонариком. Еще один акт рациональности. Осветить неопределенность. Превратить ее в набор знакомых, безопасных объектов – балок, ржавых инструментов, мусора.
Но в последний момент его рука замерла.
А что, если он включит свет и увидит не это?
Что, если в луче фонаря он увидит то, на что ему указывал филин? Ноги, стоящие в тени? Бледное лицо? Или… ничего. Совершенно пустое помещение, в котором нет ни единой причины для этого всепоглощающего ужаса?
Он понял, что боится обоих исходов. Боится подтверждения. И боится опровержения. Потому что опровержение не снимет ощущение. Оно останется – необъяснимым, иррациональным, грызущим.
Он стоял на границе, между солнечным светом и поглощающей темнотой, и его разум разрывался на части. Одна – кричала, умоляла спастись. Друга – требовала доказательств, требовала победить этот страх логикой.
И именно эта вторая, одержимая желанием все проверить, заставила его сделать последний, решающий шаг вперед. Рука с фонариком поднялась. Палец нажал на кнопку.
«Докажи, что ты не сумасшедший, – прошептал он сам себе. – Докажи, что все это – просто ветер и старые доски».
Луч света вонзился в темноту, выхватывая из тьмы облачка пыли и паутины.
Пыль закружилась в его луче, словно испуганная мошкара. Аваз медленно водил фонариком из стороны в сторону, сердце колотилось так, что отдавалось болью в ушах.
Сарай был пуст.
Не просто пуст, а стерильно пуст. Ни клочка сена, ни старой упряжи, ни сломанных инструментов. Голые земляной пол и балки перекрытия. Только в самом углу валялась темная, бесформенная тряпка.
Облегчение накатило такой волной, что у него подкосились ноги. Он прислонился к косяку, глупо и бессильно ухмыляясь.
Пусто. Видишь? Абсолютно пусто. Скрип – дом осел. Филин – просто птица. Тепло на ручке – показалось. Ты все выдумал. Весь этот ужас, весь этот леденящий душу страх – порождение твоего собственного мозга.
Он выключил фонарь, вдруг почувствовав страшную усталость. Руки дрожали. Он сделал глубокий вдох, пытаясь унять дрожь в коленях. Теперь нужно было просто уйти. Сесть в машину и уехать. Стереть эту деревню из памяти.
Он уже собрался развернуться, как вдруг его взгляд упал на ту самую тряпку в углу. Что-то в ней было не так. Она была слишком темной. И слишком… влажной?
Не надо. Просто уходи. Ты все уже доказал.
Но та же самая часть, что заставила его зайти сюда, теперь требовала завершить картину. Убедиться на все сто. Чтобы не осталось ни капли сомнения.
Сжав зубы, он снова щелкнул фонариком и направил луч в угол.
Тряпка лежала на том же месте. Это был просто комок мокрой, грязной ткани. Ничего особенного.
Ну вот и все. Иди.
И в этот момент луч скользнул чуть в сторону. И Аваз увидел.
Из-под тряпки, из земли, торчал бледный, грязный палец. Человеческий палец.
Время остановилось. Мозг отказался воспринимать увиденное. Это не укладывалось ни в одну логическую схему. Ни в одну рациональную модель.
Потом луч фонаря, будто против его воли, пополз дальше. И он увидел еще один палец. И еще. Руку. Худую, бледную, неестественно вывернутую.
И тогда тряпка пошевелилась.
Она не упала, не сдвинулась. Она приподнялась. И из-под нее на Аваза уставился единственный, широко раскрытый, полный немого ужаса глаз.
Он не закричал. Воздух застрял где-то в груди, превратившись в ледяной ком. Он не мог пошевелиться, не мог отвести взгляд. Он просто стоял и смотрел, как из-под тряпки, из-под земли, на него смотрит заживо погребенный человек.
А потом этот единственный глаз медленно, с нечеловеческим усилием, подмигнул.
Разум Аваза, все его логические построения, вся его рациональность – с треском рухнули. Он не помнил, как бежал по деревне, как ветви хлестали его по лицу, как он споткнулся и упал, поднимаясь, снова бежал, задыхаясь, к своей машине. Он не думал ни о чем, кроме этого глаза. Глаза, который видел его. Глаза, который теперь навсегда останется с ним.
Аваз очнулся от резкой, дергающей боли в виске. Он лежал ничком в пыли, и холодная влага от промозглой земли уже успела пропитать куртку. В горле стоял ком, а во рту – привкус грязи и страха.
Он поднял голову. Сумерки густели, окрашивая брошенные избы в сизые, зловещие тона. Он был посреди деревни, у того самого колодца. Последнее, что он помнил – этот глаз. Безумный, торчащий из-под земли глаз, и его подмигивание. А потом – провал.
Обморок? – мысль была тупой и тяжелой. Я упал в обморок от страха?
Стыд, едкий и жгучий, подступил к горлу. Он, Аваз, исследователь заброшек, человек, презирающий суеверия, – потерял сознание от собственных фантазий.
«Не было никакого глаза, – прошептал он, с трудом поднимаясь на ноги. Тело ломило, будто его избили. – Галлюцинация. Психосоматика. Недостаток сна, переутомление».
Он огляделся. Деревня была такой же, как и до его паники – мертвой, безмолвной. Никого. Сарай вдали стоял с тем же зияющим черным входом.
Надо проверить. Сейчас, пока не стемнело окончательно. Надо заставить себя подойти и убедиться, что там ничего нет. Иначе…
Иначе этот страх съест его заживо. Он не сможет больше смотреть в камеру, не сможет заходить в другие заброшки. Он станет тем самым испуганным обывателем, над которым всегда подсмеивался.
Он медленно, преодолевая дрожь в коленях, пошел обратно к сараю. Каждый шаг отдавался в висках пульсирующей болью. Он не включал фонарь. Сумерек должно было хватить.
Вот и проем. Темнота внутри казалась еще гуще, еще враждебнее. Он замер на пороге, вглядываясь.
Угол. То самое место. Луч закатного света, пробивавшийся через щель в стене, падал точно на него.
Там не было никакой тряпки. Не было руки. Не было глаза.
Земля в углу была чистой, утоптанной. Лишь несколько сухих былинок и камешков.
Словно кто-то аккуратно все убрал.
Аваз почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Теперь у него было два варианта, и оба сводили с ума.
Первый: все, что он видел, – галлюцинация. Его мозг, доведенный до предела, сыграл с ним злую шутку. И тогда он, Аваз, ненадежный свидетель самому себе. Его собственная психика – враг.
Второй: это было реально. И кто-то или что-то, пока он лежал без сознания, пришло и… прибралось. Стерло улики.
Он отшатнулся от сарая, спина ударилась о косяк. Темнота сгущалась, и теперь уже не только в сарае, но и за каждым окном, в каждой щели между бревен, ему чудилось медленное, размеренное движение. Невидимое, но неумолимое. Как тиканье часов в пустой комнате.
Он больше не пытался ничего доказать. Желание убедиться в своей правоте сменилось одним-единственным, животным позывом.
Выбраться. Отсюда. Сейчас же.
Аваз почти бежал, спотыкаясь о кочки и неглубокие колеи. Он не оглядывался на сарай, не смотрел по сторонам. Взгляд был прикован к концу улицы, к тому месту, где за поворотом должна была остаться его машина. Единственный якорь в этом море безумия.
Но когда он свернул, его ноги замедлились сами собой, а дыхание перехватило.
Дорога впереди была незнакомой.
Он ясно помнил, что пришел по короткой, прямой улице, состоящей из пяти-шести домов с каждой стороны. Теперь же перед ним тянулась длинная, извилистая тропа, по краям которой стояли другие избы. Более ветхие, с провалившимися крышами и почерневшими от времени стенами. Их было больше. Намного больше.
«Этого не может быть, – прошептал он, чувствуя, как холодный пот стекает по спине. – Я шел прямо. Всегда прямо».
Он заставил себя двигаться дальше, уже не бегом, а быстрым, нервным шагом. Взгляд метался по сторонам. Окна изб были темными провалами, но теперь ему казалось, что в их глубине что-то есть. Не движение, не тень. Просто… наполненность. Тихое, плотное присутствие за каждой рамой.
Он проходил мимо одного дома, и ему почудился тихий, едва слышный плач ребенка. У следующего – доносилось равномерное, монотонное поскрипывание. Будто кто-то качался в кресле-качалке в абсолютной темноте. Из-за покосившегося забора донесся запах – сладкий и тошнотворный, запах печеного хлеба, смешанный с запахом гнили.
Это уже не были просто звуки и запахи. Это были свидетельства жизни. Той самой, невидимой жизни, что дышала в унисон с этой проклятой землей.
Он ускорил шаг, почти переходя на бег. Спина горела. Он чувствовал их взгляды. Десятки, сотни незримых глаз, прилипших к его спине. Они не были враждебными. Они были… наблюдающими. Изучающими. Как будто он был редким насекомым, забредшим в их муравейник.
Дорога не кончалась. Она только ветвилась, уводя его все глубже в этот лабиринт из гниющих бревен и призрачных звуков. Он уже не мог вспомнить, с какой стороны пришел. Небо на западе погасло, и сиреневатые сумерки быстро сгущались в фиолетовую, а затем и в черную ночь.
Впереди, в конце очередного изгиба тропы, он увидел свет. Тусклый, желтоватый, мерцающий сквозь запотевшее окно одной из изб.
Сердце Аваза упало. Машины здесь не было. Не было и выхода. Была только эта деревня, растянувшаяся, изогнувшаяся, чтобы поймать его. И этот единственный свет в окне, который был страшнее любой темноты. Потому что он означал одно.
Они не просто наблюдают.
Они ждут.
Чувство нарастало с каждой секундой – не просто наблюдение, а погоня. Спину леденил не взгляд, а присутствие. Тяжелое, дышащее где-то сзади, в сгущающихся сумерках. Он не слышал шагов – только нарастающее ощущение, что вот-вот, еще мгновение, и из мрака между домами вытянется костлявая рука и крючковатые пальцы вцепятся ему в плечо.
Разум кричал, что это паранойя, что нельзя бежать, нужно идти медленно, сохранять самообладание. Но тело, ведомое древним, рептильным страхом, уже не слушало.
Он рванул с места, не глядя под ноги, спотыкаясь о невидимые кочки. Задыхаясь, с сердцем, готовым выпрыгнуть из груди, он добежал до избы с горящей лучиной и, не раздумывая, с силой распахнул скрипучую дверь и ввалился внутрь, тут же с силой захлопнув ее за спиной. Он прислонился к грубой древесине спиной, пытаясь унять дрожь в коленях и отдышаться. Глаза зажмурились.
Тишина.
Только треск горящей лучины, вбитой в стену, и собственное прерывистое, хриплое дыхание.
Он медленно открыл глаза.
Изба была пуста. Абсолютно. Голая земляная пол, почерневшие от времени бревенчатые стены, закопченный потолок. Ни стола, ни лавок, ни печи – лишь одна-единственная лучина, чье пламя отбрасывало на стены гигантские, пляшущие тени. Воздух был густым и горьким от запаха гари и старой пыли.
Никто не преследовал его. Никто не ворвался вслед.
«Придурок… – выдохнул он с горьким облегчением, чувствуя, как адреналин начинает отступать, оставляя после себя лишь разбитость и стыд. – Бежишь от ветра… от собственной тени…»
Он сделал шаг от двери, и в этот момент его нога наткнулась на что-то мягкое. Он посмотрел вниз.
У его ног лежала старая, истрёпанная кукла. Тряпичная, с выцветшими нитками волос и двумя пуговицами вместо глаз. Одна пуговица оторвалась и болталась на нитке.
И кукла была теплой.
Тепло исходило от тряпок, будто ее только что выпустили из рук.
Аваз медленно поднял голову, его взгляд скользнул по пустой, залитой дрожащим светом избе. Он был здесь один. Это был факт. Но теплая кукла на полу была другим фактом. Фактом, у которого не было логичного объяснения.
И тогда он понял. Его не преследовали, чтобы догнать.
Его загнали. В эту комнату. К этой горящей лучине. И к этой кукле.
И теперь он остался наедине с тем, что должно было произойти дальше.
Ночь поглотила деревню целиком, превратив ее в море чернильной тьмы, сквозь которое пробивался лишь один-единственный огонек – лучина в его избе. Аваз сидел на корточках в центре комнаты, подальше от стен и тем более от двери. Он выключил камеру, вытащил батарею из телефона – боялся, что любой луч света выдаст его местоположение. Хотя они и так знали. Они точно знали.
Тишина снаружи была не абсолютной. Она была живой. В ней что-то происходило.
Вот где-то очень близко, прямо под окном, послышался шорох. Медленный, будто кто-то проводит ладонью по наружной стене. Аваз замер, впиваясь взглядом в заколоченную раму. Шорох повторился, теперь уже, с другой стороны. И еще. Будто несколько существ медленно, неспешно обходили его укрытие, ощупывая стены.
Потом настала тишина, и в ней проступил новый звук. Тихий, едва уловимый скрежет. Словно кто-то точил нож на камне где-то в паре метров от двери. Ровные, ритмичные движения. Аваз представлял себе бледные, костлявые пальцы, сжимающие рукоять, сталь, скользящую по точильному камню с тихим шипением. Он зажмурился, но звук не исчез, он впивался в барабанные перепонки, в мозг.
Скрежет прекратился так же внезапно, как и начался.
И его сменило дыхание.
Не его собственное. Глубокое, мерное, с легким свистом на вдохе. Оно доносилось прямо из-за двери. Кто-то стоял там, почти вплотную прижавшись к щели, и дышал. Аваз мог почти чувствовать на своей коже влажное тепло этого выдоха.
Он вжался в пол, пытаясь стать меньше, невидимым. Он не дышал, сердце колотилось так, что, казалось, его услышат на другом конце деревни.
Внезапно дыхание прекратилось. И послышался тихий, гортанный смешок. Один-единственный, короткий звук, полный чего-то древнего и злого.
Потом – шаги. Медленные, тяжелые. Они удалялись от избы. Аваз почувствовал слабый прилив облегчения, но он был мимолетным. Потому что шаги смолкли, и их место занял новый звук.
Тихий, настойчивый скребок.
Он доносился из-под пола. Прямо под ним.
Кто-то или что-то было в подполье. И царапало землю или старую древесину всего в сантиметрах от его тела. Скребок, пауза. Скребок, пауза. Монотонно, неумолимо. Будто что-то пыталось проложить путь наверх. Или… просто напоминало о себе.
Аваз обхватил голову руками, пытаясь заглушить звуки, но они проникали сквозь пальцы, ввинчивались в сознание. Он больше не пытался найти логику. Не пытался убедить себя, что это ветер или животные. Это были они. Незримые, неслышимые днем, они вышли ночью на свой молчаливый промысел. И он был его центром.
Он сидел так часами, в полной темноте, под тихий аккомпанемент скребущего из-под пола звука и далекого, похожего на плач, ветра. Лучина догорела и погасла, но тьма не стала от этого менее плотной. Она была наполнена ими. Они были в воздухе, которым он дышал, в земле, на которой сидел, в стенах, что окружали его. Они ждали. Просто ждали.
А когда на востоке появилась первая, бледная полоска зари, и скребок наконец затих, Аваз понял самую ужасную вещь.
Они не хотели его смерти. Не сейчас.
Они хотели, чтобы он понял. Понял, что он здесь не один. И никогда уже не будет одинок.
Рассвет был не милостью, а лишь сменой декораций. Ночь отступила, но ужас, впитанный стенами и землей, остался, лишь слегка поблекший в сером, безрадостном свете. Аваз не помнил, как вырвался из избы. Дверь распахнулась с оглушительным скрипом, и он побежал, не оглядываясь, по той самой бесконечной улице, что завела его в ловушку.
Но теперь деревня снова была прежней – маленькой, с пятью кривыми избами по сторонам. И в конце улицы, на опушке, стояла его машина. Реальная, осязаемая, с каплями утренней росы на стеклах.
Он бежал, спотыкаясь, задыхаясь. Воздух рвал легкие, но он не останавливался. Каждый нерв, каждая клетка тела кричала об одном – бежать!
И сквозь хриплое, прерывистое дыхание, сквозь стук собственного сердца в ушах, прорывались слова. Не молитва – у него не было веры. Не заклинание – он не верил в магию. Это был первобытный, инстинктивный крик души, отчаянная попытка отгородиться, оттолкнуть, отсечь.
«Чур меня… чур меня… чур…» – шептал он, и слова сливались в единый, бессвязный поток.
Он не думал о значении. Он вкладывал в этот древний оберег всю свою надежду, весь свой животный ужас. Это был щит, который он пытался выстроить между собой и незримым миром, что преследовал его всю ночь.
«Чур не меня… чур не меня…»
Он добежал до машины, с силой дернул дверь – слава богу, она не была заперта. Ввалился внутрь, захлопнул ее, щелкнул замком. Дрожащими руками вставил ключ в замок зажигания, повернул.
Двигатель завелся с облегчающим рычанием.
Он дал газу, машина рванула с места, поднимая тучи пыли. Он не смотрел в зеркало заднего вида. Он боялся увидеть в нем не пустую дорогу, а стоящие у края леса молчаливые фигуры, провожающие его взглядом.
«Чур… чур… чур…» – все еще бормотал он, вжимаясь в сиденье, стараясь сделать себя как можно меньше, невидимым.
Машина выехала на грунтовку, ведущую прочь от этого места. Аваз не оборачивался. Он смотрел только вперед, на убегающую вдаль дорогу, на проблескивающий сквозь деревья просвет.
Но даже когда деревня скрылась из виду, он не смог остановиться. Он продолжал шептать, уже почти беззвучно, одними губами:
«Чур…».