Жизнь Cаркаста

                               

Предисловие

Это самый чернушный, эклектичный, бессмысленный и никчёмный текст, который вы когда-либо читали. Особенно никчёмный сейчас, когда мир в очередной раз подошёл так близко к катастрофе. Потому что читать проекции спутанного сознания, перенесённые на экран или бумагу, гнилые шуточки, косноязычные описания пакостей и преступлений, совершаемых гнусными людишками, в то время как снова гибнет цвет нации, когда предательство реальное затмевает всё, что можно сочинить, — это глупая потеря времени и трата своей души на то, что не стоит ни гроша. Что нового можем мы сочинить о преступлениях и о низости людской после того, что мы пережили и переживаем каждый день. И если в жизни мы всё-таки встречаем просвет во тьме в виде хороших людей, веры в Бога, проявлений доброты и разума, любви к животным, закатам и рассветам, книгам и картинам, то в этой писанине, уступающей по трагизму жизни, но на сто процентов мрачной, нет ни проблеска света. Напрасно автор, руководствуясь принципом «бумага всё стерпит, а интернет тем более», вывалил на нас свой параноидальный бред, лучше бы помыл посуду, вышел бы на пробежку или устроился на тяжёлую работу, после которой сон его был бы крепок и без сновидений и не возникало бы ни сил, ни желания записывать мутные картинки, созданные больным от безделья воображением.
Я предупредила, читатель.

Часть I
Когда мне было шесть лет, я где-то услышала слово «платонический» и пошла за объяснениями к бабушке. Бабушка мне сказала, что платонический значит духовный, возвышенный, «платонические чувства, платоническая любовь» – это когда ты любишь человека душой, бескорыстно, не желая его себе подчинить, владеть им, а наоборот, делаешь ему много добра, не требуя ничего взамен. А пошло слово «платонический» от имени собственного. Был такой философ Платон, который первым описал подобное чувство.
Где-то примерно через год, то есть в возрасте семи лет, я услышала слово «саркастический» и снова пошла за разъяснениями к бабушке, которая объяснила мне, что это значит горько, зло и вместе с тем с шуткой относится к чему-либо. То есть, когда вы смеётесь над чем-то или над кем-то, но очень недобро, затаив камень за пазухой, вместе с тем выражения ваши серьёзны и фальшиво искренни.
Никакого имени бабушка не называла, но я подумала, что должен существовать некто, от кого изначально пошло это слово, и логично же было предположить, что этого некто зовут Саркаст. Так этот Саркаст стал жить в моём сознании, иногда где-то на периферии, иногда выдвигаясь на первый план.
Время шло, а вместе с ним и мои познания. Вскоре я прочитала в книжке про Прокруста и его ложе. Сам Прокруст был слишком определён, слишком закончен, а воображению всегда требуется некое поле для свободы. И путём слияния в поле моего сознания возникли ещё два персонажа: Прокаст и Саркруст. Они жили, росли, крепли и, в конце концов, обзавелись каждый своей собственной судьбой.
Впрочем, жизнь и судьба Саркруста была очень короткой. По достижению им восемнадцати лет он был мобилизован в армию. Прокаст и Саркаст этого избежали, так как в это время уже сидели в тюрьме, совершив по первому преступлению. Итак, Саркруст после трехмесячного обучения в основном копке, маршировке и стоянию на карауле был отправлен на войну. В первом же бою он постарался сдаться в плен, и успех сопутствовал ему. Обращались с ним грубо, затолкали в грузовик и повезли. Когда же остановились и стали выходить, Саркруст с ужасом почуял, что воздух насыщен запахами различных домашних животных. Дело в том, что Саркруст был аллергиком, что в те поры никого в военкоматах не интересовало, таблетки естественно у него отсутствовали, и он начал отекать достаточно быстро. Он мог бы умереть от отёка Квинке, но ему повезло, и от отёка Квинке он не умер.  Дело в том, что он попал в плен к чеченцам, и ему по традиции отрезали голову ножом, засняв этот процесс на камеру. Впоследствии его безголовое тело стало звездой интернета. 
Что касается Прокаста, его первое преступление было воплощением глупости. В свои неполные восемнадцать Прокаст был дрыщом с прыщавым лицом, дико неуверенным в себе, поэтому совершенно обделённым женским вниманием. А женского внимания ему хотелось до дрожи в коленках. Однажды поздним вечером, шныряя в темноте по дворам, Прокаст увидел потрясающую женщину. Узкая юбка-карандаш скульптурно обхватывала шевелящиеся выпуклости, а сапожки на шпильке делали ножки охренительно неотразимыми. Ещё Анатоль Франс заметил, что даже маленький каблучок совершенно чудесным образом делает женщину во сто крат привлекательнее. Проследовав за ней до самой безлюдной и кустистой части двора, Прокаст резким прыжком преградил ей путь и стал угрожать ножом. К его вящему изумлению женщина тут же положила сумочку на  асфальт и стала с усилием задирать свою узкою юбку-карандаш. И чем выше она её задирала, тем больше остолбеневал Прокаст. В голове его вихрем проносились мысли: неужели он в самом деле так крут и страшен, или дамочка совсем уж слабонервна и  хочет бесчестием купить свою жизнь, или… Дальше он додумать не успел, потому что леди обнажила бёдра совсем, и тоненькие кружевные стринги продемонстрировали, казалось, больше, чем если бы их совсем не было. Слюна потекла изо рта Прокаста, он потянул руки и ширинке, но тут леди в мановение ока вскинула ногу и засадила каблук ему в глаз. Двор огласился воем, который в былые времена издавала только собака Баскервилей. Леди удовлетворённо сказала: «Вот так», и раскатала юбку обратно на ноги. Прокаст так и не понял, как рядом с ним оказалась милицейская машина, и арест он воспринял гораздо спокойнее, чем первое знакомство с дамской ножкой.
На удивление, в тюрьме Прокасту не понравилось, и  хоть дали ему немного, и он честно служил шестёркой, сделал он уникальный и редкостно правильный вывод: лучше сюда не попадать. Но, как известно, благими намерениями устлана дорога в ад.

Перейдём к Саркасту. Судьба одарила Саркаста прекрасной внешностью, прекрасной в том смысле, что она была абсолютно неприметная, среднестатистическая, блёклая, стирающаяся из памяти, как только вы от него отвернулись. Сам по себе он был никто, но его  внешность была тем материалом, с которым чрезвычайно удобно работать. Парики, усы и бороды, грим, вкладки в нос и загубники, цветные линзы, дутые куртки с накладными плечами и длинные плащи, вытягивающие фигуру, очки, капюшоны и шляпы, вся эта машинерия смотрелась на нём совершенно естественно, делая из невидимки человека яркого, запоминающегося.
Саркаст был от природы творческая личность. Он бунтовал против школьной муштры, против родительского надзора, против общественных рамок, он был певцом свободы, анархии и индивидуализма, он был талантлив, смел и умён. К сожалению, семья ему попалась хорошая, мать с отцом были мудры, терпеливы, сообразительны и даже местами изворотливы, потому что всякий раз изворачивались так, что маленькому Саркасту вроде бы не на что было обижаться, и победа была на их стороне – ему приходилось  подчиняться. К старшим классам он перенял тактику родителей, затаился, напялил личину послушания, ибо понял: ранний бунт подорвёт его перспективы.
У родителей Саркаста были и другие неоспоримые достоинства помимо воспитательской мудрости: они были хорошо образованы и щедро делились с сыном своими знаниями и мыслями. Папа Саркаста был профессором истории, а мама биологом, и, подходя к совершеннолетию, Саркаст знал о том, как устроен мир людей и животных и по каким он живёт законам, лучше большинства своих сверстников. Возможно, именно благодаря родителям, Саркаст прожил длинную жизнь, полную неоднозначных событий.
Написав эти строки, я подумала, что несправедливо наделить родителями только одного из персонажей, поселившихся в моём сознании: в моём повзрослевшем, но всё ещё детском мозгу, понятие «справедливости» было одним из краеугольных. Надо же было как-то объяснить, прежде всего, самой себе, почему нить жизни Саркруста оборвалась так рано. И так как у детей во всём виноваты родители, надо было срочно создать таких, которые бы с честью несли бремя вины.
Нельзя сказать, что Саркрусту очень не повезло с родителями. Они не были пьянчугами и наркоманами, Саркруста никогда не били и ограничивали его свободу гораздо меньше, чем родители Саркаста своему сыну. Мама у него была тихонькая, маленькая мышка, неслышная и почти невидимая в доме, а папа по сравнению с мамой был достаточно значимой личностью. Он тоже был образован, служил инженером-конструктором и на своём предприятии имел большой авторитет, о чём Саркруст неоднократно слышал, когда гости собирались за столом в их доме и произносили тосты за его папу. Но по мере взросления Саркруста (а он был поздним ребёнком), с его папой начали происходить странные вещи. Всё свободное время папа начал проводить перед  телевизором, смотря всё подряд, квартира была однокомнатная, и Саркрусту частенько приходилось делать уроки под непрерывное бубнение с экрана. А папа так сильно втянулся в просмотр телевизионного контента, что даже реклама вызывала у него бурные эмоции, и он начинал разговаривать, а иногда и горячо спорить с продавцами холодильников и счастливыми потребителями котлет и шоколада. Дошло до того, что папа не мог оторваться от телека даже для оправления естественных надобностей, и с ним начали происходить конфузы, свойственные детям примерно лет до трёх. Семья возмутилась. Даже тихонькая мама взвизгивала от возмущения и отвращения. Папа же вместо того, чтобы решить эту проблему пробежками до туалета, добровольно начал надевать памперсы, чтобы ничто не мешало ему погружаться в волшебный мир отдыха. Вот так: одарённый инженер-конструктор, опора предприятия, дома превращался в памперсного лежачего.
«Прокаст обойдётся без родителей, — подумала я и убила их в автокатастрофе, когда ребёнку было лет десять. — Перебьётся и одной бабкой». Видимо, где-то в глубине подсознания я не любила Прокаста. Он был забитым, тихим мальчиком, учившимся на нетвёрдую тройку, но абсолютно самостоятельным. Бабка вечно бормочущей тенью перемещалась по квартире, стряпая нехитрое варево и кое-как стирая вещички. Постепенно Прокасту пришлось взять на себя приготовление еды, стирку и прочие домашние хлопоты, потому что бабка дряхлела. Теперь она всё время сидела на кресле и тряслась от ненависти к погибшим родителям бедного Прокаста, брызгая слюной из беззубого рта и насылая на них изощрённые проклятья. Казалось, она никогда не спит. Прокаст, преодолевая ужас, приносил ей еду и, время от времени, преодолевая отвращение, менял под её седалищем простыни и клеёнки. Бабка умерла через неделю после того, как Прокаст закончил школу. Как мы знаем, через некоторое время он попал в тюрьму, где и встретился с Саркастом.
Саркаст не ловил женщин по тёмным дворам, как Прокаст, он, воспользовавшись щедрыми карманными деньгами, регулярно получаемыми от родителей, вызвал к себе довольно недешёвую проститутку. Прибывшая девушка поразила его своей красотой. У неё были пшеничного цвета вьющиеся волосы и неправдоподобно зелёные глаза, пронзительные, как молодая трава, так что каждый первый спрашивал её, не носит ли она цветные линзы. Она была хороша во всём. Хотя умный Саркаст отметил про себя, что само физиологическое удовлетворение разочаровало бы его, не будь его первая женщина так красива. Она сказала, что её зовут Эсмеральда, и Саркаст тут же стал звать её Симиляр, подобно герою Гюго, но не потому, что не мог выговорить имя, а потому, что проститутке сойдёт и Симиляр. Она одевалась и безудержно болтала. Саркаст любовался на неё, и сердце его наполнялось гневом. Его эстетическое и моральное чувство возмутилось: как это так? Самая красивая девочка класса, впоследствии школы, получившая прекрасное образование в престижном вузе и проститутка? Какая подлость с её стороны! Девчонки вынуждены работать на трассе, потому что они уродки, потому что нищие, не могут получить образование, а она, имевшая всё! Ему захотелось убить её или хотя бы испортить это прекрасное лицо, и он полоснул по нему бритвой. Не убил. И сел не надолго, потому что ему не было восемнадцати лет. Он быстро раскаялся в содеянном, так как это был тот самый ранний бунт, который-таки подорвал его перспективы. Ну что ж, зато он навсегда выучил урок: надо держать эмоции при себе. Самый лучший урок тот, за который приходится дорого платить.
 Так в юном возрасте я отомстила всем проституткам по собственной воле и всем мужчинам, которые ими пользуются. К сожалению, я не усвоила урок Саркаста, возможно потому, что мне не пришлось за него тяжело платить и частенько проявляю эмоции там, где нужно было бы их придержать.
Сидение Саркаста и Прокаста отличалось. Прокаст был классической регулярно избиваемой и обираемой шестёркой, погоняло имел «Одноглазый». Не то, чтобы он совсем потерял зрение в том глазу, куда угодил каблук, что-то всё-таки он им видел, но внешне глаз был изуродован. Саркаст же, если бы захотел, мог бы выбиться в смотрящие, но не захотел. Он держался особняком, трогать его боялись, потому что при малейшем наезде весь его организм начинал излучать дикую злобу, настоящее презрение… нет, скорее пугающее непонимание того, что есть смерть и увечье, как будто он был заговорённый, как будто для него их не было, но наезжающий печёнкой чувствовал, что этот парень пойдёт до конца и сразу, лёгкой проверочки не выйдет.
После перевода на взрослую зону, Саркаст и Прокаст попали в одну камеру с арт-дилером, которому не посчастливилось зашибить кого-то случайно. Воистину над ним и его жертвой посмеялась Судьба. Этот арт-дилер, как и положено людям, живущим с искусства, был изнеженным хлюпиком, трусливым и осторожным, но однажды не вовремя покурившим чего-то осмеляющего. Дело было на открытой веранде престижного отеля на двадцатом этаже, разгорелся спор о Логутове, наш герой-неудачник решил подкрепить словесный аргумент толчком и неожиданно для всех переправил своего оппонента через перила.
Надо сказать, что в образовании Саркаста была одна довольно значимая лакуна. Ни папа-историк, ни мама-биолог не просветили своего сына относительно изобразительной области искусства. И вот эту-то лакуну с жаром теперь заполняли оба: Саркаст с принимающей стороны, а арт-дилер с дающей. Саркаста, конечно, прежде всего, интересовала финансовая составляющая вопроса, но он прекрасно понимал, что без широкого образования в данной области денег не возьмёшь. Арт-дилер же пользовался уникальной возможностью удовлетворить своё тщеславие демонстрацией знаний и мыслей по поводу, ибо на свободе, естественно, у него такой возможности не было.  Он не преподавал, а кто бы ещё, кроме подневольных студентов,  стал бы его слушать? Ведь каждый норовит втюхать своё!
Поневоле кое-чего нахватался и Прокаст, потому что он жался к Саркасту, который его не бил, но самим своим полем защищал от желающих избить.
Сохраняя внешнее спокойствие, подивился про себя Саркаст популярности картин из экскрементов и просто экскрементов даже без попытки ими что-то нарисовать и главное – возможности их продать.
Курс искусствоведения вышел краткий, но очень интенсивный, и в качестве зачёта Саркаст выразил и обосновал мнение, что при отсутствии стартового капитала и всё-таки глубоких знаний, а, главное, практики, опыта, перспективнее заниматься современным искусством, так как частотность подачи «горячих пирожков», раскрученных с нуля, в последнее время явно растёт. Тенденцию надо успеть схватить за хвост. Саркаст выразил твёрдое намерение приложить усилия в этом поле, потому что других бизнес-идей у него пока не было. Саркаста и Прокаста выпустили раньше, арт-дилеру надо было ещё сидеть около года. Был составлен скрупулёзнейший бизнес-план, вплоть до дат отчётов и даты встречи после отсидки.
Бизнес-план назывался «Из дерьма и палок». Арт-дилер внутренне взвизгнул от восторга: какого гениального ученика ему удалось найти! И где! Воистину, от тюрьмы да от сумы…
Собственно Прокаст нужен был только для производства материала, ни на что другое он не годился, по крайней мере, сразу после выхода из заключения. Личность была потерянная, почти разложившаяся, абсолютно одинокая, работал за еду.  Еда, впрочем, не могла считаться платой, так как шла на производство материала. Судя по невероятной худобе Прокаста, процент присваемого себе был ничтожно мал. Работа с материалом тоже была доверена ему, поскольку это же очевидно: что он с ним сделает –  совершенно неважно. Не нужно было ни таланта, ни воображения, только страх; не сделаешь – изобью. Сделаешь, получишь еды и даже, при удачном «делании» немного денег. У всех великих были подмастерья.
Саркаст усвоил прочно: дело не в самой вещи, а в информационном сопровождении и в связях. Связи обеспечит арт-дилер, когда выйдет. Возможно, и раньше. Саркаст последовательно принялся создавать информационный фон. Изредка он заходил к Прокасту, оценить то, что тот изваял, сделать пару фотографий для иллюстрации своих вбросов.
Оригинальность идей тоже была не нужна.  Всё есть в интернете. Компилировать Саркаст умел отлично. Первая статья называлась: «Чёрный квадрат Малевича – зрительное воплощение окна Овертона». Идею он украл, стиль, в общем-то, тоже. Но для публики вышло оригинально, хлёстко, набежали все, кому ни лень. Он попал в яблочко – разгорелся скандал. Традиционные обвинения в непонимании сущности искусства никого уже не горячили, а вот обвинение в плагиате вызвали бурю и кучу комментов. Следующая статья называлась «Лишние деньги». Там автор доказывал, что в современном мире покупка произведений искусства и хождение по галереям и музеям вовсе не является показателем духовности, образованности и тяги к саморазвитию, а лишь наличием у населения в буквальном смысле лишних денег. Потом он накропал нечто под названием: «Современное псевдоискусство как механизм манипуляции». Тут были даже и оригинальные мысли, потому что Саркаст временами чувствовал искреннюю злобу к предмету своего текста и талантливо превращал её в холодные, умные, отточенные, как кристаллы льда, фразы. Подписчики росли, как поганки в лесу в урожайный год. Потихоньку он стал их готовить к предстоящей выставке.
Вышел арт-дилер, звали его Макс, он начал прорабатывать свою часть плана. В связи с этим вскоре потребовалось, чтобы Саркаст посетил одно светское околохудожественное мероприятие. Саркаст тщательно обдумал свой образ и придал своей внешности неотразимой брутальности для женщин и изощрённой испорченности для мужчин. Впрочем, может это была изощрённая брутальность и неотразимая испорченность. Ему не удалось в полной мере проверить результаты своего труда, так как пришёл он слишком рано, толпы ещё не было, и его тут же заарканила одна из тех, кто был намечен в заарканивающие.  Одна меценатка-хищница в годах. Макс про себя пропел: «Успех – твоё второе имя!» После этого проект пошёл как по маслу, даже потерял оттенок нервической непредсказуемости, всё стало бытово, свелось к хозяйственно-организационным приготовлениям. Саркаст отметил про себя абсолютное равнодушие всех участников проекта к самому его содержанию, к самим арт-объектам; решались сопроводительные аспекты: помещение, медиа-освещение, как они будут называться, как расположены, каким сопровождаться перформансом, какую назначить цену.  Кстати, названия арт-объектов были, как узнал новичок Саркаст, гораздо важнее самих экспонатов. Например, между «Нерукотворной Джомолунгмой» и шедевром «Свёкла и горох» находилось «Ничего», где действительно ничего не было. Было решено, что самые свежие арт-объекты поместят в отдельном зале, в котором не будет отдушки, чтобы посетители могли в полной мере испытать воздействие современного искусства.  Его меценатка, которую в художественных кругах звали Матрёна (по паспорту Наталья) вела параллельно несколько дел, ловко продавая всё и вся. Иногда, нежась утром в постели, Саркаст не мог понять, говорит ли она по телефону о продвижении его проекта или о продаже шпал на строительство железной дороги. В раскрутку включились настоящие зубры инфополя, тягаться с которыми пусть даже талантливый, но совершенно неопытный Саркаст, конечно, не мог. Матрёна кидала ему на постель толстые глянцевые журналы, где посреди рекламы отеля в Эмиратах или недвижимости на Рублёвке вдруг оказывался целый разворот о событии, мимо которого представителю подлинной элиты никак  невозможно было пройти. Ну, это как ни разу в жизни не быть в… Куршавеле, например. «Учись! Учись! Учение – свет!» – повторял сам себе Саркаст, читая эти статьи. Его сидению в тюрьме был придан шарм оппозиционности. Одни намекали на прямую репрессию властей, другие брали тоньше: писали о духе бунтарства против стандартизованных, мещанских канонов красоты и морали. Тоже крали: «Там рядом с ним были Челлини, Караваджо, Шиле…»
Природу не обманешь. Самая породистая левретка, вымытая шампунем с запахом туберозы и жасмина, сбежав от хозяйки, будет сладостно возиться в куче навоза, если в ней не замолк ещё голос предков.
Так, надушившись духами по тысяче долларов за унцию, бомонд направился на выставку «Из дерьма и палок», чтобы, под прикрытием моды, осуществить свои самые затаённые порывы.
«В вашем сейфе среди полотен русского импрессионизма и бриллиантов от Картье должно найтись место арт-объекту от Саркаста».
Публика попроще, которая тоже попёрла на выставку, крутила у виска пальцем и плевалась и просто так, и когда видела рядом с экспонатом табличку «Продано». К её чести надо сказать, что редкий посетитель доплывал до середины выставочного пространства.
Экспонаты были распроданы все с немалой выгодой для инвесторов. Доля Саркаста была мала, но он, соглашаясь с Матрёной, считал это справедливым, ведь он получил гораздо большее для новичка: имя, связи, опыт и знания.  Оригинальность не нужна. Дерьмо нужно всегда.  Дерьмо, как оказалось, было вечным двигателем. Если не дать человеку его извергать, он либо лопнет, либо отравится собственными ядами. «Дерьмо как напоминание о бренности сущего», «Дерьмо, как овеществление Экклезиаста». О, инфозубры! Но в данном моменте  и в данном пространстве оно реализовало своё применение до конца. Для своей Матрёны он тоже был одноразовым проявлением вечного поиска. Они расстались.
Забегая вперёд, скажем, что на этом КПД проекта себя не исчерпал. Через несколько лет Макс пролез в Министерство культуры, как раз туда, где был доступ к распределению бюджета. И так как арт-объекты проекта «Из дерьма и палок» в сухом виде отличались некоторой хрупкостью, выбил финансирование на их реставрацию, как «культурных артефактов, обладающих несомненной исторической и  художественной ценностью». Саркаст получил свой процент, приятно удивлённый неожиданному великому потенциалу своей первой коммерческой идеи.
Возвратимся к тем дням, когда первый проект Саркаста был так удачно реализован. Макс обладал чутьём не только к изобразительному искусству, но также и к художественному слову. Он заметил несомненную способность Саркаста к написанию текстов и натолкнул того на мысль попробовать себя в качестве критика, копирайтера или даже писателя. Сначала Саркаста заинтересовала реклама, и он даже что-то на ней заработал. Но потом ему в голову пришла блестящая идея. Он заметил, что некоторые слова, написанные с опечатками, очень забавно выглядят. А не использовать ли эту забавность?  Забавность тоже должна быть в тренде, не может быть не в тренде. Тут он начал смутно вспоминать какие-то рассуждения своего отца о каких-то культурно-исторических явлениях, которые неясно, ассоциативно, подтверждали его ощущения.  И он начал записывать все свои опечатки в отдельный файл. Но печатал он достаточно грамотно, и набор шёл очень медленно. Тогда он опять прибегнул к помощи своего верного подмастерья Прокаста. Он усаживал Прокаста за комп и диктовал ему тексты из разных областей. К счастью, Прокаст печатал вопиюще неграмотно, особенно, если его подгонять, и Саркаст был удовлетворён: набор материала шёл семимильными шагами.
Параллельно он под различными псевдонимами писал о себе критические и рекламные статьи. Макс тоже не дремал, приводя в действие тяжёлую артиллерию. Наконец, ему удалось выбить деньги на проведение литературного конкурса имени В. Хлебникова. Призовой фонд был аппетитно велик. Потирая руки, Макс стал подбирать членов жюри. Опуская детали, о которых в наше время знают все, скажу, что роман Саркаста выстрелил и не только выстрелил, а прогремел победным салютом на литературном небосклоне Москвы. Нечего и говорить, что он получил первую премию. Но не только это! Какая же по ТВ и в журналах разгорелась полемика! Как рыбки на щедрый корм, стаями, сплывались блогеры, критики, журнальные и телелитературоведы и лингвисты. Подтянулись даже психологи, помавая Фрейдовскими плавниками.  Каких только литературных традиций не понаоткрывали в нём, каких только Юнговско-Фроммовских смыслов опечаток не понаисследовали.  Защищено было даже несколько блестящих диссертаций.
Я тоже попробовала прочитать этот шестисотстраничный том, должна же я была знать, что сотворил мой Саркаст. И вот, что я вам скажу. Я не верю, что все они осилили этот опус. Может, и было два-три фанатичных лингвиста, пара любопытных литературоведов и один одержимый неизвестного рода занятий, кто дочитали этот бестселлер до конца. Остальные так же, как и я, осилили только один или пару абзацев. Впрочем, чтобы писать аналитические статьи об этом тексте, большего и не надо. Я осилила только один абзац этого культового романа, собственно тот, который больше всего цитировался в разных критических статьях как великое философское откровение автора:
«Он прал. Его ничкомность с водержанием не доабла, а пуклала с мудем непренывности.
Срденевековые собы лажают в искоте, они лажают во свяком сягодничном мифо. Наш геронь не ховёт надор, наоботор, он, пролший, урвертюрыб взагами, ечтал о обнаружие жар-прицы; и будиё для него просывается как посотривление. Он как бысеющий Амлет-Франкенштений сей вопрост проскнёт в своей могнуновской убылке и рольк свою вополощет в перевеврот, но не в оправдаяние громыаханья поззда Субди.
Сидер, окня праведсисисти.

Читать обязательно вслух и с выражением. Как читал один звёздный актёр на авторском вечере Саркаста.
Этот «Мудь непренывности» с лёгкой руки рыбок-блогеров и маститых журнальных и телелитеротуроведов был внедрён в сознание модночитающей публики как архетипический образ современности.
Надо было ковать железо пока горячо. Саркаст вспомнил, как классе в десятом они с отцом посвятили несколько вечеров  подверженности образованных людей мракобесию. Парадоксальным образом большинство, несмотря на университетское образование, в том числе естественно-научное, несмотря на учёные степени, маниакально тянулось к нелепому, чтобы страстно в него уверовать. Мама Саркаста тоже присоединилась к этим высокоинтеллектуальным дискуссиям и обосновала данную идею с точки зрения нейропсихологии и химии мыслительных процессов. Что уж говорить о менее образованной публике! Саркаста же такое свойство человечества интересовало отнюдь не с научной точки зрения, а чисто с коммерческой.
Да здравствует интернет и навык компиляции. Он работал день и ночь и написал книгу почти мгновенно.
Библия, Блавацкая, Кастанеда, Нострадамус, Ницше, Шопенгауэр, прочие философы (спасибо папе, напичкавшим его голову разными именами). Тут же была разношёрстная кучка современных астрологов и предсказателей и несметные анналы мировой литературы, Каких только кусков из всего и вся не надёргал Саркаст из интернета, разумеется, не читав произведения не то что целиком, но даже и главу, и введение ни разу. Фишка была в том, чтобы соединить обрывки фраз из разных источников так, чтобы редкий просвещённый читающий бился над ребусом, из чего это было составлено, а остальная публика заглатывала эту галиматью, не жуя, как пророчества и божественные откровения. Это был всё тот же материал, из которого лепилось так же, как и в его первом проекте и во втором и, конечно же, он занял этим и Прокаста, для которого это было худшей пыткой, чем составлять фигурки из экскрементов, так как он почти вообще не понимал таких текстов, не понимал, что с чем можно соединить, какой кусок фразы прилепить к другому, но тем не менее, Саркаст, просматривая плоды его мучений, довольно хмыкая, каждый раз находит весьма подходящие фразы или даже абзацы для своей книги.
Назывался его новый шедевр «Ностракклезиаст».

Я никогда не интересовалась никакими предсказаниями, поэтому только лениво заглянула в очередной бестселлер Саркаста. Для наглядности привожу вам несколько «мудростей»; мало, но мне откровенно скучно было читать. Я считаю его первый роман гораздо более любопытным и оригинальным. Итак, читайте, наслаждайтесь и расшифровывайте символы:

«Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но налетает Земля на небесную ось и наше рождение — это не четко выделенное событие, а лишь особый тип интенсивности, как и созревание, и смерть.
Ты выполнишь пять условий одинокой птицы, когда лодка потеряет путь, когда воцарится один монарх во вселенной и все поймут, что главное – цифры.
Преуспеют те, кто на прямом пути, кто не испачкает рук плодами, похожими на прежние.
Пропитаются кровью земля и море, и выйдет червь и станет пожирать всех, и тогда вернутся мудрейшие к тому, что отверзло уста Лао-цзы.
Чуйте и откройте глаза, ибо теософия сегодня это не плавильня всех религий, а творчество тех, кто умеет творить и внушать.
Когда придут странники посмотреть собаку о двух головах, тогда найдут Тайную Доктрину Преисторического мира, убейте всех, кто осквернил поле вашего Храма, и если вы осквернили, убейте себя».

Успех превзошёл ожидания. Книгу Саркаста прочитали самые широкие слои населения, она была растаскана на цитаты, которые кочевали из одной телепередачи в другую и также наполнили предсказания современных астрологов, магов и колдунов. Круг замкнулся. Высокие же умы искали и нашли глубокий экзистенциальный смысл именно в стилистике и в методе автора. Я не удивляюсь нисколько: Саркаст сделал правильную ставку. Масскульт раскупается лучше, чем интеллектуальная литература, именно поэтому, я приверженец его первого романа, хотя и прочитала всего один абзац.
Тут к моему удивлению произошла ссора Саркаста с Максом из-за бабла, так как последний считал, что является идейным и организационным вдохновителем писательского дара Саркаста. Саркаст же считал, что последняя его книга является в чистом виде его, Саркаста, проектом, и Макс не имеет к ней никакого отношения.
Лично я считаю, что Саркаст не прав, всё-таки через Макса пришли к нему связи в литературных кругах, и к тому же нельзя быть таким жадным, ведь получил-то он за свой роман очень прилично, неожиданно прилично, я бы сказала. К тому же, умный человек всегда помнит, что жадность фраера сгубила, а я была уверена, что Саркаст умён, а он вдруг проявил такую неумную мелочность.

Давно доносились до Саркаста сведения о том, что в гей-сообществе водятся деньжата. И давно уже он думал л том, как бы наладить их изъятие, желательно на постоянной основе, ибо гей-сообщество богатело и разрасталось с каждым годом. А тут та самая волна литературного успеха, на которой можно вынестись на заповедные золотые пляжи ЛГБТ -котиков и начать промысел. И как ложка к обеду, тот самый актёр, читавший на его творческом вечере отрывок из его романа. Он был так жеманен, так отклячивал задок, так призывно кокетничал, что сомнений не оставалось.  Естественно Саркаст отводил себе роль активного, такова уж была его природа, даже сильно постаравшись, не смог бы он произвести впечатление пассива, а тут и на ловца зверь. Проблема была в том, что выгодоприобретателями, как правило, были пассивы, по крайней мере по окраинам сообщества, пока не проникнешь в ядро и не получишь допуск к серьёзному куску пирога, там уже включаются механизмы чистого бизнеса.  Но надо было с чего-то начать проникновение, и Саркаст хотел произвести разведку боем, то есть, соотнести инвестиционный пакет с реальностью дивидендов.
Придав своей внешности несколько садистский отпечаток, он пригласил актера, которого звали Славочка, на встречу, как бы обсудить возможность прочтения отрывка из новой книги. Сначала он хотел пригласить Славочку в ресторан, но заметив, как счастливо-влажно засветились Славочкины глазки, позвал его в гостиничный номер. По нежному румянцу, окрасившему щёчки Славочки и томному вздоху, вырвавшемуся из его груди, он понял, что не прогадал.
Саркаст не собирался заниматься интимом, ему хотелось оценить готовность Славочки и понять, насколько глубоко в сообщество тот может его провести, какие у него связи, кто за ним стоит и тд, но Славочка ошеломил Саркаста, не представлявшего, видимо, правил игры.
Не прошло и получаса переговоров о книге и будущем концерте, в течение которых Саркаст отрабатывал плотоядно-похотливые взгляды, стараясь изо всех сил, так как считал, что надо же репетировать, во-первых, и сходу создать легенду, во-вторых. Но, наверно, он перестарался. Славочка, вдохновившись оными взглядами и расценив пожатие руки и похлопывание по плечу, которые Саркаст себе позволил, как несомненные признаки желания, и изныв внутренне от оттягивания момента («Ах, как он меня истомил, противный!»), вдруг упал к его ногам, обнял их и залепетал чего-то о любви. Саркаст не позволил ни одному мускулу в теле дёрнуться, сохранил плотоядное выражение лица, наблюдал и делал выводы. Пока Славочка возился у его ног, постепенно лаская его сквозь брюки всё выше и выше, он думал о стратегии поведения в таких ситуациях и о том, как далеко он может зайти. Самое неприятное было то, что он ничего не успел выяснить. А вдруг этот Славочка одиночка или пешка, и с его помощью ни на кого нельзя выйти и это просто зряшный расход ресурса. Но, когда Славочка расстегнул ему ширинку и полез в трусы, Саркаст в мановение ока преисполнился таким гневом, такой животной яростью, что наотмашь кулаком ударил Славочку по лицу. Он бил его целую минуту, остервенело нанося удары по голове и по чему попало, потом резко остановился и вышел, закрыв дверь. «Сучий потрох, — думал Саркаст, — ну что же, инициатива наказуема. Сорвал мне весь проект. Придётся искать адвоката».
Сделаем краткое отступление. После своего первого сексуального опыта он стал бояться красивых женщин. Ему казалось, что красавица, которую можно не просто проводить глазами, а раздеть и уложить в постель, опять вызовет в нём всплеск злобы и желание уничтожить красоту. Поэтому он с удовольствием наслаждался красавицами на светских раутах, пляжах и улицах, но уводил с собой всегда таких страшилищ, что  знакомые небезосновательно заподозрили в нём маньяка.  Наверно, маниакальная ненависть к тому, что ему было либо ментально, либо физически неприятно, проявилась и в случае со Славочкой.
Славочку нашли в беспамятстве на следующее утро и отправили в больницу.  Недолго спустя Саркаста под белы рученьки препроводили в изолятор. У него было достаточно времени, чтобы посоветоваться с адвокатом и обдумать стратегию, и они решил сказать правду. Дескать, обсуждали будущий концерт, а тут нежданно-негаданно актёр начал совершать развратные действия сексуального характера, ну и понимаете, чисто физиологическая реакция, мерзость и шок, состояние аффекта, посягательство на честь и половую неприкосновенность. Я даже не знал, что ударил его так сильно. Был возмущён, ушёл и тп, и тд.  Но дело развалилось само по себе. Оклемавшийся Славочка, вызванный к следователю,  неожиданно разразился соплями и слезами, рыдал о своей вине, о том, что сорвал любимому кайф, что опередил события, поторопил момент, что он не против садо-мазо и даже любит, когда его секут, но плётки под руками не было, и тому пришлось кулаком, а что слишком сильно, так это ж страсть и в любви всякое бывает, отпустите любимого. Заявление писать не буду, он ни в чём не виноват. Старый замотанный следак  плюнул в сердцах, высказался непечатно и закрыл дело.
После этого на светских раутах стал замечать Саркаст, что Славочка нет-нет да и попадётся ему на глаза, каждый раз вспыхивая как маков цвет и стыдливо хлопая нарощенными ресницами. Он явно ждал продолжения. Более того. Саркаст заметил, что некоторые молодые и не очень молодые люди смотрят на него с загадочным интересом, пожимая ему руку мягкими, ласковыми и продолжительными рукопожатиями. «А что если пустить слух, что я только секу и издеваюсь, нашлись бы желающие? — думал Саркаст. Желающие нашлись. Немолодой, лысеющий, потный и рыхлый мужичок лет пятидесяти, пристальные взгляды которого, Саркаст замечал и раньше, однажды явился на раут в престранном костюме, а к поясу у него была приторочена плётка.
Раут этот был по поводу какого-то надвигающегося литературного конкурса для молодых, где Саркаст уже сидел в жюри. На банкете потный, жирненький, с сальной улыбкой гражданин произнёс косноязычно, запинаясь, витиеватую речь и преподнёс Саркасту плётку как символ бичевания пороков. Всё это действо было настолько откровенно и похабно, что не могло не сослужить хорошую службу: о такой кричащей рекламе можно было только мечтать. Саркаст с удовольствием отметил, как закхекали и опустили глаза даже самые опытные члены будущего жюри и сопутствующие лица. 

Мужичок оказался строительный магнатом, и Саркаст переселился в шикарный лофт, обставленный лично каким-то особо трендовым дизайнером. Теперь он мог сам устраивать модные вечеринки для бомонда. И пока он грелся в лучах Славы, где-то горько плакал Славик. Вот так прошёл Саркаст мимо, может быть, самой искренней и самоотверженной любви, которую хотела преподнести ему жизнь.
Под Саркастом горела земля. Его спонсор, кажется, начал смутно догадываться, что его надули, что партнёр, который его хлещет, делает это как-то не так, не с возбуждением, а с настоящей злостью, что сводит на нет весь кайф мероприятия. Но Саркаст был везунчиком и успел.
Кто только не фланировал с бокалом или рюмкой в руке среди гостей на его приёмах. Частенько заходил человек из тех, кто одним своим присутствием внушают липкий трепет, а вместо наплечников на его модном, цветастом пиджачке как будто маячили погоны.  Саркаст дал понять, что он проститутка дорогая. В ответ коренастый человечек как-то уж слишком проницательно усмехнулся.
Тем временем отношения со спонсором стремительно заходили в тупик. Однако Саркаст и тут не прогадал. Он занял прочную позицию психологического доминирования, и бедный пассив, хоть и был мазохистом со стажем, чувствовал, что от такого ментального изнасилования скоро отдаст концы. Поэтому, когда в качестве компенсации за расставание и прощального подарка он предложил Саркасту шикарные апартаменты, они разбежались к обоюдному удовольствию. Любовник Саркаста выдохнул с облегчением и растворился в туманной дымке, а Саркаст подумал, что апартаменты это очень хорошо, но цель-то его была другая. По сравнению с предыдущими проектами, где он был чертовски успешен, гей-проект ощущался им как неудача. К пирогу его так и не допустили. Что делать? Начинать всё сначала или попробовать себя в другой области? И на этом-то перепутье застал его проницательный, крепкий господин в цветастом пиджачке и вкрадчиво, но железно взял за локоток.
Они уселись в отдельном кабинете ресторана. Саркаст отметил, что визави сел основательно, плотно, как бы проверяя задом надёжность дивана. Он был немногословен, тостировал «за здоровье» и налегал на закуски. По быстрым тяжёлым взглядам из-за рюмки Саркаст понял, что его изучают, и не ударил в грязь лицом. Он был так же сдержан, молчалив, ел не жадно, не торопливо, изящно опрокидывал рюмки на равных с собеседником и не пьянел. Перед горячим возникла явно запланированная пауза. Плотный господин отрекомендовался Николай-Иванычем, хотя ему больше подходило обращение «товарищ майор». Николай Иваныч откинулся на спинку дивана, и вдруг его лицо расплылось в совершенно мягкой, складчатой, как морда шарпея, чуть ли не слюнявой улыбке. И глазки! Глазки так же стали источать елейное добродушие. Саркаст тоже вежливо и максимально открыто улыбнулся, хотя сердце ему сжала стальная когтистая лапа. «Пожалуй, «товарищ подполковник», а то и «полковник»», —  подумал он. Поулыбавшись ровно то время, которое надо, «товарищ подполковник» посуровел и тихо сказал: «Есть тема».
Тема была следующая.
В глухом Подмосковье беззастенчиво процветало художественное училище. Нужен был директор, который сумел бы провести комплексную оптимизацию деятельности данного учреждения. Да, придётся уехать из столицы, но, во-первых, не навсегда, а на время реализации темы, которое оценивалось примерно в три – четыре года. С вариациями, конечно, в ту или иную сторону, тут уж как пойдёт. А во-вторых, (тут «товарищ подполковник» ещё раз очень проницательно прошил Саркаста взглядом), это именно то поле, где молодой человек может реализовать свои таланты и энергию, и где дивиденды гарантировано превышают издержки.

Читатель, здесь я вынуждена затушевать некоторые фактические подробности. Ибо данное событие действительно произошло в некой реальной географической точке с вполне реальными людьми. Но, поскольку существование наше ограничено со всех сторон законами, запрещающими то и это, а люди любят судиться по поводу и без, мне придётся прибегнуть к вымышленным названиям и именам.
С уважением, автор.

Дождавшись, когда «товарищ подполковник» принесёт ему на блюдечке с голубой каёмочкой диплом об окончании педвуза (не забудем, что Саркаст окончил только школу), получив подъёмные, отбыл он в маленький, славный своей историей городок Пещерск. На руках он имел чёткое руководство к действию, состоящее из пунктов и подпунктов, совместно разработанное «товарищем подполковником», некоторыми другими товарищами на должностях, при деятельном участии и за нескромное вознаграждение зав. отдела образования города Пещерска и отточенное им самим.
Перво-наперво он наложил лапу на всё денежные потоки. Действуя кнутом и пряником, он поставил главного бухгалтера в положение своего приснопамятного пассивного спонсора. Она и на ластик денег не могла выделить без его утверждения. Следующим шагом было установление драконовской дисциплины. Штрафами и увольнениями, отчислениями и хамством, загнал он преподавательско-студенческую массу в рабство. Считая, что время застенчивых воришек прошло, он воровал открыто, нагло, уверенно, на глазах изумлённой публики. Интеллигентная преподавательская публика задыхалась от возмущения, падала в обморок, но ничего не могла противопоставить. Сначала он перенёс к себе в кабинет самые лучшие изделия учащихся и выпускников из музея училища. Потом они исчезли. На робкие вопросы: "А где работы?», он уверенно отвечал: «На выставке в Москве». Естественно, обратно с выставки работы не вернулись. Потом «на выставку» отправилось почти всё, музей опустел. Параллельно шла воспитательная работа в общежитии. По ночам к обшарпанному трёхэтажному домику с аварийной крышей подъезжали автомобили различных марок. В основном, конечно, «джипы», «мерседесы» и всякие прочие «ауди». Но случались и мощно тюнингованные «лады» и совсем задрипанные «газики», иногда даже полицейской раскраски.  Надо сказать, что новый директор не пожалел денег на парковку. Все ухабистые, грязнючие дороги городка зелёной завистью завидовали этой дивной площадке с зеркальным асфальтом и белоснежной размёткой. Разнокалиберные и разноупакованные мужички сновали за полночь в двери, а под утро из дверей студенческого общежития. Окрестности же оглашались дикой музыкой, матерной руганью, криками о помощи, девичьим плачем и воплями, иногда совсем уж душераздирающими, звоном стекла и прочими звуками, характерными для определённого рода действий. Директор же считал своим долгом каждое утро, перед началом занятий, заходить в общежитие и проводить политинформацию. После чего некоторые девочки и даже мальчики забирали документы и уезжали домой, а некоторые ходили тише воды ниже травы.
Но счастье не бывает долгим. Потихоньку преподаватели стали выходить из шокового состояния. В Москву, в министерство образования полетели жалобы, по городку поползли слухи, а однажды в городском парке нашли мёртвую студентку училища. Дело, конечно, замяли. Было объявлено, что это самоубийство из-за несчастной любви.  И тут, не прошло и полгода, как снова мёртвая студентка! На этот раз прямо под окнами общежития. Дело, конечно, замяли.  Было объявлено, что она пьяная вывалилась из окна. Саркаст хорошо помнил детскую поговорку: «Первый раз прощается, второй раз запрещается, а на третий раз не пропустим вас». Он твёрдо знал, что дожидаться третьего раза ни в коем случае нельзя. Тем более, что в училище ехала проверка. Проклятые жалобщики умудрились заинтересовать не только министерских дам, но и столичных журналистов. А тут ещё как гром среди ясного неба: сняли зав. отделом образования Пещерска, а начальник полиции срочно отбыл во внеочередной отпуск в неизвестном направлении. «Продали, суки, —  пронеслось в мозгу у Саркаста. Но он остался холоден и спокоен. Набрал своего московского покровителя «товарища подполковника». Тот буркнул: «План Б. Ясно?» — «Так точно», —  ответил Саркаст.
Последней целью Саркаста был уникальный станок по обработке камня, сделанный ещё при социализме, гордость и краса училища. Проблема была в том, что он, огромный и тяжёлый сам по себе, был ещё намертво прикреплён к бетонному основанию. В остервенении, как гремучая змея, примчался Саркаст в училище на ночь глядя. Сначала хотел заставить вахтёра колотить ломом по бетону, но взглянув ему в глаза, понял: и этот уже не боится, и у этой тли уже бунт во взгляде. Не будет он станок выламывать. Чуть не пинками выгнал тогда старика из здания, чтобы не мешал, чтобы никто ничего не слышал.  Уж он бился над этим станком, бился! Сначала пробовал выкрутить болты, которые платформу на бетонном основании держали, да куда там! Потом ломом до исступления долбил. Ощущение второй неудачи подряд придавало ярости и сил. И ведь разбил основание! Даже удалось станок одной стороной с него уронить. Но тут запели петухи. Точнее в животе у Саркаста какая-то струна натянулась так, что сразу его отрезвила. Ещё бы одно малейшее усилие и лопнула бы. Саркаст сел, отдышался. Своё здоровье он ценил выше, чем выгоду от продажи станка. К тому же, до двери его не дотолкать и на помощь звать некого. Вся «крыша» трусливо попряталась по норам.  «Спилить, что ли, пожарную лестницу? – устало подумал Саркаст, – мелочь, но хоть что-то» Душа требовала компенсации усилий и напрасных надежд. Он вызвонил жулика — приёмщика металлолома, которому время от времени подкидывал кое-что с училищных складов, и приказал приехать с инструментом. Вдвоём они спилили пожарную лестницу и затолкали в грузовик. Глядя на жалкую мзду за лестницу, Саркаст посмеялся над гримасами судьбы. Потом тяжело, кряхтя, прошёл в музей и стал, не глядя, сгребать оставшееся в свой рюкзак. Керамику и каменные фигурки наспех заворачивал в кружево и вышивки, ювелирку ссыпал в какую-то расшитую бисером кофточку, туда же полетели тряпичные куклы  и мягкая игрушка. Оглядев пустые полки музея, где оставались только несколько крупных работ, не лезущих в рюкзак, и картин, которые не успели уехать «на выставку», он хмыкнул: «Ну, нельзя сказать, чтоб надежды были уж совсем напрасны». Он забрал из кабинета свои вещи, вскинул рюкзак на плечо и открыл дверь в училище, перед которой уже начали собираться преподаватели и студенты. Они в замешательстве, но недобро смотрели на него. Он уверенно проложил себе путь и исчез за поворотом, не попрощавшись.
В Москве журналисты взяли его в оборот. Но он, с превосходством улыбаясь в камеру, говорил: «У меня никогда не было никакого образования, только десятилетка. Я самородок, самоучка. И я – директор образовательного учреждения? Вы мне льстите». Интернет-издания пестрели фотографиями, и их дотошное, скрупулёзное изучение вдруг дало неожиданные результаты: и цвет глаз, и цвет волос, и причёска скандального директора были другие. И даже на многих фотографиях имелись очки и явно с диоптриями. Это у Саркаста-то, у нашего героя, обладающего соколиным зрением! И никогда он не носил таких дешёвых, плохо пошитых пиджаков! И нос какой-то красный. Неужели это его полный тёзка? Но какой же может быть тёзка у Саркаста?
Чёрные брандспойты били из каждого утюга, но благодаря надёжным покровителям Саркаст всего лишь пережил несколько неприятных минут, обтёк и стал ещё более интересен для публики.

 Пока Саркаст директорствовал в провинции, «товарищ подполковник» курировал сдачу Саркастовых апартаментов зарубежным гостям. Не простым, конечно, не всякой швали, а лучшим представителям диаспор. Особо избранным делалась временная прописка на полгода, которая по мере необходимости продлялась. На момент возвращения Саркаста в его апартаментах было прописано двадцать тысяч человек, а ютилось чёрт знает сколько, и ему пришлось некоторое время снимать жильё, пока они все не разъехались. Саркаст пошёл домой проверить обстановку. Низкорослый, заросший бородой азиат открыл дверь и воззрился на него ничего не выражающим взглядом. Они постояли молча, потом волосатый азиат попытался закрыть дверь, но Саркаст грубо придержал её ногой. Азиат завизжал что-то нечленораздельное в глубину тёмного холла. Саркаст произнёс волшебное слово. Появился Али-Баба и по-хозяйски пригласил его пройти. Али-Баба представлял ему своих друзей и родственников, появляющихся из всех дверей. «Сколько же их здесь?» —  удивился Саркаст. «Это Мохаммед, это Абдулла, это Сухорб, это Фарух, это Мусса, это Агалбек, это Фарид, это Абдуррашид, это Бахтияр, это Джамал, это Насрулла, это Мастурбек…» — перечислял Али-Баба,  и Саркаст уже не слушал, запомнить эти имена не представлялось возможным. В гостиной на диванах и на столиках были разложены стопки денег. Взглядом знатока Саркаст прикинул сумму: навскидку миллионов семьдесят будет. Сухорб на мгновение оторвался от счёта, настороженно поздоровался, бросив вопросительный взгляд на Али-Бабу. Али-Баба кивнул в том смысле, что «не волнуйся, это друг». Саркаст попробовал было завести светскую беседу, но понял, что никто из них, кроме Али-Бабы, его не понимает. Он прошёлся по всем помещениям, перешагивая через бесконечные спальные места, оценивая предстоящий ремонт и замену мебели. Увиденные деньги жильцов наводили на размышления. «Интересно, — думал Саркаст, — это у них ежедневный хабар или за несколько месяцев, или это общак? Надо ведь взять компенсацию исходя из возможностей клиентов».

Повинуясь интуиции, своему успешно прирученному и осёдланному коньку, зашёл как-то Саркаст повидать Прокаста, о котором не вспоминал несколько лет, и застал его за просмотром старого видео. На нём чеченцы отрезали голову какому-то несчастному. Прокаст объяснил, что сохранил себе это видео когда-то  очень давно, и время от времени его пересматривает. А несчастный этот – его однокашник Саркруст. И тут Саркаста осенило.
Для воплощения идеи нужна была Матрёна. Если она ещё жива, конечно. Если померла, сгодится и Макс, с которым придётся помириться. Это не будет трудно, ибо деньги — это живая вода для любой мёртвой дружбы. Так считал Саркаст.
Матрёна была жива. Он позвал её по имени, она обернулась и узнала его. На лице Кощея в тусклых, слепо смотрящих на очередные экспонаты глазах вдруг зажёгся фитиль. Никакие старания хирургов, перекроивших и натянувших лицо Матрёны, не помогли уничтожить этот циничный, хищно-похотливый оскал, в который раздвигались любые искусственные губы. Она держала под руку совсем уж сладкого мальчика. Как заржавленный механизм, она вытащила руку из-под локтя своего мальчика и протащила под локоть Саркаста, а мальчика отправила погулять. Саркаст проводил взглядом удаляющегося ангелочка. «Какую восхитительную порочность придаёт ему щербинка между передними зубами», — отметил он про себя. Матрёна проследила за его взглядом и, с трудом владея  изрезанными мышцами щёк и непроизвольно чмокая губами, изрекла: «Ты хорошо выглядишь, но всё же…». Саркаст заметил одинокий белый волосок, торчащий у неё из носа. «Интересно, — подумал он, — это косметолог прошляпил, или он успел у неё вырасти после сеанса? Значит, она живая, и у неё всё ещё растут волосы?» Этот одинокий, достаточно длинный волосок раздражал и приковывал внимание, и Саркасту стоило некоторых усилий перейти к делу.
Саркаст сказал, что есть тема. Всё та же нестареющая тема, на которой они когда-то вместе подняли бабла. Время прошло, можно повторить успех. Сначала показываем видео с отрезанием головы. Потом демонстрируем череп, вымазанный дерьмом, и говорим, что это череп того самого несчастного. Умная Матрёна посмотрела своими умными глазами в умные глаза Саркаста и сказала, что это масло масляное. Не сыграет. Сейчас в моде искусственный интеллект. Мы сделаем компьютерную инсталляцию. Сначала предъявим череп; можно его посеребрить или позолотить. Как там, бишь, звали этого бедолагу, Саркруст? Прекрасное имя для перформанса. Монитор во всё стену, там лицо твоего Саркруста, медленно нарастающее на череп, а уже потом видео с отрезанием головы. В ретроспективе. А потом аукцион подлинного черепа героя. Как-то так, в таком плане. Психоделики можно добавить.
Пляски на костях среди элиты так же вечно привлекательны, как и дерьмо. Её собственный череп, обтянутый чем-то целлулоидным, был так близко, и губы в процессе звукоизвлечения складывались в такие невообразимые геометрические фигуры, что Саркаст содрогнулся и сразу понял: «Сработает».  Договорились инвестировать в равных долях и профит тоже поровну.  Инфоподдержку на этот раз Саркаст взял на себя, так как был уже раскрученным, опытным писателем со связями, а все журналы бомонда бредили его стилем.
Увидев во всю стену обрастающий мясом череп, а потом голову Саркруста, которая пыталась что-то сказать, Прокаст сначала упал в обморок, а потом малость помешался, и его пришлось срочно доставить в психиатрический стационар. Надо ли говорить, что этот инцидент много поспособствовал значимости и оригинальности перформанса.
В больничке Прокасту провели стандартный курс лечения, и, слава богу, состояние помешательства оказалось временным. Вышел он  оттуда ещё более тихим, замкнутым, но каким-то просветлённым, и вскоре впал в своё привычное полувегетативное состояние. Но тут на его пути появилась благотворительница из числа присутствующих на перформансе. Она больше всего впечатлилась вторым актом, а именно обмороком и помешательством Прокаста. Решив вернуть этого несчастного обществу, она потащила его к светилу психиатрии, естественно частному и за большие деньги.  Тот, значительно морща высокий лоб, прописал Прокасту некие весёленькие таблеточки импортного производства, которые сам же и продал благотворительнице, расписав схему приёма. Благотворительница приодела своего подопечного и соорудила ему повязку на изуродованный глаз в стиле пиратов Карибского моря. Прокаст действительно оживился, повеселел и даже стал на какое-то время модным явлением на тусовках, куда она его таскала. Но организм у Прокаста был слабенький, и предписанная доза пошла ему не впрок. Короче говоря, он не оправдал ожиданий благотворительницы, и она, разочаровавшись, сдала его в клинику несколько иного профиля, чем предыдущая.

Саркаст тоже времени не терял и решил выгодно жениться. Благо молоденьких умниц-красавиц с богатыми родителями вокруг него вилось немало. И он выбрал. Впрочем, красавицей она не была, была очередным крокодильчиком, по юности очень милым. Иначе он задушил бы её в первую же брачную ночь.
Он произвёл хорошее впечатление на родителей будущей жены, помимо всех своих общеизвестных достоинств ещё и тем, что ратовал за самостоятельность. Поселились молодые, тем не менее, в роскошном коттедже жены. Она сама на этом настаивала. Свои же апартаменты он, не посвящая в это новых родственников, опять отдал в аренду под резиновую квартиру.

Неизбежно, при взрослении, мысли мои обратились к бренности человеческого бытия. Что есть смерть? Какова она приходит к людям? Что ей предшествует? И как соломинку, которая помогает не утонуть в мутном страхе смерти, мой мозг породил замечательную старушку. Пусть она будет бабушкой жены Саркаста. Я таких людей никогда не встречала в жизни, но читала и слышала о них неоднократно, и они поразили моё воображение. Я им завидовала белой завистью и благоговейно восхищалась ими.
Она была очень набожная старушка, при этом сама доброта, а больше всего любила свою младшую внучку – Саркастову жену. Глаза у неё были ясно-голубые, и всегда-то она с радостью и добродушием, с весёлой улыбкой желала всем здоровья, благополучия и Божьего покровительства. Лицо этой бабушки лучилось от преисполняющей её благодати, любви к человечеству и христианского смирения. Но годы не щадят никого. И праведница эта, ежедневно возносившая молитвы Богу во здравие и во спасение рода человеческого, тоже начала дряхлеть. Достигши своих девяноста пяти лет в полной ясности сознания, она почувствовала, что Господь послал ей Своего Ангела предуведомить о наступлении конца. В рассказах, которые я читала и слышала, говорилась, что иногда людям даётся ощущение скорого ухода, и они могут к нему спокойно подготовиться и умереть с миром. Так и  эта старушка, вдруг однажды утром, посидев на лавочке у своего дома, налюбовавшись в последний раз на голубое небо, послушав щебетание воробушков, вернулась домой, чётко зная, что пора. Она уведомила об этом своих родственников, попрощалась со всеми, исповедовалась, соборовалась и легла на кровать, сказав окружающим, чтобы ждали в соседней комнате. Но тут ворвался Саркаст. Который по неизвестной причине до этого момента отсутствовал. И начался аттракцион невиданной нравственности. Он пронёсся мимо печальных родственников, заглянул в комнату к умирающей и набрал номер «скорой». Все были настольно ошеломлены, что никто не вмешался, не остановил его. Приехавшие врачи, осмотрев пациентку, сказали, что пульса нет, дыхания нет, что они могут только констатировать смерть. Но Саркаст, с белыми глазами, свистящим от предвкушения мести голосом, сказал, что, если они немедленно не начнут реанимационные мероприятия, он засудит их всех вместе и каждого по отдельности, засудит их начальника и всю станцию скорой помощи и стрясёт с них такую компенсацию морального вреда, что её будут выплачивать не только они, но и их потомки до седьмого колена. Врачи, имеющие уже горький опыт общения со скандальными родственниками, зная, что за семья у этой почившей бабуси, кинулись к дефибриллятору, вызвали на подмогу реанимобиль, и – о чудо! – таки запустили сердце. После этого бабушку увезли в больницу с сиреной и маячками.  Четыре месяца старушка находилась между жизнью и смертью, на аппаратах и капельницах, обвитая трубками и утыканная катетерами. Саркаст, как демон, подчинил себе волю всей семьи, не давая отключить бабулю от аппаратов и не позволяя той умереть, пусть не с миром, но хоть как-нибудь. Врачи же лучшей частной клиники действовали по правилу: «Любой каприз за ваши деньги». 

Произошло то, чего хотел Саркаст: бабушка жены временами стала дышать самостоятельно, и к ней вернулось сознание. Правда, вернулось к ней не совсем её сознание, а, скорее, в неё  внедрилось совсем не её сознание. Тем временем Саркаст убедил жену, что надо перевезти бабушку в их коттедж, и там в одной из комнат устроили подобие реанимационной палаты: навезли всяких аппаратов и наняли очень профессиональную реанимационную медсестру. И бабушка стала отчаянно сражаться за каждый вдох дома у любимой внучки. И какой же неукротимой ненавистью горели её глаза в те минуты, когда она видела какого-нибудь человека! Какие отъявленные проклятья слышались в каждом её хрипе! Какая жажда убийства скручивала судорогами её немощные, жалкие ручки и челюсти!
Бабушка эта была матерью Саркастова тестя, и тот под её влиянием сам стал не чужд христианской веры. И Саркаст с жаром убеждал его в абсолютной ценности жизни, в долге каждого нравственного человека сделать всё возможное для её продления и поддержания. Он говорил, что спасение жизни матери станет искуплением всех грехов сына, что, возможно, апостол Пётр откроет ему за это врата рая.
Каждый раз, посетив свою мать, тесть тянулся к Саркасту и к бутылке любимого «Курвуазье Империал», и Саркаст продолжал свои человеколюбивые проповеди, пока они оба не сползали под стол и не засыпали тяжёлым сном грешников, стремящихся к праведности. Тесть осыпал Саркаста деньгами, убивая при этом двух зайцев: спонсируя благое дело поддержания жизни матери и откупаясь от необходимости решать что-то самому.
Так она просуществовала до ста лет.  Потом всё-таки началась мучительная агония, которая была максимально продлена всеми средствами современной медицины. Наконец, ткани организма начали разлагаться, трескаться и расползаться прямо под иглами и трубками, и было решено, что она умерла.  Жена Саркаста в результате наблюдений над своей бабушкой заработала глубокое нервное расстройство, и её пришлось поместить в клинику. Сам Саркаст был спокоен и отменно здоров, тем более что частенько ночевал не дома — ему везде были рады.
Вот так Саркаст разрушил идеальную картину ухода, о которой я хотела помечтать. Его поступок внушает мне ужас и гнев, и мысль о том, что, слабея, мы можем попасть в руки подобных экспериментаторов, переносит тягостность раздумий с самой смерти на путь к ней.
Вернёмся несколько назад. К одной из бесед Саркаста с тестем по вопросам христианской морали. Когда они немыслимо приблизились к истине, и даже оба в изумлении узрели некий светоч на дне хрусталя, Саркаста внезапно озарило: его тесть должен стать депутатом. На что тесть разумно ответил, что деньги любят тишину, и в целях развития бизнеса светиться ему нельзя. А вот Саркаст — другое дело! Публичная персона, всеми любимая, язык подвешен, молод, красив, обаятелен, имеет связи в пиар кругах. Тесть воодушевлялся всё больше и больше и со своей стороны гарантировал мощную поддержку в виде готового щупальца: срощенного с чиновничеством строительного капитала. Но Саркасту впрягаться не хотелось, ведь даже лоббирование интересов своих хозяев является довольно-таки скучным, напряжённым и порой опасным трудом. И славы,  этой амброзии, на которую Саркаст уже подсел, там не добьёшься. Нет, он мнил себя королём элитной тусовки, культурным лидером и законодателем духовной моды. И он взял на себя продвижение интересов вдруг образовавшейся группы в художественной среде. «А депутата мы найдём, найдём», — уверенно обещал Саркаст, чувствуя, что некая фигура, возникшая на периферии его мозга, сейчас выйдет на свет.
На удивление, идея не растворилась в воздухе вместе с парами спирта.
Бабка бабкой, а два деловых человека, уделив должное время слезам, оттачивали проект в разговорах и на бумаге. Саркаст вошёл в дело не с пустыми руками, у него в рукаве был туз — «товарищ подполковник».  После взаимных проверок, установления явок и паролей, состоялось учредительное собрание.
«Кто нам нужен? – риторически вопрошал Саркаст — нам нужен зиц-председатель». Ни «товарищ подполковник», ни Саркастов тесть не взяли в руки ни одной художественной книжки после окончания восьмилетки. Они разошлись по училищам и с тех пор читали только специализированную литературу. Оба имели привычку засыпать на десятой минуте любого фильма. Поэтому они не поняли, что он имеет в виду. Но как только он начал объяснять, они оба понимающе заулыбались.
«Дайте мне пару месяцев и достаточные подъёмные, и я предъявлю вам мою Галатею,  — он тут же поправился, — нашего депутата».

Какая разница, что вы создаёте: выставку, книгу или политическую партию. Законы те же: финансирование, название, четкое определение психотипа целевой аудитории для работы с ней и медиа-освещение. У Саркаста, слава богу, был уже опыт. Саркаст работал день и ночь, его посетило вдохновение, он фонтанировал идеями, не забывая укладывать их в жёсткую структуру бизнес-плана. Наконец, он представил свой проект партнёрам. Выслушав Саркаста, тесть покачал головой: ему всё это показалось прожектёрством и утопией, и он сомневался, стоит ли выделять деньги под эти, как он выразился «фантазии». Саркаст сказал, что эту аудиторию он знает как облупленную, что только для человека, чуждого бомонду, его идеи могут выглядеть нереалистичными. «Товарищ подполковник» бесстрастно слушал прения, и только когда оба оппонента выдохлись, не по разу пройдя по одному и тому же циклу в разных вариациях, слегка откашлялся. Саркаст с тестем разом замолчали и уставились на него. Он выдержал паузу и негромко заговорил: «Я склонен согласиться с коллегой Саркастом. Наш отдел давно курирует эту публику. Есть основания полагать, что аргументы, изложенные коллегой Саркастом, базируются на верной её оценке. В нашем отделе также имеются некоторые рычаги воздействия и, так сказать, подстраховки». Саркаст и его тесть задумались над словами «товарища подполковника», и вдруг, как-то само собой обоим стало ясно, что дискуссия закончена и проект утверждён.
И начали расходиться круги по воде.
Сначала искусно разнёсся слух, что у Саркаста собираются самые-самые. Узкий круг. Первое собрание, по мысли Саркаста, должно быть немногочисленным и ориентированным на тех, кого ему было трудно заполучить, потому что это были птицы не его полёта. Сливки со сливок. И всё же, согласие одних уважаемых людей, рекомендация других, ореол таинственности и избранничества… Саркаст знал, что «человек культурный – это человек играющий»… Худо-бедно ему удалось собрать необходимый кворум. И вот слегка разогретым гостям была предложена игра в фанты. Не трудно догадаться, что фанту Саркаста было задание – создать политическую партию, что он тут же и сделал, объявив всех присутствующих членами партии КВН. Всем предлагалось устроить самую грандиозную мистификацию, не виданную со времён Калигулы. Снисходительных, чуть презрительных, но уже заинтересованных гостей Саркаст рассмешил тем, что только узкий круг будет знать, что КВН – это клуб весёлых и находчивых, а для широких кругов это будет «Культурное возрождение нации». Им даже не надо входить в организационный комитет, если не желают, за желающими дело не станет, Саркаст предлагает только игру, только знание, что всё это игра, что они — члены Клуба весёлых и находчивых, и им предлагается только веселиться, глядя на то, как будут развиваться события. Саркаст подлил масла в огонь: «Ставлю на то, что протащу в Думу психически больного кандидата. А теперь делайте ставки, господа! Делайте ставки! Кто ставит на то, что партия «Культурное возрождение нации» будет иметь кандидата в государственной думе!»  Господа развеселились, почувствовали вкус и действительно стали делать ставки.
Следующие собрания были гораздо многочисленнее. В этом кругу Саркаст вращался со времён своего первого проекта. Здесь он чувствовал себя как рыба в воде. Под визг, хохот, канкан и стриптиз был избран оргкомитет, и даже сочинены и весьма оригинально сформулированы некоторые положения программы и пункты устава. Все желали войти в партию «КВН» и надуть всех остальных. Собственно, они уже давно так или иначе были членами Клуба весёлых и находчивых, и наполнение аббревиатуры новым содержанием «для лохов», к которым, конечно, они себя не относили, вызывало особенный иезуитский восторг.
Особенно резвились те элитарии, которые уже вонзились зубками в бюджетный пирог в качестве вознаграждения за создаваемые ими нематериальные ценности. Некоторые из них искренно, а некоторые цинично считали, что им по праву принадлежат куски пожирней. Саркаст считал их основой своего электората. Они знают правила игры и будут отрабатывать.
Много хлопот было с молодыми актёрами. Полчища их, голодных и энергичных, готовы были заглотить всё, что видели. Но! Молодые были скупы, переменчивы, необразованы, легко перекупались и переманивались. Любой мало-мальски денежный или хайповый ветерок уносил их из поля зрения Саркаста, и надо было постоянно их возвращать и подсыпать им корму. Старые актёры были намного щедрее и надёжнее молодых. Они, увешанные регалиями от всех правительств, которые пережили, получившие и переварившие множественные подачки, на старости лет прониклись благородной оппозиционностью к любой власти. Бархатным голосом осанистый народный артист декламировал с выраженным подтекстом: «Самовластительный Злодей! Тебя, твой трон я ненавижу, Твою погибель, смерть детей с жестокой радостию вижу!» Как-то Саркаст навестил одну народную старушку в её четырёхкомнатной квартире в центре Москвы, так как она уже не выходила. Естественно, квартира была получена от государства бесплатно. Брызгая слюной и трясясь от ненависти в Паркинсоне, заслуженная и народная лауреатка Ленинской и Государственной премий, кричала ему с верой в обстоятельства, что она всегда, всегда была оппозиционеркой, и, между приступами полуматерной отсебятины, вставляла:  «Над кем смеётесь, над собой смеётесь!»… «Достойно ль смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье!»… «Тираны мира! трепещите! А вы, мужайтесь и внемлите, восстаньте, падшие рабы!»… «Есть чудеса!.. Взовьется голубица и налетит с отважностью орла  на ястребов, терзающих отчизну!»… 
«Это дно, —  подумал Саркаст. – Золотое дно». И он удвоил усилия по выкачке золотоносной породы.
Были, конечно, и те, кто не приняли издёвки Саркаста, прокляли его или гордо молча ушли. Но их было статистически незначимое число, и их одинокие возмущённые голоса растворились в гремящем звуке труб Саркастова пиара.
Поддержали и молодые интеллектуалы. Каким-то образом этот проект подпитывал их чувство собственного достоинства. Хотя богема их зачастую отвращала, но сама идея была уж очень хороша. Их высокое интеллектуальное развитие, широкий кругозор, глубокие познания и профессионализм в избранных областях, их недюжинные достижения, дающие им право гордится собой, их девственная нравственность, порождали в них презрительное отношение как к власть имущим, так и к просто неимущим.
В положенное время поехали эмиссары создавать региональные отделения партии КВН. Разношёрстная молодежь, слыша глашатаев партии КВН, хихикала и подписывалась в её пользу просто по приколу.
Немало было и тех, кто искренне радел о культурном возрождении нации и отказывался верить в нелепые слухи о Клубе весёлых и находчивых, считая это чёрным пиаром.
Маховик закрутился. В дело вступили опытные юристы, политтехнологи, пиарщики, копирайтеры —   команда подобралась дружная и профессиональная.
И конечно, вы уже догадались, что председателем партии и главным кандидатом в Государственную Думу стал Прокаст. Неразрывна в моём сознании эта пара. Саркаст вытащил его из участка, куда его поместили  за мелкую кражу. После лечения в наркодиспансере у Прокаста были сложности с устройством на работу. Саркаст как всегда успел вовремя и порешал. В общем, заявление исчезло, а обворованный ушёл очень даже довольный.
Но тут Саркаста ожидало почти непреодолимое препятствие. На несколько неприятных минут его накрыла тень предчувствия очередной неудачи. Дело в том, что Прокаст практически не мог говорить. У него был омерзительный ломающийся голосок затравленного подростка и дикая, паническая стеснительность. Слово «одномандатный» вводило его в транс. Но вдохновение не подвело Саркаста – наш кандидат будет немым! И пусть только попробует кто-то пикнуть против толерантности и инклюзии! А молчал Прокаст изумительно. Чёрная повязка на глазу делала его ещё более инклюзивным.  Ненужные документы, порочащие его прошлое, как-то сами собой исчезли из всех архивов, а те, что остались, рисовали персону страдающую и близкую к народу. Смотрите! Внимайте! Жертва карательной психиатрии, не понаслышке знающая голод, рождённая в самой гуще народных масс, пробилась-таки чрез препоны, рано явила свой художественный талант и сейчас готова биться за гражданские права и возрождение самой глубинной сферы национальной самобытности – культуры!
Кампания увенчалась успехом.
Поначалу коллеги по Думе косились на Прокаста и вслух комментировали его внедрение в их ряды. Даже они, привыкшие играть по правилам системы, раздражались и были несколько шокированы ноухау его дипстейта. Особенно раздражала его плодовитость: не проходило и недели, чтобы Проскаст не представил на обсуждение новый законопроект. Казалось, писучестью он хочет компенсировать своё молчание. Но как-то исподволь, незаметно, постепенно, после приглашений членов той или иной фракции в закрытые клубы и загородные отели, на конференции для избранных, организуемые партией КВН, его проекты стали получать всё больше и больше голосов, и он стал одним из самых успешных депутатов на ниве законотворчества.
Саркаст летал. Он чувствовал, что так широко размахнуться ему ещё никогда не приходилось. Он курировал и пиарщиков, и копирайтеров, и связи с общественностью, и звёзд тусовки, и единственный владел ключом от тайной дверцы, ведущей в покои истинных хранителей партии КВН.
Его апартаменты стали маловаты для сборищ кавээнщиков (естественно, я имею в виду не игроков в одноимённую игру, а Саркастовых соратников по партии). Для этой цели снимались большие лофты, дизайнеры стояли в очереди, чтобы придать помещению особый партийный шарм: повсюду сидели совы, крутились рулетки, даже висели фотографии тех знаменитых телекавээнщиков, которые не возражали или сами были членами партии, или уже не имели возможности возразить, так как умерли или покинули страну.  Почти каждый гость, входя, пропевал: «Что наша жизнь? Игра!»
Мудрость руководства партии проявлялась в том, что выдвигаемые проекты отражали заботу о культурной жизни глубокой провинции. Пиар-кампании, их сопровождавшие, ласкали чувство возмущения жителей тем, что Москва купается в деньгах, а остальные регионы бедствуют.  Но это скоро надоело столичной тусовке: как так? Нам обещали игру, развлечение, хайп, а ничего не происходит! А где оно, то, где мы можем засветиться? Деятельность Прокаста была успешной, и надо было думать о втором избирательном сроке. Если провинциальному электорату хватило бы скромных вливаний, то Москве требовалось что-то шумное, яркое, провокационное, иначе здешние потеряют интерес, разбегутся, переметнутся к другим покупателям голосов. Пошла инициатива снизу, которую Саркасту не удалось задушить и пришлось возглавить. Он обещал им громкое открытие нового художественного пространства (купленного недавно его тестем). Но инициатива захлестнула партийцев, они решили поставить на открытии сказку «Голый король». Естественно текст переписывался, чтобы прозрачно намекнуть на актуальные политические события.  Экзальтация овладела ими хуже паники: назло всему — наряды от Модных домов Европы! Хамон и Макдональдс! Пусть будет живая лошадь и облить её «Вдовой Клико! Бассейн с «Вдовой Клико»! Драгоценности обязательны! А король – король будет реально голым! Совсем! Как в сказке! Позвать самых раскрученных блогеров! Тщетно здравые и осторожные головы пытались возразить – может, не надо дразнить гусей, не то время? И тут во внезапно возникшей паузе прозвучала фраза: «Почему нет? Не война же». Разразился хохот. Массовый, гомерический, с корчами и неприличными, но очень красноречивыми жестами, грозящий вырваться из помещения на улицу, злобный, похабный, длимый и длимый. Как будто этот смех давал выход всему, что по трусости и жадности они не могли озвучить в публичном слове. «Не война же — повторялось всеми и каждым. «Не война же», — скандировалось как лозунг.   С тех пор в их среде это было самой ходячей шуткой.
Мудро. Мудро было со стороны руководства затевать проекты в далёкой провинции, откуда по дороге к Счётной палате терялись все нити. Московский бомонд, всласть оторвавшийся на вечеринке «Голый король», долго ещё обмусоливал удавшийся скандал, долго ещё тешил своё тщеславие «знаковым культурным событием», не подозревая, что «лохи и дурачьё, которые утёрлись» подняли опасную волну, а некоторые чудики, засевшие в Думе и прочих организациях, настырно шьют наряд из статей уголовного кодекса их голому королю.
Уголовное дело не было неожиданностью для серых кардиналов партии КВН, ибо кошка всегда знает, чьё мясо съела. И когда прямо на заседании Думы Прокаста лишили депутатской неприкосновенности и арестовали, некоторые коллеги по Думе нервозно заёрзали в креслах, а некоторые не скрывали злорадства. Но руководство партии КВН восприняло это спокойно.
Много открылось смешного и забавного в ходе следствия. Например, выяснилось, что пособия для престарелых провинциальных актёров, художников и прочей художественной интеллигенции массово раздавались и тем, кто почил в бозе лет этак двадцать или тридцать назад. Что на реставрацию памятника одного известного провинциального скульптора было потрачено два миллиарда. Что юные дарования далёкого якутского посёлка, для которых была построена шикарная школа искусств, так никогда об этом и не узнали, и прочая и прочая в таком же роде. 
Но «товарищ подполковник» не зря ел свой хлеб. Следствие вовремя остановилось, прорыв ровно на ту глубину, которая дозволяется в подобных случаях. Встречаясь с Саркастом и Саркастовым тестем, он сокрушался: «За что тут судить? За эти копейки? Эх, куда нам с нашей провинциальностью до США. Вот там размах, там есть, где развернуться. Читали? В каком-то вонючем Иллинойсе каждый год выделялось по восемь миллиардов долларов (долларов!), на профилактику беременности трансгендерных юношей. А у нас что?» И он пренебрежительно махнул рукой.
Прокаста упрятали надолго. Саркаст отделался предварительным заключением в шесть месяцев и сделкой о досудебном соглашении. Конечно, его тестю пришлось раскошелиться и компенсировать некоторые суммы, впрочем, мизерные по сравнению с выгодой от создания партии КВН.  На скамье подсудимых оказались региональные чиновники и бизнесмены, осуществлявшие проекты партии КВН на местах. Вот они угодили под реальные сроки с конфискацией и штрафами.
Саркаст сидел, как король. И отнюдь не голый. Весь изолятор, от сокамерников до начальника, радовался  такому клиенту. Прокаст радовался не меньше, ибо новости с воли приходили преотличнейшие: дело партии КВН живёт, его однопартийцы, лишившись руководства, не упали духом, а устроили целый ряд «акций» в поддержку культурного возрождения нации, да так, что замшелых деятелей культуры стошнило, многие религиозные деятели требовали предать отдельных партийцев и всю партию анафеме, а обыватели в бессильной ярости бранились в соцсетях и мессенджерах.  И главное – его тусовка не распалась, держалась единым фронтом и готова была триумфально встретить его и носить на руках.
Он вышел. Его умение хранить молчание было по достоинству оценено теми, кому надо.  Анафема, прозвучавшая от некоторых служителей культа, подала ему свежую мысль. Он инициировал встречу с отцами церкви, где искренне покаялся за себя и за неумных представителей своей партии, обещая очистить зёрна от плевел и отделить овец от козлищ.
«Товарищ подполковник» крепко задумался. С одной стороны, ему не хотелось делиться. С другой, он понимал, что нельзя лезть в чужую епархию. Ему был прозрачен план Саркаста, но не мог он возглавить то, что принадлежит отделу религии. Надо было договариваться с коллегами о долях.
Саркаст понимал, что его покаяние и желание приблизиться к церкви расколет тусовку. Не все, ой не все, примут его новый образ. И ему самому придётся расстаться с её значительной частью, ибо вращаясь в кругу некоторых старых знакомых, невозможно и мечтать наладить отношения с духовными лицами. Была ещё одна причина, глубоко внутренняя: Саркаста постиг творческий кризис. Уже давно не мог  он родить никакой креативной идеи ни в области литературы, ни в области искусства. После нашумевшей постановки «Голого короля» он хотел было внедриться в сферу театра, режиссуры, но всё это было смутно, конкретика никак не прорисовывалась. Войти надо было ярко, с треском, с ноги открыв дверь, чтобы отлетели те, кто не пускает конкурентов кормиться у своего корытца. А идеи не было. Где-то зашевелилась подленькая мыслишка: может, в области театра он не одарён? Но он тут же её пресекал: одарён во всем, что касается сферы духа, но кризис, чёртов кризис…
Тусовка быстро забывает кумиров и отворачивается от них, если они не оправдывают ожидания. Ожидания затягивались. Появлялись новые лидеры, а Саркаст молчал. И растрачивал дивиденды. А поле религии раскинулось перед ним готовое, всё на виду, только окучивай. Да он сам их бросит! Пусть улюлюкают вслед. Это лучше, чем вызывать снисхождение к былым заслугам. Его зовёт новая сфера. Надо слушать внутренний голос, а не цепляться за былую славу. Слава – дело наживное. Если он достигнет успеха в новой сфере (а он достигнет), то они сами приползут к нему. Никуда не денутся.
Дело шло раздражающе неспешно. Для Саркаста, привыкшего работать быстро, могучим наскоком осуществляя задуманное, это было тяжело, выматывающе, иногда до степени недоумения. Церковные деятели недоверчивы, малодоступны, иезуитски хитры и проницательны. Пришлось проявить настойчивость, терпение, последовательность, и ждать, ждать. Премного помогло ему и умственное расстройство его жены, которую он возил по богомольям и монастырям и испрашивал для неё благословения у священнослужителей всех рангов. Его соцсети пестрели иконами, церквями и крестными ходами, где он истово крестился и кланялся; тут и там мелькала его жена, молящаяся или прикладывающаяся к ручке какого-нибудь добросердечного батюшки. Впрочем, её почти никто не узнавал. Трудно узнать в благочинной богомолице в длинном платье и платочке ту, которая в девичестве плясала на столе почти в неглиже. 
Саркаста грызло ещё одно: таяли деньги. Жить он привык на широкую ногу, да и новый проект требовал инвестиций: пиар-кампанию он строил на широком освящении своих пожертвований, и они должны были быть щедрыми. Пожалуй, впервые в жизни он вкладывался в одиночку. Тесть отсиживался за границей, и почти не выходил на контакт. Кураторы ушли в тень.
Но Саркасту опять повезло. Он, и только он, мог влезть без мыла в такое место госпожи Судьбы, что ей ничего не оставалось, как послать ему фарт, чтобы скорей его оттуда выковырять или хотя бы сделать так, чтобы он там не возился.
Саркаст столкнулся с Максом. Сначала они не узнали друг друга. Макс вытаращил глаза на благообразного, худого постника с бородкой, с кротким, отрешённым лицом. (О, сколько времени было потрачено на изучение ликов христианских святых и отцов церкви! А какую диету приходилось держать волевому, подчиняющему все желания великой цели Саркасту! А сколько было проб с гримом и укладкой волос! Бородка же являлась предметом его гордости. Взгляд, жесты, позы, интонация тренировались без устали.) Саркаст сначала скользнул равнодушным взглядом по разъевшейся физиономии с отвисшими щеками и по рыхлому телу с брюшком. Но! Цепкости у него было не отнять. Что-то щёлкнуло… Что-то включилось в голове — и тут Макс словно споткнулся о знакомые, незабываемые глаза, как лампочки, вспыхнувшие на лице мученика. После секундного колебания они заговорили. Разговор быстро съехал на обсуждение деловых вопросов. Максу нужен был соинвестор. Как понял Саркаст, с распределения денежных потоков в министерстве культуры его подвинули. Но он не сильно сопротивлялся, так как вышел на хорошую тему: поставку тушёнки для армии. Её требовалось всё больше и больше,  надо было ловить момент и срочно расширяться. «Какова закупочная цена на мясо?» — спросил Саркаст, прикидывая профит. «Наивный. — Макс окинул его взглядом сытого зомбака, — в нашей тушёнке из мясного только этикетка. Поток огромный, проверять некогда, да и некому. Голодные, усталые люди глотают, не жуя. Люди в стрессе не чувствуют вкуса. Ну, а если вдруг кому-то приспичит проверить, тот сразу же начинает очень хорошо жить. Но это копейки. Сопутствующие издержки, так сказать. Ну что, вкладываешься?»
«Да-а-а… Министерство культуры это тебе не тюрьма. Вот, где настоящая школа жизни, вот где опыт», — подумал Саркаст, вспомнив, каким нервным и трепетным был когда-то его старший товарищ по камере.

И пока Саркаст занимался тушёнкой, церковное поле взошло. Не без помощи кураторов, конечно. Наконец, дружественные чиновники из Министерства культуры (Макс не остался неблагодарным), статья бюджета на сохранение исторического наследия, останки монастыря в одной подмосковной деревушке, —  всё это связалось в узелок, и Саркастов тесть получил контракт на восстановления монастыря Святого Маркелла. Саркаст, как всегда, взял на себя медийное освещение. Себе он прочил местечко в отделе связей с общественностью Московской епархии. Кто же лучше него может справиться с такой работой?
Тушёночное дело стало великолепным поводом бегать по исповедям из одного храма в другой. Он каялся, каялся и каялся. И приговаривал: «Один раскаявшийся грешник идёт за девяносто девять праведников».
Интерес к Саркасту снова ожил, и он дал несколько подробных интервью о раскаянии, об уверовании, о взрослении, о том, как он пришёл к Богу и,  между прочим, о своих связях с высокими церковными иерархами. Несколько центральных каналов показали его в новостях, информация разошлась и по сети. С приятным чувством Саркаст снова обнаружил себя в лучах софитов.
И вот, наконец, настало событие, собравшее достойное представительство медиа-сообщества. Саркаст витийствовал в толпе журналистов и высокопоставленных чиновников, внимавших ему, как оракулу. Он воспарял. Он шёл на взлёт в новой сфере, и именно благодаря ему эта сфера стала настолько раскрученной, что конкурировала уже за популярность со сплетнями из шоубиза. Профессиональные камеры и камеры телефонов жадно внимали каждому его слову. Вместе с президентом Культурного фонда, который вовремя отпочковался от почившей партии КВН, Саркаст во главе крупной делегации посещал возрождённый недавно Ново-Воскресенский мужской монастырь. Монастырь этот успел прославиться каким-то чудесным юродивым, будто бы обладающим даром предвидения, и молитвы которого как-то особенно легко возносятся  к Отцу Небесному.
Дорожка, обсаженная розами, вела к воротам главного храма, а у его ступеней, под ворохом чёрных нищенских одеяний, на коленях, упавши лицом в пыль и распластав руки, лежал, не шевелясь, юродивый. Неспешно, с внутренним восторгом, приближался к нему Саркаст. Его беседа с юродивым должна была стать немеркнущим светочем миллионов экранов. Когда Саркаст, подавая щедрую милостыню юродивому, уткнувшемуся лбом в землю, сказал: «Помолись за меня», юродивый проблеял звонким голоском на всю паперть: «Нельзя молиться за ирода, Богородица не велит». Свита поперхнулась молитвами, которые нарочито громко бормотала. Произнося свои слова, юродивый оторвал лоб от земли и распрямился. Даже стоя на коленях, он казался необычайно высоким. Его взгляд был чист, смел и страшен. Изуродованный глаз его пронзал не токмо душу, но и тело смотрящего на него. «Прокаст!»  —  ужас узнавания сковал Саркаста, речь застряла в замерзшей глотке. Увидев Саркаста, Прокаст вспомнил, пусть и в усечённом варианте, единственную фразу из всех источников, которые ему подсовывал Саркаст при работе над проектом «Ностракклезиаст». Но фразу он вспомнил до изумления к месту. А тот, с трудом оторвавшись от лица юродивого, вдруг наткнулся на взгляд Архиерея и увидел в нём крушение своей карьеры, зря потраченные усилия, и себя, кубарем катящегося с нескончаемой лестницы. Напрасно утешал он себя мыслью о том, что чёрный пиар – тоже пиар. Внутренний голос отрезал: «Не здесь. Не на этом поле».


Здесь я, пожалуй, остановлюсь. До того противен мне стал мой герой, до того отвратителен, что больше нет моих сил к нему возвращаться. С души от него воротит. Как подумаю, что надо бы завершить как-нибудь повесть про Саркаста, так тошно станет! Так что пусть идёт лесом и живёт теперь сам по себе, без моего участия. Как бы мне хотелось навсегда от него освободиться! Кто виноват, что мне, трепетной девочке, верной жене, заботливой дочери и нежной матери, гражданке и патриотке, наконец,  пришёл в голову этот омерзительный образ? Откуда возник он в моей голове, когда я читала только классику и получала воспитание в филармониях и в тиши музеев и библиотек? Ты ли, великая русская литература? Ты ли, неизбывная русская действительность? Ты ли, весь род человеческий? Что породило его? Что напитало его кровью и мясом? Почему так разбух он, почему он лезет с этих страниц, как тесто из кадки?
Кто ответит? Нет ответа.