Глубокая осень души и отдельно взятого огорода

Геннадий Иннокентьевич, человек тонкой душевной организации и недавний обладатель шести дачных соток, стоял, прислонившись к покосившемуся столбу веранды. Он кутался в плед с таким трагическим видом, будто это был не клетчатый «Эдинбург», а тога римского сенатора в изгнании. Его взгляд, полный вселенской скорби, был прикован к последнему листу на вишне. Этот лист, пожелтевший, но несгибаемый, дрожал на пронизывающем октябрьском ветру, и Геннадий видел в нем родственную душу.
— Он держится... — прошептал Геннадий в пустоту, сжимая в руке чашку с остывшим какао. — Он цепляется за жизнь, за ветку-мать, зная, что впереди лишь тлен и холодное забвение. Какая драма! Какая экзистенциальная отвага!
Из-за сарая, кряхтя, появился сосед, Степаныч. На нем была телогрейка, видавшая еще Брежнева, и резиновые сапоги, измазанные в чем-то плодородном. В руках Степаныч держал лопату и полное ведро антоновки. Увидев застывшего в скорбной позе Геннадия, он нахмурился.
— Иннокентьич, ты чего застыл? Давление скакнуло? У меня таблетки есть, правда, от головы, но, говорят, от всего помогают.
Геннадий медленно повернул голову.
— Ах, Степаныч, здравствуйте. Да нет, я созерцаю. Я впитываю осеннюю меланхолию. Вы только посмотрите на этот лист... Он — символ борьбы. Он — последний солдат на поле брани с неизбежностью. Моя душа сейчас вибрирует с ним в унисон.
Степаныч прищурился, посмотрел на лист, потом на Геннадия, потом снова на лист.
— А-а-а... Понятно. Тоска, значит.
— Не тоска, Степаныч, а спли-ин, — с достоинством поправил Геннадий. — Это тонкая материя. Ощущение бренности бытия, понимаете? Природа увядает, и вместе с ней увядает надежда в сердце человека.
Степаныч задумчиво почесал небритый подбородок, оставив на нем земляную полосу.
— Слышь, Иннокентьич, — сказал он, ставя ведро на землю. — У меня вот тут на яблоне уже три недели как все листья на компост попросились. И ничего, стоит себе, не ноет. Береза, вон, уже вся до ниточки разделась, и не жалуется, к зиме готовится. Даже лопухи под забором и те смирились, пожухли и лежат себе спокойно, перегной производят. У всей природы, понимаешь, процесс! А ты, здоровый мужик, стоишь и с одним листком симфонию разводишь.
Геннадий открыл рот, чтобы возразить что-то о толстовстве и единении с природой, но Степаныч его перебил, деловито ткнув в его сторону лопатой.
— Ты вот что, философ. Хватит вибрировать. У меня тут тачка с навозом застряла, одному никак. Пойдем, поможешь круговорот веществ в природе ускорить. Заодно и согреешься, а то от твоего сплина этого скоро иней на заборе выступит.
Лист на вишне в этот момент, словно согласившись с доводами Степаныча, оторвался и, совершив прощальный пируэт, шлепнулся в лужу.
Геннадий посмотрел на лист, на решительного Степаныча с лопатой, на свое остывшее какао. Экзистенциальная драма как-то резко сдулась, оставив после себя лишь зябкое ощущение реальности и отчетливый запах навоза в воздухе.
— Иду, Степаныч, — вздохнул он, сбрасывая с себя плед-тогу. — Только сапоги надену.