Рукопись, обожжённая любовью

ПРОЛОГ, ИЛИ О ТОМ, КАК ДВЕ РАЗНЫЕ ДОРОГИ СЛИЛИСЬ В ОДНУ


Прежде чем поведать вам историю этого огня и пепла, без коего, впрочем, не обходится ни одна подлинная драма, читатель должен узнать, откуда взялись наши герои. Ибо нельзя понять пламя, не зная, из какого хвороста оно возгорелось.

Она, Лия, жила в мире, сотканном из линий и красок. Девушка с глазами цвета ночного неба и руками, вечно испачканными углем или охрой. Жизнь ее до встречи с Ним напоминала огромный, но беззвучный собор. Она бродила по его залам, рисуя на стенах своих призраков: одиноких женщин с прозрачными зрачками, ангелов с обугленными крыльями, города, тонущие в багровых закатах. Ее спальней была мастерская, ее сновидениями — бодрствование, ее единственной любовью — жутковатая, пожирающая ее изнутри муза. Она была готова к великой страсти, как старый холст, загрунтованный для будущего шедевра.

Он же, Марк, вышел из иного мира — мира, где слова часто заменялись кулаками, а любовь измерялась силой хватки. Мир этот оставил на его спине нестираемую карту в виде шрамов, а в душе — глубокий колодец, полный гнева и тоски. Он носил в себе своего личного демона, привезенного из детства, того демона, что шептал ему по ночам: «Никому нельзя доверять. Все предают». Он читал книги, как другие пьют водку — жадно, с отчаянием, ища в чужих словах ответ на свой невысказанный вопрос. Он был сухим хворостом, ждущим случайной искры.

И вот, в один прескверный ноябрьский день, беззвучный собор и сухой хворост встретились. Случайность ли это была? Или так угодно было распорядиться некоей высшей силе, обожающей театральные эффекты? Кто знает. Но факт остается фактом: их дороги, столь разные и уединенные, слились в одну. И тронулись они в путь — к общему для них пожарищу.

---

А произошло это в один из тех ноябрьских дней, когда Москва, утопая в гнилом тумане, казалось, навсегда распрощалась с солнцем. Фонари на Патриарших расплывались в сыром воздухе, словно желтые кляксы на промокшем листе бумаги, и прохожие, кутаясь в пальто, чувствовали необъяснимую тоску, предвестницу странных событий.

В такую-то погоду и встретились они. Он — стоял перед одной из ее картин в полупустой галерее, впиваясь взглядом в хаос мазков, именуемый «Бездыханный рассвет». И тут, как повествует неизвестный летописец, между ними проскочила та самая искра, от которой возгораются и костры любви, и пожарища ненависти.

Первые месяцы их жизни вместе были подобны урагану в песчаной пустыне — ослепительному, сжигающему дотла. Он читал ей хриплым, пропахшим коньяком голосом старинные стихи, а она, смеясь, рисовала углем его профиль на обоях их съемной берлоги. По ночам, когда его душили кошмары, ее пальцы скользили по шрамам на его спине — безмолвным летописям отцовского гнева. «Я тебя спасу», — шептала она в темноте, свято веря, что любовь — это скальпель, способный вырезать чужих демонов.

Но демоны, дорогой мой читатель, сдаются неохотно. Первая чашка, разбитая о стену, была лишь увертюрой к той какофонии, что им предстояло услышать. «Ты как все! Убежишь!» — рычал он, а она молча собирала осколки фарфора, впивавшиеся в холст с их общим портретом. А поутру он ползал на коленях, целуя синяки на ее запястьях, и она прощала. Ибо видела в его глазах не того безумца, что крушил все вокруг, а того мальчика, что когда-то хоронил мать под дождем из осколков.

Циклы эти становились все короче. Объятия их пахли теперь не корицей, а порохом. В день, когда ее наградили за серию «Ангелы с обожженными крыльями», он поджег ее эскизы. «Ты рисуешь нашу боль! Это мое!» — кричал он, а пламя лизало потолок, отражаясь в стеклянных глазах Венеры Милосской, купленной на толкучке. Пожарные вынесли ее, завернутую в одеяло, но она вырвалась, чтобы собрать в ладони горсть пепла — все, что осталось от портрета его матери.

И вот, спустя год после того, как она вышла из больницы с гипсом на руке, она написала свою последнюю картину. На ней две фигуры сплелись в вечном танце среди руин: у одной вместо сердца — граната, у другой — крылья из колючей проволоки. И подпись внизу, обращенная ко всем нам: «Любовь — это когда ненавидишь за то, что не можешь перестать дышать им».

Галерея названивала с вопросами о продаже. Она молча клала трубку, глядя на конверт с его почерком, где слово «Прости» было выведено поверх пятен, столь похожих на следы чая или, быть может, слез. За окном вновь моросил тот самый ноябрьский дождь, смывая до следующего раза граффити у подъезда, где когда-то они, два безумных художника, мелом нарисовали двух смеющихся чудовищ.

Что ж, таков уж этот город, да и мир в целом, где под небом, вечно затянутым тучами, вечно танцуют свои странные танцы любовь и ненависть, и нет меж ними порой ни малейшей разницы.