Граф Келлер

Март 1918, Россия.

 Денщик Ряснянского, солдат старых правил, принёс грязную шинель - последний элемент моего революционного маскарада. Объявил, что мой отъезд назначен на завтра в ночь и по-отечески одобрил немытость и щетину. Я завязал вещевой мешок с исподним, сунул в сапожный чехол бутыль самогона, в боковой карман махорку и спички, а во внутренний настоящий полковой бланк с печатью:
                Удостоверение
Дано вольноопределяющемуся 449 Харьковского пехотного полка Истомину Станиславу Демидовичу, уволенному в отпуск в Петербург сроком на 21 день по семейным обстоятельствам, что подписью и приложением казённой печати удостоверяется.
    По дезертирско-революционной моде я выпустил из-под заячьей шапки ухарский клок волос и пешком через поле с денщиком отправился к станции, мерцавшей рыжеватыми огнями почти за горизонтом. Шли тяжело, снег по пояс, плотный. Вдруг промёрзшая земля уплыла из-под ног и мы влетели в заросли густого камыша. Я едва успел прикрыть лицо, как рукав с рукавицей разрезало пополам, а перед глазами мелькнуло пламя. Перелетел через чьё-то тело и едва не упал в костёр.   
- Человек! – воскликнул кто-то надо мной. – Говорю ж, человек летит, а ты – лось сопатый!
- Откель, товарищи? С Луны что ль напрямки в овраг нашенский? – раздался ехидный голос.
- В деревню жрать ходили, - мой денщик первым сообразил кто перед нами. -  С хронта лапотимся. На станциях ужо кипятком не разживёси. На хронте страждали и тут без удобствиев!
- Мы тож хронтовыя. Повоявали да кончать надоть. Землицу получим. Большевики сказыват таперича вся наша.
- Ахфицер с хронта не пущал. Так мы ему штык в пузо! Попил кровушки солдатенской. В расход яво! А адъютантика к дереву пригвоздочили. Не хотел, собака, погонов сымать. Так мы яво ентими погонами по мордам! – все семеро загоготали.
– Гляжу, самогон у тебя, товарищ. Угостишь? – ехидно уставился на меня дезертир с помятой бородой и хитрыми глазами.
- Отолью, коль тару подставишь да жратвой поделиси. Зима – не лето, тут – не это!
    Из глубины степи раздался протяжный гудок.
- За паровоз не боись, подолгому тутки стоить.
- Не-е, товарищ, побяжим, - возразил мой денщик. - Жинки с ребятёнками почитай три годка ждуть.
     Поезд оказался товарняком, наполненным демобилизованными и дезертирами. Повезло, один из вагонов оказался полупустым. Но забравшись внутрь, я понял причину “везения”: дверь наполовину выломана, сквозняк, холоднее, чем в поле. Снова повезло, на сей раз по-настоящему: угол не занят. Поезд дёрнулся, загрохотали сцепления и мы медленно покинули станцию. Вагоны взорвались диким свистом и воплями:
- Крути, Гаврила!
- Наворачивай, едрёна корень!
- Тащи до хаты!
    В соседнем вагоне под гармонь заскулил фальшивый фальцет:
Ночка тёмная, Маруся,
Проводи меня, боюся!
Провожала жалко
До вокзала Алка,
Проводила йиво
И забыла
Кобыла!
   Несмотря на какофонию и вонь грязных шинелей, от которой не спасал даже ледяной сквозняк, я тут же уснул. Разбудил хриплый бас:
- Есть офицерьё?
    В дверях вагона стоял фонарщик и обвешанный патронными лентами солдат невероятно высокого роста с карабином наперевес.
- Нетуть! – ответил сонный голос.
- В углу во сне мямлил “организация, Ваше Величество”. Шкура ахфицерская! В расход!
  Ослепил луч электрического фонаря, но я тут же перекатился из угла, одновременно доставая револьвер из нашитого внутреннего кармана на груди. Выстрел из карабина пробил доски точно в том месте, где только что была моя голова. Я немедленно ответил двумя. На перрон свалились два тела, а я наскочил на выдавшего меня и вдавил ствол в засаленную бороду:
- Шалишь, паскудник! Может, ты и есть ахфицер в солдатёнской шинелишке, а на меня указывашь?! Хошь пальну промеж ноздрёв? – не успел ответить, как я выбросил его на платформу.  - Ишо имеютси падлюки оговорить пролетария?
   Ответом было молчание до самого Киева, куда мы дотащились к полудню. Вокзал был загажен окурками и переполнен серо-шинельной толпой. Повсюду кумачовые тряпки: Все на борьбу с царскими опричниками, казаками! Долой помещиков и капиталистов! Земля и воля трудовому народу! Смерть калединцам!.. На скамейке лежала газета “Известия Киевского Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов”. “Корнилов сбежал из Быхова, собирает армию золотопогонников с кадетами… смерть наглым белогвардейцам… отрубим голову гидре контрреволюции, уничтожим казачьё…” Я купил фунт чайной колбасы и отправился к генералу графу Келлеру. Он когда-то служил у самого Скобелева, а на австрийском фронте считался первым кавалеристом. Император лично вручил именную шашку с тёмно-оранжевым темляком, назвав графа “первой шашкой России”.
   Две прилично одетые дамы, столкнувшись со мной на углу, испуганно воскликнули:
- Bon Dieu! Quel horreur!
- Mesdames, je vous remercie infiniment! – ответил я, довольный, что мой внешний вид соответствовал задуманному.
    Дамы, ещё более озадаченные, на мгновение замерли и быстрым шагом перешли на другую сторону переулка, а я вошёл в подъезд и нажал круглую кнопку электрического звонка. Дверь едва приоткрылась и на меня из-под густых бровей подозрительно посмотрели тёмные глаза.
- К Его Сиятельству, - произнёс я, выпрямив спину, и стукнул каблуками грязных сапог.
- Отправляйся на кухню через двор! Похлёбка и ломоть хлеба, более не проси! - дверь захлопнулась.
    На кухне весьма нелюбезно приняли повар в белейшем колпаке и фартуке, судомойка в цветном платье и вестовой в отглаженной форме с натёртой до блеска медной бляхой. Повар с судомойкой не спускали глаз, чтобы не украл продукты, а вестовой строгим взглядом давал понять, что у меня пара минут влить в себя суп и засунуть под шинель ломоть хлеба. Но к еде я не притронулся.
- Рекомендательные письма для графа! – отчеканил ледяным тоном, протянув ему конверт. - И не вздумай вскрыть, шельмец!
  Его глаза вспыхнули гневом. Попытался грубо ответить, но передумал и молча удалился. Повар, узнав во мне человека не низкого происхождения, завёл приятный разговор.
- Его Сиятельство ожидает Вас, - вернулся вестовой.
     Граф сидел в массивном дубовом кресле за не менее массивным столом под тёмно-зелёным сукном. Чувствовался запах рижских сигар Рутенберга.
- Здорово, братец!
   От его высокой, статной фигуры веяло чем-то средневековым, рыцарским, породистым и благородным, взгляд волевой, а голос как дамасская сталь. Широко улыбнувшись, протянул мне руку.
- Вид хоть куда, а колбасой и заячьей шапкой несёт от самой двери.
- Здравия желаю, Ваше Сиятельство! Рад стараться!
- В письмах твоих спрашивают, как отношусь к событиям… На юге Каледин застрелился, потерял доверие казаков, взбунтовались. А у Корнилова ничего не получится. Дон – не место для офицерских полков. С ним мне не по пути. Не монархист он! Поведу армию на спасение Императора только с Богом в душе и опорой на союзников. А письмо тебе в Петербург не дам. Свою голову погубишь и мою в петлю. На словах же передай, не вижу пока на кого опереться, собственной организации не имею, а что у них в Петербурге не представляю.
- Еду в Тобольск спасать Их Величеств. Присоединяйтесь, граф!
- Безумец! – голос Келлера сорвался на крик. – Впрочем, в твоём возрасте поступил бы так же. С Богом! Вестовой, проводи гостя!
    Моё разочарование было беспредельно, ибо тысячи офицеров пошли бы за графом до самого Тобольска, а он сидит в уютной квартире, ждёт удобного момента и помощи от союзников! Но тогда я не знал, что через неделю граф будет убит петлюровцами, захватившими Киев. С тридцатью офицерами и юнкерами он пытался пробиться из города, но на Крещатике столкнулись с петлюровцами и отступили в Михайловский монастырь. Граф приказал переодеться и скрыться в городе, сам же остался в монастыре. Но полковник Пантелеев и штабс-ротмистр Иванов отказались выполнить приказ и остались с ним. Вечером явился немецкий полковник Купфер и предложил укрыться у себя в комендатуре. Келлер согласился под давлением Пантелеева и Иванова. Но немцы для маскировки потребовали снять погоны, надеть немецкую шинель и сдать личное оружие, в том числе пожалованную Государем шашку. Граф отказался и вернулся в монастырь. Монахи уговаривали бежать по подземному ходу, но Келлер вновь отказался. С Пантелеевым и Ивановым держал оборону целую неделю. По приказу рады их конвоировали в Лукьяновскую тюрьму, а петлюровец Коновалец понёс шашку в подарок Петлюре. Но у памятника Богдану Хмельницкому на Софийской площади конвоиры выстрелили им в спину и добили штыками. Епископ Нестор Камчатский нашёл тела в морге анатомического театра и похоронил под чужими именами в Покровском монастыре.