Диагноз как Преступление

«Как только диагноз признается неизлечимым, это уже не медицина. Это пожизненный приговор и оружие в руках приближённых, при поддержке институтов и безусловном принятии обществом». (Личное размышление)

Мне никогда не казалось убедительным, что «биполярное расстройство» это действительно болезнь, хотя у меня были все симптомы. Это ощущалось скорее как ответ на жизненные обстоятельства, личные выборы и внутренние конфликты. В Советском Союзе не было доступа ни к информации, ни к психологической помощи. Я не совершала никаких преступлений - только «страдала» от творческих идей, эмоциональной интенсивности и нестандартного мышления.
В Америку я приехала с надеждой на исцеление и новое начало. В документах я объявила себя здоровой. Мои родственники, пытаясь депортировать меня и мою дочь, донесли на меня в эмигрантскую организацию. Но американский чиновник сказал: «У Линкольна тоже было биполярное расстройство. Добро пожаловать в Америку».
На мгновение показалось, что свобода победила.
Я вырвалась от родственников : работала, училась, помогала другим, создавала новое, растила дочь. Со временем, с помощью психолога, я преодолела «расстройство» с помощью самоанализа, творчества и глубокого внутреннего разбора. Болезнь я поборола давно, но стигма оказалась сильнее самого диагноза.После свадьбы моей дочери появился новый «информированный» человек, и стигма стала мощным оружием в его руках.
В итоге мне пришлось покинуть Америку. Свобода так и не стала частью моей жизни. После свадьбы муж моей дочери начал разрушать наше общение под видом «независимости», на деле для установления полного контроля. Несколько лет мы поддерживали прерывистую, всё более напряженную связь. Но к 2013 году он полностью запретил мне общаться с дочерью и внуками.
Это решение было преподнесено как её собственный выбор. Когда я попросила позвать ее к телефону, он отказался. Только после угрозы вызвать полицию, она взяла трубку и пробормотала  в слезах: «Говори с моим мужем».
Никто не решился поехать со мной в их штат, чтобы понять, что происходит - люди боялись. Все организации, куда я обращалась, говорили одно и то же: «Она взрослый человек. Мы ничего не можем сделать».
В 2015 году я случайно узнала от постороннего человека, что под влиянием терапевта и идеи «психологической сепарации» моя дочь официально отказалась от меня как от матери. Тогда я решила отступить. Предложить открытое, мирное прощание и двигаться дальше отдельно.
Для этого, в декабре 2015 года, я поехала к ней, чтобы поговорить и привезти подарки внукам на Рождество. Наконец, я нашла человека, достаточно смелого, чтобы поехать со мной. Мы припарковались у дома. Внутрь не заходили.
Моя дочь была в глубокой депрессии. Она сказала, что «отказалась от меня как от матери», потому что я пыталась сформировать её в удобную для себя дочь - таков был постулат «сепарации».
В машине она начала расслабляться и говорить больше. Мой спутник жалел её, видя в каком она состоянии, и задал несколько вопросов:
-Ты счастлива?
- Хочешь продолжать жить так?
- Видишь ли ты другие варианты?
Она отвечала с безнадежностью:
 - Я не знаю.
 - Ничего не поделаешь.
- Выхода нет.
Потом приехал её муж. Он приказал ей вернуться домой. Она попросила ещё 30 минут побыть  с нами. Он снова вернулся - она попросила ещё десять минут. В конце концов он пришёл злой, стучал в окно машины. Дети стояли рядом, и отец пытался забрать у них подарки и запихнуть их обратно в машину.
Мой спутник попытался вразумить его:
- Ты же мужчина. Оставь их в покое. Зачем вмешиваться? Пусть общаются.
Муж был непреклонен:
- Вы не понимаете. Она больна. У неё биполярное расстройство. Она слишком эмоциональна. Я стараюсь объяснять спокойно, но она не слушает. Пока она не начнёт вести себя правильно - ничего не изменится.
Обняв дочь, я прошептала: «Я найду способ». Я спросила внуков, хотят ли они приехать ко мне - они ответили, что хотят. Это был последний раз, когда я их всех видела.
Годом ранее, скучая по внукам, я решила встретить их возле школьного автобуса. Всё же, решила  предупредить дочь. Она передала трубку мужу, и он сказал:
- Если вы это сделаете, я вызову 911, и вас увезут на психиатрическое обследование.
Обследование за попытку увидеть внуков? Это казалось абсурдом. Но он точно знал, что делал. В таких историях истина не имеет значения. Важно лишь, чья версия будет зафиксирована первой.
Поэтому, когда на следующий день после нашего визита мне позвонила из полиции было ясно, чья версия победила.
Интонации полицейского были такими, словно я - преступница. Он сказал, что если я ещё раз попытаюсь связаться с дочерью - напрямую или через кого-то- меня арестуют за домогательство.
После визита я была сильно обеспокоена состоянием дочери. Так как мой номер был заблокирован, я попросила знакомую позвонить.
Я пыталась понять, в чём конкретно меня обвиняют. Офицер заявил, что у меня «биполярное расстройство» и я не принимаю лекарства. Я ответила, что этого диагноза  у меня нет  уже много лет. Он сказал: «Это неважно». Тема лекарств всегда была навязчивой идеей моего зятя, и было ясно, откуда всё это идёт.
Я обращалась во множество юридических организаций, чтобы выяснить, на каком основании можно угрожать арестом за неприглашенный визит к собственной дочери. Ни один юрист не смог дать чёткого ответа.
Тогда я обратилась к адвокату их штата. Сначала он казался открытым и готовым помочь. Он подтвердил то, что я уже знала: моя дочь полностью зависела от мужа, который контролировал даже её мельчайшие решения. Адвокат выразил готовность содействовать в организации медиации. Но всё изменилось после его разговора с полицией.
Он сказал, что против меня нет ни охранного ордера, ни официальных обвинений. Тем не менее, полицейский предупредил его: если я снова попытаюсь связаться с дочерью , даже оставлю голосовое сообщение или короткую записку,  меня могут обвинить в домогательстве. Ни одного документа предоставлено не было. Только расплывчатая формулировка:
«Жалоба мужа в том, что вы создаете проблемы, находясь рядом с его женой, и он винит вас в её поведении, которое ему не нравится. Таким образом, вы якобы контролируете её , пусть и косвенно- просто своим присутствием.»
В тот момент стало ясно, в чём меня по-настоящему обвиняют. Не в действиях. Не в угрозах, вреде или нарушении закона. Меня обвиняли в самом факте моего существования. В том, что я есть в жизни моей дочери. Само по себе это присутствие воспринималось как «влияние» ,  а значит, как нечто опасное. Муж воспринимал это как угрозу. Да, я знала это и это правда: я существую, и я влияю. И этого, похоже, оказалось достаточно, чтобы Система вступила в дело.                Первой мыслью вспомнился Кафка.
Адвокат подтвердил: никакого решения суда, никакой правовой защиты, никакой процедуры. Жалоба, по его словам, была формально от имени дочери - её имя фигурировало в полицейских документах. Но он также признал, что всем процессом за кулисами управлял ее муж.
Несмотря на всё это, адвокат отказался поговорить с мужем или настаивать на медиации. Он лишь оставил одно сообщение дочери, понимая, что она не будет перезванивать. Его тон изменился. Энтузиазм исчез после разговора с полицией. Он предложил два варианта:
Подать заявление на защиту от насилия (Protection from Abuse) против мужа. Но он признал, что без участия дочери шансы на успех почти равны нулю.


Нарушить неофициальный запрет на контакт - отправить сообщение или сделать звонок. И если полиция предъявит обвинение в домогательстве, использовать судебное слушание как способ увидеть дочь лично.


Это не был совет. Это было приглашение к самопожертвованию. Тактическая ловушка, замаскированная под выбор. И стало ещё хуже. Адвокат предложил инициировать юридический процесс, но только после подписания обязывающего финансового соглашения. Он знал, что шансы на успех минимальны, и всё равно предлагал мне вложиться в заранее проигранную ситуацию.
Он не предлагал защиту. Он вежливо, профессионально, и полностью в логике стигмы оформлял мою капитуляцию. Он не поставил под сомнение тех, кто выстроил вокруг меня стену. Не потребовал документов. Не запрашивал медицинских заключений. Он просто встроился в систему, где женщина с психиатрическим диагнозом автоматически теряет голос. Где её эмоции - подозрительны. Где её существование - уже угроза. Вот как юридическая система превращает «защиту» в инструмент контроля. Вот как адвокат становится тихим агентом социального исключения.
После неудачной попытки получить юридическую помощь, я обратилась в полицию их штата.
В письме я описала, как муж систематически изолировал мою дочь. Сразу после их свадьбы, еще в 2000 году, он угрожал выгнать её из дома, если я приеду в гости. В 2013 он ввёл полный запрет на общение между мной, дочерью и внуками. Он читал её сообщения, контролировал ответы, и даже подключил «доброжелательного терапевта», чтобы убедить её разорвать со мной отношения. Он проявлял себя жестоко. Однажды он даже забрал у дочери ребёнка, и ей пришлось добиваться его возвращения через суд.
Я признала, что в прошлом у меня был диагноз «биполярное расстройство», но объяснила, что к 2001 году я восстановилась при помощи психотерапии. Уже много лет я не принимаю никаких лекарств и нахожусь в стабильном состоянии. Мой терапевт мог это подтвердить. Но этот   устаревший диагноз используется как вечное клеймо, чтобы представить меня опасной и ненадежной. Я описала, как обращалась к юристам и в соц службы, но все повторяли одно и то же: «Дочь-взрослый человек. Мы ничего не можем сделать».
Я спросила полицию: могут ли они предложить хоть какой-то путь- медиацию, разъяснение, или хотя бы способ убедиться, что моя дочь принимает решения свободно, а не под давлением. Я подчеркнула: я не ищу конфликта и  готова прийти лично и ответить на любые вопросы. Я просто хотела знать: действительно ли моя дочь в безопасности и свободна ли она в своих решениях?
Юридическая оценка моей переписки с детективом полиции Пенсильвании показала следующее:
Отказ в правовой ясности
Я многократно просила указать юридическое основание предупреждения. Детектив отказался, заявив, что это может объяснить только адвокат. Однако он всё же выдал предупреждение с потенциальными уголовными последствиями , а значит, обязан был сослаться на конкретный закон. Статья 18 Pa. C.S. §;2709 (Домогательство) так и не была упомянута. Мне отказали в правовом понимании ситуации.
Расплывчатые угрозы
Полиция использовала выражения вроде «вы были предупреждены» и «можете понести ответственность», но не дала юридического определения предупреждению, его сроку или объему. Официальные термины, вроде «предупреждение о запрете на контакт», не применялись. Это оставляло меня в состоянии неопределённости: любое моё действие могло обернуться арестом.
Отказ от мирных решений
Я предложила медиацию или контролируемый контакт. Детектив полностью отверг это, утверждая, что такие формы не предусмотрены законом, и отправил меня к частным адвокатам. Таким образом, путь к разрешению конфликта был закрыт.
Односторонний отказ принят как окончательный
Отказ дочери от общения был принят как самодостаточный. Мои тревоги были проигнорированы, несмотря на доказательства, что муж рассматривал мое присутствие как фактор, влияющий на психическое состояние жены. Диагноз, когда-то поставленный мне, был использован, чтобы полностью дисквалифицировать мою позицию.

Противоречия

С одной стороны, мне запретили контакт. С другой, посоветовали написать дочери письмо. Такое противоречие могло бы привести к обвинению в домогательстве, если бы я последовала совету. Тон общения и ссылки на мою психиатрическую историю указывали на скрытые предубеждения.
Эта переписка стала формой неофициального исключения - без судебной процедуры, без возможности обжалования - только стигма, оформленная под власть закона.
Я обратилась к двум адвокатам одному в их штате, другому в моем, надеясь разобраться в ситуации,но закон, казалось, не защищает, а исключает. Оба были разными по тону, вовлеченности и статусу. Но оба сказали одно:
«Вы в тупике. Ничего нельзя сделать. Закон не на вашей стороне».
Это звучало не как юридическая консультация , это было системное постановление. Ни один из адвокатов не смог указать, на каком основании я могла бы восстановить связь с дочерью, оспорить стигму или просто объясниться. Оба подчеркнули: даже одно письмо может быть воспринято как «контроль»,  слова как «угроза». Не потому, что это правда, а потому, что восприятие работает именно так, когда в дело вмешивается диагноз.
Разница была лишь в подаче. Один адвокат был более сочувствующим. Он критиковал полицию, называл угрозы запугиванием и высказывал личную эмпатию, говоря, что сам чувствует себя бесправным. Но и он в итоге скатился к форме капитуляции. По его мнению, законы расплывчаты, юридических инструментов почти нет, и если бороться - это будет стоить целое состояние. Он предложил создать прецедент и подать иск, чтобы привлечь внимание, но назвал огромную сумму. Так и он, в конце концов, не предложил помощь , только монетизацию безвыходности.
Один адвокат был внутри системы и быстро встроился в её правила. Второй - вне системы, свободен в критике. Но ни один не предложил защиты. Оба закончили требованием денег- без результата и без надежды.

В итоге:
Эта система действует не через закон, а через интерпретацию. Через диагноз, который отменяет объяснение. Через страх, подменяющий защиту. И даже юристы вместо того чтобы бросить этому вызов либо укрепляют систему изнутри, либо бессильно наблюдают снаружи.
В этом случае муж использовал полицию не для защиты, а для изоляции - отрезал жену от матери, установил полный контроль. Мать не нашла ни ясности, ни правовой процедуры, ни поддержки- ни в частных структурах, ни в официальных.
Полиция не объяснила оснований своих предупреждений и не предложила минимального человеческого взаимодействия. Даже если психологическое насилие сложно доказать, факт остаётся: голос матери был проигнорирован. Тон общения говорил о бессознательном предвзятом отношении, основанном не только на ее истории болезни, но и на глубокой социальной стигматизации психиатрических диагнозов.
После всего произошедшего мать покинула страну не в поражении, а в знак протеста. Она продолжает говорить и добиваться перемен.
В основе этой истории лежит простой, но жизненно важный принцип:
Отношения между людьми не должны контролироваться полицией, если не совершено преступление.
Когда правоохранительные органы используются не для защиты, а для изоляции и подавления неудобных родственников - они становятся инструментом запугивания, а не справедливости. В этом случае полиция не просто содействовала исключению -она нарушила закон штата.
Конфликты в личных и семейных отношениях, не содержащие состава преступления, должны рассматриваться независимыми гражданскими структурами, а не вооруженными представителями власти. Необходимо срочно создать более справедливые механизмы оценки и реагирования в таких ситуациях.
Предложения:
Медицинское признание выздоровления
 Психиатрический диагноз не должен быть пожизненным приговором. Выздоровление должно признаваться - медицински, юридически, социально и культурно. Это первый шаг к ликвидации стигмы и отказу от устаревшего образа «неизлечимо больных».

Сначала Справедливость -потом Сила
 Нужны независимые центры, которые выслушивают обе стороны в личных и семейных конфликтах ,прежде чем подключаются полицейские. Это защитит от карательного использования системы и даст шанс на восстановление справедливости.

Моральная Дисфункция требует Внимания
 Когда человек сознательно использует диагноз другого как оружие ради личных целей это форма моральной патологии. И она наносит реальный вред другим. Такую патологию нужно признавать, останавливать и лечить не менее серьёзно, чем собственно психические расстройства.
---------------
В Америке не стали это печатать,но в Англии напечатали (это перевод)