Оковы бренного

ВНИМАНИЕ! Данный рассказ предназначен только для читателей 18+. Текст содержит сцены психологического давления, насилия и образ безумия, переплетённого с религиозно-мистическим подтекстом. Это художественное произведение, в котором затрагиваются философские вопросы границ человеческой души и опасности фанатизма. Автор осуждает насилие и любые формы жестокости; изображённое в рассказе — художественный приём, а не пропаганда.
 

Предисловие от автора: Когда мы слышим фразу «освободиться от оков бренного», то чаще всего думаем о духовном росте, о светлом пути души. Но мне хотелось показать другую грань, что под этим лозунгом может скрываться иная сила. Тёмная, древняя, ненасытная. Та, что говорит голосом безумца, но манит своей логикой, обещая «возвышение» ценой крови и разрушения.
Этот рассказ не о том, как сбросить оковы, а о том, что нас может ждать, если кто-то захочет сделать это не ради света, а ради тьмы.


— Добрый вечер, меня зовут Анна. Сегодня я хочу узнать у вас несколько новых обстоятельств вашей жизни за последние два года, — произнесла девушка, стараясь сохранять спокойствие, но её тело говорило о другом. Она сидела напряжённо, словно на краю пропасти, скрестив руки так крепко, что пальцы побелели от напряжения. Взгляд её метался, цепляясь за предметы в комнате, будто в поисках выхода. Расширенные от страха зрачки выдавали тревогу, спрятанную под тонкой маской профессионализма, а мелкий нервный тик на правой щеке пульсировал в такт её неуверенному дыханию. Губы дрожали еле заметно, но достаточно, чтобы мужчина напротив это подметил. В её глазах плескалась смесь из усталости, как у человека, давно потерявшего надежду на простые ответы, и решимости, порой обречённой, но тем не менее непоколебимой. Она знала, кто перед ней. И знала, что сейчас играет не просто в интервью, она играет в русскую рулетку словами.

Он сидел напротив, неподвижный, будто высеченный из базальта, с широкой грудной клеткой и прямой спиной, не знавшей усталости. Его силуэт отбрасывал на стену длинную тень, которая казалась живой, чуть подрагивающей, словно дышащей собственной жизнью. Глубоко посаженные, тёмные, с матовым блеском угольной пыли глаза смотрели прямо сквозь неё, не моргая, как у хищника, присматривающего добычу. Он не просто слушал. Он оценивал. Исследовал. Анализировал. Он знал, что Анна почти не понимает нити его рассуждений, мотивов, чудовищной логики, ставшая оправданием тех зверств, которые он совершил. Но сегодня нет, сегодня он не собирался быть открытым. Он не хотел говорить правду. Сегодня он собирался играть. Играть в игру, в которой все нити его. В которой он снова хозяин положения, пусть даже в наручниках. В которых он будет вытягивать из неё каждую эмоцию, словно хирург, вскрывающий грудную клетку без наркоза.

— Скажите, пожалуйста, вам знакомы эти люди? — спросила Анна, кладя на стол три фотографии. Её голос дрожал, не громко, но достаточно, чтобы мужчина услышал это колебание, как скрип в доме перед тем, как рухнет балка. Она тянулась к уверенности, как слепой к стене, но пальцы всё равно слегка подрагивали, когда она убирала руку со снимков. Бумага едва заметно шелестела, нарушая напряжённую тишину комнаты.

Он улыбнулся. Медленно. Улыбка ползла по его лицу, как трещина по стеклу, холодная, как металл хирургического скальпеля, и расчётливая, как приговор. Его губы разошлись, и показались зубы. Коричневые, как чайная заварка, кривые, будто обломанные в драке, редкие, словно подснежники, выглядывающие сквозь подтаявший снег из-под сухих и потрескавшихся губ. Он наклонился вперёд, медленно, с ленью и удовольствием, словно змея, приближающаяся к добыче, и проговорил своим томным, прокуренным, словно выжатым из старого граммофона, басом:

— Да… знаю. Это моя жена. Её я убил ножом в грудь, — он отодвинул первую фотографию с почти нежным движением, словно вспоминая нечто интимное, — это моя мать. Ей я перерезал горло. Она всё орала, не могла заткнуться… — он скривился в ухмылке, не сводя взгляда с Анны, — а это мой отец. Я бил его ломиком. Снова и снова. Пока не увидел… мозги.

Анна внутренне вздрогнула. Но внешне всего лишь моргнула. Она не имела права дрожать. Не здесь. Не сейчас. Но её дыхание сбилось. Зрачки чуть расширились. На лбу выступила испарина. Она не ожидала такой… откровенности? Такой лёгкости в словах, будто он рассказывал не о преступлениях, а о походе в магазин. Его голос был спокоен и в то же время настораживал, как тихий омут. И в этом спокойствии крылась настоящая бездна.

Он смотрел на неё. Прямо. Пронзительно. Как хирург, рассматривающий вскрытое тело пациента. Его взгляд был не просто внимательным, он был всепоглощающим, высасывающим мысли, воспоминания, страх. Анна чувствовала, как он будто проникает внутрь, переворачивает страницы её сознания, выискивая трещины, уязвимости.

— Мне нужно узнать у вас мотивы этих преступлений, дабы пролить хоть каплю истины на вашу жизнь, ваш поступок и вынести справедливый приговор, — сказала она, глядя прямо в его глаза, почти не моргая, словно это могло удержать его взгляд снаружи. Её голос дрожал, но не терял твёрдости. Она была здесь по собственной воле. Или, скорее, по внутренней необходимости. Её сюда привело желание быть «замеченной». Амбиции, мания значимости, тонкий азарт прикосновения к злу. Её не интересовала правосудная миссия, она хотела блеснуть, получить одобрение начальства, быть «той самой», кто добился признания. Возможно, даже стать кем-то большим. Репутация — это как пропуск в мир, где её перестанут считать просто «девочкой на побегушках».

— Хм… нужно, — протянул он, мурлыча, словно кот, играющий с пойманной мышью. Его голос был вязким, обволакивающим. Он выдержал паузу, а затем неожиданно спросил: — Вы давно ели?

Вопрос прозвучал как выстрел. Анна застыла, словно её ударили. Она не сразу поняла, что он сказал. На мгновение её разум отказался воспринимать слова, выдернутые из контекста. Она посмотрела на него с искренним недоумением; в её взгляде застыла тысяча вопросов, но на губах не появилось ни одного. Он, напротив, сидел спокойно, как будто только что произнёс философскую истину. Его лицо не выражало ничего, кроме лёгкой насмешки. Не ухмылки, именно насмешки, как у кукловода, знающего, что кукла уже на нитях, а её танец дело времени.

Странный вопрос сбил Анну с толку, как резкий толчок в лицо во время сна. В её голове что-то сжалось, больно хрустнуло, и капилляры, казалось, начали лопаться от бешеного давления мыслей, будто кто-то взял её череп в ладони и начал сдавливать с нарастающим усилием. Двухнедельная мигрень, казавшаяся почти забытой, всплыла в сознании, как мертвец на поверхность воды, раздувшийся и липкий. Пронзительный импульс прошёлся по вискам, отдался в затылке. Она рефлекторно сжала челюсть, словно это могло остановить пульсацию в черепе.

«Он уводит разговор в сторону… Зачем? Попытка манипуляции? Давление? Психологическая игра? Но ведь ему уже всё равно…» — её мысли метались, словно растревоженный улей. «Пожизненное заключение или смертная казнь — два варианта, оба с концом. Что он хочет этим добиться? Внимания? Контроля? Или просто наслаждается?»

Ей казалось, что она тонет в густой вязкой жиже, и чем больше пытается двигаться, тем сильнее вязнет. Она глубоко вдохнула, медленно выдохнула сквозь нос, стараясь вернуть себе хоть тень контроля. «Ладно. Пойду у него на поводу. Иногда для охоты надо отпустить зверя, чтобы тот сам прыгнул в ловушку. Посмотрим, куда он поведёт…»

— Недавно… — с заминкой произнесла она, словно вспоминая, когда в последний раз действительно ела. — Ваша забота о моей сытости немного непонятна мне, — произнесла она; её голос дрогнул, но она тут же усилила интонацию. Всё её существо пыталось скрыть замешательство, замаскировать страх под тонкой вуалью профессионализма.

Она знала: маньяки любят улавливать слабость. Они чуют её, как звери чуят кровь. И в этот момент Анна чувствовала себя не охотницей, а кем-то, кого ведут по лесу с завязанными глазами.

Следователь искала способ заставить его говорить. По-настоящему, не нарративами гордого сумасшедшего, а живыми, честными фрагментами сознания. Она хотела найти крючок, наживку, подход, но всё вылетело из головы, и вместо чётких формулировок из её рта вылетал какой-то путаный поток слов, который она сама едва понимала.

— У вас… просыпается аппетит при взгляде на эти фото? — добавила она с отчаянной попыткой вернуть контроль, но фраза прозвучала почти абсурдно. Слишком резко. Слишком не к месту.

Её голос натянулся, как струна, готовая оборваться. Она знала это. Чувствовала. И с каждой секундой внутри неё нарастало раздражение: на себя, на него, на штаб, на этот стол, на прокуренные стены, на всё это место.

Мужчина не ответил сразу. Только продолжал смотреть, улыбаясь той же мёртвой, ледяной улыбкой. Её растерянность, видно, доставляла ему истинное удовольствие. Как бык, понемногу доводящий до истерики дрожащего тореадора.

Но затем внезапно, как удар молнии, он ударил кулаком по столу. Глухой, тяжёлый звук, как падение мешка с мясом. Анна даже вздрогнула, едва не вскрикнув.

— Я что, похож на каннибала?! — заорал он, и голос его превратился в хриплый рёв, полный злости и невыраженного отчаяния. — Я лишь убийца! Только убийца. Не больше! Они сковывали меня! Заставляли гнить, вонять, дышать их воздухом! Вот она моя борьба!

Глаза по-прежнему не моргали. Они горели. Не гневом. Не ненавистью. А чем-то иным, древним и бездонным, как пустота, где раньше была душа.

Анна, отшатнувшись на долю секунды, тут же вернулась в прежнюю позу. Она знала: он не должен почувствовать, что напугал её. Она должна быть выше. Но...

Теперь она заметила то, что раньше скрывалось в тени: обезвоживание. Его губы были потрескавшимися, сухими, словно камень, высохший на солнце. Из уголка рта медленно тянулась белесая пена, свиваясь в тонкую нить, как паутина. Лицо его было бледным, как у больного в лихорадке, а кожа на руках сухая, сероватая, с намёками на судороги.

И ещё: язык. Он постоянно, с почти навязчивой регулярностью, облизывал губы, собирая солёный пот с верхней губы. Это движение было бессознательным, инстинктивным, как у животного, лишённого доступа к воде. Это смущало. Пугало. Делало его менее человечным… и одновременно ещё страшнее.

Анна почувствовала, как холодок пробежал по спине, словно кто-то провёл пальцем от затылка до поясницы. Комната вдруг показалась слишком тесной, воздух слишком густым. Ей нужно было перехватить инициативу. Немедленно.

— Борьба? — переспросила она тихо, но твёрдо, вцепившись пальцами в ручку. — О чём вы говорите?

Голос её был спокойным, ровным, нарочито безэмоциональным. Именно таким, каким он должен быть, когда ты единственное, что отделяет безумие от трибунала.

Она не знала, что именно он скажет дальше. Но чувствовала, теперь он почти завёлся. Машина в нём запущена. Осталось только направить этот мотор на нужный путь. Иначе он свернёт с дороги и уведёт с собой в темноту всё, до чего дотянется.

Мужчина снова улыбнулся. Но теперь в его губах не было ничего, что хоть отдалённо напоминало человеческое тепло. Лишь искажённый, сухой оскал, в котором спрятались злорадство и обида, затаённые глубоко внутри. Его губы натянулись слишком сильно, словно он не знал, как правильно улыбаться, как будто учился этому по отражению в битом стекле.

— Вы не понимаете… — протянул он глухо, почти жалобно, с мёртвой тягой в голосе. — Они не давали мне свободы… не давали дышать… Я был загнан в ловушку… как зверь, который уже и не помнит, был ли когда-то волком.

Он говорил отрывисто, словно слова с трудом проходили через какой-то внутренний фильтр. Логика рассыпалась, как пепел, но Анна, вопреки здравому смыслу, улавливала в этих фразах нечто знакомое, мучительное, до боли человеческое. В них не было смысла, но была боль, пропитанная глухим отчаянием, которое не скроешь ни за нарративами, ни за защитной агрессией.

Она смотрела на него внимательно. Перед ней сидел не просто преступник. Нет. Это был человек, чья психика распалась на фрагменты, как разбитое зеркало. И каждый осколок вонзался в него изнутри. Он сам себе пленник и палач. И её задача дотронуться до этого внутреннего обломка, не порезавшись о него.

«Осторожно… очень осторожно», — напомнила себе Анна. Его вспышка могла произойти в любой момент. Агрессия, импульс, разрушение — всё это могло прорваться наружу так же внезапно, как удар током.

Она снова посмотрела на его руки. Дрожащие, иссохшие, с кожей, будто натянутой на кости. Всё в его облике кричало об истощении. Об изоляции. О том, что он не ел. Возможно, давно. Возможно, мучительно давно.

И вдруг в голове щёлкнуло: он не просто голоден — он отказывается есть. Принципиально. Сознательно. Из идеологии? Из отвращения к телу?

Анна решила сделать шаг. Не профессиональный. Не рациональный. А человеческий.

— Вы ели сегодня? Или вчера? — мягко спросила она, осторожно, будто касаясь раны, которая может снова начать кровоточить. — Как давно это было?

Мужчина застыл. На миг. Лишь на миг. Но в этом замирании было что-то пугающее. Как будто он прислушался к вопросу... не ушами, а чем-то иным.

— Они мешали… держали… сковывали… — начал он, тоном заклинания, оторванного от времени. — Я лишь хочу освободиться от оков бренного…

Глаза его потускнели, взгляд стал стеклянным, словно он перестал видеть перед собой следователя. Он смотрел сквозь неё, внутрь себя. Внутрь мира, который больше не принадлежал законам плоти и логики. В глазах появился огонёк безумия, синий и бьющийся, как язычок пламени на ртутной поверхности. Он говорил дальше с почти священным убеждением:

— Убийство родственников — это был только первый шаг… шаг к бессмертию души.

У Анны сжалось сердце. Её инстинкт, натренированный годами, подсказывал: да, он сошёл с ума, но в его безумии есть система. Эта система опасна. Смертельно. Потому что она не поддаётся стандартным методам допроса. Его нельзя переубедить. Нельзя «объяснить», что он ошибается. Но можно попытаться понять. Хоть частично. Хоть по краю. Ради ответа. Ради спасения, пусть не его, так кого-то ещё.

Она прикрыла глаза на секунду. Представила, в каком аду он живёт. Какие голоса там. Какие правила. Какие боги. И почему они требуют именно крови.

«Он болен. Но если я смогу расшифровать логику его безумия, я смогу выйти на след новых жертв. Если они есть…»

Анна уже собиралась встать, короткий сигнал к окончанию беседы, когда он, будто почувствовав это, резко заговорил вновь, на этот раз почти торжественно:

— Затем… чтобы наконец обрести бессмертие и сбросить с себя эту гадкую мясную тюрьму… — он скривился с отвращением, показав зубы. — …которая раздувается после каждой съеденной крошки, сжимая ещё сильнее в мышцах, костях, венах… в этом всём отвратительном… я совершил ещё… несколько шагов.

Эти слова врезались в сознание Анны, как иглы. Она будто услышала их не ушами, а позвоночником. «Несколько шагов». Эта фраза не давала покоя. Не один. Не два. Не финал. Продолжение.

«Были ещё жертвы?!» — в голове будто кто-то вскрикнул. Громко. Панически. Но она не дала себе ни дрогнуть, ни сжаться.

Лишь короткий вдох. Глубокий выдох. Она почувствовала, как по спине скользит холодок, оставляя влажный след ужаса под лопатками. Но лицо — камень. Профессионализм. Дисциплина. Голос её стал другим: стальным, пустым. Таким тоном говорят люди, у которых умерли все эмоции.

— Рассказывайте.

И в этом односложном слове уже не было Анны как человека. Только следователь. Только долг. Только ледяной свет неоновой лампы, под которой человек напротив мог либо заговорить, либо окончательно провалиться в бездну.

— Моя цель — стать свободным ото всех оков… и быть Богом… для всего человечества, — произнёс он с какой-то торжественной одержимостью; с каждым словом в его голосе звучала нарастающая дрожь, почти экстаз. Взгляд его стал фанатичным, блестящим, словно он видел не стены допросной, а бесконечные храмы из света и крови, возведённые в его честь. Безумие распускалось в нём, как цветок, раскрывшийся в темноте.

Анна сглотнула, стараясь не дышать слишком часто. То ли из-за удушливого ощущения тревоги, то ли потому, что воздух казался заражённым его словами. Страх полз по ней, как ледяной ручей по позвоночнику, но она оставалась внешне спокойной. Улыбаться, конечно, уже не было никакого смысла. Теперь только выдержка. Только игра.

— Какие другие шаги вы сделали, чтобы добиться бессмертия? — спросила она, вкладывая в голос как можно меньше эмоций. Нейтрально, почти вяло, как будто он рассказывал ей о хобби, а не об убийствах. Это была игра с огнём, и ей приходилось играть по правилам палача, если она хотела вытащить из него хоть крошки правды.

Люминесцентные лампы над головой мерцали, как старые звёзды, доживающие свои последние часы. Их холодный свет бил по глазам, создавая болезненные вспышки. Пульсирующее давление, которое начинало напоминать раскаты мигрени. Каждый удар света отбрасывал на лицо мужчины новые тени: уродливые, шевелящиеся, как насекомые. Всё вокруг будто сжималось, оттягивая нервы, как струны в архаичной, разлаженной скрипке.

— У человека есть семь оков… — произнёс он почти мечтательно, — пять из них я разорвал. Остальные две… требуют вашей помощи, мадам.

Он замер. Улыбка исчезла, как будто он снял с лица маску и теперь говорил откуда-то из тьмы. Его взгляд пронзил Анну так резко, что она почувствовала, как будто внутрь неё ворвались иглы. Глаза, горящие, широкие, пытались выломать замки на её душе, заглянуть за каждую складку сознания. Было ощущение, что он ищет в ней трещину. Дыру, в которую сможет проникнуть.

Анна отвела взгляд. Быстро. Почти автоматически. И тут же внутри неё вспыхнуло негодование к себе. Ошибка. Слабость. Он увидел. Это нельзя было допускать. Она глубоко вдохнула и сделала вид, что ничего не произошло.

— Какие же… «оковы»… вы сорвали? — спросила она, тщательно подавляя желание сделать воздушные кавычки. Они были бы лишними. Достаточно было того, как она произнесла слово — с нужной дозой скепсиса, почти с академической отстранённостью.

Мужчина оживился. Его позвоночник выпрямился, как у ученика, которого впервые за долгое время похвалили. Руки крепко сжали край стола, так сильно, что побелели костяшки пальцев. Казалось, он ждал этого вопроса всю свою жизнь. Или, по крайней мере, всю свою новую версию, возрождённую в безумии.

— Я убил их не просто так, — произнёс он; его голос теперь звучал глухо, но с невыносимым внутренним давлением. Он шёл откуда-то снизу. Не из горла, не из груди, а из живота, как ритуальный барабан. — Первая окова — окова любви… и родственных уз.

Слюна полетела с его губ, лицо исказилось в жесте, напоминающем смесь экстаза и тошноты. Анна смотрела на него, стараясь держать лицо нейтральным, но внутри всё сопротивлялось. Перед ней сидел человек, искренне верящий в свои бредни. И, что хуже всего, действующий из этой веры.

Он продолжал:

— Вы, мадам, даже не представляете, как глубоко сидят эти цепи… мать, отец, жена… Они вросли в кости, в плоть… А я… я должен был освободиться.

— Продолжайте, — сказала Анна; её голос стал слегка дрожащим. Незаметно, но достаточно, чтобы её собственное тело предало её. Она не заметила, как дрогнула рука, пока не увидела, что ноготь царапал край папки, оставляя белесую линию. Мужчина заметил. Конечно, он заметил. Но не стал комментировать. Только прищурился, словно смакуя это как победу.

— Мне сложно объяснить понятнее… — прошептал он; его голос стал липким, как смола. — Мой путь не для обычных умов. Я не ел… уже месяц.

Информация была неожиданной. Не по содержанию, а по моменту. Это было выброшено, как удар. Будто он ждал, когда именно сможет шокировать её. Но она не отреагировала. Не дала ему этого.

— И это тоже часть освобождения? — спросила она сухо, как преподаватель, проверяющий студенческую курсовую по эзотерике.

Он кивнул. Медленно. Торжественно.

— Пища укрепляет тюрьму. Каждый укус — кирпич в стену. Я постился, чтобы раствориться и стать легче, чтобы выйти. Но ещё две оковы держат меня. И одна из них — это вы.

Анна почувствовала тяжесть в животе. Что он имел в виду? Неужели… жертва? Или он видел в ней инструмент для последнего этапа? Она задержала дыхание и приготовилась слушать дальше.

— Как так? Еда и вода нужны всем живым созданиям, — попыталась она говорить холодно, но голос выдавал нарастающее раздражение. — Вы, скорее всего, просто уводите меня от темы.

Она чувствовала, как терпение истончается, словно паутина под ветром. Этот человек начинал её бесить. Не просто как преступник, а как нечто, ломающее логику, нарушающее саму ткань реальности.

— А вот так, — ответил мужчина с мягкой, почти скучной интонацией, — я убедил свой организм в том, что мне не нужно питаться.

Он говорил, как лектор, что в сотый раз повторяет материал непонятливым студентам.

— Это была вторая окова. Третья и четвёртая — отказ от сна… и отказ от дыхания.

Анна еле удержалась от саркастической усмешки, но внутри всё кричало: «Это бред. Очевидный, банальный, беспомощный бред.» И всё же… в его голосе не было ни капли сомнения. Ни одной трещины. Он говорил с той пугающей уверенностью, что бывает лишь у фанатиков и пророков. Он верил в это всей своей изувеченной душой.

Она уже не вслушивалась в каждое слово. Внимание рассеивалось, словно свет сквозь мутное стекло. Но глаза вновь и вновь возвращались к его груди. Она не видела, чтобы он дышал. Не было даже малейшего движения. Ни вдоха, ни выдоха. Никакой ритмичной пульсации. Только покой. Мёртвый покой.

— Я не чувствую боли. Совсем. Это на самом деле интересно, не так ли? — вдруг произнёс мужчина с неожиданной ноткой живого любопытства. Это был первый момент за весь допрос, когда он обратился к ней как к человеку. — Это пятая окова.

Анна сжала пальцы в кулак под столом, чтобы не дрожать. Это был не просто монолог. Это была исповедь. Ритуал. И она невольно стала его участницей.

— А вот шестая и седьмая… — продолжил он, понижая голос до почти интимного шёпота, — это оковы самостоятельности… и жизни.

В голове у Анны что-то клацнуло, как щёлкнувший замок. Она поняла: он ведёт её к последнему акту. И она уже знала, что будет дальше. Она не перебила. Хотела, но не смогла. Ощущение неизбежности охватило её, как тяжёлая мокрая ткань, стянутая на плечи.

Он сидел, по-прежнему неподвижный; грудь не поднималась ни на миллиметр. Его глаза были ясны, пугающе живы, несмотря на то что тело казалось всё более неживым. Тень смерти уже была с ним, но она не увела его. Она осталась внутри.

— Вы должны убить меня, — сказал он с хищной мягкостью. — Это разрушит шестую окову, ведь решение примете вы, не я. И тогда… падёт седьмая окова — жизнь.

Он замолчал. Анна подумала, что всё — конец. Она уже открывала рот, чтобы наконец взять контроль в свои руки, как вдруг он вскочил, словно марионетка, которой резко дёрнули за ниточку.

Раздался громкий хлопок ладоней по столу, как выстрел. Анна вздрогнула. Сердце отозвалось ударом в горле.

— И тогда… Я СТАНУ БОГОМ! ВАШИМ БОГОМ! — заорал он. Его глаза горели безумием, таким ярким, что казалось, оно пожрёт всё вокруг.

Анна не выдержала. Всё внутри неё сломалось в один миг. Натянутая струна лопнула, и она сорвалась с места. Бумаги, диктофон, папка — всё осталось на столе. Она выбежала из комнаты, вбежала в коридор, не зная, куда идти, лишь бы подальше от него.

Её трясло. По-настоящему. Не нервно, а физически. Как от холода или как после пробуждения от кошмара, который оказался слишком реальным. В коридоре гудело освещение, и в этом гуле завибрировал телефон. Она схватила его, словно он мог спасти, и, с трудом удерживая аппарат в дрожащих пальцах, нажала на кнопку ответа.

— Что с ним делать? — голос её был надломлен; слишком усталый, чтобы скрывать эмоции. — Я… не хочу возвращаться туда. Простите, но я не смогу.

Молчание. А затем голос начальника. Он звучал неестественно спокойно, будто заученно:

— Думаю, ему не стоит выносить смертный приговор, — пауза, — ты ведь понимаешь, Анна… я не дам ему стать Богом. Ни сейчас. Ни когда-либо.

Из трубки донёсся смех. Не нервный. Не человеческий.

Анна застыла. Рука с телефоном медленно опустилась, но она не отключила звонок. Она не закричала, не сделала ни шага. Просто стояла и слушала.

Смех в трубке был уже не человеческим звуком. Хриплый, древний, скрежещущий, как гниющие корни под землёй. Смех, полный силы, презрения и вечного холода. Он словно струился из глубин, из самой сердцевины чего-то чудовищного. Смех, который смеялся, когда родился первый сын и продолжался, когда тот пал.

— Я не дам ему стать Богом… — снова прозвучал голос.

Он хохотал над попыткой смертного добраться до трона, на который он сам давно положил взгляд.

И пока в её ухе хрипел этот адский шёпот, смех в трубке разрастался, наполняя собой пространство, как чёрная вода, заливающая лёгкие. Телефон выскользнул из пальцев и с глухим звуком упал на пол. Она всё ещё стояла и смотрела в пустоту.