Скелет в шкафу

Осень набегает прядями жёлтой седины, вкрадываясь в ещё зелёную густоту деревьев. Лето всё не иссякнет. Август льётся золотом — по улицам, по окнам.
От какого-то избытка задора перебираюсь из глубокого подмосковья в Москву. Снимаю квартиру в том доме, в котором родился и вырос. Но не на втором, как когда-то этаже. Та квартира давно потеряна в вихре событий. На последнем, слишком высоком для меня.
Окна выходят, как прежде, во двор. Сталинский дом сурово охватывает огромный по современным меркам двор, уставленный редкими стариками-тополями.
Как я со своим глупым летним задором забыть шпаликовскую аксиому:
По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места…
Итог, возвращаюсь к наивной детской скуке. К бесконечным ожиданиям чего-то такого, что и представить себе невозможно. Время ползёт будто в детстве. Медленно, как машины в глухой вечерней пробке.
По стене комнаты небрежно покрашенной водоэмульсионкой, в луче света ползёт куда-то паучок-сенокосец. По-летнему ласково бормочет что-то жирная блестящая бронзой муха, болтаясь в невидимом столбе под люстрой из свёрнутой газеты. Почему мухи летом постоянно болтаются под люстрой?
Вниз смотреть не хочется. Седьмой этаж сталинского дома — для меня это высота, плохо соизмеримая с человеческими представлениями о комфорте. Боюсь высоты, темноты и большой скорости. Скорость больше ста километров в час мозг отказывается воспринимать, как реальность и я засыпаю. На высоте, большей трёх человеческих ростов, замираю, как кошка, которая забралась на дерево и не может слезть. Моему сознанию остаётся только печально и безысходно мяукать.
Кроме двора за окном виден кусок крыши соседнего крыла дома. Плоский, надёжный, он стал моим спасательным плотом в этом море высоты. Будто опора для взгляда, на которой можно стоять, когда всё остальное плывёт и кружится.
Несмотря на внешний дискомфорт, мне спокойно. То самое редкое спокойствие, что является не отсутствием страха, а его полным принятием. Когда понимаешь, что будет невыносимо сложно, и от этого знания внутри рождается странная, ласковая ясность — к себе, к другим, к грядущему.
С этим чувством бреду навстречу дню, когда лето окончательно рушится под натиском холодов. Тяжёлые, низкие облака бессолнечного московского неба прижимаются к стеклу, становясь грязноватым продолжением потолка. Комната с низким подоконником и огромным сталинским окном — ловушка для взгляда.
Моё внимание поминутно соскальзывает вниз, к шахматным фигуркам людей во дворе, к щербатым шашкам пней. В дни моего детства эти деревья были великанами, их верхушки доставали до самой крыши… а теперь от них остались лишь эти припорошенные желтыми листьями памятники.
От спокойствия и неги истекшего лета не остаётся и следа. Хочется бежать прочь, прочь из этого места. На улицу, к помойным бакам, в люди, в бомжи, наконец, лишь бы не здесь. Будто что-то случилось или случится — ниже горла высасывает ключицы… Вознесенский, кажется? Очень точные строки.
Чтобы отодвинутся от гипнотизирующего окна, выкидываю шаткий маленький шахматный столик, уютно помещавшийся в крохотной комнатке. Взамен раздобываю старый, сталинских времён, конторский стол. Толстенная доска, покоящаяся на двух тумбах с выдвижными ящиками. Ставлю его рядом с окном так, чтобы ни под каким ракурсом не мог больше взглянуть вниз, во двор. Сажусь перед окном и… внезапно успокаиваюсь.
Воздух снова обретает нужную плотность.
Узкий колодец восьмиквадратной комнаты (восемь квадратных метров — два на четыре и высота потолка три с половиной…) перестаёт давить меня. Убегающие вверх четыре метра потолочной высоты становятся правильным дополнением моей жизни.
Чтобы подчеркнуть свою независимость от высоты своей комнаты-колодца и колодца двора, притаскиваю с помойки высокий худощавый шкаф с застеклёнными дверцами. Знаете, деревянные ореховые дверцы со вставленными ромбиками гранёного стекла. Кое-где вместо окошек — фанерки, но ничего, сойдёт. Если не считать запаха. Пахнет… гм… как будто мясо забыли на месяцок. Ну, ладно. Украшает!
Вот что у меня есть: крашеные стены. Высокое, широкое окно, в которое днём пробивается немного осеннего отсутствия света. Отсутствие штор. Стены метровой толщины и метровый же подоконник-лежак. Конторский стол у окна. Высокий, худосочный, вонючий шкаф, устремляющийся к потолку. Старый, засаленный диван слева. Всё.
К первым зимним вечерам всё это освещает слабосильная голая лампочка, стыдливо прикрытая газетным кульком-абажуром. Двадцать пять ватт. Заменить — сил нет. Нужно где-то раздобыть стремянку и совершить восхождение к потолку. Но я боюсь: окно. Натурально боюсь выпасть, когда полезу менять лампочку.
Ночами свет от уличных фонарей пробивается в комнату, прыгает по потолку и обрушивается вниз холодным, зеленовато-жёлтым, слизистым потоком. Он не даёт спать. Я боюсь этого света. До кошмарных снов. До дрожи.
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне.
Пытаюсь привлечь к делу местного «чинилу» — сухощавого цыгана. Шторы повесить, лампочку поменять. Помню его ещё с детства. Он постарел, но в остальном не изменился нисколько. Всё так же ходит по дворам, чинит сломанное местным бабулькам. Узнаёт и меня. Но наотрез отказывается переступать порог комнаты:
— Нет, мужикам не помогаю. Всё сам можешь.
И, думая, что я не слышу, бормочет сбегая по ступеням широкой лестницы:
— Нечисто тут… Мертвецы костяные…
Только что крестится на ходу. Мне бы заподозрить неладное, а я… отмахиваюсь. Знает он что-то, старый чёрт! Знает — и молчит.
К середине декабря я окончательно смиряюсь со своим положением. Словно пойманного ожившего мертвеца, меня закапывают обратно. Но страшна оказывается не могила, а воспоминания. Их не изменить — только бесконечно перебирать, как кости, давно очистившиеся от плоти.
Даже начинаю снова нормально спать.  Вечером привычно смотрю в окно на стремительно тающий день. На улицу выходить боюсь: пугает шумный город. Жить в пригороде — судорога действий о деревенском, вечно не устроенном быте. Светлого времени — как политик денег на жизнь народу дал. Поэтому просто сижу и смотрю на облака. Запоминаю дневной свет — жалкие несколько часов часа конвульсий сумрака от рассвета до заката.
Дальше уже темно и можно приниматься за неизбывную работу.
Хорошо, что «приниматься», а не ходить, ездить в общей сутолоке метро с… и по… с перерывом от… и до… с задержками на переработку вплоть до…
Случается это семнадцатого… нет, восемнадцатого декабря.
Всё очень просто: по крыше шагает человеческий голый скелет.
Сквозь него пролетают снежинки.
Прячусь от увиденного за мыслью: это человек-недоневидимка. Плоть невидима, а кости — видны.
Между тем, скелет осторожно, вцепляется за ржавые поручни у края крыши и выглядывает вниз. Чего ему, скелету, бояться-то? Умер же уже.
Будто очень грузный человек, сухощавый скелет осторожно приседает на корточки. Спиной к пожарной лестнице. Костлявой ногой пробует холодную пустоту за крышей. Осторожно спускается по полусгнившей пожарной лестнице. Гм… нет, не недоневидимка. Шаткая лестница под ним не качается. Действительно, лёгкий, но когда-то привыкший к своей грузности остов человека.
Этажом ниже он переступает на небольшую площадку у окна. Дом на уровне шестого этажа зачем-то опоясан своеобразным карнизом. Распахивает зафанеренную створку какой-то дверцы и скрывается за ней.
Снова перестаю спать по ночам. Даже крики детей за стеной, прежде меня бодрившие, теперь вызывают лишь раздражение.
Второе января. Ночью пара звонков в дверь. Соседи по коммуналке куда-то уехали. Кажется, встречать Новый Год в Египет. Старая бабка из угловой комнаты по коридору, не то померла, не то лежит в больнице, не то к племяннице уехала.
Я дверь не открываю. Мне страшно.
Пару раз снова вижу скелет, залезающий в окно. Терзаюсь: что лучше — галлюцинации или пусть это будет наяву?
Примерно через неделю, когда всю ночь идёт снег, на душе у меня снова появляется какое-то подобие спокойствия. Потому, когда в час ночи раздаётся дребезжащий глухой зуммер древнего советского звонка в коридоре, открываю дверь.
Иду к двери и уверен: это — он. Скелет. Познакомиться пришёл…
Дверь распахивается. В проёме конечно же он.
Голый, блестящий от снега, скелет. С костей капает вода, собираясь лужицей у порога. Под мышкой — старый дряблый кожаный портфель, зияющий залысинами потёртостей.
Перехватывает мой взгляд: как я разглядываю переломанные кости, стянутые верёвками к дощечкам. Сообщает:
— Пару раз падал с лестницы… ветер сдувает. Я ведь не мышцы держат меня, а другое… слабое. Вот и приходится чиниться как могу.
Я шумно сглатываю. Страшно? Да просто жутко.
— Заходите, — давлю я из себя. Мой голос звучит на редкость неуместно. Разве таким голосом приглашают живой скелет войти?
Скелет делает шаг. Потом ещё. Как в мультфильме. При каждом движении его кости клокают с призвоном, словно китайские колокольчики на ветру. Звук до боли знакомый — я ведь слышу его каждый день за стеной. Мы что, по соседству проживаем?
— С чем вы? — так вот и спрашиваю «с чем вы». Формулировка для меня совершенно дурная.
— Потом… разрешите мне немного посидеть… отдышаться. — Забавно! Отдышаться! Скелету! Ага…
— Поход к вам был сложен. — Продолжает он. — Понимаете, нужно было пробраться, не попадаясь никому на глаза. Люди очень пугливы, а их трусость может запросто послужить причиной прекращения и этого моего существования.
— Простите? А… вы кто, собственно? — Наглею я.
— Социолог. Иван Бессмертных, — костяк приподнимается над крашеной табуретой, которую я притаскиваю для него с кухни. Протягивает мне костлявую длиннопалую длань. Отдёргивает.
— Извините, не хотел… вам должно быть неприятно…
Тем не менее, осторожно пожимаю. Кости, как кости. Мокрые. Склизкие. Все сомнения о невидимости плоти отпадают. Мокрые от уличного снега кости. С тяжёлым запахом не избытого временем тления.
— Денис Давыдкин, — представляюсь я. — Никто.
— Зря вы так о себе… я тоже так думал, что никто. Когда-то…
— Да ну, — истерично всплёскиваю руками, — и как же оно дальше?
Скелет усаживается на табурет, поднимает бесформенный кожаный советский портфель. Кости чуть скрипят, будто старые пружины. Достаёт зачем-то лампочку в серой картонной коробочке и папку с расплывшейся чернильной надписью «Проект Сета». Пухлая папка из невыносимо канцелярского картона, перетянутая бумажной бечёвкой крест-накрест. Теперь такую и не найдёшь, наверное — бечёвка из скрученной в жгут вторичной коричневой бумаги.
— Простите… Бессмертных? Не припомню точно… кажется участвовал некий Бессмертных в проекте «Сета». Это какой-то загадочный советский «суперкомпьютер», якобы подключённый к какому-то генератору магнитного поля. Там ещё слухи ходили, будто кто попал под влияние этого поля и стал бессмертным. Где-то, в начале восьмидесятых… потом разоблачение было. Умерли, вроде все.
— Верно, но, семидесятых, — оживляется мой костлявый собеседник, — совершенно верно! Я не ошибся, что к вам пришёл! Понимаете, позже мы привлекли к проекту Михаила Моисеевича…
— Листова? Того самого конспиролога?!
Он кивает. Очень смущённо. То ли конфликт у них там, похоже где-то был в этом проекте. То ли вопиющая конспирология руководителя отбрасывает нехорошую тень. Может, и то и другое.
Скелет раскрывает костлявыми дланями пухлую папочку, набитую листами. Листы сплошь усажены слепым машинописным шрифтом, карандашными пометками, расплывающимися от капель тающего снега, быстрой побежкой угловатого стремительного почерка. Видно, что папка собиралась несколько лет, а может и десятилетий.
Я улыбаюсь своим мыслям. Он истолковывает мою улыбку неверно:
— Вы зря смеётесь! Проект «Сета» был очень, очень успешным! Мы хотели бессмертия… мы его получили. Но я не учёл одной составляющей…
— Вы ошиблись я не по поводу…
— Всё-равно, — он машет кистью руки, папка падает на пол. Листы разлетаются. Спешу вежливо поднимать с пола. Он тоже наклоняется. Мы сталкиваемся лбами. Сухой треск… довольно болезненно, доложу я вам! Вы никогда не стукались лбом с голым черепом? Попробуйте!
Гость чисто человеческим движением потирает ушибленное место. Скри… скри, скрипит кость о кость.
— Простите пожалуйста… — Чтобы скрыть неловкость, кладу упавшую папку на стол и поднимаю чайник:
— Чаю?
Он машет рукой… пустяки, дескать, дело житейское. На чайник кивает. Интересно, а как он будет пить этот чай?
— Я тогда рассчитал всё, но упустил, что бессмертие не даром. Ничего не бывает даром. Во всём работает великий Закон Сохранения.
Он так и говорит: «Закон Сохранения» с большой буквы. Он ловко начинает разговор с главного и мои страх и отвращение разом переходят в недоумение.
Нет, ну всё понятно же: научный эксперимент. Он — результат какого-то грандиозного научного заигрывания с бессмертием. Ну и чего тут бояться? Ловко.
Протягиваю ему чай. Нарочито горячий. Интересно, он чувствует, что кружка такая горячая, что в пальцах её не удержать? Похоже, что нет. Спокойно берёт и вроде как нюхает, что ли?
— Понимаете, мы живём, взрослеем, стареем, умираем, потому что в нас живёт некий электромагнитный «паразит». Он заставляет наше тело двигаться через время взрослея, а потом разрушаясь. И это вовсе не генная структура, как оказалось. Это некая возобновляемая электромагнитная конфигурация. И мы сами — не просто с мозгом. Если бы мы думали просто мозгом, мы были бы глупее обезьян. Мы думаем тем, что…
— Вокруг нас? —Переспрашиваю, чтобы поддержать беседу. Может оно и понятно, но что-то не очень. Скелет придвигает к себе кружку, заглядывает в неё, а там уже пусто. Как?! Когда он успел её выпить? Не заметил.
Вздыхает так, что рёбра заходят ходуном.
Беру алюминиевый чайник и одновременном фарфоровый заварочник с надколотым носиком. Наполняю кружку. Кидаю кусочки сахара… второй… третий… он кивает.
— Человек — это полевой компьютер, — говорит он, будто вслух пробует слово.
— Красиво звучит. Только непонятно, — я хмыкаю. — Как это, «полевой»?
Он стучит костяшками по папке.
— Мы думали, что живём и умираем по биологическим законам. А оказалось — есть конфигурация поля, которая удерживает нас живыми, а потом даёт умереть. Мы думали, что думали мозгом, а оказалось думаем чем-то вокруг него.
Я подаюсь вперёд:
— Так вот зачем был ваш проект… «Сета»?
Он прикрывает череп ладонью, как стыдящийся человек прикрывает рукой лицо.
— Мы хотели бессмертия. И получили. Только вот так.
— Каково это? — спрашиваю я, шёпотом.
Он делает вид, что не слышит, но плечи — кости — дрожат.
— Десять лет ждал, пока компьютеры догонят хотя бы процент мощности нашей машины, — продолжает он. — Считал, пересчитывал, прятался. А в итоге… всё то же — он разводит костлявые руки. — Смотрите.
Я смотрю. Мокрые кости. Папка, из которой капает вода.
Он кивает на неё:
— Там расчёты. Возьмите. Сохраните. Я, пожалуй, пойду…— Мне пришлось ждать десять лет, чтобы компьютеры достигли хотя бы одного процента мощности нашей «Сеты», но я опять посчитал. И где-то засветился… понимаете? Распределённые облачные вычисления! За мной опять начали охоту. Я нашёл выход, но выгляжу теперь так. Мне не хотелось бы… чтобы труд… Возьмите пожалуйста. Прочтите. Сохраните. Он стучит костяшками по раскисшему от воды серому картону папки.
Ставит на стол кружку. Опять пустая. Да как он это делает-то?!
— А сейчас… я пойду, пожалуй. Он поднимается. Наверное, если бы у него были штаны, он бы одёрнул их на коленях, как это делают худые, высокие люди, поднимаясь со стула. Штаны…
— Простите — это не ваш шкаф? — уточняю по наитию… я нашёл его на помойке. Просто, запах, старомодные штаны и пиджак, сложенные в нижнем углу шкафа, — это ваше?
Я достаю из шкафа зачем-то так и не выброшенную дурно пахнущую одежду.
— Да, да… я, в частности шёл к вам, надеясь… — и перебивает себя, — вы не отвернётесь, а то неловко право?
Я отворачиваюсь. Он шумно и суетливо одевается. Гремит костями. В штанах и пиджаке он смотрится… человечнее, что ли?
— Простите, не могли бы вы ещё найти… не было ли ещё шляпы, очков и пальто?
— Шляпы и пальто не было. Но знаете… не сложно, ведь и купить! Вам надо? Я могу!
— Конечно! Не знаю, как вас и благодарить!
Он долго, суетливо прощается со мной. Пожимает руку. Я не морщусь: понимаю, как ему одиноко. Ещё спрашиваю зачем-то себя: как бы я сам на его месте? Не могу понять, почему не боюсь его? Оживший скелет — один из самых жутких кошмаров моего детства. Мне всё-время казалось, когда оставался один, что из-под кровати сейчас вылезет оживший человеческий скелет. Откуда он там взялся и зачем ожил — это уже вопрос десятый… не к детскому рассудку обращённый.
Странно, но испытываю к нему… да! Натуральную симпатию! Очень приятный в общении гм… скелет!
Проводив гостя, никак не могу заснуть. Лежу на диване, таращусь в потолок. Включаю свет. Тускло. На столе та самая, оставленная им лампочка. А… ватт на шестьдесят. А у меня — двадцать пять. Он очень хочет, чтобы я прочитал эту папку. Вот, даже лампочку принёс.
Ставлю на стол старый крашенный табурет. На него второй. И почему-то не боюсь выпасть в окно. Обёртываю руку полотенцем. Выкручиваю слабосильную, но горячую лампочку. Вворачиваю принесённую скелетом.
Светло! Даже ярко. Слишком ярко.
Сижу за столом. Раскисшая от снежности сырости папка лежит на столе. Будто истекает чернилами и талым снегом. Пахнет мертвецом и старой бумагой. Дверцы шкафа со вставленными ромбиками граненого стекла смотрят на меня пустыми глазами фанерных вставок.
Почти против желания, раскрываю первую страницу. Пролистываю…
По всему выходит, что приятель мой пал жертвой некоего советского эксперимента. Кто-то за занавесью тогдашнего НТР ставил серию опытов, по сращиванию того, что мы называем «человеком» с контуром некоего метастабильного электромагнитного поля. Что за поле такое, что может самопроизвольно удерживать собственную структуру?
Эксперименты велись… ого! Годов с двадцатых прошлого столетия. Первый удачный — в одна тысяча девятьсот пятьдесят шестом… кажется. Пожухлая газетная статейка:
«…тринадцать смельчаков входят в белое пламя суперполя, созданное компьютерным мозгом… и выходят оттуда «раздетыми до костей. Новыми, бессмертными индивидуумами, способными трудится на общее благо в новом, лишённом обычных недостатков человека, теле. Теперь они являют собой единый, подчинённый всеобщей цели бессмертный разум…» газета «Правда», 13 ноября 1956-го года.
Что-то не помню я такого. Конспирологи подхватили бы, раздули бы. Чтоб мне совсем спать перестать. Интересно, а мой знакомец-скелет тоже бессонницей страдает? Должен, по идее… надо будет спросить при случае. Спят ли ожившие скелеты?
Про эксперимент надолго забыли. Спустя без малого двадцать лет, горе-учёные, во главе с шахматистом-конспирологом Листовым, находят старые отчёт. Удивительно, но всё принимают за чистую монету. Даже находят где-то остатки этой установки. Оживляют вроде давно истлевшую идею.
Странная фраза: человеческие останки начинают мыслить, будто современный компьютерный мозг, предназначенный для их экспериментов. О чем это он, Бессмертных пишет? Вовсе не понятно.
Однако, этот триальный компьютер излучает такое, что люди начинают умирать. Умирать и воскресать. Уже в гробах. Закопанными глубоко под землю. Бессмертных пишет, что ему удалось найти ещё троих, таких же бедолаг, как он, но начисто лишённых рассудка. Причём, не просто сошедших с ума, но подчинённых некоему единому контрольному центру.
Эксперимент, похоже, продолжается? Осталась эта лаборатория в Рузе или где там до наших дней?
В папке пожелтевшие листки, исчирканные быстрым острым почерком:
«Самое ужасное, что ощущаю себя одновременно живым и мёртвым. Нас похоронили. Я всё видел и ощущал, но ничего сделать не мог. Закопали. Не могу двинутся, вздохнуть, шевельнутся. Вес собственной плоти прижимает меня к днищу гроба, так будто я оказался на Юпитере, где сила тяжести в два с половиной раза больше земной»
Бессмертных мало и скупо пишет он в своём дневнике что-то обыденно-невозможное:
«По счастью, плоть быстро сгнивает. Я могут теперь, шевельнуть более лёгкими костями. Неподвижность без смерти, света и надежды. Зато, многое обдумываю. Кажется, начинаю понимать, что мы сделали не так.»
— И только на четвёртый день Зоркий Глаз заметил, что у сарая не хватает стены, — вспоминаю известный анекдот. Это глумливо, конечно. Сошёл бы с ума я на его месте? Наверняка…
«Случай — явный бюрократ: волокита, неспешность и неотвратимость.  Не прошло и двадцати лет, как по моему вопросу наконец-то принято решение. Моё дело, пылившееся в отделе вечных отсрочек, перешло в стадию исполнения. Я стал объектом плановой проверки жилплощади на предмет уплотнения. С некоторых пор в старые могилы принято подселять свежих покойников.
— Ну-ка, братан, подвинься, — говорит кто-то и я не сразу понимаю, что в моё тесное помещение проникает мечущийся свет фонариков. — Директива сверху: уплотнение. Жилищная норма на душу населения сокращается. А у вас тут — целый склеп на одного!
Говорящий явно доволен своей шуткой. Я, не подумав, что делаю, сажусь, как больной, неожиданно вышедший из комы.
Потом смотрел новомодные фильмы про оживших покойников. Так вот — ерунда это все. Не так себя окружающие ведут. Можно было бы сказать, что их ужас до ужаса комичен. Жесты, ползание на четвереньках, чей-то хохот.
Уплотнили, нечего сказать. Я-то с ума не сошёл. Один из них, точно рехнулся — хохочет, заливаясь слезами. Интересно, а могут мёртвые скелеты сходить с ума? Зачем-то тоже начинаю хохотать и картинно воздеваю руки. Уолт Дисней. Пляски скелетов.
Мы хохочем, как парочка опереточных злодеев в якобы очень весёлой советской музыкальной постановке. Как положено в таком либретто, мой смех — баритон, а у него — эдакий козлиный тенорок с надрывом.
Пытаюсь убежать, воспользовавшись их испугом. «Убежать» — громко сказано. Скорее, уползаю, как туберкулёзный больной на последней стадии. Шатаюсь под лёгкими порывами сырого ветра. Двигаться в костном обличии оказалось непривычно и трудно.
И вот — верх идиотизма — я возвращаюсь к месту захоронения. Зачем? Сам не знаю. Может, сила привычки? Пообвык, прилежался к месту за двадцать-то лет.
Все уже разбежались. На земле лежит тело… нет, ещё дышит. Движимый чем-то вроде сострадания, обшариваю его карманы. Натыкаюсь на странное устройство, до назначения которого догадываюсь смутно. Позже узнал, что это «мобильный телефон». Ещё пошутил, что мол «могильный телефон». А что, был бы у меня такой, может откопали бы пораньше?
Так или иначе, сообразил, как вызвать скорую и милицию… человека, похоже спасли. Странное дело: он оказывается весьма богат и влиятелен. А, главное, благодарным. Каким-то образом находит меня после того, как выходит из больницы.
До той поры, прячусь в лесочке возле кладбища. Меня постоянно кто-то видит… ползут слухи. Жду, что прикончат меня во второй раз. Но… остряк-либреттист моей судьбы дописывает картонный сюжет: злодей оказывается другом. Мой спаситель подъезжает на какой-то непривычного вида машине к лесу.
— Эй, костлявый… Кащей, хватит прятаться, выходи!
Выхожу из лесочка. Сажусь в машину. Вроде бы он уже видел меня, привыкнуть должен. Заходится хрипом. Делает странные жесты руками. Чтобы успокоить, рассказываю ему, что и как. Надо отдать ему должное: дядя довольно быстро приходит в себя. Много и истерично хохочет и матерится. Травит анекдоты про оживших покойников. Предлагает выпить.
Добропорядочная музыкальная радиопостановка, где все злодеи в финале пускаются в пляс, а ужас публики успешно замещается бодрым хоровым финалом про дружбу.
Кстати, алкоголь на меня по-прежнему действует. Я вообще могу пить. Воду, чай, спиртное. Если быть точным, не пью в привычном смысле — просто в стакане чудесным образом остаётся одна вода. Спирт, заварка куда-то испаряются, остаётся чистая вода. Интересный феномен.
Зачем-то, мой спаситель покупает мне квартиру. Нужна квартира ожившему скелету? Выходит, нужна.
Забавно, но квартира в коммуналке в том же доме, в котором когда-то родился жил и умер. Обеспечивает меня некоторыми средствами маскировки. Приобретает мне машину…»
Так вот чья старая ржавая красная Мазда стоит под нашими окнами. Больше, чем уверен: моего знакомца — Ивана с говорящей фамилией Бессмертных. Он где-то там, мой костлявый сосед. Бредет по темным переулкам, вечный, несчастный, никому не нужный. Так вот ты какой, дедушка Ленин… эээ… Кащей Бессмертный. Грех так шутить, но да…
«Впрочем, друга моего всё равно быстро убивают. Бандитизм гуляет по стране будто снежные вихри по пустой равнине.
Хотя… бандитизм ли? Оказавшись в более ли менее сносных условиях, я начинаю корректировать полученную модель. Мне удалось даже раздобыться персональным компьютером… он стоил дороже моих квартиры и машины, вместе взятых. Была эта машина так примитивна по сравнению с нашей триальной «Сетой», что мне казалось, будто время пошло вспять и не только общество, но и техника, стремительно деградировали.
Модель удалось поправить…»
Я откладываю листки и папку на широченный подоконник.
Дочитывать не хочется от слова «совсем». Потому, что дальше будет какая-то очень неприятная интрига. Потому, что это всё только преддверие к чему-то что уже живое, но лучше бы было мёртвым. Я это точно чую. И всё это будет такой вихрь событий, в котором будет трудно отлепить правду от домыслов рассудка.
Мне грустно. Мне нафиг не нужна эта модель. Мне почему-то не нужно это бессмертие. Мне безумно грустно. Расчеты. Ключ к вечности, от которой мурашки бегут по коже. Мне она такая нафиг не сдалась вечность эта.
Бормочу струящиеся по извилинам моего мозга шпаликовские строки:
Путешествие в обратно
Я бы запретил,
Я прошу тебя, как брата,
Душу не мути.
Почему я? Почему он ко мне пришёл?
Наконец, успокаиваюсь. Гашу лампочку. Яркий свет неспешно выдавливается сумерками. Ложусь на диван. Склизлый отблеск от фонаря на улице забирается на потолок зеленовато-желтым пятном. Но в этот раз он меня не беспокоит. Слушаю сумерки и смотрю на тишину. И мне кажется, что сквозь метр толщины сталинских стен я вижу тихий, сухой клокающий пристук. Будто где-то очень близко звенят китайские колокольчики. Или сухие кости трутся друг о друга.
А ещё, будто стеклянные шарики перестукиваются в ночной тиши на новогодней ёлке… кстатиии: совершенно забыл про новый год.
Со всеми страхами и приключениями на-чис-то. Самый советский праздник, ночь с тридцать первого на первое. Детский праздник времени просто пропал, затёрся в ворохе нахлынувших странных несуразиц.
Кто-то выкинул уже на помойку ёлку с остатками советских игрушек. Забрать и поставить. Хотя бы на день.