Палингрифоф

Есть тварь Палингрифоф, которая ходит вспять, ибо впереди у неё только прошедшее. 
— Fragmenta Bracarensia, perg. 8


Брат Исидор ослеп в год великой засухи, когда небо над Сант-Яго было раскаленным до бела, как железо. Но истинная слепота пришла позже — в тот день, когда он впервые заметил, что буквы исчезают.

Сперва пропали края — завитки инициалов, хвостики строчных. Потом целые слова начали бледнеть, словно их высасывало из бумаги невидимое солнце. К осени в летописях зияли пробелы там, где прежде описывались войны, коронации, чумные поветрия. Память веков стиралась, оставляя после себя девственную белизну.

— Это Палингрифоф, — сказал Исидор своему ученику Мартину, когда тот прочёл ему очередную страницу, оказавшуюся пустой. — Зверь, который пятится во времени. Я читал о нём в Fragmenta Bracarensia, ещё когда видел. Он движется задом наперёд, потому что смотрит всегда назад. А позади него — только то, что было. Понимаешь?

Мартин не понимал. Ему было семнадцать, и будущее казалось ему огромным, как океан, тогда как прошлое — всего лишь тонкой полоской берега.

— Нужно заставить его повернуться, — продолжал Исидор, водя пальцами по опустевшей странице. — Сделать шаг вперёд. Тогда то, что он пожирает, станет не прошлым, а грядущим. И буквы вернутся.

— Как поймать то, чего не видно?

— Палингрифоф робок. Он отражается только в чернильнице.

Мартин взял медную чернильницу, стоявшую на столе хрониста, и долго всматривался в чёрную гладь внутри. Сначала ничего — лишь собственное лицо, искажённое кривизной металла. Но постепенно в глубине начало шевелиться нечто иное. Не форма, не тень — скорее отсутствие того и другого. След, оставленный существом, которое уже ушло.

В ту ночь Мартин не спал. Он сидел в скриптории при свече и пытался описать увиденное. Перо скрипело, чернила ложились на пергамент: «Палингрифоф подобен вздоху, который возвращается в грудь. Он есть движение вспять, отлив памяти...».

Утром, перечитывая написанное, он обнаружил, что последняя фраза исчезла. Вместо неё — чистота.

Он написал снова, на новом листе, другими словами. К вечеру и эти слова растаяли.

— Видишь? — прошептал Исидор, когда Мартин рассказал ему об этом. — Чем больше ты пишешь о нём, тем глубже он уходит в прошлое. Каждое слово — это шаг назад. Он питается описаниями. Памятью о себе.

— Тогда как же его поймать?

Старый хронист молчал долго. За окном шуршали осенние листья — они тоже, казалось, двигались в обратную сторону, возвращаясь к ветвям.

— Я не знаю, — признался он наконец. — Я искал ответ всю жизнь. И чем больше искал, тем меньше находил.

Мартин провёл месяцы в попытках разгадать природу зверя. Он изучал древние тексты, расспрашивал странников, приходивших в монастырь. Один купец из Толедо говорил о зеркале, отражающем не лица, а желания. Пилигрим из Компостелы вспоминал легенду о существе, которое жило в промежутке между вопросом и ответом. Но ничто не помогало.

Летописи продолжали пустеть. Скоро исчезли целые столетия. От правления короля Альфонсо осталась лишь цифра года, потом растворилась и она. Исидор плакал, проводя руками по белым страницам, словно читал утрату.

А потом Мартин понял.

Это случилось тихим вечером, когда он, устав от бесплодных поисков, просто сидел в скриптории и смотрел в чернильницу. Не пытаясь увидеть Палингрифофа, не всматриваясь — просто глядел. И в этой пустоте созерцания что-то мелькнуло. Не сам зверь, а его тоска.

Палингрифоф не прятался. Он бежал. Он пятился прочь не потому, что боялся людей, а потому что боялся собственного отражения в будущем. Каждое слово о нём было попыткой зафиксировать, определить, заключить в границы. А он хотел остаться тем, чем был — возможностью, не ставшей фактом.

Мартин отложил перо. Открыл новый, чистый лист пергамента. И не написал ничего.

Вместо этого он окунул кисть в чернила и просто коснулся бумаги — одна точка, в которой не было ни описания, ни имени, ни смысла. Просто капля чёрного на белом. След присутствия без определения.

В чернильнице дрогнула поверхность.

Мартин поставил вторую точку. Третью. Не пытаясь поймать зверя, не пытаясь назвать его — лишь отмечая мгновения, в которые что-то было, не переходя в категорию того, чем оно было.

И тогда Палингрифоф шагнул вперёд.

Не потому что его заставили. А потому что впервые его не заставляли быть. Ему позволили просто двигаться, не именуя направление.

Буквы начали возвращаться в летописи. Но не те же самые. Они складывались в иные слова, рассказывали другие истории — те, что ещё не случились, но уже почти готовы были случиться. Летописи превращались в пророчества, причём самые ненадёжные, ибо менялись с каждым прочтением.

Исидор провёл пальцами по ожившим страницам и засмеялся — впервые за много лет.

— Ты отпустил его, — сказал он. — И он пошёл вперёд. Знаешь почему?

— Почему?

— Потому что ты не пытался превратить его в слово. Слова — это прошлое, Мартин. Даже когда мы говорим о будущем, мы превращаем его в прошлое самим актом называния. А Палингрифоф боялся стать словом. Стать завершённым. Умереть в определении.

Мартин смотрел на точки на пергаменте. Они ничего не значили. И именно поэтому значили всё.

— Что же я сделал? — спросил он.

— Ты позволил ему быть неописанным. А когда будущее не описано, в него можно войти. Понимаешь? Палингрифоф идёт туда, где его ещё нет. Где для него есть место.

Старый хронист откинулся на спинку стула, и лицо его разгладилось.

— Теперь я могу умереть, — прошептал он. — Я видел, как прошлое становится будущим. Видел, хоть и слеп.

Он умер той же ночью, тихо, как гаснет свеча.

А Мартин остался хранителем библиотеки, где летописи постоянно переписывали сами себя. Он научился жить в этом странном времени, где прошлое и будущее менялись местами, как отражения в двух зеркалах, поставленных друг напротив друга. И никогда больше не пытался поймать Палингрифофа.

Лишь иногда, по вечерам, он ставил на чистом листе одинокую точку — чтобы зверь знал: его помнят не за то, чем он был, а за то, чем он мог бы стать.

И этого было достаточно, чтобы он продолжал идти вперёд.