Семейная тайна. Повесть. Глава 10

Глава 10

     Когда говорят о боли человека, потерявшего свою любовь, неизменно употребляют выражение «разбитое сердце». Я задумался об ошибочности этого высказывания, когда ушла Вера. С моей субъективной точки зрения, сердце скорее не разбивается, а горит заживо.
     Первые несколько недель я действительно ощущал, будто нахожусь в состоянии затянувшейся белой горячки — я мотался как безумный по всем местам, где потенциально могла бы находиться моя супруга. Она не оставила в нашем доме не только ни одной своей вещи, но даже прощальной записки. Я несколько раз, игнорируя и без того притаившуюся где-то на задворках сознания гордость, появлялся в нашем салоне. Я позорно пытался выведать у всех всё, что только мог, но мои прежние знакомые только пожимали плечами и с равнодушным любопытством интересовались, каким образом я мог потерять собственную жену. Мои истории с Ники и Верой были чем-то похожи — я лишился их обоих и совершенно не представлял, где их можно отыскать.
     Однако зацепку я найти всё же смог, хоть она не слишком мне помогла. Я так утомил Коровину своими расспросами, что буквально под пыткой моим отчаянием, она, подняв руки вверх, как сдающийся под дулом револьвера, сказала лишь, что Вера уехала с каким-то блестящим поэтом за границу, но адреса не оставила. Большего я добиться от неё не смог, да и не думаю, что она скрыла от меня что-либо — она была личность слишком сердобольная и, откровенно говоря, интеллектом не блистала. А вот Вера — я мог бы поставить на это всю свою библиотеку — продумала всё до мелочей и рассказала о своей эмиграции Коровиной с конкретной целью, зная, что я буду страдать из-за её предательства и всеми силами пытаться её найти. Так сказать, смилостивилась, чтобы я хотя бы был уверен, что ничего смертельного с ней не произошло.
     Раскрою большой секрет всех творческих людей, особенно это касается людей, тесно связанных с литературой посредством написания текстов. Они невероятно жадны до новых впечатлений и эмоций, и эта особенность не даёт им оставаться стабильными во всем — начиная отношениями и заканчивая образом жизни. Поэты и писатели никогда не смогут насытиться чем бы то ни было до конца, поэтому всё, что им остается — это маяться в поисках чувств, которые ненадолго дадут ощущение встряски, а значит, принесут с собой вдохновение, возможность писать. Не писать они не могут — поверьте мне на слово. Страсти для них — истинный опиум, и с каждым разом его концентрация и дозировка повышается. Справиться со своей зависимостью или зависимостями, потому что к эмоциональной кабале иногда добавляется пристрастие к алкоголю и веществам, они порой просто не в силах. Это объясняет такую высокую статистику самоубийств среди литературных деятелей. Поэтому их, пожалуй, можно назвать самыми несчастными на свете людьми — их души могут успокоиться только после смерти.
     Дома я находиться не мог почти физически. Мне становилось плохо от каждого воспоминания, каждой мысли, что она касалась той вазы, садилась в то кресло, читала мне вслух ту книгу. Тело испытывало фантомные боли так сильно, что будь я ипохондриком, самостоятельно сдался бы в больницу. Туман грязного молочного оттенка перманентно застилал глаза, рассеиваясь только тогда, когда я замечал на улицах женщину, смутно напоминающую Веру. К моему тогдашнему великому сожалению, происходило это не слишком часто, потому что она не была похожа ни на кого. По крайней мере, так считал с первого дня моей любви к ней опьяненный гормонами счастья мозг. Я даже начал молиться, судорожно припоминая те слова, что звучали из бабушкиных уст в моем детстве, прося Бога, чтобы я увидел её хотя бы во снах.
     В конце концов я пришёл к выводу, что такими темпами и впрямь сойду с ума, и вознамерился взять себя в руки. Мои страшные мысли о том, что жить без Веры я не смогу, в реальность не претворились. Так всегда бывает с большой любовью, потому что от боли нет сил даже на такое простое вроде бы в таком эмоциональном состоянии дело, как спрыгнуть с моста или выйти в окно на потеху прохожим.
Ну или — тут за дело взялся мой нарциссизм — стать зерном для новой истории для какого-нибудь автора, ставшего бы невольным свидетелем этой не самой приятной сцены. Самоубийство было таким же сложным выбором, как и решение жить дальше.
     Поэтому я стал существовать — это слово стоит выделить — не ради чего-то, а вопреки. Это была стадия дикого гнева. Я разрешил себе клясть свою бывшую супругу всеми возможными и невозможными ругательствами, думать о том, какая она была бездарность в литературной сфере, утверждать, что она была недостойна моей доброты и верности, даже желать ей самой мучительной из смертей. Конечно, всё это было лишь побочным эффектом гормональной встряски. Я решил, что любовь теперь буду считать не тонкой и возвышенной материей, а лишь приземленным результатом работы организма. Это была небольшая слабость, которой балуются все безответно влюбленные. Попытка убедить себя в том, что любимый человек изначально не был для тебя подходящей партией, причём не по твоей вине. Скрывать бесполезно: где-то глубоко внутри мои чувства — я прятал их намеренно и отрицал со всей яростью, на которую был способен — были живы и не собирались кануть в Лету. Я всё так же тайно для самого же себя надеялся, что Вера вернется. Несмотря на всё то, что я успел испытать, я был готов простить её, поэтому ощутимо вздрагивал и с трудом унимал дрожь каждый раз, когда слышал стук каблуков соседки, проходящей мимо двери, ведущей в мою комнату или грохот оконной рамы, из-за сквозняка ударив-шейся о стену.
     Когда обманчивая агония закономерно исчерпала себя, я понял, что не могу находиться наедине с собой. Я будто вернулся в состояние своего детского ступора во время похорон матери, только длился он уже несколько месяцев, и с каждым днём во мне гасло желание с ним бороться. Идти мне было не к кому и некуда — близких людей я лишился. Так как обычно в особенно сложные времена человек вдруг вспоминает всех и каждого, кто когда-либо был рядом, чтобы обратиться за душевным успокоением, я со вспышкой невыразимого стыда осознал, что я уже давно перестал писать бабушке. В последней своей весточке я рассказал о том, в какое издательство поступил на службу. Но и от неё письма перестали приходить, как выяснилось, минимум полгода назад. Как я мог этого не заметить?
     Перед тем, как нанести неожиданный визит своим родственникам — обрадовать бабушку и, прежде всего, извиниться за то, что совсем забыл свою старушку — я решил разгрести накопившуюся за время моих уже опротивевших мне страданий корреспонденцию в издательстве. Пребывая в своих размышлениях — до того, чтобы Вера покинула мою голову, прошло ещё слишком мало времени, иногда на то, чтобы забыть, требуется вся жизнь — я машинально раскладывал письмо к письму, рукопись к рукописи.
     Однако за один конверт мой взгляд всё же невольно и снова судьбоносно зацепился. На нем были каллиграфически выведены слова, от которых моё сердце провалилось куда-то под легкие.
     «Александру N. От Никиты V.»