Четвертая часть. Последний Акт. Театр без зрителей

          «Последний акт Виктора Гримма»
                повесть
готическая магическая драма / философский хоррор

          Четвертая часть: Последний Акт. Театр без зрителей

     Туман вновь сползал с холма, как будто возвращался на сцену после затянувшегося антракта.

     Город под ним выглядел уставшим — будто после шумного бала, где никто так и не понял, зачем вообще веселился. Фонари больше не мерцали — их стёкла были тусклы и мертвы, а ветер шептал, как старый актёр, забывший текст роли.

     Площадь, ещё вчера сиявшая золотым светом и звонким смехом, теперь застыла в серой тишине.

     Скамейки — пусты. Лавки закрыты. Даже вороны сидели на крышах, нахохлившись, будто чувствовали: шутки закончились.

     Виктор шагал медленно, опираясь на трость с резным черепом кота — странный аксессуар, который теперь казался единственным живым существом в этом мёртвом театре.

     Каждый его шаг отзывался сухим щелчком — будто аплодисменты актёру, играющему в пустом зале.

     — Как быстро публика забывает веселье, — пробормотал он, глядя на отражение себя в мутной луже. — Ещё вчера смеялись, визжали от страха… а сегодня — серость и похмелье. Видимо, даже тьма нуждается в аплодисментах.

     Он остановился перед обгоревшей вывеской:

          «Шоу Виктора Гримма. Вход бесплатный. Страх включён.»

     Слова наполовину стёрлись, но одно оставалось чётким — Гримм.

     Он усмехнулся.

     — Ах, мой дорогой город, — сказал он, как старому другу, — ты устал от моего театра? Или просто решил играть без режиссёра?

     На площади прошёл лёгкий ветер, подняв обрывки старых афиш.

     Одна из них прилипла к ноге Виктора. Он нагнулся, сорвал её, развернул — на пожелтевшей бумаге было его лицо, улыбающееся, как у фокусника, который только что украл у публики их тени.

     Он сжал афишу и бросил её в лужу. Бумага вспыхнула коротким пламенем — и тут же погасла.

     — Пора домой, — сказал он тихо. — Пора узнать, кто сегодня аплодирует в моём театре.

     Особняк встретил его привычным скрипом половиц, но сегодня звук был другим — не жалобным, а будто насмешливым.

     Виктор снял плащ, бросил его на кресло, и тот упал с тяжёлым вздохом, словно сам устал от спектакля.

     Он прошёл по длинному коридору. Свечи в канделябрах вспыхивали по очереди, будто узнавали хозяина и решали, стоит ли зажигаться ради него.

     Зеркальная комната ждала.

     Когда Виктор вошёл, зеркала дрогнули — словно поверхность воды, в которую бросили камень.

     Из глубины отражений на него смотрел он сам — но каждый образ был немного… другим.

     Один — устал и печален. Другой — смеётся слишком громко. Третий стоит спиной, будто скрывает нечто важное.

     — Прекрасно, — сказал Виктор, разглядывая своё отражение. — Репетиция началась без меня.

     В этот момент одно зеркало вспыхнуло изнутри. Отражение сделало шаг вперёд — и вышло.

     Теперь напротив стоял второй Виктор, такой же высокий, с тем же прищуром, но глаза его сверкали леденящим светом, словно в них отражалась сама магия.

     — Опоздал, Виктор, — сказал двойник. — Публика уже ушла.

     — Публика? — усмехнулся Гримм. — А я думал, ты — моя отражённая совесть.

     — Совесть умерла раньше, чем ты научился смеяться над страхом.

     Между ними воздух задрожал, как перед грозой. Свечи гасли одна за другой, но Виктор и его отражение не двигались.

     — Так кто из нас настоящий? — спросил Виктор.

     — Настоящий? — отозвался двойник и, улыбнувшись, провёл пальцем по зеркалу за своей спиной. — Настоящим остаётся лишь тот, кто не боится быть фальшивым.

     Тишина.

     Потом — звон стекла. Зеркало позади отражения треснуло, и через трещины проступил свет.

     Тёплый, как утренний рассвет. Но в нём было что-то чужое — слишком ослепительное.

     Виктор закрыл глаза.

     Когда он открыл глаза открыл — отражения исчезли. Только в трещинах зеркала плясали отблески огня, похожие на смех.

     Он остался один. И впервые за долгое время не понял, на чьей стороне теперь стоит его тьма.

     Тишина в особняке стояла такая густая, что казалось — воздух можно резать ножом.

     Виктор медленно прошёл по коридору обратно к большому залу.

     Когда-то здесь собирались зрители — смеялись, визжали, аплодировали, когда он превращал их страх в спектакль.

     Теперь — только пыль, занавес, тяжёлый и мёртвый, и пустые кресла, которые казались могилами смеха.

     Он остановился у сцены. Доски под ногами тихо застонали, будто узнавая хозяина.

     Виктор улыбнулся — едва заметно, без радости.

     — Старый друг, — прошептал он, проводя рукой по бархатному занавесу. — Помнишь, как ты дрожал от аплодисментов? Сегодня тебе придётся дрожать от шёпота.

     Он поднялся на сцену и щёлкнул пальцами.

     Свечи зажглись одна за другой, словно подчиняясь невидимому дирижёру. Тени на стенах начали шевелиться — сперва лениво, потом быстрее, принимая очертания силуэтов зрителей.

     И вот снова — театр жив.

     Но без людей. Без смеха. Без настоящего света.

     На первом ряду сидели призраки — полупрозрачные фигуры, одетые, как обычные горожане.

     Их лица были размыты, будто сотканы из воспоминаний и тоски.

     Они молчали, но из их ртов исходил еле слышный гул — похожий на дыхание зала.

     — Прекрасно, — сказал Виктор. — Даже смерть решила вернуться на мой спектакль.

     Он сделал шаг к центру сцены.

     Пыль поднялась, закружилась вихрем, превратившись в серебристое облако.

     Из него стали проступать силуэты — шут, клоун, акробат с пустыми глазами, дама в чёрном платье, держащая в руках маску.

     Они замерли. А потом начали двигаться — неуклюже, с треском старых костей, будто марионетки, чей кукловод давно забыл, как управлять нитями.

     — Я не вызывал вас, — тихо произнёс Виктор. — Кто вас пробудил?

     Шут поднял голову. На его лице растянулась странная, невозможная улыбка. Изо рта вырвался хриплый смех — такой, каким смеётся тьма, когда ей становится скучно.

     Виктор нахмурился. Он почувствовал: магия, исходящая от этих теней, не его.

     Она жила сама по себе. Она питалась.

     Сцена дрогнула. Занавес медленно приподнялся, открывая заднюю стену театра, на которой дрожало отражение — не зеркало, не тень, а память.

     В нём мелькнул он сам — молодой, дерзкий, уверенный, когда впервые произнёс:

          «Смех — это форма страха. Надо просто научиться им управлять.»

     А потом — другое лицо: искажённое, зловещее, глаза без зрачков. Это отражение улыбалось ему с ненавистью.

     — Значит, ты решил играть без меня… — тихо произнёс Виктор.

     В тот миг все свечи погасли. Лишь лунный свет пробился сквозь выбитое окно, осветив сцену, где тени продолжали двигаться — теперь быстрее, теперь живее.

     Шут наклонился к нему и прошептал:

     — Публика вернулась, Виктор. Только теперь смеёмся мы.

     Виктор не отступил. Он поднял руку, и зелёное свечение вновь вспыхнуло в воздухе.

     Его магия ожила, но казалась слабее, чем прежде.

     — Хорошо, — сказал он. — Спектакль продолжается. Но помни, мой дорогой "тьмолюбивый" смех… даже кошмары должны знать, когда им кланяться.

     Он щёлкнул пальцами. Зал дрогнул, тени рассыпались в пыль, а занавес сам собой закрылся — мягко и тяжело, как каменная гробница.

     Театр снова замер.

     Когда последняя свеча на сцене погасла, в нём повисла густая тьма, в которой ещё долго витали остатки смеха — тихого, ускользающего, как эхо чужой памяти.

     Виктор стоял посреди сцены, вслушиваясь в собственное дыхание.
Магия стихла. Казалось, всё вернулось на свои места. Но воздух был другим — слишком живым, слишком внимательным.

     Он провёл рукой по бархатному занавесу — тот отозвался едва ощутимым пульсом.

     — Спи, старый друг, — шепнул Виктор. — Ночь сыграла свой акт.

     Так начиналось утро.

     Театр стоял без зрителей, но казалось, что кто-то всё ещё наблюдает.

     Снаружи город постепенно просыпался.

     Первые звуки жизни — шаги, крики, звон дверей — возвращались в туман.

     Люди, не зная почему, чувствовали странное облегчение, будто давняя тяжесть покинула их сны. Некоторые даже улыбались без причины.

     А кто-то, проходя мимо старого театра, клялся, что слышал оттуда аплодисменты.

     Виктор стоял на сцене — теперь освещённой мягким утренним светом.
Маска шута покоилась в его руках.

     Он поднял её — и на мгновение, в отражении полированной трости, увидел не своё лицо.

     Шут смотрел на него — с лукавым, чуть усталым выражением.

     — Ну что, Виктор, — сказал он, — спектакль окончен?

     — Нет, — ответил Виктор. — Просто… завеса опущена. Пока.

     Он надел маску, и в тот же миг луч солнца, пройдя сквозь пыль, осветил сцену, словно прожектор.

     Смех прозвучал снова — чистый, искренний, но безумно грустный. Как последний аккорд.

     Тень Виктора вытянулась по полу, а потом медленно растаяла, как растворяется дым после финального поклона.

     Театр остался стоять — тихий, мёртвый, но живой.

     Он дышал.

     Он ждал.

     Когда солнце поднялось выше, в зале что-то зашевелилось. На кресле в первом ряду лежала записка — всего одно слово, будто набросанное в спешке:

                «ЗАНАВЕС»

     И где-то в глубине, почти неслышно, вновь прозвучал смех — не злой, не добрый, просто вечный. Как если бы сама тьма поставила точку.

     «Смех никогда не спит.» — Эпилог из неизданных записей Виктора Гримма.