Всё будет хорошо. Часть вторая. Русский немец

  
(Часть вторая)
 
       РУССКИЙ НЕМЕЦ

 
Памяти Давыда Давыдовича Ганшу
И Антонины Андреевны Ходыревой
 
 
Колесо скрипело надрывно, с подвыванием, и только одно это могло свести с ума.
Выехали рано, и ехали не торопясь. Их было двое. Один — Прокоп, кликали Кнутом. Другой — председатель колхоза, Илья. Которого за рост и теперь уже былую силу величали Муромцем. За год он высох, превратился в осеннюю плакучую иву. В район ездили за бумагами какими-то, да одежу прикупили разную: колхозники шибко пообносились, а магазина в колхозе не было.
Всё бы ничего, да вот к бумагам…? К бумагам у Кнута был особенный, одному ему понятный интерес.
И было из-за чего. Было.
 
Ростов.
Город, который собрал в себя карманников, домушников, ребят фортовых, блатняг разных мастей и всяких «личностей для пересчёта наличностей». В то время там было всё, кроме закона.
Помнится, году в двадцать четвёртом всё и получилось. Тогда много чего было непонятно, но одного хотелось больше всего на свете — сытно есть, вкусно пить да сладко спать. И пример, понимаешь, рядом: сводный брат Прокопа. А звали его Аркадий. Да он у всех на слуху был.  Не в законе, но фартовый. И ребятишки у него, штук пяток, что за ним волочились, а слава о них по городку не за ними, а впереди их бежала. Вот и Кнут тут примкнут. Словом, посулил ему Аркан на год вперёд денег, чтоб жрать от пуза, и всего то за то, чтобы он в условленное место на своей разлетайке в нужное время подъехал. Ну сговорились, стало быть. А зачем, почему, для чего, — Прокопу и знать-то не хотелось. Сказано — сделано. Около трёх утра Прокоп ожидал Аркашку в Яблоневом переулке. Тишина, безветрие.
Туман седыми языками лизал углы домов, столбы фонарные, лез за воротник зипуна Прокопа и щекотал ноздри гнедой, которая, казалось, вот-вот чихнёт.
Люди появились тихо и как ниоткуда. Было их трое, быстро сели сзади, поехали.
Медленно, нехотя шла гнедая. А в груди Прокопа молотом бухало сердце, отдавая в сырые от пота виски. Понимал, конечно, что не просто так среди ночи нужен стал. Не вдруг.
— Здесь, притормози, — послышалось сзади, — мы тебя, Кнут, по любому найдём. Для других забудь эту ночь напрочь, для себя всегда помни.
Повернулся Прокоп, а в разлетайке-то и нет никого, на сидушке свёрток газетный, на нём лежит что-то. Дотянулся, взял. Укололся. Сунул в сумку у ног: опосля посмотрю.
У конюшни был уже, считай, засветло. Не терпелось, — что это так сверкало, да укололо больно, ну а в свертке-то, понимал, — деньги. Распрягал тихо, чтоб хозяина не побеспокоить, а собаки и рады, — человек свой рядом, тревожить никого не стали. В дом Прокоп не пошёл, расположился рядом с яслями и развернул свёрток. В утреннем свете матово заблестело золото, и заискрились камушки вокруг кренделями завитых с двух сторон дуг. Сердце затрепетало, — красотища.
Деньги считать не стал, видел, что много. Собрал всё, сунул в мешок, примостил под голову. Лежал Кнут на сене в утреннем солнце, да уснул.
 
С детства они были рядом: Прокоп, Анна и Евлампий. Прокопу имечко досталось по наследству от деда, а здесь ещё и Евлампий. Хотя тот рассказывал и Прокопу, и Анне, что имя это взято в честь святого Евлампия и много чего ещё говорил, в конце концов смирились и стал он для них Евлаша. Не то чтоб и по жизни шли, взявшись за руки, но росли вместе. Евлаша, сын коммерсанта, уже в понимании детей человек с положением, Прокоп – сын конюха, правда, при знатной конюшне, и Анна, дочь прачки и простого рабочего с местного свечного завода.
Когда Прокоп исподтишка смотрел на неё, у него захватывало дыхание. Ему в ней нравилось всё. Глаза, волосы, походка, смех, — всё вызывало у него восхищение. И Прокоп, и Евлампий были друзьями пока не поняли, что оба они влюблены в Анну.
Дальше началось соперничество. От одного кино, от другого прогулка по ночному городу, от одного танцы, от другого закат над рекой, от одного конфеты, от другого ленты в косу и букет полевых цветов. Казалось, что всё это продолжалось бы долго, без разговоров, советов, рассуждений. Но как-то вдруг всё изменилось на счёт «раз». Евлампий стал работать в милиции дознавателем в отделе по расследованию бытовых преступлений. Так меж ними возникла, нет, не пропасть, но шатающийся мостик. И если Евлампий не просто ждал, когда его соперник упадёт с мостика, а благодаря своему теперешнему положению дел собирал подозрительную информацию на соперника, то Прокоп, по простоте душевной, продолжал надеяться на то, что Анна, Анюта, Нюша, и просто Нюра заметит его, того единственного и неповторимого. 
-/-
 
Решение о коллективизации было принято на XV съезде ВКП(б) в 1927 году. Многих сельчан, что имели крепкое хозяйство, за глаза, а спустя время и в глаза, стали называть зажиточными. Тех же, у кого трудились работные люди, кулаками и модным словом — эксплуататоры. Андрея Ходырева это не коснулось. Земли в собственность не нажил, с хозяйством справлялся сам, позже стали помогать сын Михаил, да дочь Тоня.
Но как только Иван Бубнов (первый голодранец, — определение исключительно всех односельчан) или по-другому «Бубен», объявил об организации колхоза, Андрей Егорович поразмыслил, и через неделю, встав по утру, потянул носом из бычьего рога, приспособленного для нюхательного табака, и чихнул раз семь, не меньше. Поцеловал в губы кобылу Ласку, уложил в телегу всякие причиндалы для лошади, две уздечки, хомут, седло, связку подков, косы, вилы, грабли, две лопаты, конечно оставив для своего хозяйства необходимый инвентарь, к телеге привязал корову, семь овец, барана и двинулся к правлению колхоза.
Жена Аграфена встала у ворот, раскинув руки:
— Не пущу! — выдавила она.
— Ну не пустишь, поехали вместе. — парировал он.
Слёзы потекли по её щекам, она махнула рукой, отвернулась, вздрагивая всем телом от подступившего горя, подошла к дому, села на завалинку, вытирая фартуком слёзы, взглядом провожала всё то, что нажито было за долгие, долгие годы жизни.
— Ты чо удумал то, Егорыч? Под голодранца лечь?! Окстись, Егорыч. Сколь лет наживали. И вот так, нате вам. — талдычил сосед Василий Хромов, семеня рядом с телегой.
— Эх, Василь. Думаешь мне не жалко? Но одно знаю точно: поперёк власти идти, — себе дороже будет.
— Да не было так никогда, чтоб всё общее!
— Ну не было. А вот получится?! И всем будет хорошо.
— Не, не было, так и не будет.
— Как знать, как знать…
Деревня Плачёны в Кировской области мало чем отличалась от других деревень всего Советского Союза. Подавляющее число колхозников не мыслили себе другой жизни, поэтому каждый занимался своим делом для процветания отечества. Семейство Ходыревых — Андрей Егорович, жена Аграфена Андреевна, дочь Тоня и сын Мишка, — ничем не отличалось от других, разве что были не коренными жителями, а пришлыми, переехавшими из другой деревни.
  Но за время проживания на новом месте, Егорыч приобрёл непререкаемый авторитет своей рассудительностью, спокойным нравом, а жёнка Аграфена как будто и жила здесь всё время.
Должностей в коллективном хозяйствовании Ходырев не получил, но в правлении к мнению Егорыча прислушивались, уважали.
Жизнь в селе приобретала оттенки цивилизации, как и по всей стране. Крестьяне стали понимать, что они нужны городу не только потому, что дают хлеб, овощи, мясо, молоко и всё, что так необходимо для нормальной жизни. Но и из города шли к ним трактора, косилки, веялки, сеялки и много ещё чего. А они, крестьяне, становятся частью великой и по-настоящему Народной страны. Трудовые победы, рекорды, имена передовиков, соревнования, «выше, сильнее, больше» для процветания и для блага человека, Советского человека.
 
Рождённый в 1880 году Андрей Егорович в свои тридцать лет даже не мог представить себя главой семейства. Отцу Егору Андреевичу, он не перечил, но каждый раз уходил от вопросов женитьбы ссылаясь то на одну, то другую причину. Поскольку денежные родовые запасы позволяли надеяться на лучшие времена. А в семье считали, что даст бог Андрей одумается.
Но старший в роду понимал, к чему может привести заигрывание с социал-демократами и был сторонником радикальных, жёстких мер.
Ходыревы (Ходыревы-Шумаровские) - нетитулованный русский дворянский род. Свое начало Ходыревы ведут от князей Шумаровских. Князь Иван Семёнович Ходырев-Шумаровский в начале ХVI века жил в Москве. Род был крепким и известным, но к концу XVIII века дела пришли в непотребное состояние, и Егор Андреевич, незаконно рожденный сын, и тем не менее признанный отцом, получивший фамилию и наследство на ряду с другими детьми отца Андрея, хорошо понимал, что наследство, доставшееся ему от деда и отца, тает как снежный ком в мае. Расчёт у него был на удачную женитьбу своего сына Андрея, названного по сложившейся традиции в честь деда. Может, это поможет если не восстановить благополучие, то хотя бы уберечь от нужды. Сам глава семейства считал, что он уже сделал достаточно для должного существования домочадцев и зачастую, а правильнее сказать регулярно, отдавал себя в руки винопития и разгульной жизни. В итоге, 1905, год великой смуты, семья встретила на пути к банкротству. К этому времени капитал, который некогда представлялся солидным, уже не представлял из себя практически ничего.
Андрея женили против его воли, на единственной дочери купца Филатова, проживавшего в городе. Тот торговал всем, чем можно было представить. Вид имел солидный. Агрофена, единственная дочь, — тиха, скромна, приветлива, какую ещё жену можно пожелать единственному сыну, — думал Егор Андреевич. Однако через год выяснилось, что сват и тесть пускали пыль в глаза, и оба преследовали одну цель. Путём свадьбы поправить свои шедшие в упадок дела.
Распродав оставшиеся активы, родители купили молодым отдельный дом, помогли обзавестись необходимым скарбом и отпустили детей в свободное плаванье по волнам жизни, сами же растворились в Европах и более о себе не напоминали.
Андрей Егорович насильно и, как в последствии выяснилось, бесполезно, впряжённый в хомут семейной жизни впал в депрессию. С женой он не разговаривал несколько лет. Но тем не менее Аграфена рожала детишек регулярно, однако жили детки недолго и, не дожив до пяти лет, умирали.
  -/-
 
Говорят, дыма без огня не бывает.
Политические репрессии 30-х годов многие старались не замечать. А пенять на власть, тем паче на Сталина, язык не поворачивался, да и руки не поднимались. Отец народов как ни как. Но возникли ощущения, что нет движения к лучшей жизни. И мысли эти возникали не на пустом месте и вовсе не потому, что Сталин возомнил себя богом.
Ни для кого, в том числе и антисоветчиков, не секрет, что во времена становления СССР система выдвижения кадров была выстроена так, особенно при Ленине и Сталине, что на самые высокие и ответственные должности в государстве могли попасть люди из «самых низов». 
 По сводкам правительственных решений и принимаемых мер казалось, что Вождь готов задушить любое мнение, которое противоречило идеи создания справедливого государства. 
Революция привнесла во власть на ряду с идейными соратниками много тех, что просто плыли по течению реки революционных событий. И не то чтоб они принимали всем сердцем Власть Советов, но и не упускали возможности, будучи на должности обеспечивающей «движение вперёд, к всеобщей победе коммунизма», не забывать о себе, и далеко не всегда это были лучшие люди. Превратившись в местных царьков с большевистским окрасом, эти секретари обкомов и горкомов обросли жирком, и получив свой мир для себя, строить его для других попросту не собирались.
На должности во власти как правило выдвигались кандидаты по инициативе руководящих парторганов. В первой стадии этой работы принимали участие партийные и профессиональные ячейки и хозяйственники-коммунисты, возглавляющие отдельные предприятия. Во второй стадии — райкомы, районные объединения профсоюзов и хозяйственники-коммунисты районного масштаба.
Руководство как могло опекало своих выдвиженцев и при возможности смягчало или переводило заблудившегося в коридорах власти на другие должности. Бытовала мысль: ведь мы же рекомендовали его, обещали помощь в преодолении трудностей. А бывало и попросту игнорировали компрометирующую выдвиженца информацию как клевету.
Большая часть этих руководителей знала, что наломала немало дров. Это и гигантские перегибы при коллективизации, и серьёзные промахи в начале первой пятилетки. Очень многие руководители предприятий были людьми полуграмотными, которые, по сути, не могли контролировать строительство гигантов индустрии. Они пытались руководить, ничего толком не понимая. Нарастающее недовольство масс, руководство ощущало на себе. И когда Сталиным были предложены выборы из нескольких кандидатов, понимали, что это во многом может лишить их власти и должностей.
Суматоху, чтобы эти выборы не прошли, провели взвешенно, грамотно и она, надо сказать, сработала. Подавая ситуацию так, что вокруг одни враги, которых надо истреблять (статья 58 УК РСФСР) — злопыхатели, саботажники, иностранные агенты, жаждущие свержения Советской власти, и борьба с ними, — первейшее дело. Сталин был вынужден отказаться от альтернативных выборов. Далее последовала череда осуждений и арестов вполне заслуженных людей при власти и должности. Руководители высоко ранга и военачальники, даже заслужившие своё положение по отношению к Советской власти, по доносу, навету, попадали в руки органов возмездия. Время меняло жизнь простых людей и руководителей, заслуживших огромный авторитет в годы революции и гражданской войны. Менялось и отношение к власти. Многие говорили: так им и надо, — даже не зная сути. Подождём, поживём увидим, им вверху виднее — считали другие. Сложно было всем. Хотелось, наверное, многим принять ту или другую сторону, иметь собственное мнение и отношение к происходящему, но большинство затаилось выжидая. 
В июле 1932 года глава СССР Иосиф Сталин в записке Лазарю Кагановичу и Вячеславу Молотову изложил наболевшее. Там говорилось о том, что «...за последнее время участились, во-первых, хищения грузов на железнодорожном транспорте (расхищают на десятки мил. руб.), во-вторых, хищения кооперативного и колхозного имущества. Хищения организуются главным образом кулаками и другими антиобщественными элементами, старающимися расшатать наш новый строй. По закону эти господа рассматриваются как обычные воры, получают два-три года тюрьмы (формально!), а на деле через 6-8 месяцев амнистируются… Терпеть дальше такое положение немыслимо».
7 августа 1932 года вышло Постановление ЦИК и СНК СССР от 7 августа 1932 года «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении социалистической собственности».
Согласно этому постановлению, все хищения, перечисленные Сталиным в записке своим соратникам, были объявлены как злостные и выносились в понятие «кража социалистической собственности». За действия такого рода назначили и наказание — «расстрел или замена, при смягчающих обстоятельствах, лишением свободы на срок не ниже 10 лет с конфискацией имущества». Также постановление предписывает «применять в качестве меры судебной репрессии по делам об охране колхозов и колхозников от насилий и угроз со стороны кулацких и других противообщественных элементов лишение свободы от 5 до 10 лет с заключением в концентрационный лагерь». Лица же, попавшие под действие постановления, не подлежат амнистии».
«Закон о трёх колосках», он же «закон о пяти колосках», «закон семь–восемь» (по времени принятия, 7-го числа 8-го месяца) «закон от седьмого-восьмого», «дедушкин указ» (по прозвищу, подписавшего его М. И. Калинина) — это перечислены только самые распространённые в народе наименование данного постановления, был принят и вступил в действие.
-/-
Село на Волге, матери рек русских, близ Саратова – Щербаковка, и не просто Щербаковка, а Русская Щербаковка.
В сентябре 1937 года житель этого села, глава семейства Чепайкиных Фёдор попал под ножи сенокосилки и сильно поранил ноги. Как это произошло, чуть ли не у каждого жителя села была своя версия. Случай, связанный с алкоголем, отметали все, претендующие на роль Холмса. Его никогда, и никто не видел пьяным, здесь даже до запаха спиртного дело не доходило.
С трудоднями у семьи Чепайкиных произошёл сбой. Долгая болезнь Фёдора привела практически к обнищанию. Председатель колхоза Семён Семёнович старался помочь чем мог, но его стараний и возможностей было недостаточно.
С принятием указа о трёх колосках люди в селе поневоле стали относиться к друг другу настороженно. Это же не просто воровство, а хищение социалистической собственности, а всё равно как украл у соседа, друга, брата…
Давыд Ганшу одиннадцати лет от роду, пас своих худых коз у дальнего поля. Уже собрался гнать своё скромное стадо, состоящее из козла Дрона, его послушной жены козы Белой, и сорванца по кличке Плут, но увидел, как от уже убранного поля ржи, сквозь плотные по краю поля кусты вышли Нинка и Мишка Чепайкины. Решил подождать приятелей. Но они остановились, сробели вроде. Проходя мимо, ни здрасте тебе, ни как живёте. Хмуро, держась за руки, прошли мимо, как будто и не видели его вовсе.
А уже на следующий день село узнало о подозрении, что сестра и брат Чепайкиных, возрастом тринадцать Нине и девять лет Мишке, украли с колхозного поля зёрна и колоски ржи. И всем это будет наукой, и что красть колхозное, пусть даже оно сгниёт, никому не позволено.
Прямых доказательств случившегося не было, только пастух Мустафа вроде как видел двух малолеток, спускавшихся с крутого поля, а они или нет — не разглядел, далеко было. Второй свидетель «Даль синеокая» Дуня Простакова, сказала — а кто, если не они? Многие сомневались, что у неё в это время вообще глаза были открыты. Жила так, чтоб было что пить и что есть, а если это есть, то можно жить. Сам председатель видел, что в село входили все сразу. И Давыд, и Нина, и Мишка, и козы Давыдкинаго «стада». Но на заявление Дуни Простаковой необходимо было реагировать. Отсюда собрание и спрос. На сходе присутствовали все жители села и стар, и млад.
 На вопрос «кто ещё, что может сказать по данному делу?» вдруг поднялся Давыдка Ганшу.
— Мы в это время пасли Дрона и Белую с козлёнком. Ну Плут, — все его знают. Вместе были, никуда не ходили. А пацана малого и девку тоже видели. Но не наши это, богом клянусь.
Для уточнения правдивости свидетельств, в доме у Чепайкиных произвели обыск. Поскольку не было найдено ни одного зерна и чашки с котелками были чистыми, решили дело прекратить за недостаточностью улик. 
— История грустная, но остальным наука, — сказал, заканчивая сход Семён Семёныч, — сморите, не балуй тут у меня. И погрозил пальцем всем сразу.
По окончании разбирательств Давыд удостоился улыбки Нины Чепайкиной и лучистого взгляда её голубых глаз.
По сути, были известны случаи с печальным исходом. И сроки заключения были, и порицания, и другие наказания провинившихся.
-/-
 
— С днём рожденья! — выдохнув луком, крепко замешанном на перегаре, сказал дядька Пётр.
Незваный гость, как утверждал он – всё же лучше татарина, ловко ухватил Давыдку за ухо, пытаясь приподнять его от пола. Боль была страшная, но Давыд стерпел, — не маленький. Гость сунул Давыдке в руку кулёк из газеты, и, ухватившись левой рукой за косяк открытых дверей, перешагнул через высокий порог. Этот гость появлялся всегда там, где собиралась компания, повод его не интересовал, а уши погреть новостями, да выпить даром, закусить, — первое дело.
За столом уставленным различными закусками, сидели, кроме родителей Давыда, друзья, соседи по улице, живущие слева и справа от дома, и те что напротив, это в общем-то не являлось правилом, а скорее исключением из правил, поскольку соседи по забору обычно всегда имели какие-то претензии к друг другу. Дом семейства Ганшу (это фамилия такая немецкая, на русском будет – варежка или рукавичка, то есть одежда для рук) построил ещё прадед именинника Карл. Выпивали за Давыда и его здоровье, за его родителей и старую бабушку Марту, за Советскую власть и, конечно же, за товарища Сталина, закусывали и наливали снова. До появления Петра разговаривали исключительно на немецком, а с его приходом перешли на русский язык, впрочем, такой же родной для всех, кроме, наверное, старой Марты.
Давыд ещё раз посмотрел на собравшихся, вздохнул и пошел по сеням к крыльцу, разворачивая газетный сверток, хотя и знал, что там конфеты и даже уверен был какие — «дунькина радость». На крыльце, как всегда при каком-либо веселье, толпилась детвора. Среди них выделялась Нинка Чепайкина, она была старше Давыда на два года, и уже не только длиной волос и юбкой она отличалась от мальчишек. Проходя мимо неё Давыд тихо выдавил: 
—Лучше бы папирос принёс, — и потом громче, — А вот кому конфет, налетай! — и сунув Нинке в руку кулёк, сбежал по крылечку вниз, пересёк двор и по деревянной, почти чёрной от времени лестнице влез на чердак сарая. Там же, как был в пальто с плеча старшего брата, лёг спиной на сено головой к лестнице, и сквозь проём стал смотреть в небо. Небо всегда его удивляло своим непостоянством, оно никогда не бывает одинаковым. Вот и сейчас, апрельским вечером, оно не было таким как вчера, да что там вчера, даже пять минут назад оно было другим. Луна серебряным серпом висела прямо над входом, поражая своим размером. Молота не хватает, — подумал Давыд, — заложил руки за голову. На сердце было беспокойно. Не то что бы как-то изменилось отношение односельчан в последнее время, но всем было понятно, что так как было, уже не будет. Например, вчера утром пастух Мустафа, обычно всегда терпеливо поджидавший всех коров стада, увёл собравшихся за околицу, и Давыдке пришлось километра два догонять их. А Мустафа, не сказав ни слова, что тоже не в его правилах, звонко щёлкнув кнутом, зашагал за нагнавшей их Ночкой. Так назвала корову бабка Марта, и ни у кого не возникало вопроса почему. Корова была чёрной.
А над Европой, раскинув серые, с металлическим скрежетом огромные крылья, кружил германский орёл, устанавливая свои правила, свои законы, своё превосходство. Страны Европы, похоже, делали вид, что сопротивляются, но по прошествии какого-то времени уже формировались отряды, полки, которые вставали под знамёна железного рейха.
Советское правительство обещало жить лучше, чем жили вчера, мира, благополучия и процветания.
Заключение мира с железным рейхом ещё 23 августа 1939 года не убеждало в этом, но по-своему обнадёживало.
Из репродукторов неслось: «нам нет преград ни в море, ни на суше, нам не страшны…» Страна жила надеждами, мечтами и верой. Причём, не только в партию и народное правительство, но и в дружбу, любовь, и, как это не странно, в бога. Тихо, смиренно, беззаветно, доверяя ему порой даже то, что нельзя было доверить самым близким и верным людям. По-тихому крестили детей, мало кто ходил в церковь, мало кто крестился на людях, но господа Иисуса Христа в самых трудных жизненных ситуациях поминали все. Ну, может быть, кроме ярых материалистов и коммунистов. А крестики, полученные при крещении, носить не заставляли, они хранились отдельно, надёжно и доставались в особых случаях — на крещение, свадьбы и поминки.
Адольф Гитлер.
В 1940-м году не было человека, который бы не знал этого имени, разве что не в курсе были новорождённые. Судя по тому, как государства по ту сторону границы безропотно принимали новый порядок, многих он устраивал. Но и по эту строну находились люди сомневающиеся и до конца не определившие своё отношение к происходящему.
Сороковой год порадовал рекордными урожаями, сделал хороший задел, добавляя уверенности в завтрашнем дне. Текущий 1941 не застал никого врасплох. Привыкшие к труду колхозники делали то, что они умели, и знали, что голод не грозит никому, а значит — будем жить.
 
Мюльберг (Muhlberg), также Щербаковка, Дойч-Щербаковка, Немецкая Щербаковка вросла в Волжскую землю неподалёку от истока речки Щербаковки, начинавшейся с большого родника, вытекающего из горы близ этого села, в 5 верстах (верста - всего на 65 метров больше километра). К юго-западу от Немецкой, было расположено село Русская Щербаковка, около 50-ти верст от города Камышина и в 140 верстах от Саратова. Здесь были церковь и школа. Поселяне собственники, бывшие колонисты-немцы, лютеране и частью баптисты. Поселение было организовано между 1764 и 1766 годами выходцами из Германии по вызову Императрицы Екатерины II, урожденной графиней Ангальт-Цербстской.
Русская Щербаковка и была родиной и местом жительства Давыда. В этом селе жили люди многих национальностей, но в большинстве своём — русские и немцы.
Давыд, в своём пацанском понимании происходящего, как и русские, и нерусские сверстники, готов был отстаивать свободу своей родины, и не только села Щербаковка, Камышинского района Саратовской области, но и всей страны Советов.
 
Давыд не заметил, как уснул. Снился сон, цветной. В воскресный день обычно мужики села делали шуточные соревнования, можно сказать гонки на телегах с бочками за водой к Волге. Запрягали лошадей в повозки, иногда даже женщины украшали упряжь и гривы, одновременно напевая мотивы популярных в селе песен, кто на русском, кто на немецком языках.
Заливистый свист, щёлканье кнутов и гонки от сельсовета до места, где набирали воду из Волги. Победителем считался тот, кто первым приезжал к месту старта с полной бочкой воды. В воскресенье следующей недели выигравший уже не торопился за водой к реке, а каждый участвовавший в этой потехе обязан был из своей бочки отлить не меньше ведра почётному победителю прошлого состязания. Веселуха!!!
Проснулся Давыд от скрипучей утреней песни петуха, но покидать сеновал не торопился. Плотнее запахнулся в братово пальто и уставился в новое, утреннее небо. Бледно-голубое, ещё не набравшее сочности, оно обещало тёплый солнечный день. Полежав некоторое время, Давыд уселся в проёме чердака, опустив ноги на верхнюю перекладину лестницы, и стал рассматривать дом, двор и улицу. Прокряхтела входная дверь, показалась бабка Марта. Он снова спрятался внутри. Не заметила, значит утро пройдёт так, как захочет сам. Хотя что значит сам? Никто не останется без дела. Кто в доме, кто в кузне, кто на ферме, кто в поле, кто в МТС (Машинно-тракторная станция), каждый на своём месте. Всё будет так, как всегда. Всё будет хорошо. 
-/-
 
Прокоп открыл глаза, прислушался. Идёт кто-то. Потом удар сапога под рёбра. Удар был такой силы, что дух свело. Вскочил, одёргивая сено с волос. Прикрыл голову руками, чуть позже понял, — больше бить не будут.
Вот тебе и с добрым утром. Хозяин Захарка был года на три старше Прокопа, но лют, похоже, в отца, который год тому назад ушёл служить то ли черту, то ли самому дьяволу, но точно не богу.
— Дрыхнешь, сволочь? Весь день проспишь! Я что ль за тебя вожжи дёргать буду? Быстро запрягай, и на Яблоневку, похоже, разъездов там будет много. Лихие люди немца-ювелира порешили, да всю семью.
Прокоп уже через полчаса был на месте. Остановился как раз там, где стоял ночью. Суета, соответствующая степени происшедшего, вызывала напряжение. А причастность Прокопа к случившемуся ночью не предвещало ничего хорошего.
А ещё недели через две в пролётку к Прокопу прыгнул почти на ходу Евлаша.
— Прокатишь? По старой дружбе?
— Да сел уж, чего спрашивать? Едем-то куда?
— А поехали на наше место у старого причала.
Молча ехать и скучно, и грустно. Чего это Евлашке захотелось побывать там, где они часто встречались, будучи детьми, играя в Чапаева, Петьку и Анку?
— Я знаю, где ты был в день убийства ювелира.
— Я тоже знаю. В конюшне я был. 
— А вот подруга Рихарда Ивановича Люфта, Софья Генриховна, утверждает, что видела твою пролётку в Яблоневом переулке, недалеко от дома ювелира. И что около трёх часов ночи в неё садились трое неизвестных.
— Мало ли пролёток в городе… 
— Много. Не спорю. Но котелок на голове извозчика — один! На весь город. Это был ты.
В голове у Прокопа мыслей не было. Он просто ехал к старому причалу. Но скрип колеса да звон в голове не увеличивался, но и не уменьшался. Он заполнил всю голову. Прокоп хотел сказать что-то вроде «да как ты мог подумать? да зачем мне это надо? я живу, никого не трогаю, никому не мешаю...», но не стал.  
Приехали. Евлампий спрыгнул на землю, и глядя на Прокопа снизу-вверх, сказал:
— Ты Аркашку давно видел?
Прокоп молчал.
— Всё ещё может закончиться миром, — продолжал Евлаша, — ты уедешь отсюда, забудешь про Аню, а я забуду обо всём остальном.
Прокоп понял, что задумал Евлампий.
— Добреньким хочешь быть? Запомни. Если даже я уеду, если даже ты меня посадишь, Анюта всё равно никогда не будет твоей. Она тебя на дух не переносит.
Евлампий потянулся, схватил за ворот сюртука Прокопа, сидящего на облучке, с силой рванул его на себя. Тот, падая, пролетая над Евлампием, ухватился за рукав его зипуна, и невольно потянул того за собой. Борьбы никакой не было. Прокоп, упав у ног Евлаши, увидел, как тот по инерции пролетает через него по каменистому берегу к воде. Потом плеск воды. И тишина. Прокоп поспешил ниже, к воде. Евлапия, лежавшего лицом в воде, уже относило от берега. Прокоп попытался дотянуться до него. Стал было подгребать воду рукой к себе. Ухватить за что-либо не получилось. Увидел, как тело стало медленно погружаться, потом над водой появились пузыри, всё затихло. Ленивая волна омывала от крови камень. Может так-то оно и лучше. И что его удивило в этот момент, — ему не было страшно, и не было жалко бывшего кореша, который уплывал туда, откуда не возвращаются. С болью в груди он понял и то, что никогда они с Анной не будут вместе. Между ними всегда незримо будет присутствовать Евлаша.
Прокоп никому ничего не говоря, не простившись с Анной, исчез из города.
 
В голове звон. Да нет, не звон, а скрип колеса.
Илья, похоже, заснул. А в голове Кнута с каждым стуком сердца нарастала тревога.
У рабочего посёлка Верхняя Салда, в окрестности Свердловска, куда волею судеб попал Прокоп, велось строительство завода металлоконструкций и мостов, что привело к началу нового периода в истории, который привёл посёлок к статусу города.
В личной жизни и в роде занятий у Кнута практически ничего не поменялось. Жил тихо, ямщицкое дело знал, был на хорошем счету. Отпустил усы. Подумывал, а не пора ли обзавестись семьёй, да зажить как все.
— Эй, пролётчик, не пролети мимо.
К нему на ходу прыгнул клиент.
— Аккуратней, — порекомендовал Прокоп, — Едем куда?
— Прямо, братан. Прямо.
Прокоп узнал этот голос. Оборачиваться не стал. Времени прошло, почитай, лет пятнадцать.  
Ехали молча.
— Здесь притормози, – услышал он за спиной знакомую фразу.
Человек ткнул в карман зипуна Прокопа ассигнацию, и спрыгивая сказал:
— А усы тебе идут, Прокоша… Покедова. Даст бог, свидимся.
Прошло ещё два года, которые Прокоп провёл в кошмарном ожидании. И всё бы было ладно, но получил он наконец весточку от Аркашки намедни: «Как кнутом не маши, а от прошлого не убежишь. Скоро буду. Рад небось?».
— Ой, неладно, — думал Прокоп, —  нет, не ладно всё.
Посланец, передавший слова Аркашки, часто шмыгая носом, стоял, ожидая благодарности.
— Уйди. Убью. — пообещал Кнут. 
— А я чо? Я ничо, другие вон чо, да и то ничо, а я как чо, так на меня сразу вон чо, — в очередной раз шмыгнув носом посланец исчез…
 
Понимал Прокоп, что ищут Аркашку, и чуял, что всё ближе и к нему подбираются. «Да ведь убрался от тех мест. Ни тебе вишни-черешни, ни яблонь, ни груш. Одни березы да осины, кедрач да елка колючая. И времени-то сколь прошло. И вот на тебе». Три дня тому назад участковый справлялся: «Не ждешь ли гостей? А то все один да один».
Да и председатель, Илья, косо смотрит. А что как в бумагах и смерть моя? — думал Прокоп.
И на сердце, и в мозгу воспалённом жила и зрела мысль: «Бежать? А куда? А бежать некуда. Туда, где не найдут! Найдут. Ой, найдут».
Спит Илья, Муромец, етит твою.
Вёрст через пять и хаты видать будет. А что если посмотреть, что там в бумагах-то?
Ведь спит же Илья. Я тихо, он даже не почует.
Свернул Прокоп с тракта. Встал. Закурил. Потом быстро погасил окурок. Илья страх как не любил табачный дым. Малое время покрутился на передке, да ближе к портфелю кожаному придвинулся. Ох, русское авось, пронесет ли?
Взял, открыл, достал бумаги. Ба, деньги, деньги-то ему без надобности. Только открыл бумаги, прищурился. Тут и Илья очнулся: «Что стоим?» Увидел. Набычился: «Ты что это удумал?!»
Долго, очень долго, или так показалось Кнуту, держал он голову Ильи, крепко прижимая к фуфайке, сначала к своей груди, потом опустил ниже к животу. Старался прижать так, чтоб шуму не было. Да шуму-то и не было, мычание разве что, потом всё тихо стало, хоть Илья всё ещё как бы нехотя царапался, вроде цеплялся, за сено, за ворот телогрейки Прокопа, за лицо, за руки, за жизнь… перестал, затих. Теперь уже не проснётся.
  Мыслей не было никаких, руки дрожали, слёзы одна за другой катились из испуганных глаз. Спрыгнул, нет, свалился с телеги. Опёрся спиной о берёзу. Берёзовый лист прилип к щеке, и со стороны могло показаться, что у Прокопа появился ещё один рот. И уже не в одно, а в два горла вырвался крик, пугая ворон, наблюдавших за всем происходящим с веток стоявшей рядом с дорогой берёзы. Крик оборвался внезапно. Прокоп, зажав руками рот, смотрел вслед улетающим воронам, единственным свидетелям произошедшего. Потом он перевел взгляд на макушку берёзы, заскользил взглядом по стволу вниз и окаменел. Подпирая плечом ствол, стоял и улыбался давно не бритый мужик, одетый в изрядно поношенную шинель, видимо, с чужого плеча, поскольку она висела мешком, касаясь подолом земли. Прокопу эта улыбка на давно не бритом лице была хорошо знакома, да и не улыбка вовсе — оскал.
— Ар-каш-ка, - по слогам выдавил из себя Прокоп.
— Я, почитай, здесь уже недели две в лесочке вашем обитаю, — прохрипел тот, — И голодно, и холодно. За тобой смотрю издаля. Ты молодец, тихо живёшь, скромно. Жаль, что один, а то мы бабы уже давненько не трогали.
Кнут перевёл взгляд в глубь леса и увидел ещё двоих мужиков, сидевших на упавшей от старости осине.
— Особо нам от тебя ничего не надо, денег сколь можешь, одёжи какай, да пожрать бы, — как будто и не был он свидетелем только что случившегося убийства, продолжал уже совсем близко подошедший Аркашка.
— Т-т-там. — мотнув головой в телегу, заикаясь сказал Прокоп.
Аркашка подошел к телеге, порылся в портфеле, приподнял дерюжку, посмотрел.
— Вот за это спасибо. Ты как будто тоже к встрече готовился.
Молодца. — приободрился Аркашка, сунул деньги в карман шинели и махнул рукой ожидавшим мужикам.
Те подошли, начали рыться в телеге, подбирая себе барахло.
— Быстрей, придурки, — торопил их Аркашка, — не на базаре.
Захватив с собой приглянувшуюся одежду, мужики углубились в лес.
— За что ты его, Кнут?
— Так ить, может и не за что. Не знаю.
— Ты, Кнут, на меня зла не держи, никто тебя в такую жизнь за
руку не тянул, сам шёл как теленок на бойню, не думая. Короче говоря, история такая. Вас ограбили, тебя ударили, ты ничего не видел и не слышал. — как эхо из прошлого прозвучало из-за спины Прокопа.
— Кто ударил? Как это? — начал было Прокоп. Но охнул от удара, и повалился было к худому заду кобылы, да Аркашка спроворил, ухватил за хлястик телогрейки, откинул обмякшее тело в телегу, в сено. Взял из руки Прокопа кнут, щёлкнул им по-цыгански, гнедая, вздрогнув, и низко опустив голову, словно скорбя о произошедшем, пошла к дороге, затем по ней, и скрылась за поворотом.
Вороны, всё ещё кружившие над местом событий, сопровождали телегу, в которой «валетом» лежали, покачиваясь в такт ям и ухабов, два тела.
Сознание к Прокопу возвращалось медленно. Во рту, как с
похмелья, было сухо и кисло. В голове стоял звон. Да нет, не звон, а скрип колеса. Прокоп осторожно открыл глаза и увидел руку мёртвого Ильи. Рука была полураскрыта и указательный палец как-то неестественно оттопырен в сторону. Телега покачивалась, и вместе с ней покачивалась рука, как будто грозила, а в ладони лежала пуговица от телогрейки Прокопа. Прокоп уже слышал подбегавших к телеге людей и, не думая схватил эту пуговицу ртом, попытался проглотить, но с первого раза ничего не получилось. Кто-то повернул его на спину, стал хлопать по щекам, потом поднял с сена и это помогло — пуговица скатилась по сухому горлу и остановилась где-то посередине.
Прокоп открыл глаза. Над ним склонилось лицо соседа Ивана. Тот взял голову Прокопа в руки за затылок и вдруг бросил её обратно. На руках Ивана осталась кровь.
Суматоха вокруг, топанье ног, гомон как будто смолкли. Вдруг вопль Натальи, жены Ильи, взорвал тишину. Чьи-то руки сняли Прокопа с телеги, посадили на землю спиной к колесу. Тело Ильи уже несли на руках к дому председателя, следом вели Наталью, ноги у неё то и дело подкашивались, её поддерживали, не давая упасть.
Схоронили Илью на третий день, а Прокопа все это время опрашивал участковый, Алексей Васильевич, где, да кто, да с кем, да как. Прокоп в душе проклинал свою пустяшную жизнь, Аркашку, судьбу злодейку, да и участкового заодно, а на дознании твердил на нас напали, меня ударили, ничего не видел, ничего не знаю, ничего не помню, заливался слезами и вертел своей забинтованной головой, а когда случайно зашедший к участковому сосед Иван похлопал его по вздрагивающим плечам и сказал: «Да что ты мог сделать», он подхватил эту фразу и добавил её к словам «не помню, не знаю, не видел». Место, где на них якобы напали, он показал. Там действительно поодаль нашли место от костра, да старую поношенную одежду, что и взяли как вещественные доказательства, Прокопа же оставили в покое. А ещё две недели спустя Прокоп решил перебраться чуть дальше на север.  
-/-
 
Давыдке казалось, что он совсем не изменился. Разве что начал появляться пушок на верхней губе, грубее стал голос, да бабка Марта стала тише. Время расставляло всё на свои места. С высоты сеновала, что на против входа в избу, «Граммофон», как называл цветастого петуха отец Давыда, ходил по двору приосаниваясь и отряхиваясь. Не раз он пытался пропеть свою утреннюю песню, но видимо боялся, что она будет последней. Давыд видел, как просыпается колхозная братия. Коммуна готовилась к посеву, суета будущего аврала присутствовала везде.
С другой стороны сеновала тоже был лаз, но скрытый от любопытных глаз. Он решил воспользоваться им. Привычно спрыгнул вниз, и тут же оказался уже на улице.
С утёса к воде Давыд спустился знакомой с детства тропинкой. Прибрежная полоса песка и набегавшие робкие волны манили искупаться, но апрель не то время, когда можно было войти в воду. Редкие льдины, маленькие и приличных размеров, проплывали мимо. Он лёг на большой, плоский как речная галька камень. Именно здесь больше всего любил загорать Давыд. Когда он ложился на каменную глыбу, то как раз полностью помещался на ней. Но на этот раз он обратил внимание на то, что пятки его еле-еле цеплялись за край камня. «Подрос», — подумал он.
Давыд прошёл по пляжу в поисках куриного бога (камень с отверстием), не нашёл. Набрал горсть отшлифованной водой гальки, стал кидать в воду, считая «блины». Один из камешков запрыгнул на проплывающую льдину. Провожая её глазами, он и представить не мог, что совсем скоро его и односельчан немецкой национальности, так же как этот камень на льдине, понесёт время по реке жизни кого куда без всякой надежды на возвращение.
В первой половине мая посевную закончили, как было принято во всём Советском союзе, раньше срока, а значит с новыми рекордами, с личными достижениями и надеждами на лучшее будущее. Сразу же за посевной началась подготовка к уборочной — ремонт техники, амбаров, зернохранилищ, плодоовощных баз для хранения урожая. Всё шло своим чередом, но это ни у кого не вызывало уныния. О том, что труд облагораживает человека, наверное, ещё никто не задумывался. Все работали как слаженный добротный механизм.
 
Рано утром 22 июня в спящей деревне ударил колокол. Этот одинокий звук долго висел в воздухе. Через какое-то время колокол снова ожил, и снова пробил только один раз. Так продолжалось долго. Давыд начал было считать, думая, что отсчитывается время с каждым ударом, но вскоре перестал. В сердце поселилась тревога. Колокол словно настороженно предупреждал о чём-то или просто напоминал о себе людям, которые уже стали забывать бога. Давыд не был крещён. Бабка Марта сказала: пусть так живёт, пусть бога в голове помнит и в сердце носит. Пастора, единственного практически на всё Поволжье, посадили. Люди задавались вопросом: за что? Но время было смутное, говорили, что надо было, и причину нашли. Вера в бога была «опиумом народа». В православную церковь бабка Марта категорически идти не хотела. Вот и остался Давыд нехристем.
 
ВОЙНА!!!
Какое кроткое слово, а сколько в нём горя. Беда накрыла всю Советскую страну. Казалось, никто не замечал солнечных дней. На лицах людей читалась тревога и ожидание плохих вестей. С каждым днём фашистская зараза всё больше и дальше распространялась на восток.
«Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой…»
Песня на стихи Лебедева-Кумача была написана Александровым. Она стала во многом определяющим событием, призывающим Советских граждан к сплочённости, самоотверженности и патриотизму. Первый раз песня была исполнена на Белорусском вокзале 26 июня 1941 года одной из групп, Ансамбля Красноармейской песни и пляски СССР перед отправкой на фронт. 
Рассказывают, что печатать слова и ноты не было времени, и Александров написал их мелом на доске, а певцы и музыканты переписали их в свои тетради. Ещё день был отведён на репетицию.
Начался новый этап жизни у всей страны, у каждой деревни, села, города, у каждого гражданина, в том числе и простого советского паренька немецкой национальности, Давыда, из села Русская Щербаковка Саратовской области.  
          Тем временем события развивались в Щербаковке стремительно. Отношение русских к немцам по понятным причинам становились сложными.  И никому ничего не нужно было объяснять. Всем и так всё было понятно.
Разговоры в сельмаге затихали, если заходил туда кто-то из немецкой половины села. Взрослые между собой разговаривали только по делу, стараясь не касаться темы национальности и фронтовых сводок. Вести с фронта слушали все вместе, но немцы постоянно ловили на себе осуждающие взгляды русских односельчан. Чего нельзя сказать о молодёжи. Там всё сложилось быстро и просто. Именно тогда Давыд открыл для себя новую категорию людей — «бывшие друзья». Он никого не осуждал, даже понимал их. Если раньше вопрос национальности не возникал так остро, то сейчас, проходя мимо собравшихся пацанов, Давыд ловил на себе напряжённые взгляды сверстников, а иногда и долетавший до него шёпот: фашист. 
-/-
 
Девятнадцать лет, прожитых в деревне Плачёны, затерянной среди лесов и полей Вятского края, для Мишки, похоже, закончились. А изучение двигателей внутреннего сгорания, в котором он делал большие успехи, похоже, останется без продолжения. Уже год назад ему льстило, когда кто-то из трактористов подкатывал к главному механику МТС со своими проблемами, а тот сразу отправлял бедолагу к Михаилу Андреевичу,
- Если он не сможет помочь, ты пойдёшь под суд за халатность и порчу колхозного имущества, - кричал начмех.
Хотя Мишке в ту пору ещё не было и восемнадцати лет.
Насколько он помнил себя, никогда не было такого состояния как сегодня, 25 июня 1941 года.
Война.
Мобилизация.
Испуганные лица женщин, растерянные мордашки детей, решительные, и вместе с тем настороженные глаза мужиков. По жизни у каждого случаются свои маленькие радости и печали, но сегодняшнее событие вряд ли можно назвать печалью. И ни горем, ни тем более бедой называть тоже не хочется. А потому отметить его решили прямо на улице.
Вынесли столы и скамейки, поставили на поляне вдоль дороги. В полной тишине, как будто и птицы петь перестали, бабы сервировали нехитрыми закусками стол, слышался только шелест платьев и сдержанный шёпот.
Мужики собрались у забора. Среди них выделялся отец Мишки, Андрей Егорович Ходырев, Егорыч. Возраста неопределенного, лысину на пол головы полностью прикрывал видавший виды картуз, небольшие ярко- голубые глаза с заметной долей лукавства смотрели из-под густых седых бровей, и дополняла его облик роскошная, ухоженная, расчёсанная на две стороны борода. Он сидел на прижатой к забору лавочке, клал в ладонь левой руки очередной кусок комкового сахара и указательным пальцем правой руки, коротко размахнувшись, колол его. Уже давно никто не удивлялся его фокусу, все знали, что повоевал он, в своё время, был ранен, и с тех пор указательный палец правой руки не только не сгибался, но и не чувствовал боли.
Андрей Егорыч, участник Первой мировой войны 1914-1918 годов, ефрейтор, воинская часть 193-й Свияжского пехотного полка, место рождения: Вятская губерния, Вятский уезд, деревня Враги. Причина выбытия — ранение правой руки шрапнелью в октябре 1914 года. 
Призванные на поле брани скопились рядом, кто стоя, кто вприсядь, кто облокотившись на забор, — все ждали команды. Бабы челноками сновали от хат к столу, поднося закуски, ключевую воду, самогон и квас. Мужики смотрели на своих баб и детишек, учувствовавших в этой карусели, и слушали…
— Вот, к примеру, на марше идёшь ты в колонне. Ить тоже нужна сноровка. Поспешишь — на переднего наскочишь, а если замешкаешь, то под зад получишь. — тихо говорил он, — Опять же и окрест обращать внимание надобно, на каждый бугорок аль ямку какую.
— Это-то на чё? — пустив колечком дым от самокрутки, спросил Игнат, высокий и худой сосед.
— На чё, гришь? А вот атака неприятеля! Эскадроном, да шашки на голо?!
— И чё?
— Чё-чё. Коль ямку заметил, так и схорониться можно, и шашкой тоды тебя не достать. А на бугорок встать, так с седоком глаза в глаза будешь, тода и бой принять можно, — вразумлял Егорыч собравшихся. И чуть по медля добавил, — Однако в ямку аль на бугорок — каждый сам решает.
Меж тем собравшиеся стали рассаживаться за столом. Сначала мужики, рядом подсаживались жены, потом братья, сестры, дети. Егорыч встал во главе стола. Председатель Иван Бубнов, сидевший рядом, не возражал такому началу застолья. Егорыч огладил руками бороду, огляделся, всем ли места хватило. Поднял алюминиевую кружку с ядреным квасом, спиртного он отродясь не пил.
— Речам не учён. А сказать надоть. Воевать идёте, мужики. А кто? И дети вот ещё, а туда же. Живыми, с победой возвращайтесь домой, ну а кому не судьба, тому слава и память вечная. Земля — она везде одинаковая, но есть земля чужая, а есть родная, которая и поила, и растила вас, теперь же защиты просит. Так что уважьте её, землицу то, кормилицу нашу. Вот.
Не зная, что еще можно добавить, он выпил, остальные тоже выпили, стали закусывать. Следом выпили ещё, потом ещё. Трапеза шла своим чередом, уже стали слышны разговоры, всё громче и громче, и уже со стороны все это напоминало не прощание, а обычное, казалось бы, стихийно собравшееся застолье, вроде Пасхи. Разве что слёзы у баб наворачивались на глазах, но они сушили их накинутыми на плечи платками, фартуками и через силу улыбались, заглядывая в глаза кто мужу, кто сыну, кто брату.
Мишка сидел на скамейке напротив своей мамы, Агрофены, за последний день осунувшейся и, казалось, сильно постаревшей. Росту он был небольшого, и сидя на скамейке, мотал ногами, потому как не доставал ими до земли. Она же смотрела на него не мигая и, казалось, не жевала, а что-то говорила ему, единственному сыну, оставшемуся в живых из семерых детей, рождённых ею, остальные шесть — девки, да и из девок осталась одна. Кто-то из соседей говорил, мол, не повезло, кто-то, что не уберегла, но пять маленьких холмиков на деревенском кладбище всегда были прибраны и ухожены. Дочь Тонька сидела рядом с мамкой, уставившись взглядом в стол. Шёл ей восемнадцатый год. Вполне сложившаяся молодая русская девка, из категории «и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдёт».
Мишка смотрел на мамино лицо, бледное и осунувшееся за бессонные ночи, и как будто пытался расслышать её слова. Он понял, — она молилась. Тихо, одними губами, чтоб никто не слышал и не видел из рядом и напротив сидевших, изредка кланяясь в мыслях, наверняка в пояс, опуская голову и прикрывая глаза.
Мишка вспомнил, как однажды его отец, Андрей Егорович, поутру, встав раньше матери, на место иконы примостил свой потрет, а мама, как обычно, встала на колени и не глядя начала молиться. Отец сидел у окна и хихикал в кулак. И Мишке в то время тоже забавной показалась выходка отца, и он смеялся вместе с ним. Сейчас же ему почему-то было стыдно и за себя, и за отца.
Михаил Андреевич Ходырев, всё так же, покачивая ногами сидел за большим просторным столом, и поднимая пол гранённого стакана мутной почти белой жидкости после очередного тоста, снова поставил его на стол, не тронув его губами. Было не по себе, он отвел глаза в сторону от матери всё ещё шёпотом взывая к всевышнему, и увидел полуторку, которая выскочила на холм, и стала быстро приближаться, таща за собой плотный хвост из рыжей пыли. Мать, до этого смотревшая на него, тоже отвела глаза в туже сторону.
А-а-а-х, - выдохнула она, на мгновение закрыла руками глаза, тут же убрала их от лица, оперлась о край стола и как-бы нехотя но резко встала. За столом примолкли, и снова на некоторое время наступила звенящая тишина.
Потом одна, за ней другая баба и вот уже разноголосый стон, рев, причитания, порвали тишину. Все пришло в движение. Бабы хватали мужиков за руки, те тянулись к вещмешкам, вставали, что - то роняли на столе, кто наливал по последней за скорое возвращение и победу. Сосед Игнат держал за щеки в своих руках лицо жены Татьяны и говорил ей, наверняка то что может никогда не осмелился бы сказать в лицо любимой, целовал, улыбался и плакал. Прощание произошло так быстро, что всё недосказанное повисло в воздухе, а когда машина тронулась, рухнуло на дорогу в след уходящей машины протяжным стоном. Бабы стояли, протянув руки в след уходящей машине как будто теряли то без чего жить нельзя. Жить нельзя. Жить нельзя, а надо. Надо не только жить, но и выжить, и победить.
Оставшиеся снова сели за стол. Каждый на своё место, как бы ощущая рядом только что сидевшего здесь самого дорогого человека. Андрей Егорович налил всем, — сидящим за столом и только что уехавшим. Молча выпили.
— Не дело. Мы ж не прощаемся, а провожаем.
Бабы подняли свои стопки, выпили. Затем подняли стопки своих родных, ушедших на фронт. Агрофена помедлила чуток, взяла стопку Мишки, и вместе со всеми, разом выпила.
— Вот и ладно, — закрыл сход старший Ходырев. Достал бычий рог с нюхательным табаком, убрал затычку, нюхнул. Замер, ожидая прихода. Затем чихнул громко.
— Вот и ладно. Таперь ждать будем и трудиться на победу.
«И молиться» — про себя добавила Агрофена.
 
-/-
 
КУБ — в этом случае, не геометрическая фигура. Кизеловский угольный бассейн был известен не меньше чем Кузбасс или Донбасс. Лозунг «Даёшь стране угля, хоть мелкого, но до х…, (короче много)» был известен и понятен любом человеку, который был хоть как-то связан с добычей угля.  Прокоп шёл по вагону, выглядывая свободное место. Одно боковое месте оказалось свободно. Он поставил чемодан из фибры на свободное: — Здесь не занято? – обратился к человеку на против.
  — Ха! Занято. – прокуренным голосом изрядно подвыпившего человека прокомментировал свои действия попутчик напротив, и, протянув под столиком ногу, поставил пятку на сидение, стоящее на против. Аккуратно взяв ногу под пятку, Прокоп поставил её на пол. Сел на место и посмотрел на сидящего на против.
  Лучшего попутчика он не мог себе представить. Сначала он не понимал, мужчина это или женщина. На него смотрело смазливое лицо, средних лет. Взгляд попутчика напрягся, и стал пристально изучать то, что было перед ним.
  — Ты кто? — спросило оно.
  Теперь уже становилось понятно, что это женщина. Красивая. Правильные черты лица. Большие, карие с хмельным блеском глаза уставились, казалось, даже не на него, а за Прокопа.
  Он сориентировался быстрее.
  — Я твоя вторая половина. – подмигнув, ответил он.
           Мария, сидевшая на против, пыталась собрать остатки здравого смысла в кулак, но по причине алкогольного опьянения этого у неё не получалось. — Сгинь, исчезни. Я не собираюсь и не буду ни чьей половиной. —Мария не хотела верить в происходящее.
           — Ты что забыла, что ли? Я ж за водкой ходил. — Во даёт! — обращаясь уже к тем, кто, возможно, слышал их разговор сказал Прокоп. По купе прокатился тихий смешок.
  — Ну Марья даёт, — и всё вроде успокоилось
  Прокоп, теперь уже знал, как зовут кралю, потянулся, взял руки женщины в свои, пожал осторожно.
  — Выпьем? – спросил он, с улыбкой глядя ей в глаза.
  — Наливай. – утвердительно мотнув головой согласилась Мария. Но, выпив стопку, даже не закусив, а на столе было чем, она прислонилась головой к окну, и толи от покачивая головой в такт движения вагона, толи, не веря в происходящее, закрыла глаза и уснула.
  Утро следующего дня тоже началось с вопроса:
  — Ты кто?
  — Я Прокоп, мы же вчера познакомились. А ты Мария. И тоже едешь в Кизел. Правильно?
  — Ну еду.
  — Выпьем? — Прокоп откупорил остатки спиртного.
  — Наливай — пошевелила губами Мария.
  Из вагона на Кизеловском вокзале они уже вышли рядом, поддерживая друг друга. Вербовщики с шахт сновали как заведённые. Не удивительно, что и Прокоп, и Мария оказались в кузове одной машины. Мало того, Прокоп обращался с вещами попутчицы как со своими. Со стороны они напоминали супружескую пару. К бараку подъехали. Комендант, раздавая ключи от комнат толком даже в паспорта не смотрел. Спрашивал фамилию, как звать и — твой номер шестнадцатый. Без проблем Прокоп и Мария оказались в одной комнате. Правда комендант попытался проявить бдительность по поводу разных фамилий, но Прокоп так убедительно сказал:
  — Брось, начальник. Это моя женьша! – на что контраргументов у начальника не нашлось.
А в комнате, да после ночи, аргументы были сплошь положительные что у Прокопа, что у Марии. Так и порешили быть рядом пока быт или ещё что не разлучит их.
-/-
С началом Великой Отечественной войны колхозы опустели. Большинство мужчин ушли на фронт, как и старший сын Андрея Егоровича, Михаил Андреевич Ходырев. Оставшимся сильно прибавилось работы. Но жизнь продолжалась. Работали за двоих, хотя трудодни урезаны были до минимума.
Мишку Ходырева, брата Тони, вместе с другими мужиками первым призывом увезли в Кирово-Чепецк.
Танцы в сельском клубе прекратились, — не время, но фильмы показывали практически каждую субботу. Комедий не было, крутили ленты производственные, героические, патриотические, лирические про любовь. Фильмы привозил на старой полуторке молодой парень, он же их и показывал. На фронт его не взяли по причине хромоты на правую ногу после аварии на МТС, где он раньше работал слесарем.
Киномеханик Василий был на слуху у всех девчонок. Посмотреть фильм из кинобудки, а не на лавочке как все, мечтала каждая из них. Побывавшие в кинобудке избегали каких-либо рассказов о впечатлениях от просмотра. Почему, Тоня поняла уже во время третьего просмотра. А через два месяца она поняла, что эта привилегия закончилась для неё беременностью. Василий объяснил ей, что вполне возможно он не единственный, кто поучаствовал в зачатии будущего гражданина Страны Советов, и уже на следующей неделе председатель представил работникам колхоза другого киномеханика.
Егорыч, как человек старой закалки, решил наказать обидчика, а когда жена Агрофена с лицом наивной послушницы сказала:
— Как ни как, однако он отец нашего первого внука. Бог с ним, жизнь его накажет. А Господь проследит.
Вспомнив как женили самого, Андрей Егорович запряг коня с разрешения председателя колхоза и увёз Тоню с глаз долой, в село Каринка близ Кирово-Чепецка, к двоюродному брату Аграфены, Ивану. Регулярно помогал непутёвой дочери. При рождении девочки оттаял, и когда Тоня решила круто поменять свою жизнь и отправилась по предложению своей подруги Анны Суховой в военизированную часть по охране ГЭС, забрал внучку к себе.
Именем, которым Антонина назвала свою дочь, озадачен был не только её дед, но и все близ лежащие селения — Клара. Толи в честь революционерки Клары Цеткин, толи имя было взято из скороговорки про Карла, который у Клары украл кораллы. Но тем не менее маленький человечек со странным именем стал проживать на Вятской земле.
 
-/-
 
Дом Чепайкиных стоял на соседней улице, Нинка увидела Давыдку, помахала ему рукой. Тот не спеша подошёл, оглядываясь по сторонам. Раньше он даже хотел, чтобы их увидели вместе, а сейчас подумал: «хоть бы никто не увидел». Сели у калитки на лавочку. Нинка несла какую-то чепуху про младшего брата Мишку, который притащил в дом бездомного котёнка, а мать не разрешает брать его в дом, но папка уже дал котёнку кличку Гуляш, брат спрашивает: почему Гуляш? а папка говорит, что мы его откормим за лето, а осенью съедим, братишка утащил котёнка в баню и теперь тайно носит ему еду… Давыд взял Нинку за руку, посмотрел в её голубые как августовское небо глаза
—  О чём ты, Нина? – спросил он тихо, чтобы не спугнуть, чтобы не убежала, чтобы не заплакала.
— Я бы на фронт ушла, да лет мне мало, — вдруг заявила она ни с того ни с сего.
— Я бы тоже ушёл, да нас не берут, ни возраст, ни национальность не позволяют. Чужие мы выходит.
— Какие же вы чужие? Это ты то – чужой? Да спроси кого хочешь.
— Нет, Нинка, спрашивать никого не надо. Всё и так понятно. 
И отец, и старший брат Давыда, Сашка, ездили в город, в военкомат, но их не взяли. Причины прямо никто не называл.
Всё чаще в народе начала появляться фраза «пятая колонна». 
Завсегдатай Пётр, что шлялся по шумным компаниям, оказался работником НКВД и теперь ходил одетым по форме с кубиками лейтенанта. В его присутствии старались говорить поменьше, хотя ничего плохого он никому не сделал.
На противоположной стороне улицы показались бывшие теперь уже приятели Давыда. Вчетвером, раньше Давыд был пятым, подошли. Коренным у них, как тогда, так и сейчас, был Сёмка.
— Ты бы не ходил сюда больше, а то всякое может случиться, — подходя заявил он.
— Я сам буду решать, куда мне ходить, — парировал Давыд.
Всем присутствующим было понятно, для чего затевался этот разговор.
— Слышал я, что вас скоро погонят отсюда, и уже бы угнали, вот только места подобрать не могут, — продолжал Семён.
— Вас — это кого? — насторожился Давыд.
— Фашистов, — сквозь зубы с ненавистью выдавил один из бывших друзей.
— Я не фашист, — заявил Давыд.
— Ну немец, какая разница? — подогревал ситуацию Сёмка.
Остальные встали за спиной вожака.
— Я — русский немец — тихо, но уверенно произнёс Давыд.
— Ну, чтоб тебе понятней было… Это наша земля и девчонки здесь наши, и вам здесь не место.
— Что ты говоришь, Сёма? Ведь вы же росли вместе, вы же дружили, какой он фашист? — вступила в разговор Нинка. Встала между ребятами, прижимая сжатые кулачки к своей груди, – стыдно, Сёма. У вас же всё было общее.
— А ты не лезь. Твоё дело сторона, — прошипел задира и грубо оттолкнул Нинку.
«Если драки не избежать — бей первым», — так говорил дед Карл, вспомнил Давыд, и сразу успокоился. Он коротко, без размаха, кулаком ударил с низу в челюсть теперь уже бывшего друга. Слышно было, как лязгнули зубы. Ноги у Сёмки подогнулись, сначала он как бы встал на колени и завалился на бок.
С криком «Ах ты падла!» – остальные кинулись на Давыда. Началась обычная деревенская драка. Мелькали кулаки, ноги, лица, визжала, как будто бьют её, Нинка и колотила своими кулачками нападавших.
Резкая задиристая трель свистка заставила всех вернуться в реальность. Подбежал дядька Пётр, с ним сержант в милицейской форме.
— Что случилось? Чего не поделили, пацаны? – подходя быстрым шагом спросил Пётр.
Сёмка уже встал и, отряхивая штаны, сказал: 
— Да всё нормально, дядь Петь, — мы больше не будем.
— Да они… — начала было Нина. Но посмотрела на Давыда и осеклась.
— Чего не бывает по молодости… Поди из-за девчонки сцепились? — предположил сержант.
Давыд в подтверждение кивнул.
Бывшие друзья Давыда гурьбой отправились с места происшествия, шепотом переговариваясь и оглядываясь.
— Ладно, коли так. Смотрите у меня — погрозил пальцем Пётр и зашагал вслед за ребятами.
Нина, одной рукой держась за забор, смотрела в след уходящим. Глаза, обрамлённые густыми чёрными ресницами, на которых блестели маленькие росинки слёз, были краше всех глаз на свете. В эту синеву хотелось улететь как в небо, или утонуть в ней как в море.
— Нина, никогда больше не лезь в разборки пацанов. Не надо.
— Но я за тебя испугалась. 
— А я за тебя. Не грусти. Похоже, в нашей жизни будет много места для печали… Ну всё, пока.
— Пока? Ты зайдёшь ещё?
— Обязательно, — уходя сказал Давыд.
 
-/-

  В кадрах быстро разобрались. Прокопа определили на четвёртый участок 38-й шахты коногоном в откаточный штрек. Страшно было ему лезть под землю. Но не один хоть, люди рядом. «Привыкну» — подумал он.
Первую и единственную инструкцию Прокоп получил от старшего конюха Василия Васильевича по фамилии Гнедых. Совпадение? Сомневаюсь. Лошадей Василь Василич любил. Знал привычки, повадки. Умел найти подход к любой, извините, скотине. К молодой, старой, ленивой, строптивой — для каждой у него был свой подход.
  — Прокоп Иванович, – начал он излагать своё видение профессии, — Лошади работают в нечеловеческих условиях. Хотя любую работу в шахте нельзя назвать человеческой. Но на людях слава богу никто не ездит, и ничего не возит. А на них – и ездят и возят. Лошадь скотина умная, и в ней необходимо видеть душу живого существа, и относиться с уважением.
  С самого начала инструктажа, было очень заметно его не совсем адекватное состояние. Но Прокоп сам часто бывал в таком состоянии и инструктаж слушал с не скрываемым интересом.
  — Управлять лошадью наука не хитрая. Но лошадь-шахтёр совсем другое дело. На лошадях мы вывозим уголь по откаточному штреку. Живут лошади постоянно в шахте, в конюшнях, иногда их вывозят на поверхность клетью (Это по сути тот же лифт, но шахтеры называют его клетью. Это транспортная кабина, которая поднимает и опускает по стволу шахты людей, оборудование, различные грузы и вагонетки.) но, касаемо лошадей, — только ночью, чтобы они не ослепли от яркого света.
  У Прокопа с каждой фразой, оброненной полупьяным Василь Василичем, складывалась страшная картина. Тем временем старший конюх продолжал:
  — Кроме того, её ни за что не заставишь оставаться дольше положенной смены на работе. Как только она заподозрит неладное, тут же порвёт постромки и убежит в свою конюшню по колее, по рельсам, и без освещения безошибочно найдёт дорогу.
  — Минуточку… — помотав головой, старший конюх зашёл в соседнее стойло и очень быстро вышел, вытирая губы рукавом.
  — Короче, Прокоп Иваныч, работай, следуя инструкциям и зову сердца, и всё у тебя получится. — закончив инструкцию, старший конюх Гнедых, икая, вышел из конюшни.
Лошади в шахте работали давно, но особое значение эти лошади приобрели в годы Великой Отечественной войны. Конный двор в шахте считался важнейшим подразделением подземного транспорта. Ему планировали средства на содержание тягловой силы. Для него приобретали медикаменты, по установленному режиму лошадям должны были выдавать фураж. Если же лошадь погибала, шахтёра, допустившего это, могли привлечь к уголовной ответственности.
Народ, работающий на шахтах, собрался разношёрстный, и их не очень интересовала идейная сторона случившейся Войны. Приехали те, кто хотел заработать, а бронь позволяла делать это, остальных же привезли, — кого под конвоем, а кого очень сильно попросили.
  — Ответим супостатам своим доблестным трудом! — сказал начальник участка Виктор Егорович Моор, немец по национальности, присланный или сосланный на Урал с Донбасса. – Дафайте, дафайте, мушики. Работать, работать. Внизу ребята смену ждут. Вперёд, вперёд. В смысле вниз, вниз. Марию определили тоже на извоз, но на поверхности. Она развозила уголь жителям посёлка, расположенного рядом с шахтой. Поскольку и для обогрева помещений, и для готовки пищи использовался исключительно уголь, каждой семье определялось необходимое и бесплатное количество угля. На весах уголь никто не взвешивал, но в зависимости от времени года, семьям горняков развозили по коломашке угля в месяц, а в зимние время и по две. Коломашка — от тысячи двести до полутора тысяч килограмм угля. Мария с работой справлялась, и вообще могла выбиться в передовики производства, если бы не водка.
По цене водка была доступна рабочему классу. Средняя зарплата шахтёра в месяц составляла 130 рублей, у тех что работали в Гроз (горнорабочий очистного забоя) и на проходке она доходила аж до 300 рублей, а по данным ЦСУ СССР, стоимость пол литра стоила 11 с половиной рублей. Только от Марии зависело кому попадёт коломашка угля в первую очередь, и она это твёрдо уяснила. Расплачивались с ней за благосклонность исключительно водкой, и это быстро сообразили получатели угля. Так же быстро к ней прилипло прозвище Машка-Коломашка. Лошадка ей попалась смышлёная, и нередко пьяную сама довозила до дверей барака. Прокопа тоже всё устраивало. Есть где спать, есть с кем спать, есть что съесть, и практически всегда есть что выпить. Рабочие смены, как и дни, были похожи словно близнецы. Если сегодня не стало хуже, чем было вчера, — уже хорошо.
  Как-то спустившись в шахту, Прокоп нашёл Василь Василича абсолютно трезвого, в стойле мерина по кличке Друг. Конь копытом опирался на перевёрнутое ведро. У ног его старший конюх стоял на коленях и гладил мелко вздрагивающую натруженную ногу коня.
  — Ты, Прокоп Иванович, думаешь, что я с рельсов съехал. Трезвый, стою на коленях перед конякой. Я тоже удивляюсь, как я могу трезвым на всё это смотреть.
  Было понятно, что будет продолжение разговора.
— Мне нравится, как ты Прокоп Иванович, относишься к работе. Вот до начала смены ещё полчаса, а ты уже здесь. Никогда не бываешь с похмелья. Не пьёшь, что ли? — начал очередную исповедь начальник Пркопа.
  — Почему не пью? Очень даже уважаю выпить. Просто не болею я с водки. – поддержал разговор тот.
  — Ты понимаешь, почему у лошадей шахтных нет подков? — и не дожидаясь ответа продолжил, — Шахты часто взрывоопасны, одни по газу другие по пыли, и любая искра может оборвать жизнь многим людям. Идёт она по гравию, по рельсам, шпалам, подковой может выбить искру. Но какой вред лошадь получает от отсутствия подков, можно увидеть, взглянув на копыта шахтёрской трудяге.
  После смены Прокопа ждала привычная картина. Мария была пьяна. И это его нисколько не раздражало. Ешь, пей, всё на столе. Всё, как всегда. Завтра будет тоже самое.

-/-

  Доказывать, что он не фашист, Давыду приходилось не один и не два раза. Причём, его хотели и пытались наказать по очереди, пожалуй, все национальности, входящие в Советский Союз. Они хотели наказать его за то, что он немец, а он старался доказать, что он не фашист. Били его, а он отбивался, а иногда и бил нападавших. Из всех случаев только два раза были стычки с русскими. Первый раз, да и второй, ещё в Щербаковке, когда он вступился за молодую жену соседа Марту Майер. Та вышла из магазина и была атакована двумя пьяными подростками его лет, с откровенными приставаниями, лапаньем и «дай я тебя поцелую». Подошёл, сделал замечание, предложил идти своей дорогой, на что получил предложение идти куда шёл, «и не твоё дело, фашистская морда». Женщина кричала, а пацаны дрались. Успокоил дерущихся тот же дядька Пётр.
Второй случай, когда он, проходя мимо, увидел, что из сумки молодой девушки выпал кошелёк. Он наклонился, поднял его, вручил хозяйке. Два неместных мужика стояли рядом. Один из них сказал, как прошипел: 
— Вот-вот. Привыкай кланяться в ноги. Скоро давить вас будем и на передовой, и в тылу.
У Давыда сорвало крышу, но силы были не равные. Домой его привела та же девушка. Две недели он провалялся, как говорят, зализывая раны.
Утро и последующая череда дней говорила о том, что планировать, чем заняться завтра, не было никакого смысла.
Часто председатель, иногда не один раз в день, собирал у сельсовета колхозников немцев. Дядька Пётр иногда проверял по списку, но в большинстве случаев просто просматривал кто есть, кого нет. Убедившись, что все на местах, бурчал: 
— Идите уже, работайте… пока. — и пряча глаза, уходил в контору.
Слухами земля полнится. В Добринском районе в нескольких деревнях как будто шпионов каких поймали и сдали их органам власти местные немцы. А ещё через несколько дней нагнали машин, собрали всех немцев на пустыре, рассадили в кузова, не разбирая кто стар, кто млад, и увезли. Затем их с причала на баржах отправили в город Энгельс.
Август выдался исключительно хороший. И дождя, и солнца было в меру. Рожь с пшеницей как будто соревновались, кто быстрей дойдёт. Другие культуры — и подсолнечник, и горох, уже собирали на пробу. Овёс, радуя крепкими колосьями, кланялся проезжающим мимо машинам и говорил: «ещё немного, ещё чуть-чуть, и затвердеет зерно, и можно будет взять его».
Указ Президиума Верховного Совета СССР «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья» в августе 1941 г. Немцам было отдано распоряжение в течение 24 часов подготовиться к переселению и с ограниченным количеством своего имущества прибыть в пункты сбора. Жители немецкой национальности были вывезены, мужчины в возрасте от 15 до 55 лет и женщины от 16 до 45 лет, у которых дети старше 3 лет, были мобилизованы в так называемые рабочие колонны, в отдалённые районы Сибири, Казахстана и Средней Азии.
В очередной раз Семён Семёнович Большаков, председатель сельсовета Русской Шербаковки, собрал всех немцев у правления, вышел на крыльцо. Собравшиеся уже понимали, о чём будет речь.
— Трудно, очень трудно говорить об этом. Но события на фронте заставляют принимать решения, которые и понять, и объяснить невозможно. Мы плечом к плечу прошли немалый жизненный путь. Гражданская война, — со многими воевали вместе, одну и ту же грязь месили, коллективизация и всякие разные препятствия преодолели вместе… – начал было он.
— Когда? — прозвучал голос из толпы собравшихся. Все. Да-да, все обернулись на голос отца Давыда.
Семён Семёнович осёкся, опустил голову и следом громко, чтоб все слышали, не сказал, а крикнул:
— Завтра!!! В 12 ровно. Сбор здесь.
Потом тише, но чтоб до каждого дошло, каждый чтоб услышал:
— С собой взять документы, деньги, вещи носильные, паёк на три дня. За скотиной колхоз присмотрит. На новом месте вас уже ждут. Есть земля, есть где жить и работать. Мы уверены, это ненадолго. Наша доблестная Красная армия погонит фашистов до самого Берлина и там раздавит эту гадину в самом её логове.
Больше ни лозунгов, ни аплодисментов не было. Организованно лица немецкой национальности разошлись теперь уже по бывшим своим домам.
Старая Марта сидела на низком табурете, предназначенном для дойки, и с рук кормила корову Ночку. Та захватывала языком душистые стебли клевера, тянулась губами к смоченным слезами Марты очередным порциям, пытаясь лизнуть кормилицу шершавым языком в щёку.
  — Mach dir keine Sorgen, Notschka. Du darfst nicht — du bist tragend. Ich werde also nicht sehen, wen du zur Welt bringst, nicht abwaschen k;nnen.  Schade. [[1][1] Ты не волнуйся, Ночка. Нельзя тебе, стельная ты. Так и не увижу кого принесёшь, не омою. Жаль.][1][1] 
В доме не было никакой беготни. Просто брали что надо, клали куда надо. Отец ходил по комнатам, приговаривал себе под нос, похлопывал рукой по стенам, прислушивался, как будто ждал ответа. Мать вязала узлы, брат Сашка, сносил их к порогу. Все были заняты делом кроме Давыда, и он решил, что у него есть время проститься с Нинкой. Шмыгнул в калитку и направился к её дому. Почти дошёл, навстречу из переулка к нему шагнул Сёмка.
— Не ходи к ней, — тихо, но уверенно сказал тот.
— А то что? — так же тихо спросил Давыд.
— Пожалеешь, — играя свинчаткой в руке продолжал Семён.
— Да я уже жалею. Себя жалею, Нинку, тебя, и всех других жалко. Такое время пришло. Слышал я, у военкома ты был. Что сказали?
— Тебе то что?  
— На фронт не взяли, решил здесь воевать? Отойди, Сёма, ты же друг мне, хоть и бывший.
Тот отступил на шаг, и Давыд пошёл дальше. Нины во дворе не было. Заходить в дом — нужна причина, а её как бы тоже нет. Послонялся вдоль забора, да пошёл домой. Семён всё ещё стоял на том же месте.
— Увижу, скажу, что приходил, — пообещал он.
Не сказав ничего в ответ, Давыд прошёл мимо. 
Утро следующего дня нельзя назвать обычным. Всем, кому были поставлены сроки, впопыхах собирали необходимое, то, что забыли вчера. У людей было состояние не брошенных, не обескураженных, не обиженных, а, скорее, растерянных и встревоженных. Им обещано было, что на новом месте их ждёт всё, что им необходимо для проживания и работы на благо нашей общей родины.
Полуторки со скамейками поперёк кузова, прицепленными железными скобами к бортам, уже стояли у правления колхоза. Люди тянулись к пункту сбора. Что-то несли в руках, некоторые тянули за собой тележки. А заведующая скотным двором Анна Яковлевна Фрик, вела на коротком поводке месячную козочку Снежку, белую как первый снег. Собрались, сгрудились, ожидая дальнейших распоряжений.
Председатель Семён Семёнович, по ленинский смяв кепку в кулак, и как бы грозя непонятно кому с крыльца правления колхоза, встретил отъезжающих.
— Наши дорогие односельчане. В тревожное время живём мы, друзья… — начал было свою речь председатель.
— Семёныч, мы на тебя зла не держим. Самого поди так прижали, что шагу не дают ступить. Что будет с нами? Куда отправляют? — спросил один из отъезжающих.
— Все вместе будете, обещаю. А война закончится — милости прошу домой.
Пётр Васильевич Будённый, уполномоченный НКВД, лейтенант, прервав поток вопросов, скомандовал:
— Строго семьями садимся в машины. Вошли одни, проходят следующие. Без суеты, один за другим. 
— Руки за спину? — съехидничал, и тут же пожалел об этом брат Давыда, Сашка.
Дядька Пётр посмотрел на него, как ударил.
— Оставьте всё, чего не можете унести в руках, — продолжал Пётр
Васильевич, — сказано было: самое необходимое, — документы, и деньги, — Анна Яковлевна, козочку тоже надо оставить.
— Да пропадёт же она. Она и есть-то сама ещё не умеет.
Сквозь гомон людской Давыд услышал голос Нины:
— Я присмотрю, тётя Аня, — взяла поводок из руки тётки Анны.
— Холодным молоком не пои, сама сначала пробуй, слышь, Нин?
Вопрос остался без ответа. Давыд обернулся на знакомый голос, улыбнулся.
Бабка Марта, услышав голос Нины, перегнулась через борт:
— Может и за Ночкой моей присмотришь? А, Нин?
— Конечно, конечно присмотрю.
— Стельная она Нин. С ней ласково надо. Любит, когда я называю её доченькой. Спасибо тебе, добрая душа.
Прозвучал сигнал к началу движения. Провожающие отхлынули от бортов. Двенадцать машин русских немцев, набирая ход, покидали Русскую Щербаковку. У каждого было о чём думать, что вспомнить, о чём пожалеть, но не было, на что надеяться. Люди покидали свою родину и совсем не по своей воле. Виновата была только ВОЙНА. Других виноватых не было. Сидели тихо, говорить было не о чём.
 
-/-
 
АССР немцев Поволжья была образована 19 декабря 1923 года, но её история закончилась 28 августа 1941 года с принятием указа Президиума Верховного Совета СССР «О переселении немцев, проживающих в районах Поволжья».
-/-
— Боец Ходырева, к бою! — прозвучала команда командира взвода охраны Пилипенко.
Из строя вышла худенькая девушка и шагом, отдаленно напоминающим строевой, направилась к рубежу огня. Винтовка не висела, а болталась на плече и лёгонько прикладом ударяла по икре правой ноги. Подойдя к лежанке напротив мишеней, девушка положила винтовку, и легла с ней рядом, ожидая следующей команды.
— Заряжай! — не заставила себя ждать старшина Сухова Анна, по совместительству — лучшая подруга Тони. 
Тоня зарядила лежавшие рядом три патрона, один догнала в ствол, прижалась бледной щекой к прикладу винтовки, и совсем не голосом бойца выкрикнула:
— Боец Ходырева к бою готова! 
Командир взвода охраны лейтенант Пилипенко Сергей Николаевич подошёл сзади и носком сапога пнул по ноге:
— Ши-ире но-оги, — растягивая слова, с издевкой произнес он.
В строю таких же худеньких, как Тоня, бойцов прокатился смешок.
— Разговорчики, — буркнул комвзвода, которого с подачи той же Тони за глаза называли Сырник, таким образом вольно сокращая его имя и отчество. Он подошел ближе к девчатам, ожидавшим своей очереди для стрельбы и как будто говоря им, а не Тоне, прильнувшей к холодной земле всем своим телом, а щекой к прикладу, сказал:
— Огонь! — и подмигнул всем сразу.
Три выстрела один за другим прогремели в утренней тишине.
— Боец Ходырева стрельбу закончила, — с некоторой злостью отчеканила Тоня.
— Куда торопимся? Ну, как до ветру. Мишень надо выцеливать старательно, дабы не дать врагу ни каких шансов ответить тебе тем же.  
Боец Ходырева лежала, ожидая дальнейших указаний.
— Встать, боец. Шагом марш за мной, — сказал Сырник и пошёл к железнодорожной насыпи у основания которой были поставлены мишени.
Мишень представляла из себя фанерный щит с неаккуратно вырезанной головой и половиной туловища, густо покрашенное гудроном, на котором мелом начертаны круги, уменьшаясь диаметром к середине. Ещё не доходя и половины расстояния до неё, было видно, что ни один круг не был задет. Пулевых отверстий в мишени не было.
      — Мазила, — процедил сквозь зубы старшина.
      — Никак нет, — прозвучало из-за спины.
Подошли ближе. В голове воображаемого противника виднелись три аккуратных отверстия. 
      — Эк ты его, — уже с не скрываемым удивлением произнёс комвзвода.
      — Дабы не дать врагу ни каких шансов ответить тебе тем же, — звонко, чтобы слышали девчонки, скучающие в строю, процитировала командира взвода Тоня, и ухмыльнулась краешками губ.
      — Встать в строй, боец.
Тоня развернулась кругом, как положено, через левое плечо, и побежала обратно, придерживая на плече винтовку. Встала в конец строя и гордо подняла подбородок.
Следующим стреляли сослуживцы Тони, кто удачно, кто не очень, а кто и просто, по мнению Сырника, полежал с раздвинутыми ногами.
   — Ривняйсь. Хирно. (Равняйсь. Смирно) — прозвучала команда командира, — за отличную стрельбу бойцу Ходыревой от лица командования и от себя лично объявляю благодарность.
— Служу Советскому Союзу! — отчеканила Тоня.
— Напря-ву! В казарму шаго-ом арш! 
Выполнив команду направо, девчонки зашагали к небольшому посёлку. Проходя мимо старшины, Тоня услышала в свой адрес:
— Уважаю.
— Мы вятские, семеро одного не боимся, — как будто ответила она. Строй отозвался смешком, на что получил от Сырника очередное:
— Разговорчики! 
Уважать Антонину начали уже через месяц после начала службы. Хорошее здоровье, отличные характеристики от руководства колхоза и комсомольской организации позволили Ходыревой Антонине Андреевне без труда стать рядовым бойцом роты охраны. Строевая подготовка и зубрежка Устава караульной службы дались ей не без особого труда, но освоила она их вполне сносно для несения службы. И в первом же карауле она чуть не подстрелила своего прямого командира взвода лейтенанта Пилипенко, который спросонок и жуткого похмелья привёл ей смену на пост и никак не мог вспомнить пароль. Она же после своего окрика «Стой, кто идет!» услышала какую-то околесицу, ну и дальше всё по уставу: «Стой, стрелять буду!», далее выстрел в воздух, потом отборный мат враз протрезвевшего разводящего и долгожданный пароль – Береза. А после караула и первая благодарность от командира роты майора Виктора Николаевича Теняева, в простонародье Викника, получившего прозвище опять же с подачи Антонины Ходыревой.  
 
-/-
  
В голове Давыдки всё звучал голос Нинки Чепайкиной: «Найди меня, Давыдка! Когда закончится всё! Найди!»
Тогда Давыдка ещё не мог знать, что через два года, когда Нине исполнится восемнадцать лет, она поступит в диверсионную школу радистов и по окончании будет направлена на Западную Украину. Там, в Волынских степях, потеряется след Нины Чепайкиной. И только в 1954 году родители Нины получат её заслуженную награду — орден Красной звезды. И орден этот не будет выставлен напоказ, а будет он лежать в верхнем ящике серванта. А два раза в год, в день рождения Нины и день празднования Победы над фашисткой Германией, мама с папой будут класть это орден рядом со стоящей в дешёвой рамке фотографией единственной дочери на обеденном столе. Отец выпьет стопку самогона. Потом, вздыхая, попьют чай, вспоминая простую, ничем особенно не отличающуюся от других девчонку.
 
В городе Энгельсе их подвезли к причалу на территории грузового порта. Здесь уже собралась большая толпа немцев из других деревень. Две баржи, не приспособленные к транспортировке людей, ожидали погрузки. По обе стороны сходней стоял вооружённый конвой. Увидев это, приехавшие окончательно поняли, кем они являются. Прозвучала команда:
— Не толпиться! Согласно живой очереди, желательно семьями проходите на судно.
Погрузка проходила быстро, практически без разговоров. Изредка звучали призывы, чтоб свои не отходили далеко.
Давыда оттеснили к одному трапу, а родители же и старший брат Сашка оказались рядом с другим. Сколько ни пытался Давыд объясниться с конвоем, что он должен быть на другой барже, со своей семьёй, никто и слушать его не захотел.
Судна отошли от причалов одновременно, но одно пошло вниз по Волге, в сторону Каспия, второе же вверх на север.
Давыд сел на кнехт по левому борту, откуда смотрел на удаляющуюся баржу. Понимал, что начинается новая жизнь, без мамы, папы, брата и старой Марты. И что он один, и не от кого ждать ни участия, ни совета. Время тянулось медленно, берега холмами, перелесками, полями безразлично смотрели на спешащую вверх против течения баржу. Волны шлёпались о борта. Стояла гнетущая тишина. Никто ни с кем не разговаривал. Все смотрели на берег. Кто-то хотел в последний раз увидеть родные места и прощался с ними, Давыд же знал, что его берега остались далеко вниз по течению.
Люди, ехавшие рядом, собирались группами. Кто семьями, кто односельчанами. Давыд не встретил ни одного знакомого лица. Он коротал время то сидя на кнехте, то лёжа на палубе рядом с ним, то стоя у борта. Попутчики завтракали, обедали, спали, укрываясь захваченными с собой шалями и тонкими верблюжьими одеяльцами. Не раз приглашали Давыда к столу, но тот, мотая головой и сглатывая слюну, отказывался. Он никогда не был один и не понимал, как это — стать своим для незнакомых людей, взять и сесть рядом, есть и пить вместе со всеми за просто - спасибо.
Один раз в середине дня били склянки, приглашая на раздачу горячей еды. Один раз Давыд ходил вместе со всеми, но у него не было ни чашки, ни ложки.
На третий день пути к нему подошёл крепкий мужик с богатырскими плечами с небольшим вещмешком на спине, 
— Второй день смотрю за тобой… Один. Похоже, отбился. Не жрёшь ничего, не спишь толком. Загнёшься же, — проговорил он, глядя на берег.
Давыд ничего не ответил. Он сидел на своём железном троне (кнехте) уронив голову на руки.
— Я вот думаю дёрнуть отсюда, — продолжал мужик, — Николай, — представился подошедший протягивая для рукопожатия руку.
— Давыд, — представился он в ответ, — А как это — дёрнуть? — пожимая руку спросил Давыд, переводя взгляд на лицо собеседника. Взгляд уверенный, глаза голубые, глубокая вертикальная складка меж бровей. Нос крупный, ровный.
— По ночам догляда здесь практически нет никакого. Как будем ближе к берегу, можно с кормы прыгнуть подальше от винтов. И поминай как звали. Пока до Молотова доберутся никто не спохватится, – торопливо выговаривал новый знакомый. 
— Пусть так. Дёргай, я-то тебе зачем?
— Да подохнешь ты здесь. У меня и жратва кой какая имеется, — повёл плечами с вещмешком Николай, — а вдвоём и веселее, и сподручнее будет.
Фальшборт, ограждение палубы от выпадения грузов и людей, был по всему периметру. Кое-где его заменяли висящие на металлических крючьях цепи. Это всё просмотрел Давыд вечером назначенного дня. Как раз в месте удобном для прыжка висели цепи. Он оглянулся, Николай смотрел на него и утвердительно наклонил голову. Место было определено. Давыд не знал, зачем ему это надо, но, когда подельник объяснил, что ему придётся работать в шахте, добывать уголь глубоко под землёй, он испугался.
Стемнело быстро. Попутчики на палубе устроились на ночёвку. На рубке включили прожектор, который медленно вращался против часовой стрелке поверх голов сидящих и лежащих на палубе людей. Тишину нарушал только мерный плеск воды за кормой. Давыд с Николаем уже сидели на выбранном месте. Ветер крепчал, волны стали покачивать судно клоня его то в одну то в другую сторону. До берега в этом месте было не больше ста метров. Когда прожектор прошёл лучом мимо притаившихся беглецов, Давыд услышал шёпот:
— Пора, — и Николай, с приседа прыгнул в темноту. Взмахнул руками да зацепился лямкой вещмешка за крюк цепи, болтавшейся по борту, тот самый, который минуту назад освободил от цепи, Давыд. Тело Николая дёрнулось на второй лямке рюкзака. Давыд видел, как тот сильно ударился головой о борт, и оставив рюкзак на крючке цепи, рухнул в воду. Всё происходило в полной тишине. Ни крика, ни стона. Давыд сначала хотел бросить в воду мешок, потом прыгнуть вместе с мешком, дальше стал снова приближаться луч прожектора. Он затих, прижимая вещмешок к себе, а глазами всё искал в волнах Николая. Ничего похожего на плывущего человека, ни плеска, ни блеска среди волн. Закралось жуткое понимание, что случилось непоправимое.
Прыгать Давыд не стал. Возвращаться к своему месту у кнехта тоже не торопился. Повесил снятую цепь на злосчастный крючок и лёг рядом с такими же горемыками. После всего происшедшего уснуть он так и не смог.
Благодаря содержимому мешка, он, можно сказать, остался жив. В вещмешке еды было немного, — сало, лук, хлеб, но зато была и миска железная, и ложка, и кружка, что теперь позволяло Давыду в назначенное время ходить за горячей едой.
Ещё через три дня баржа пришвартовались у безымянного дебаркадера на окраине города Молотова. Пока двигались маршрутом по Волге и Каме люди в форме НКВД обошли всё судно, в очередной раз составили поимённый список, хотя документы у всех были изъяты, и список был составлен ещё при погрузке. Построили прибывших, недосчитались троих: двое, как оказалось, умерли от сердечного приступа, а Николай Генрихович Таубе пропал без вести.  
-/-
 
Путь от деревни Плачёны до Кирово-Чепецка был для Мишки, наверное, самым длинным. Сначала он просто любовался родным краем, потом перестал узнавать местность, наверное, далеко отъехали, а потом начал прощаться с родной землёй. Нет, не прощаться, он говорил ей «до скорой встречи». Никто и предположить тогда не мог, что война продлится четыре года и что многие останутся на этой войне навсегда.
На сборном пункте, куда привезли, казалось, всех мужиков со всей округи, их распределили повзводно. Те, что постарше, со знанием дела выполняли короткие приказы военных, а молодёжь слепыми котятами тыкались в спины передних, отлетали от плеч рядом стоящих, широко открытыми глазами оглядывая происходящее.
Всех накормили перловой кашей с лёгким запахом мясного бульона и снова рассадили по машинам, но уже образовавшимися подразделениями. При посадке у Мишки случилась неприятность. Он никак не мог влезть в кузов, остальные ловко, как ему казалось, попрыгали в него, а он по причине малого роста — ну никак!
— Дай подсоблю, Муха, — послышалось сзади, и Миша разом оказался в кузове.
Следом влез увалень под два метра ростом, с круглым лицом с розовыми выдающимися щёками, а шеи, казалось, и вовсе нет.
— Я Миха, а не муха, — парировал Мишка.
— Ну был Миха, побудешь Мухой, — примирительно улыбаясь сказал, устраиваясь рядом, верзила, — Петруха. – всё ещё улыбаясь протянул руку сосед.
Мишкина рука приятно утонула в огромной тёплой пятерне Петра, как в добрых дружеских объятиях.
Старшими назначали мужчин ростом выше среднего и достойного телосложения даже не спрашивая фамилий. Просто — ты старший!
— Ты — старший! — показал на верзилу отправляющий.
На что увалень громко возразил: 
— Да какой же я старший? Вон Василич пусть. А мне и двадцати-то лет нету, — Василич! - громко позвал он.
На зов повернулся мужик из первого ряда как раз за кабиной машины. Невысокий, но крепкий, с большими чёрными усами: 
— Тута я.
— Старшим будешь тута. Понял!?  
И не слушая возражений служивый отошёл от машины.
— Ну, спасибо тебе, Малыш, услужил. Коснётся ещё. Поквитаемся. 
Короткий смешок прокатился по рядам сидевших. Не смеялся только огромных размеров Малыш.
Как позже оказалось Пётр (Малыш) и Василич не просто с одной деревни, но и соседи. Именно Петра просила присмотреть за Василичем его жена. В деревне Василич считался невезучим, а в семье непутёвым. Продукты в лавке заканчивались, как только он подходил к прилавку. Если падал плохо закреплённый скворечник, то именно ему на голову. Пчёлы на его же пасеке кусали только его. В лесу, исхоженном вдоль и поперёк, Василич мог блудить по два дня. Пасти скот ему не доверяли, искали потом бурёнок всем селом. Но когда он брал в руки гармонь, равнодушных не было. Песни, частушки, плесовые сыпались из него как из рога изобилия.
Так до призыва не знакомые люди объединялись в команды, составлялись необходимые бумаги, именные списки. Выдавалось кормовое довольствие на время нахождения в пути до запасного лагеря. По прибытии в учебный лагерь Миха (Муха) и Пётр (Малыш) решили держаться вместе, да и находились в одной команде, что позволяло надеяться на то, что так и будет. В среднем призывники находились в таких учебных лагерях 1,5—2 месяца, затем, после окончания курса обучения, принимали присягу и готовились к отправке на фронт.
К Мишке в подразделении никто не относился серьёзно. Муха и есть Муха. Всё переменилось, когда на первых занятиях по физподготовке его подвели к перекладине (турник по-простому). Мишаня подтянулся 25 раз, десять раз сделал подъём переворотом, прокрутил «солнце» несколько раз и ловко спрыгнул, сделав сальто назад. На занятиях по рукопашному бою никто не смог уронить его ни ударом, ни захватом. Ловко уходя от противника, он ещё умудрялся сделать то подсечку, то просто приложить по заднему месту противника ногой, ко всеобщему восторгу. Так он стал своим для всех.
А Малыш, не разу не подтянувшись на турнике и не выполнив надлежащих упражнений, подобрал прямо на спортивной площадке потерянную лошадью подкову, разогнул её и отдал в руки сержанту-инструктору по физической подготовке под общее восхищение соратников.
 
-/-
 
Служба в роте охраны Воткинской ГЭС, объекта стратегического назначения со всеми вытекающими отсюда обязанностями и последствиями, стала для Тони новым испытанием в жизни. Комроты, по всему, видно должен бы быть признан не годным к строевой службе. Он сильно прихрамывал на левую ногу, ходил с тросточкой, однако это не мешало ему командовать вверенным ему подразделением и быть на самом хорошем счету у командования. Но, по заключению комвзвода Пилипенко, у майора точно есть лохматая рука, которая помогает ему в службе.
Дни серыми буднями катились один за другим. Единственным развлечением был патефон, под скрип которого один раз в месяц девчонки устраивали себе танцы. С сильным полом были большие трудности, — Иваныч, лет пятидесяти, исполнял обязанности повара, правда готовил от силы десять традиционных блюд, Ванька-истопник, парнишка лет шестнадцати на вид, не в счёт, интендант Степан Фомич страдал постоянной одышкой по причине, как он говорил, болезни легких и тяжелого детства, командир роты Викник был женат и на танцы захаживал очень редко, ну и конечно же Сырник, гордо исполнявший роль первого парня на деревне. «Хоть и рыжий, и рожей, и статью не удался, но большой охотник до баб», — первое что о чём сообщила Аня Тоне, приехавшей искать новой жизни деревенской подруге.
Предостережение не оказалось лишним, потому что через три месяца Тоня на себе испытала необузданную страсть командира. Он призвал её к себе в каптерку якобы для уточнения личных данных нового бойца, и не откладывая в долгий ящик, закрыл двери на ключ и повалил Тоню на стоящую почему-то посреди небольшой комнаты деревянную скамейку. Уже лежа спиной вдоль скамейки она поняла замысел насильника, поскольку ноги её безвольно повисли по краям, и, если бы она была в юбке, а не в солдатских брюках типа галифе, пожалуй, ничего не помешало бы насильнику завершить начатое. Прижав жертву всем весом своего тела он левой рукой наглухо зажал Тоне рот, а правой рукой судорожно шарил ей в низу живота, пытаясь развязать узел веревки вместо ремня продетой в галифе. Обе руки Тони оказались на спине старшины, и она изо всех сил колотила по ней кулаками, извиваясь под тяжестью, и глазами, полными ужаса и слез, пыталась отыскать что-то, что помогло бы ей в данной ситуации. Силы были неравными, через некоторое время она затихла и теперь только всхлипывание девушки да сопение самца слышалось в тишине каптерки.
— Вот и молодца, — сказал ей на ухо Сырник, убрал ото рта руку, прижался своей небритой щекой к губам Тони, и теперь уже двумя руками стал пытаться справиться с неподдающимся узлом. Ни о чем не думая, Тоня вцепилась зубами в колючую щеку так, что щетина заскрипела у неё на зубах. Пилипенко взвыл, отшатнулся от неё и был готов ударить, но девушка толкнула его в грудь, чего оказалось достаточно чтобы тот свалился со скамейки на пол. Освободившись таким образом, Тоня метнулась к двери, схватила стоящий у порога топор, вскинула над головой. «Зарублю!», — выдавила она из себя. Тот, кряхтя, поднялся с пола, с некоторым удивлением посмотрел на стоящую в устрашающей позе девушку и, прижав укушенное место рукой, сказал: «Брось топор. Поиграли и будет, ключ в дверях. Иди давай, опосля доиграем».
Утром личный состав роты охраны узнал, что комвзвода Пилипенко срочно отбыл на охоту для пополнения съестных запасов, бойцы же, оставленные на попечение исполняющей обязанности комвзвода старшины Суховой, стали под ремнём подвязываться нетолстой, но прочной веревкой. А как позже выяснилось всё ж не все.
 
  -/-
 
От удара о борт баржи Николай на какое-то время потерял сознание. Но, когда почувствовал, что вода струится по горлу без каких-либо преград, решил закрыть рот. Это не особенно помогло, потому что дышать было не чем, а пить уже некуда. Таубе стал судорожными движениями пытаться всплыть. Первый вдох радости не принёс, поскольку волна бросила в рот Николаю пригоршню воды, он закашлялся, боясь наделать шума, но увидев корму удаляющейся баржи, потихоньку успокоился и ухватился за проплывающий мимо ствол дерева, упавшего с подточенного водой берега. Вода тёплая, маскировка отличная, отдыхай себе, торопиться не куда. Огляделся, попутчика не увидел. Решил, что тот подумал о нём, как об утопленнике. Первое время он просто плыл по течению. Потом захотелось покурить, он машинально сунул руку в карман, достал пачку папирос, поднял над водой, и выжал. Сквозь пальцы потекла коричневая жидкость. И эту дрянь я курил? Подумал он и кинул отраву подальше в воду, повернулся на спину и поплыл по течению, вздохнул глубоко, и ему показалось, что воздух стал намного чище и вкуснее. В жизни он больше не курил.
Николай подгрёб к берегу часа через три своего свободного плавания. Выбрал место, обрамлённое кустарником и камышом. Стал выходить, покачиваясь от непривычки к твёрдой земле походкой. Услышал:
— Бать! Смотри. Это леший? 
Таубе остановился, он тоже не ожидал никого увидеть. По плоскодонке, удочкам и виду стоявших на берегу понял, — рыбаки.
— Я вам честно скажу, мужики. Зря вы это всё затеяли, рыбы здесь нет. Я проверял. Здесь только я.
— Ты кто? — и старший потянулся рукой к рукоятке ножа, торчавшей из голенища правого сапога.
— Представьте: поспорил с мужиками, что переплыву Каму. Ну и поплыл.
— И чо?
— Ну выходит, переплыл. Только кто мне поверит? Я вас попрошу, устал я очень. Мне б отдохнуть чуток. Мне б в посёлок какой иль село. А телефон в селе есть? Позвонить бы. Или, чтоб не отвлекать вас от столь важного занятия, давай мы вместе на воду, я пока посплю, обсохну, а то и подморгну чем? А там и поговорим. Ну, Батя! Да не боись ты! Свой я, советский, — с вымученной улыбкой произнёс Николай.
— Ну гляди, если чо. Враз кишки выпушу. Времени нет лясы точить. Лезь в посудину. Поплыли.
— А что это за место, а? Я по этому берегу ничего не знаю.
— Ага, всё тебе расскажи. А вот коли, ты шпиён?
— Шпиёны, батя, через Каму в плавь не поплывут. На это способен только поспоривший, и крепко выпивший русский. 
— А ты не встревай, Серёга. – и уже Николаю, -Звать то тебя как? – сидя на вёслах спросил старший.
— Глухов я, Николай Герасимович.
— А документ есть?
— Да какой документ, дед? Я ж как водяной к вам вышел. Тама всё, — махнул рукой Таубе. А мне сообщить надо куда следует что я тута. Жив, здоров. А где тута я и не знаю.
— Посёлок Кислотные дачи, — так зовёмся. Земли фосфорного завода, построенного в Перми ещё купцом Тупицыным аж в 1871 году.
— А живёте-то чем? 
— Ну как же чем? Кто на том же заводе вкалывает, кто около его кормится, кто своим хозяйством живёт.
Отплыли метров пятьдесят, может чуть больше. Встали. Серёга бросил вёсла в уключинах. Рыбаки стали налаживать снасть. Что-то Таубе (Глухов) в рыбалке понимал. Снасть серьёзная, жилы крепкие, крючья человека выдержат.
— Вы не на крокодила готовились? Так их здесь нет. Я ж как вышел сказал, ваще никакой рыбы не видел.  
— Да не шуми, Коля, — уже как-то по-свойски сказал, дед, — на сома пришли. Здесь он, точно знаю.
— Э, вы что ж его на меня собираетесь его ловить?
— Да больно надо, — сказал Серёга, так молодого звать, из разговоров понял Таубе. Старший был просто Батя. А Серёга стал прилаживать к крючку приличных размеров тушку дохлой крысы.
Удивительно было то, что яма, в которой, по утверждению рыбаков, проживал сом, находилась не далеко от берега, а глубина, на которую опустили наживку охотники, не меньше 20-ти метров. «Однако, — подумал Николай, — яма приличная».
Конец снасти на сома привязали к носу лодки. Сергей подгребал вёслами, чтоб лодка держалась на одном месте. Батя распустил короткую, почти для зимней ловли, удочку, Николаю дал такую же, и они закачались на спокойной волне, каждый занимаясь своим делом. Рыбалка суеты не любит. Пришёл рыбу ловить — лови рыбу, а не мух. Под киль лодки конечно же не опускали, снасть была донная, закидывали влево-вправо на приличное расстояние насколько позволяла леска. Клевало. Густера, окунь, пара лещей… а три судачка облюбовали приманку только с удочки Николая, и странное дело — ни одного ерша. 
Только когда пошёл второй час рыбалки они поняли, что плывут не потому, что Серёга так разрезвился, а их тянет что-то вдоль берега, причём против течения. И то об этом им напомнил старый крестовый якорь, который зацепился за что-то там на дне, до поры, не встречая особых преград. И на тебе, лодка дёрнулась и встала. Серёга получил «леща» от бати, а тот неторопливо, со знанием дела начал пробовать натяг жилы.
— Похоже не мы его поймали, а якорь, – ухмыльнулся Серёга, и снова получил по загривку.
— Куда смотрел? Вешки и в воде, и на берегу сами ставили, чтоб не потерять место.
— Да я задумался, бать.
— Чтоб задуматься, надо иметь чем думать, бестолочь!
То, что на другом конце снасти что-то есть, можно было почувствовать по состоянию лодки. Она подрагивала, потом какое-то время плыла в обратную сторону, по течению, то вдруг пошла боком от берега, борт накренился вот-вот черпанёт воды. Нет. Замерла лодка.
— Сейчас он захочет на нас посмотреть. - сказал Батя и начал травить снасть к себе насколько позволял тот, кто сидел, с другой стороны.
— Бать, надень рукавицы-то. Дёрнется, порежет ладони-то.
— Багор! — скомандовал Батя. Серёга кинулся за палкой с крюком.
— Не ты, бестолочь! Пусть Николай. 
— Он вот-вот должен выглянуть, ему же тоже интересно, кто его там держит за губу, и не даёт делать то, что он привык делать каждый день и не по одному разу, а именно есть.
В ожидании рыбаки замерли. Батя стал быстро накручивать освобождавшуюся снасть себе на локоть.
— Сейчас, сейчас. Глядите, вон он.  
Метрах в десяти от лодки показалось нечто. Сначала Николай увидел лохматый загривок. Но откуда взяться чубчику у Сома? Затем постепенно открывающаяся пасть. Два широко расставленных выпуклых глаза. Потом усы с ученический карандаш толщиной. Потом в полутора метрах, а может и более, от головы вырос хвост и с силой опустился на воду. Брызги были как от внезапно лопнувшего брандспойта. Чубчик смело с головы рыбины. Сом с открытым ртом, с вытаращенными глазами был похож на Чудо-юдо-рыбу-кит из сказки про Конька-горбунка. Батя взмахом руки остановил метнувшегося было Николая с багром.
— Серый! Приляг на левый борт. Перевернёт же нас, бродяга… — а сам шустро перешёл на корму, ловко накинул петлю на хвост несговорчивой рыбине, подтянул в плотную к борту и привязал к скамейке кормовой части лодки снасть. Потом подошёл к голове, подтянул её высоко над кромкой воды и закрепил в таком положении.
— Это ж для нас воздух — жизнь. Для него воздух — Сон.
Пока шли к берегу, сом, сначала ощутимо, потом всё реже и реже стучал о борт лодки то головой, то хвостом. Потом реже, реже, тише, тише, затих. Уснул. Причалили. Всё, оставшаяся от них на берегу, было цело. Топор, котелок и вещь-мешок с провизией.
Стала одолевать мошкара.
— Серый. Запали-ка костерок. 
Тот пробурчав, что-то, недовольный ушёл за дровами для костра.
— Посмотрел я на тебя, Коля. Врёшь ты всё, что говоришь. Но человек вижу хороший. Давай всю правду, как на духу. Давеча, по темну баржа проходила. Не первая она такая. Все на посёлке знают, — немцев с Поволжья сплавляет власть куда подальше от линии фронта. А поутру ты Каму переплыл. Чую, что есть в этом какая-то связь. 
— Мне, Батя, по любому помощь понадобится, — начал было Николай.
— Не батя я тебе. Зови Кузьмич, а то вдруг в селе скажут, что я нажил сына на стороне.
Вот так, как на духу, Николай Генрихович Таубэ и рассказал всю свою историю, связанную со своей жизнью и баржей, и его появлением.
— Понятно теперь, на каком берегу твои документы остались. Ты не боись. Серёга скажет, что я ему скажу. А вернёмся в село, подумаем, как быть дальше.
Вернулся Сергей, и стало светлей. Отошла, хоть и не далеко, мошкара. Наварили ушицы, похрустели овощами. Кузьмич с Николаем раздавили поллитровку самогонки, и все легли спать.
Жена у Кузьмича померла при родах Сергея семнадцать лет назад. Так что жили вдвоём. В ближайшем окружении родственников не было. Брат Кузьмича, Прохор, старше Юрия Кузьмича на десять лет, жил близ Воткинска. Не виделись уже почитай те же семнадцать лет, как умерла жена Куьмича Мария. Так что осталась только память. Порешили, что сын брата Кузьмича, Николай, проездом заглянул проведать, благо дело по внешности много общего, а то что без усов, так сбрил, надоели. От выпитого самогона им казалось всё достаточно правдоподобным, и в последствии выяснилось, что думали они правильно. Большую роль для отвлечения внимания сыграл двадцати семи килограммов сом, который стал поводом для посиделок с соседями. Серёга не переставал поддакивать, кивать головой, и называть Николая дядей. Застолье получилось на зависть любому ресторану. Один за другим соседи ещё до полуночи стали расходиться, кто своим ходом, кого под руки увели, где со смехом, где с руганью, где с увещеванием. С пожеланиями доброй ночи и всех благ. Настала тишина.
Серёга со своим лучшим, как он его представил «дяде», другом детства Васей что-то громко обсуждали на скамейке у калитки дома. Николай был пьян в дым, развезло от выпитого и нервного состояния. Он подсел к ребятам и просто глазел на звёзды. Луна была полной, видимые рельефы напоминали не до конца очищенное куриное яйцо.
— А что, дядь, может и ты с нами, а? — услышал он голос Серёги.
— А как же? Пошли, — встал Николай, и тут же ухватился за штакетник забора. Его сильно штормило, самогон был знатный.
Больше Николай ничего не помнил. Из кузова полуторки его ссадили два милиционера утром следующего дня. Спотыкаясь о комья земли Николай шёл между двух служивых, не понимая, что происходит и где он находится. Но уже через месяц человека без документов, удостоверяющих его личность, назвавшего себя Глуховым Николаем Герасимовичем, обвинили в уголовных преступлениях по статьям за систематическое бродяжничество и попытку угона общественного транспорта, хоть он и утверждал, что вообще не умеет водить машину. Впаяли ему четыре года исправительных работ с содержанием в исправительно-трудовой колонии общего режима.
В последствии оказалось, что молодёжь решила нагрянуть на свадьбу к товарищу в соседней деревне, и для этого решили воспользоваться колхозной полуторкой, благо дело Вася, друг Серёги, и был водилой этого транспорта. А когда застряли на поле, Николая будить не стали, — проспится и сам доберётся до хаты.
Про пацанов обвиняемый не сказал ни слова, потому как не помнил ничего, да и если б помнил, тоже бы не сказал. Что стало причиной вояжа трёх крепко выпивших мужика и двух пацанов, для него тоже осталось тайной. Пить надо уметь, если не умеешь, — лучше не пить!
 
-/-
  
Прямо на пристани к Давыду по хозяйской, подошёл сопровождающий.
— Так что, фашист? Я не понял. Чего ж ты бежал то не в ту сторону
— Я не фашист. Я русский немец.
— Что-то я не знаю такой национальности, русский-немец?
— Это не национальность, это принадлежность. Советский Союз, это моя Родина, и я буду делать всё для того, чтобы победить фашистскую заразу. 
— Так шёл бы на фронт.
— Так пробовал же, не берут. Боятся, наверное, что я больше немец чем русский.
— Не доверяют, значит.
— Значит не доверяют.
— А ты я смотрю разговорчивый?
— А ты не спрашивай, и я молчать стану.
Никого не спрашивали о профессии. Рассадили в кузова с брезентовым верхом со всеми вещами, что были взяты в дорогу. Привезли к заводу, —Давыд так решил по дымящимся трубам и большим кирпичным корпусам. На железнодорожных путях стояли вагоны-теплушки.
По литерам они называются НТВ (Нормальный Торговый Вагон). Их конструировали для быстрого переоборудования из вагонов для транспортировки лошадей в помещения для перевозки людей. В бортовые перемычки прорезали люки, вставляли рамы со стёклами, могли утепляться двери, в центре могла быть поставлена печка-буржуйка.
До города Кизела добрались только часов через шесть. Там развезли по объектам хозяйственной деятельности Кизеловского угольного бассейна (КУБ). Поздним вечером всех оставшихся, числом около семидесяти, расселили по общежитиям по шесть-восемь человек, в шахтёрском посёлке тридцать восьмой шахты. Похоже, Давыду было проще всех, ведь из личных вещей у него был только вещмешок. Среди «холостых да не женатых» были и семейные пары, многие с детьми. В последствии немки существенно помогли пацанам не пропасть с голода. Как говорится — всё не напасть, кабы с голоду не пропасть.
Трудармейцы хоть не были осужденными, а числились как интернированные, жили, как в зоне. Хорошо, если к их приезду находилось пусть даже давно заброшенное жильё, а то и бараки, которые сколачивались второпях, без особых удобств. Спать улеглись, как только приехали.  Поздно было, не до разговоров, да и о чём говорить?
Комендант, а как позже выяснилось, он же и начальник хозяйственного отдела, Пилипенко Сергей Николаевич, как раз тот человек, что встречал их на пристани, огласил распорядок дня:
— Отбой в 23-00, подъём в 7-00. Принимать пищу три раза в день, кому не хватит предусмотренного завтрака, обеда и ужина, можете хавать где хотите, что хотите, и, как хотите. Расписание написано на входных дверях. Столовая-буфет находится в здании комбината шахты. Там же находится баня, где вы можете помыться после смены и постирать одежду или что от неё останется.
И криво улыбнувшись, удалился.
Выражение «всё для фронта, всё для победы», не означало, что тыл должен только работать. Формально работников обеспечивали всем необходимым. Были талоны, и не только на продукты питания: хлеб, соль, крупы, даже на консервы и мясо были талоны, на одежду и обувь, и даже на пастельные принадлежности. Другое дело, что практически из перечисленного в пунктах обеспечения ничего не было, кроме наспех пайками порезанного хлеба и соли.
Продукты и одежду можно было и купить за деньги в магазинах и на рынке, но цены были такие, что приобрести там необходимое было невозможно. Кроме того, рынок был только в городе, а до города около двадцати километров, а режим содержания не позволял так далеко отлучиться. Это, по большому счёту, побег, да и на чём, транспорта нет, а пешком даже и мыслить нечего.
Утро следующего дня началось с инструктажа по приезду на место работы. Удивляла правильной формы чёрная гора (террикон) и две башни из железных конструкций. Очень скоро придёт понимание того, что чёрная гора называется породным отвалом, а железная конструкция — это копёр, который в клети опускает в шахту и поднимает обратно работяг. Второй копёр, грузовой, поднимает на поверхность (на гора) добытый этими работягами уголь и опускает необходимые для добычи угля узлы и механизмы.  
— Слушать сюда, — ровным уверенным голосом инструктировал начальник смены, — необходимо выполнять все указания мастеров и бригадиров точно и в срок, и с должным усердием. Потому что от этого зависит выполнение плановой выработки угля и безопасность работающих.
По казённому глядя поверх голов прибывших, начальник вот так коротко пояснил будущее на неопределённый срок совсем ещё юным безусым сорванцам. Самому старшему из них было семнадцать, Давыду шёл пятнадцатый год.
Общежитие, барак в который их заселили, стоял в километре от места работы. Общий коридор, по обе стороны комнаты. В конце коридора стояли в ряд рукомойники. Туалет на улице. В каждой комнате от пяти до десяти кроватей. Матрацы и подушки далеко не первой свежести, набиты свалявшейся ватой.
Бригадир Григорий Редько работал раньше на шахтах Донбасса и считался опытным специалистом. Он подвёл свою бригаду к пассажирской клети: 
— Слушать сюда. Рассаживаемся согласно «купленным билетам», держимся за поручни что впереди и с боку сидений. Не орём. Можно молиться, но тихо. Не советую выходить раньше времени, ждать не будем, — хохотнув продолжил, — Та й на покійників не чекають.[[2][2] Да и покойников не ждут.][2][2] 
Страх был у всех. Покачиваясь из стороны в сторону, для сельских пацанов удивительно быстро, клеть опускалась по рельсам под землю. Может быть кто-то из присутствующих был готов к этому событию. Но большинство с вытаращенными от страха глазами держались за поручни, сидения, за колени и руки сидевших в таком же шоке товарищей, летели вниз, не ожидая ни чего хорошего.
Первое время прибывшие работали в чём приехали. В выигрыше были те, у кого на ногах были сапоги или ботинки. Пиджак, свитер, рубаха прочного материала, фуражка плотная и даже просто вязанные варежки. У Давыда из всего перечисленного были только ботинки. Работу, которую они должны будут делать, представили, как «бери больше, кидай дальше».
Будущую работу никто не мог представить даже в кошмарном сне. Многие, да практически все, травмировались от удара головой об острые края кровли угольной лавы, получая ушибы рук и ног.
За шесть месяцев Давыд похудел до сорока восьми килограмм. Из бывших семидесяти восьми тридцать исчезло как не было. Все работали «на автомате». Силы покидали товарищей даже за обедом. Валились со стула прямо во время приёма пищи. Стирали свою одежду сами в то время пока мылись в бане. Сушили в бройлерной, некоторые даже ждали, пока высохнет одежда. И только потом, одевшись, шли в барак.
Спецовку раздали ближе к зиме. Брезентовая куртка и штаны, шахтёрские трёхпалые рукавицы, ботинки, портянки. Теперь многие уже от жёсткости снаряжения приобретали травмы. А некоторые сбивались в группы, сваливали брезентуху в кучу и какое-то время ходили по ней, чтобы размять швы и складки.
Были вопросы, конечно, почему карточки на продукты есть, а продуктов нет. 
— А вы у Гитлера спросите. Слыхали, — всё для фронта, всё для Победы, — ехидно глядя в глаза спрашивающего говорил Пилипенко.
— Так ведь мы до Победы не доживём.
— Правильно. Потому что это будет наша победа.
 
Время идёт по-разному. Когда торопится, спешит, когда замирает.
Думаешь, когда же ЭТО кончится, а в итоге понимаешь, ЭТО ещё не
начиналось. Осень, впрочем, как и зима, на Урале наступает рано, бывало, что к утру у некоторых интернированных одежда примерзала к нарам.
Спасались железной печкой в зиму, благо дело жили в тайге, дрова в достатке, да и работали на шахте угольной. Спали, прижавшись друг к другу, и нигде не ходили по одному, — боялись.
Первая зима пришла с метелями, морозами и жутким холодом в бараках. Все спешили в жильё, спасаясь от промозглого ветра. А чтоб в помещении было чуть теплей, чем на улице, нужно было топить ту самую буржуйку. Хворост и уголь тоже нужно было где-то взять. С сучьями и хворостом проблем не было, но уголь выдавался по норме, которую, похоже, определяли так — «им и этого хватит, и пусть скажут спасибо». Доставали уголь с большим риском. Если на железку, чтобы подбирать выпавший из проходящих вагонов уголь, выходили местные, это прощалось под лозунгом «а как иначе выживать», если немцы, то на лицо происки врагов народа, а то и диверсия. Надо отдать должное охране, там служили разные люди, и случаев воровства угля с железки на шахте № 38 зарегистрировано не было, а значит и, в этом смысле, не было ни одного «врага народа».
Даже скотина без мозгов, с одними рефлексами, без проблесков интеллекта привыкает к навязанным условиям жизни.
 
Время.
И человек со временем эти условия существования, продиктованные сильным слабому, волей не волей принимает, не безропотно, осуждая и возмущаясь в глубине души, но принимает. Год за годом советские войска теснят «коричневую чуму» к границам на запад. Настроение у всех бодрое. Более-менее улучшается снабжение продуктами. Становится возможным приобрести овощи, морковь, капусту и даже яблоки. Давыд, когда попробовал их, понял, что о яблоках он ещё мало чего знает. Этот фрукт по виду напоминал зелёное яблоко, а вот вкус у него был пресного твёрдого, как камень, кабачка. Он даже подумал, что есть его лучше с солью, тогда будет впечатление разносолов. Конечно, до разносолов бабушки Марты далеко, но есть надежда, что всё хорошее ещё вернётся. Мы фашистов обязательно победим. 
Весна 1942 года. Вечер. Перкличка. Они как всегда стояли на вечерней поверке. Каждый думал о своём
— Шотт Виктор!
— Я.
— Люфт Александр!
— Я.
— Ганшу Давыд!
— Я.
— Греб Александр!
— Я.
— Эйферт Иван!
— Я.
— Айферт Андрей!
— Я.
Иван и Андрей были родными братьями, но вот так нечаянно сделанная по невнимательности ошибка формально разлучила родные души. Один Эйферт, другой Айферт.
— Майер Давыд!
— Я.
— Шрамм Анатолий!
— Я.
— Бунтгглазфастер Андрей! — эту фамилию никто из проверявших не мог прочитать правильно, поэтому Андрюха заранее говорил,
— Я.
— Ёнко Айваседо!
— Здеся я.
Первое время, ещё не зная, что такое вообще может быть, проводящий поверку личного состава подходил и вопрошал: 
— Это кто это, здеся я?
— Это я, здеся я, — отвечал невысокого роста человек, с почти идеально круглым, смуглым лицом.
— Ты немец?
— Да, насяльник. Ненец я.
Но для того, чтобы признать в своё время допущенную ошибку, необходимо проделать немалую работу: заявления, ходатайства, показания свидетелей, объяснительные с тех, кто из ненца сделал немца, комиссии, заседания, и судебные в том числе, и так далее… Проще оставить всё как есть. По стране часто малые народы севера перемещались без документов и все сведения о Ёнко были записаны с его слов. А записали, как услышали.
Как и положено, все были на месте. 
— Отбой! — прокричал Редько, и, повернувшись спиной к измождённым трудом и голодом людям, пошёл к частному дому, месту проживания украинских специалистов.
Уже давно не расходились как надо, по шеренгам, слева направо, а просто разбредались и шли спать.
 
Закрыв глаза, Давыд старался отогнать все мысли, успокоиться, и заснуть наконец. Правильно говорят, — не буди лихо пока оно тихо. Спать, спать.
Толстый, самоуверенный, весь в складках жира хряк Боря. Жуёт себе жратву, смотрит на свинок, примечая самую-самую для продолжения потомства. Отрыгнул громко, снова пошёл к корыту. У него всё в порядке. Сытый, большой, с едой — жри себе сколько хочешь, есть где спать — во хлеву, где захочу там и лягу. Но наступят первые морозы, и его зарежут, извините, как свинью. И сделают это те, кто кормил его целый год, холил, лелеял, чесал ему бока и пузо, называл ласково «хрюша». Подвесят за задние ноги прямо на входе в сарай. Выпотрошат. Достанут всё, что в нём было. Ливер, кишки, промоют проточной родниковой водой и сделают из них оболочку для разной колбасы, — со шпиком, гречкой, чесноком, луком, с жирком и мясную, взбодрив приправами по вкусу. Какую завялят, какую закоптят, какую сварят. Окорока, вырезки, шея, карбонат, прослойка свиная — фантазиям по приготовлению этих блюд нет предела. А голова, — это отдельный разговор, рулька, холодец, — мечта гурмана. Хвост, опять же, на любителя. Свою миссию на земле Боря выполнил, да так и не понял, что его для того и растили.
А ты, Давыд, зачем живёшь? Боря жил для того, чтобы потом кормить людей как минимум полгода. А тебя если есть, — на неделю не хватит. 


 
-/-
 
До окончания курса подготовки призывники, в команде которых был и Мишка Ходырев, продолжали находиться в гражданской одежде. Лишь после принятия присяги и прохождения через банно-прачечный дезпункт (это совсем не значит, что до этого момента они не были в бане), им выдавалось обмундирование. Зачастую получали поношенную военную форму. Далее в составе маршевых рот новобранцы отправлялись в действующую армию на фронт.
Лето и половину осени никто вроде, как и не заметил. Середина октября. Спасибо, лагерь, и прощай. Что-то ждёт нас впереди?
Повезло тем, у кого были свои сапоги, Мишка был в их числе. А у Малыша на ногах были лапти, его большую голень облегали онучи из плотной ткани, подвязанные крепкой бичевой. Нормальной обувки у него, как сам признался, в жизни ещё не было. С собой у Малыша ещё было три пары лаптей, которые он очень берёг. Но всё-таки одна беда у них получилась на двоих. Если обмундирование на Малыша ни какое не лезло, то Мишка тонул даже в самом маленьком.
В конце концов Малышу обувки нормальной так и не нашлось, зато вытащили из невостребованного барахла заношенный овчинный полушубок тёмно-коричневого цвета. Интендант Иван Кузьмич в хорошо подогнанном обмундировании, был рад и, хваля себя, говорил:
— Знал же, что придёт наш Илия Муромский, не выкинул.
Мишке же Кузьмич выдал шинель, по его мнению, «меньше не бывает». Она была велика в плечах, широка в поясе и длинна, что даже волочилась по первому выпавшему снегу. На все Мишкины претензии был ответ:
— Плечи, говоришь, широкие? Зато винтовка не будет сваливаться. Велика в талии, говоришь? Запахнёшь, ремнём подтянешь, и теплее будет, ещё спасибо скажешь, — хитрющими глазами он сверлил новобранца, —Длинная? Так это тебе в медсанчасть надо, там и отрежут, и подошьют, и рукава тоже и подрежут, и обметают. Не боись, сынок. Я уже договорился.
— Кузьмич, а что за латка на левом локте? — канючил Мишка.
— За это, милок, ты мне отдельное спасибо скажешь, упор лучше при стрельбе, поверь мне, старому вояке. Мед часть там, если не знаешь. Спросишь Марию Сергеевну, или тётю Машу. Давай-давай, не задерживай.
— Спасибо, найду, — буркнул Мишка и зашагал куда послали.
Тётю Машу правильнее было бы назвать бабой Машей. Это была женщина лет шестидесяти на вид, отвечавшая за стирку, за глажку, за чистоту, иногда и за еду, и за ласковое слово. С лицом няни А. С. Пушкина Арины Родионовны, она была кому мамой, кому няней, кому тётей, и для всех — самым необходимым человеком в медсанчасти.
С Мишиной бедой ей пришлось повозиться, но умелица справилась и, передавая работу Мухе, вздохнула:
— Господи, вот увидит тебя Фриц, сынок, и убежит. До самого своего Берлина бежать будет, не знай, от страха ли от удивления, или от осознания того, что встали на защиту дома своего и стар, и млад, и победить народ энтот нету никакой возможности.
— От страху, тёть Маш, от страху, — парировал Мишка. А всё ж покороче полы-то надо было.
— Зато хозяйство своё не отморозишь. Иди уже, вояка.
И улыбаясь краешками губ, он зашагал в неизвестность, в огонь, в бой не на жизнь, а на смерть. За родину, за Сталина, за деревню Плачоны, за отца, за мать, за сестрёнку Тоньку и за всю страну Советов, за будущее, которого не может не быть.
Всё-таки путаясь в полах шинели добрался до подразделения. Там шли последние приготовления для марша в действующую армию.
Из занятий по личному оружию Мишка узнал, что пехотный образец винтовки Мосина образца 1891 года имеет общую длину 1306 мм, а с примкнутым четырёхгранным штыком - 1738 мм, что получается выше его самого почитай на 20 сантиметров. Вес винтовки 4220 г, со штыком — 4600 г. Ствол длиной 800 мм, калибр 7,62 мм, штык с игольчатым клинком, вес штыка около 380 г. Клинок примкнутого штыка расположен с правой стороны ствола. Штык всегда носится примкнутым к винтовке. Стрельба производится только с примкнутым штыком.
В общем, классное копьё с возможностью пострелять, — так для себя определил Мишка.
Азы рукопашного боя с «оружием» из нестроганой доски «бей-коли» все освоили быстро, но разницу ощутили, когда подержали в руках настоящий боевой экземпляр. Вроде — что там четыре с половиной килограмма? Но поработав с оружием две-три минуты, чувствуешь себя начинающим молотобойцем.
Режим сна и отдыха, а также приёма пищи действовал на новобранцев по-разному. Большинству еды не хватало, и выходя из-за стола они норовили прихватить с собой либо кусок хлеба, либо пучок лука, в общем то, на что-то больше не претендовал никто. Муха и Малыш, с точки зрения потребления еды, были созданы друг для друга. Мишке хватало порой и чая с кусочком хлеба. А Малыш всегда Мухе говорил спасибо: и после завтрака, и после обеда, и после ужина.
Время пришло. Сутки на подготовку.
Уже в ноябре 1941 года объявили: под Москву направляемся, машинами до Кирова, поездом до Подольска. Следовали не без приключений, — были частые остановки на станциях и полустанках из-за воздушной тревоги и ремонта путей. Прибыли.
Сначала на грузовиках, а потом километров пятнадцать до пункта назначения пришлось идти в пешем строю. Уже хорошо был слышен шум передовых позиций. Гнетущая атмосфера. Разговаривать не хотелось. Отряд упорно двигался к деревне Крюково. Всё отчётливей слышались взрывы, немецкие самолёты кружили над позициями, пикируя и освобождая своё нутро от бомб. Поднялись на высокий холм. Передние остановились. Идущие следом сгрудились за ними. Задние роптали:
— Чего встали то? Что случилось?
А передним открылся весь театр боевых действий. Извилистая цепочка окопов и идущие на них пять немецких танков. Видны были вспышки и огонь из стволов надвигавшейся железной смерти. Взрывы от снарядов по всей линии обороны. Четыре пушки со стороны обороны одна за другой отправляли снаряды в сторону наступавших. Один из танков вырвался вперёд и тут же рядом с ним взорвался снаряд. Танк остановился, стал крутиться на месте разматывая перебитую гусеницу. Следующий снаряд уже пришёлся под срез башни, её сорвало взрывом боекомплекта. Остальные остановились, и отстреливаясь попятились назад. Шедшая рядом с ними и за ними вражеская пехота упала как подкошенная, залегли. 
— Стоим то чего?! –– закричал Малыш, –– Поспешать надо! — и уставился свирепым взглядом на сопровождающего колонну лейтенанта.
— Спокойно, товарищи красноармейцы! И ваше время придёт. На всех немцев хватит. Разобрались по шеренгам! В колонну по четыре! Вперёд шагом арш! 
Прибыли, распределились по позициям.
Хуже всего было то, что воевать было нечем. По одной винтовке-полуавтомату на десять человек. Предполагалось, что оружие должны добыть в бою. Политрук Полюхович вновь прибывшим вполне серьёзно советовал:
— Как пойдём в атаку, гремите котелками и да громче кричите - «Ура!»
 
-/-
 
Коногоны первые, кто начал пристраивать фонарь личного освещения на шахтёрскую каску. Очередная смена. Поправившийся мерин по кличке Друг справно тащил положенное количество вагонеток. Повернув по узкоколейке за угол, стали догонять шеренгу людей, похоже, возвращавшихся из лавы. Одеты по-простому — рубахи с длинным рукавом, штаны, у некоторых пиджаки. Обгоняя их, Прокоп обратил внимание на глаза. Кто видел шахтёров, знает, как они выглядят. Чёрные от угольной пыли лица с потёками пота. И глаза. Они резко контрастировали белками глаз на чёрном от угольной пыли лице.  На идущих рядом горняков, по всему видно, ещё детей, нельзя было смотреть без жалости. Один из них споткнулся и начал падать прямо на рельсы. Прокоп подскочил, поймал и даже не почувствовал тяжести тела.
- Шо встали? Устали? Щас отдохнёте у меня, — послышался голос из-за поворота.
Прокоп пристроил бедолагу на сцепке вагонеток.
— Посиди, паренёк.
А сам повернулся на звук голоса. У приближающегося в руках была палка. 
Обязательным атрибутом коногона был длинный кнут. Вот на него-то и наткнулся погонщик не лошадей, а людей. Как правило с коногонами не связывались, их считали элитой подземного мира.
— Яка твоя хвамилия? – прокричал крепкий парень лет тридцати, постукивая палкой по бедру, склоняясь над упавшим.
— Ганшу, — почти прошептал человек, сидевший на сцепке.
— Ха. Слышь, Михась? Разе это хвамилия? Вот я – Редько! Вот это хвамилия!
Прокоп перехватил в руке кнут.
— Он, — кивком головы показывая на пацана, — пойдёт до подъёмного ствола со мной.
— Да нехай. Апосля погутаримо, — сплюнув сквозь зубы сказал Редько.
— Попробуй тронь, — шепнул Прокоп, пригнувшись к уху пастуха, каким для себя определил говорившего.
— Да ладно, ладно, пусть его, — был ответ.
На том и расстались.
- А ну, что встали, недобитые. Вперёд, вперёд, поспешай! – прикрикнул Редько.
Прокоп посмотрел уходящим в след.
— Как зовут тебя, паря?
— Давыд.
— Из немцев что ли?
— Да.
— Давай-ка я подсажу тебя в вагонетку. Там почти ничего нет. Конец смены. Всё не пешком.
Из сумки, перекинутой через плечо, Прокоп достал две картошки в мундире.
— Подкрепись пока.
— Спасибо, — Давыд ел с аппетитом, не снимая кожуры. Вкусно. Даже без соли вкусно.
Обогнали бедных работяг, те с нескрываемой завистью проводили торчащую из вагонетки голову своего товарища.
Лето, осень, следом зима пролетели быстро. День — ночь, сутки прочь. Снегу в зиму на Урале выпадает много. Уходящая зима не была исключением.
-/-
 
Начало мая 1942 года выдалось необыкновенно солнечным, а таяние снега бурным.
Рядом с посёлком 40-й шахты располагалась зона, где содержались лица, преступившие закон. В Исправительно-трудовой колонии организовали пошивочную мастерскую для производства спецодежды для шахтёров. Дешёвая рабочая сила, отслужившие свой срок швейные машинки с Кизеловской швейной фабрики, месяц обучения, наладка оборудования — и дело пошло.
Прокоп получил наряд на доставку рабочей одежды. Начальник отдела снабжения Сергей Николаевич Пилипенко — бывший военнослужащий, которому за былые прегрешения светило тюремное заключение, но в последний момент заменили срок на работу в трудармии, поехал с Прокопом как ответственное лицо. Часа три с лишним добирались они до лагеря. Во внутрь прокатили, встали, где указали. Начснаб ушёл оформлять документы, Прокоп крутился у подводы.
— Кнут, ты что ли?
Этот голос и рад бы забыть Прокоп, но, видать, судьба такая.
— Не суетись, делай свои дела и слушай… – начал было Аркашка и осёкся. Это Сергей Николаевич подходил с бумагами, а с ним офицер.
Аркашка вытянулся.
— Осужденный 028-70, второй отряд, статья 142. Прибыл на погрузку продукции.
Грузились быстро.
Улучшив момент Аркашка шепнул: 
— В следующий раз привезёшь чаю и табаку, да побольше.
— Следующего раза может и не быть. Я и сейчас сюда случайно попал, — шептал Прокоп.
— Ты, Кнут, не виляй. Напросишься значит, — настаивал Аркашка.
— Вы что это здесь шепчетесь? — и глядя на Прокопа — знакомый твой или как? — поправляя мешки сказал, как ниоткуда появившийся начальник снабжения шахты.
— Кто шепчется? Так, закурить попросил, – решил отбрехаться Аркадий.
Наконец погрузка закончилась. Прокоп хлопнул вожжами по бокам кобыле, — скорей бы покинуть место встречи с прошлым.
Сидя в телеге, Сергей Николаевич сказал идущему рядом с повозкой Прокопу:
— Закурить, говоришь, попросил? Так ты ж не куришь.
— Я так и сказал.
— Х-хе. Ну-ну, поглядим.
— Но, но-о, — как бы вторя ему прикрикнул на кобылу Прокоп.
Ехали молча. В голове у Прокопа всплывали и гасли жизненные моменты. Но в памяти он не нашёл ни одного дня покоя. Всю жизнь он чего-то боялся, куда-то бежал, от кого-то прятался. Где бы он не оказался, везде прошлое напоминало ему о себе.  Да, хорошо, что не завёл семью. Тогда было бы ещё хуже.
День разыгрался яркий. Тепло, как в июле. Из далека слышно было, как ручей, который летом тихо звенел между огромными валунами, скрытыми похожими на зонты листьями лопуха, сейчас разыгрался не на шутку. Только что освободившаяся ото льда вода, ударяясь в берега на пути своём, переворачивая приличных размеров отшлифованные временем булыжники, таща на себе кусты, стволы деревьев и просто лесной мусор, строила стихийные плотины и здесь же сметала их, толкая вперёд всей мощью своей, не признавая на пути никаких препятствий. Для свободного прохождения воды под дорогой была проложена бетонная труба диаметром около полутора метров. Вода заскакивала в трубу с громким рёвом, заполняя её полностью.  С другой стороны, сплошным потоком с неимоверной силой вылетала и как будто торопясь куда-то убегала вниз по течению.
Подъезжая ближе к месту беснующейся природы, Прокоп не сразу услышал выделявшийся из нагромождения звуков детский крик. Нет, никто не звал на помощь, только тонкий звук
— А-а-а-а-а… — прерывающийся на некоторое время, и снова, снова.
Перед мостом, если можно так назвать бетонную трубу под дорогой, ручей, а теперь уже горная река делала крутой поворот, ударяясь в крутой берег, сплошь усыпанный мокрыми валунами, подняв большую волну, выворачивала поток, направляясь к жадно открытому зёву трубы.
— Гляди-ка, — вскрикнул Прокоп, показывая рукой в сторону ручья.
— Велено не отвлекаться от маршрута. Не наше дело. Езжай давай! — почти закричал Сергей Николаевич испуганным голосом.
На гребне то появлялась, то исчезала голова ребёнка.
— Да как же так-то. Нельзя же так-то.
Прокоп спрыгнул с телеги и побежал не к берегу ручья, а к противоположной стороне трубы, из которой вырывалась разбушевавшаяся вода. Прямо у выходного отверстия лежал приличных размеров камень. Он встал, упёрся в камень спиной, расставил руки вперёд, чтобы не пропустить мимо ребёнка и затаив дыхание стал ждать. Когда увидел надувшееся мокрым пузырём детское пальтишко, схватил его обеими руками, но не смог удержаться и, захваченный потоком, упал в воду. Играючи поток понёс несчастных крутя и переворачивая на перекатах. Несколько раз то приподнимая, то прижимая девочку, подставлял свою спину под удар о камни Прокоп. Малышка уже не кричала, но крепко держалась за ворот телогрейки спасителя.
Краем глаза он заметил, что по колено в тающем снегу к ним бежали два мужика со встречной подводы, один на бегу стаскивал полушубок, другой, чуть отстав, прихрамывая, разматывал конец верёвки. Прокопа же вместе с девчонкой вода крутанула несколько раз в воронке и со всего разгона ударила между двух валунов, расположенных почти у самого берега. Головой Прокоп попал как раз между камнями, а ноги и тело вода резво потащила дальше. Последнее, что услышал он — это хруст позвонков шеи, последнее, что увидел — большие, голубые как небо глаза девочки, как глаза пропавшей для него навсегда Анны, Анечки, Анюты… и в них, как будто медленно уплывающее тело Евлаши. А последнее о чём подумал, что мужики близко. 
Не надо ни от кого прятаться, не надо никуда бежать, Машка-коломашка найдёт с кем выпить и разделить постель, соратнику по судьбе, коню по кличке Друг найдут нового коногона. Жизнь продолжится и без него.
Тело Прокопа вытащили из воды, с трудом оторвали от него посиневшую от холода и страха девчушку. С ребёнка сдёрнули мокрую верхнюю одежду, завернули в полушубок.
Подоспевший Сырник причитал:
— Да кто ж тебя просил то?
Также начали было стаскивать одежду с Прокопа. Ватник, валенки с калошами. Прокоп был мёртв. Смяв ватник со стекающей водой обеими руками, Сергей Николаевич почувствовал укол в руку. Тщательно ощупал одежду коногона. Пристально посмотрел вокруг, и быстро спрятал себе в карман манящую блеском вещицу.
На вопрос начальника участка Виктора Егоровича: 
— Как это случилось?
Сергей Николаевич отвечал:
— А я говорил ему, что не велено отвлекаться от маршрута, что не наше дело это. Понимаешь?
Начальник участка смотрел на него и думал: «Убогий или урод? Нет, всё же скорее урод».
— Иди работай.
Тамара Гладырь, ученица местной школы младших классов, в прекрасном настроении шла с уроков домой, но испачкала туфельки и решила помыть их. Спустилась к руслу бурного ручья, встала на камушек и, рукой прихватывая воду, стала мыть туфельки, но поскользнулась и была сметена набежавшей волной... После случившегося она очень долго болела — ледяная вода сделала своё дело.
Прокопа похоронили тихо, только Машка-каломашка сказала: 
— Земля тебе пухом. 
Ни у кого не нашлось слов сожаления и сочувствия к практически уже без чувственной Марии. Крест на могиле ставить было не принято. Согласно традиции и уровню совершённого поступка на могиле установили из железного листа пирамидку, крашенную в зелёный цвет, с красной звездой на вершине. Виктор Егорович заученными словами произнёс:
— Спи спокойно, дорогой товарищ, — он поставил на могилу гранёный стакан с водкой, накрыл его куском хлеба, если это можно было назвать хлебом. Мама Томочки положила непонятно откуда взявшийся букетик подснежников, смахнула слезу, и все стали расходиться, остались только бригада коногонов да Машка-коломашка. Уходящие услышали, как тихо, под стать скорби, зазвучала «Песня о коногоне». Мелодию этой песни знает русский народ, как «По полю танки грохотали», но первые слова и тема были именно эти:


 
«Гудки тревожно загудели
Народ бежит густой толпой,
А молодого коногона
Несут с разбитой головой.
 
Зачем ты, парень, торопился
Зачем коня так быстро гнал?
Или десятника боялся,
Или в контору задолжал?
 
Десятника я не боялся,
В контору я не задолжал.
Меня товарищи просили,
Чтоб я коня быстрее гнал.
 
Ох, шахта, шахта, ты — могила
Зачем сгубила ты меня?
Прощайте, все мои родные,
Вас не увижу больше я.
 
В углу заплачет мать старушка,
Слезу рукой смахнёт отец.
И дорогая не узнает,
Каков шахтёра был конец.
 
Прощай, Маруся плитовая,
И ты, братишка стволовой,
Тебя я больше не увижу,
Лежу с разбитой головой
 
Ах, то был ярый коногонщик,
Я ухожорочка твоя.
Тебя убило здесь на шахте,
А я осталася одна.»
 
-/-
 
Николай Генрихович Таубе, он же Николай Григорьевич Глухов, старался не обращать внимание на происходящее вокруг, потому как река времени потекла другим руслом, а он остался в стоячих водах и даже не в пруду, а в болоте. Этапом доставили его, новоиспечённого заключенного (ЗК), в зону общего режима, расположенную рядом с шахтёрским посёлком за номером 40, Кизеловского угольного бассейна. Кизеллаг МВД СССР, — так теперь называлось место его пребывания.
Приняли в зоне его как «мужика». По воровским понятиям, — это случайный «пассажир», заехавший в зону за совершение какого-либо незначительного преступления, чаще бытового. Эта «масть» является наиболее распространенной в местах заключения. В «мужики» записывают человека, преступившего закон, может, по пьяному делу, может, по глупости или из жадности. Если он идет на контакт с начальством зоны, то автоматически переходит в статус «козла». Такое предложение ему сделал «кум», но это прояснилось, когда его уже привели во второй барак вместе с другими новыми сидельцами. К нему подошёл «Аркан», один из старожилов зоны.
То, что пишут в книгах и показывают в фильмах, не всегда происходит именно так, как написано. Зачастую всё просто и молча. Ну встретил дневальный, ну проводил до кровати и тумбочки. Хотя и зоны, и люди в зоне бывают разные. Казарма на сто человек, может больше. Чисто, насколько это возможно в помещении с таким количеством человек.
— Кто по жизни будешь? Какой масти? — спросил подошедший.
— А ты что — отдел кадров здесь али как? — на вопрос вопросом ответил Николай.
— Ты не ерепенься. Тебе по любому, к какому-то берегу пристать придётся. 
— А я посерёдке, может, проплыть хочу.
— А не получится. Тогда с обоих берегов огребать будешь.
— Статья 209 УК РСФСР, — заучено произнёс Николай.
— Ну. Понятно, бродяга. А четыре-то за что? — это ещё чем-то надо общество обидеть.
— Грузовик угнал. (Угон автотранспорта в то время был практически приравнен к конокрадству).
— Неужто водила? Машину угнал? Ну ты, братуха, прям вот так запросто вошёл в элиту преступного мира! Водилы у нас в цене.
— Да я ваще не знаю, как это делается. Ни разу не пробовал даже сидеть за рулём, не то чтоб ездить.
— И как это понимать?
— Но никто даже слушать не стал.
— Бывает. Не грузись. Сколько, говоришь, дали? Четыре?
— Четыре.
— Ну это, конечно, не два, и не три, но и не восемь… — загибая пальцы произнёс «Аркан». 
— А при чём здесь восемь?
— Да так к слову. Вот мне как раз столько и прописали.
— «Кум» подходил уже со своими сказками?
— А кто это? 
— Ну, скажем, один добрый человек с предложениями о лучшей жизни в зоне.
— Было.
— И чо? 
— Чо, чо? Вот если бы он мне сказал: «Скажи Победа», а я бы и сказал, а он бы мне: «Ну тогда иди отседа. И я б ушёл».
— Не кипишуй, у нас с тобой теперь одинаковый срок. У тебя всего четыре, а у меня осталось четыре. Так что в сорок пятом вместе выйдем на волю. Если, конечно, ты раньше не сбежишь или не помрёшь, — сказал, и пошёл к столу, за которым сидели, по всему видно, уважаемые люди.
Короткий трёп с периодической оглядкой на Николая закрепили чайком (чифирем). Так началось время, отведённое Таубе (Глухову) на осознание происшедшего и возвращение к нормальной честной жизни советского человека.
Так, запинаясь за недели и месяцы, прошли три года. Николай никогда не жаловался на трудную работу, на отвратительную жрачку, старался не попадать в какие-либо разборки. Три раза Аркашка (Аркан) приглашал его поприсутствовать при тёрках между кланами сидельцев. Погоняло у него появилось практически сразу — Глухо, — производное от фамилии. Николай даже привык и на вопрос типа «Ты понял?» отвечал однозначно: «Глухо!» Если кто интересовался, как его зовут, отвечал также.
Шконку первого этажа ему поменяли на второй через год. Глухо понимал, что в этом поучаствовал Аркан. Второй этаж был строго для привилегированных сидельцев. Никто не обмочит тебя сверху, никто не трётся своей задницей по твоей шконке, никто не спрыгнет впопыхах при подъёме тебе на голову и так далее, да и сверху смотреть на мир всё же лучше, чем снизу. Через три года Николай получил «условно-досрочное», работал вне зоны, а значит была возможность приобрести табачок, чай, а иногда и флакон водки, что за колючкой высоко ценилось. Аркану «условно-досрочное» не светило, как-никак третья ходка. О многом говорили и татуировки: на тыльной стороне стопы «они устали», а на спине церковь с тремя куполами. 
Как-то Аркан попросил Николая узнать, как там поживает его сводный брат Прокоп, что-то не навещает, а обещал. Пояснил насколько мог, кто сейчас его сводный брат, где живёт и где работает.
Новость, что Прокоп погиб, спасая девочку в весенний паводок пару лет назад, потрясла Аркана. Долго сидел молча.
— Это на него похоже. Ещё в молодости говорил ему: «Проша, учись плавать». Похоже, так и не научился.
— Да, бабу его видел. Краля козырная. Да вот, похоже, пьяница. Погоняло у неё Машка-Коломашка, уголь жителям развозит.
— Спасибо, Коля. Спасибо. — задумчиво произнёс Аркашка и ушёл не попрощавшись.
В одной команде они выходили на волю. Ещё в зоне решили идти работать в шахту. Глухо возвращаться было некуда, Аркан решил завязать с романтикой уголовного мира, на что получил молчаливое «прощай» от «законников».
-/-
 
Рассредоточились по окопам. Мишке высота окопа была на уровне макушки. Он сидел на замёрзшем как камень куске земли, рядом Малыш, который рассказывал то, что видел из окопа.
— Когда пойдём, надо держаться левее, там местность - сплошь одни бугорки, — говорил он, поправляя на поясе молоток железнодорожника с длинной ручкой.
— Ага, пойдём. Мне б суметь вылезти из этой канавы, — беспокоился Мишка, держа в одной руке расколотую чугунную крышку, похоже от небольшого котла, в другой — подобранный по ходу марша видавший виды серп.
— Не боись. Не вылезешь, а вылетишь как Муха. Я тебе обещаю. Третий день мы здесь, я много чего увидел, много чего приметил. Держись рядом, Муха, а там — бог не выдаст, свинья не съест.
Мишку бил озноб, но холода он не чувствовал.
Около трёх часов к ним как снег на голову свалился старлей, — новый командир полка.
— Рядовой Пётр Малышев! — отрекомендовался Малыш.
Мишка не успел набрать воздуху, тут же последовала команда -отставить.
Зашелестели, зашипели, засвистели, пролетая над головами защитников, героев Родины, снаряды. Грохот, пыль, пороховой запах заполнили воздух. До первой линии обороны, как было сказано ранее командиром роты, не больше пятисот метров. Наши артиллеристы работали ювелирно, клали снаряды, обрабатывая ближний тыл противника.
 — Время, ребятушки, — прохрипел комполка, и прыгнул на бруствер, перекидывая одним привычным движением ППШ перед собой.
За ним с лёгкой руки Малыша взлетел Мишка, и тут же услышал: 
— Левее, левее, Муха.
Увесистые, тяжёлые даже не шаги, а прыжки Малыша, заставляли прислушаться к его рекомендациям. Шум от гремящих котелков, которые многим уже никогда не понадобятся, орущая толпа людей в серых шинелях и гром разрывов снарядов создавали эффект урагана. И этот ураган катился на позиции врага, не чуя земли под ногами, подгоняемый громким А-А-А-А-… То здесь, то там бегущие подламывались, валились наземь, но рёв урагана, казалось, становился ещё сильнее.
 Всё ближе фашистские позиции, разрывы снарядов стали затихать. Крики «Ура!» и громыхание котелков смолкли. И сила урагана казалось вот-вот иссякнет и вскоре прекратится вовсе. В сплошной тишине, как утром на рыбалке, шеренги атакующих волной накатывались на первую линию обороны врага. Мишка краем глаза заметил, что бегут они по территории местного кладбища. И бугорки, и холмики — это ни что иное, как могилы усопших русских людей. Взрывы от артподготовки распахали и это место, вместе с землёй вынося на поверхность прах погребённых местных жителей. Первая линия обороны врага как раз располагалась перед кладбищем и на его территории.
Обороняющиеся начали проявлять признаки жизни. То слева, то справа стали слышны сначала автоматные очереди, всё чаще с треском поднимали землю разрывы гранат. С лающим звуком стали ложиться вражеские мины, похоже, по давно пристрелянным целям по всей линии обороны.
Мишка стал обращать внимание на появляющиеся как из-под земли фашистские каски. Он продолжал бежать, хотя сил практически уже никаких не было.
Взрыв впереди справа отличался от остальных. Столб поднявшейся земли явно не от разрыва мины, скорее, по своим позициям стала работать немецкая артиллерия. С груди комполка сорвало автомат, и вместе с комьями земли тело его взрывом отнесло куда-то за Мишкину спину. Проводив глазами бывшего командира, он обратил внимание на странный урчащий звук и поднял глаза в небо. Там, вращаясь пропеллером, прямо на него летела винтовка. Он широко открытыми глазами смотрел на приближающуюся смерть. Остановился не прекращая орать, поднял серп и заслонился крышкой от котла, но, когда винтовка, сделав очередной оборот воткнулась штыком в землю около его ног, замолк и громко икнул. Уже молча он выхватил из земли мечту доброй половины прибывшего пополнения, проверил наличие патрона в патроннике, — есть, — сколько в магазине проверять не было времени, боец ободрился, даже повеселел. Кинулся вперёд, держа винтовку на перевес, и уже совсем по-другому, уверенно, с азартом закричал: 
— Ура-а-а-а!!!
Наставления командира роты младшего лейтенанта Ревякина не прошли даром. Как по команде, уцелевшие в атаке бойцы, не добежав до окопов противника около пятидесяти метров, бросили гранаты в окопные проёмы и упали, закрывшись кто как мог. Череда взрывов прокатилась по вражеским окопам, и буквально следом ворвались атакующие.
Мишка, упав на замёрзшее дно окопа, сильно ударился головой в каску фрица, стоявшего на четвереньках. Какое-то время они смотрели друг на друга, первым вскочил на ноги Мишка, но, когда выпрямился фашист, огромного роста детина, не меньше Малыша, Муха не придумал ничего другого, как кинуться вперёд головой, попав ровно в грудь стоящего противника. Тот упал, лихорадочно передёргивая затвор автомата, постоянно нажимая на спусковой крючок, но выстрела не было. Миха в то же время никак не мог совладать с винтарём. В его руках это оружие убийства выглядело нелепо, потому как было больше человека, державшего его в руках, тогда он перехватил винтовку в руках, ухватил за ствол и с размаху приложил фрицу по жирной морде. Уже лёжа на дне окопа  фашист вынул пистолет и передёрнул затвор. Мишка уже стоял над тушей, почти упираясь штыком в грудь. Прозвучал выстрел, дымок из ствола Люгера выплюнул пулю, которая прошла между ног Мишки, прошив по ходу полы шинели, обдав опасным теплом его ноги. Толи от страха, толи от шока, толи от порыва ветра Миху качнуло вперёд и штык на всю длину вошёл в грудь лежащего фрица. Две струйки крови, пульсируя выкатились из уголков рта, жизнь уходила из человека. Но кем бы он ни был и каким бы он не был, он был врагом.
— Муха! Муха! — рёв Малыша вывел Мишку из ступора.
Тот вывалился из-за угла окопа. В левой руке был немецкий армейский нож, в правой увесистая бедренная кость, по всей видимости, человеческая. И нож, и кость были в крови, как и руки Малыша.
— Ты чего молчишь? Ору, ору, а он мочит, — Малыш подбежал ближе. Мишка в это время уже снимал с немца автомат.
— Эх, ты? Ай, молодца! Тебе теперь это без надобности. Правильно говорю? — сказал Пётр, выхватывая одной рукой винтовку из тела немца, распростёртого на дне окопа.
Увесистую кость сунул под ремень.
— Да брось ты её, — посоветовал Мишка.
— Нет. Это надо будет похоронить при случае, с почестями участника Второй мировой войны, — серьёзно, без всякой иронии возразил Петруха.
— Постой, постой, — Малыш наклонился над трупом фрица, и стал стягивать сапоги.
— Всё понимаю. Но ему без надобности, а мне до Берлина ещё топать и топать.
Сапоги подошли, и Малыш был несказанно рад.
 — Немного маловаты, но до столицы рейха далеко. Растопчем!
Мишка тем временем уже вооружённый автоматом, сдёрнул с лежащего патронташ с тремя магазинами, взялся за ствол пистолета, потянул.
— Стой, Муха! Жить надоело? Он же на взводе. Ещё не хватало чтоб фриц тебя мёртвый достал, — Малыш перевёл рычаг предохранителя у пистолета, — теперь бери. Деревня.
Мишка подобрал не только патронташ, но и кобуру для парабеллума, в ней оказалось ещё два магазина к пистолету. Довольный, при оружии, он чувствовал себя полностью готовым бить фрицев.
Тем временем командир роты младший лейтенант Ревякин, в группе из нескольких бойцов уже раздавал распоряжения: кому на какой фланг, кому определиться с потерями и сколько человек в строю. Боеприпасы подтянут через час, занять оборону, глядеть в оба.
— Мужики, нам нельзя умирать. Под пули не лезть. Мёртвые герои никому не помогут, — раздражённо поучал присутствующих командир, — Кто видел комполка?! – уже громко крикнул он.
— Я видел, — отозвался Миха.
— Мы видели, — поправил Малыш.
— Рассказывай, — Ревякин уставился взглядом на Мишку.
— Впереди справа был, метрах в ста от сюда, взрывом накрыло, — сказал Муха, показывая рукой направление.
— Убило?
— Не знаю. Но видел, как несло взрывной волной.
— Надо бы проверить, мужики. Сделайте, прошу вас, ради бога.
— Попробую, — Мишка взглянул в отрешённые глаза командира, — Я постараюсь.
Комроты почти на четвереньках побежал вдоль окопа.
Малыш и Муха переглянулись.
— Ладно, я пойду, — сказал Мишка, — хорошо помню, где он упал.
— Не пущу одного, вместе пойдём, — настаивал Малыш.
Свист пуль, осколки, вздымающие снег и землю мёрзлыми комьями по краю бруствера, охладили пыл атаки. Друзья сидели и ждали хоть какого-то затишья. Малыш, стоя на коленях на дне окопа, сложил руки в замок.
— Ногу давай, Муха, подброшу как стихнет, притаись и жди меня, один не ходи. Сгинешь — век себе не прощу.
Момент случился прямо за разговором. Мухой Мишка вылетел за край окопа, крутнулся, в два прыжка оказался в воронке. Ждать затишья можно долго, а у комбата, если живой, этого времени нет.
— Петруха, не суйся. В тебя не промажут. Я быстро! — крикнул Мишка, перепрыгивая из одной воронки в другую.
Так, где скачками, где ползком — оказался на кладбище.
— Где-то здесь, где-то здесь, — шептал он, присматриваясь к местности.
После очередного переката лбом уткнулся в крест. Рядом табличка: Малышев Михаил Андреевич. «Вот Малыш, наша могила, одна на двоих», — подумал он, работая локтями, двигаясь между ровных рядов захороненных русских людей, которые, будучи мёртвыми, защищали его от врагов. Хоть бы снег пошёл, так проще укрыться от вражьих глаз, ведь снег вперемешку с землёй хорошая маскировка.
Первое, что увидел Мишка, подползая к лежащему на земле командиру, глаза, которые смотрели на него, слегка подрагивая веком. Значит живой, обрадовался Миха. Комполка лежал на животе, обе руки вдоль тела, галифе на левой ноге было сырым от крови. Пули свистели выше, а те что летели ближе к земле, перехватывались бело-коричневыми холмиками могил. Из левой ноги командира, чуть ниже колена торчал осколок кости. Кровь сочилась, пропитывая землю. Рядом лежало ещё два тела. Мишка осмотрел их, — холодные. Отвоевались. У одного из трупов взял тонкий брючный ремень, затянул жгут выше раны комбата. Обратил внимание на вещмешок погибшего товарища. Разорванный толи пулей, толи осколком, он развалился как бы показывая своё содержимое. Два туго скрученных бинта оказались как нельзя кстати. Перебинтовал рану. У другого стянув сапоги, взял портянки, из штакетника оградки сделал что-то вроде шины, примотал её портянками плотно к ноге командира. Подумал: вот когда бы понадобился Малыш. С другого тела позаимствовал стёганку-телогрейку. Свою шинель накинул на спину комполка, руки продел в рукава, перевернул старлея на спину.  Если тянуть его за шкирку получится что-то типа волокуши. Сам влез в телогрейку, шмайсер закинул за спину, парабеллум в кобуру, взялся за воротник шинели со стороны спины, и, упираясь пятками в мёрзлую землю потащил за собой в сторону позиции с которой какое-то время назад начинали атаку.
Небольшой уклон изрядно помогал Мишке. Так, на пятой точке, упираясь пятками, волоча за собой комбата, добрался-таки он до своих.
— Я те стрельну! Я те стрельну! — тяжело дыша прикрикнул он на бойца взвода обеспечения, который наставил на него винтарь.
Молоденькая медсестра, уже собравшись с обеспеченцами идти туда, где ухало, охало, трещало и разбрасывало по окрестностям горячий металл осколков и пуль, увидев скатывающееся тело, уверенно развернула раненного.
— Виктор Николаевич?! — вскрикнула она, и обращаясь уже к Мишке, — Что с ним?
— Нога. Левая. А мне надо обратно. Времени нет совсем. — он исчез за краем окопа. 
Ровно, как шёл в одну сторону, пошёл и в другую, узнавая по пути местность. Вот уже общая с Малышом могила. Фамилия Малышев, а имя Михаил Андреевич, как у Мухи. Вот уже воронки, так же из одной в другую, рыбкой скатился в окоп. Малыш стоял на коленях в окопе, опустив голову.
— Петруха, ты что? Так сидел здесь и ждал меня? Представь, — я нашу с тобой могилу видел. Фамилия твоя, а имя и отчество мои. Есть примета такая, по ней нам с тобой долгая жизнь предстоит, – радостно сказал Мишка, тронул друга за плечо.
Но когда Петруха мешком свалился на бок, стало понятно, что друга Малыша у Мухи больше нет.
 
— Они пошли! Пошли, сволочи! Братцы! Все на позицию, — кричал Василич.
Подбежал, пригибаясь.
— Вставай, Мишаня. За мной!  
За оставшееся от дня время отбили четыре атаки. Слава богу, до рукопашной не доходило, в строю оставалось не больше полусотни человек.
Только потемну подоспели боеприпасы и пополнение. Стало немного спокойнее. Патроны, гранаты. Все, кроме дозорных, пополнили запасы.
Малыша, Петра Ивановича Груздева, похоронили ночью, в промежутке между боями рядом с могилой Михаила Андреевича Малышева. В могилу положили и бедренную кость, ставшую орудием возмездия в руках Малыша.  Поминального залпа не было, берегли патроны.
Мишка прошёл по руслу окопных переплетений, нашёл ещё четыре магазина для своего шмайссера, и две немецкие «толкушки», гранаты с длинной ручкой.
Младший лейтенант Ревякин тоже погиб смертью храбрых, так что за командира остался Василич. Проверил дозорных, пообещал сменить через два часа, остальным было разрешено отдыхать, кто где сможет.
Мишка устроился в одном из блиндажей напротив прикрытого плащпалаткой входа. Обнял автомат, поджал под себя ноги и уснул.
Тревожный сон не позволял глубокого забытья. Взрывы, оголтелое «Ура-а-а-а!» в беспокойном сне и метельные стегающие удары по  плащ-палатке закрывающий проём входа в землянку, не давали забыться всерьёз. Трудно бежать, страшные картинки, погибшие товарищи, которых и узнать не успел до атаки. Малыш, с большой берцовой костью в руке. И вдруг… 
Пчельник на краю огорода. Солнце в зените. Прямо за забором речка, дальше пруд с пескарями, окунями и ершами. За прудом лес полон грибов и ягод. Давно заброшенная дорога. Затянувшаяся травой колея от телеги на заброшенной дороге, а в ней, если раздвинуть траву, крепкие, молодые красноголовики. Кукушка зарядила свой отсчёт, да резво так. Молоденький ужик, петляя меж кочками, спрятался в корнях сомлевшей от жары липы. Покой кругом и тишина.
— А-а-а-а-а!
Крик привёл Мишку в чувство.  
Загорелись полы шинели у бойца, решившего лечь поближе к огню. К тяжёлому запаху в блиндаже добавился запах палёной шерсти.
Кто бы мог подумать, что через полгода после начала войны, войска Красной Армии будут отбиваться от полчищ фашистов всего в тридцати — сорока километрах от сердца нашей Родины.
Он оглядел блиндаж больше похожий на землянку. Скудный свет от проделанного в левой стороне крыши маленького отверстия, больше напоминавшего дымоход, никак не напоминающего окно, да от колышущегося брезента, прикрывающего вход в помещение. Бойцы лежали там, где застала их смертельная усталость, но, слава богу, они были живы.
Гипнотическое похлопывание от сквозняка плащпалатки притягивало его взгляд. То открывая, то закрывая вид за блиндажом. Там, снаружи, был морозный туман. Влажность вместе с морозами порой показывали чудеса реальности. Кто-то видел райских птиц, кто-то лодку на волнах, кто яблоневый цвет, кто голубей, парящих над домами, кто дым из низенькой печной трубы, кто пар, валящий из дверей целительной и жаркой русской бани.
С каждым разом всё яснее он видел силуэт женщины на бруствере дальнего окопа. Несколько раз он жмурил глаза, протирал их кулаками, видение не проходило.
«Верить надо, Миша. Без веры — жизни нет», — вспоминал он наставления своей матери. «Верить нужно в добро, в людей, в любовь, дружбу, в бога. Молясь, не обязательно читать псалмы, нужно быть откровенным, разговаривая с богом. Порой о том, услышал он тебя или нет люди узнают только на смертном одре. Но если не верить, то как жить?»
Сначала Мишка представил себе Божью Матерь, потом силуэт начал проявляться в очень знакомых, родных очертаниях.
— Мама, — одними губами прошептал он.
Через некоторое время видение настойчиво стало, как будто, манить его к себе. Он встал, вышел из блиндажа. Видение пропало. 
— Вот и добре, Муха, — сказал, ниоткуда появившийся Василич, — Вот ведь как — Малыша уже нет, а Мишка, с лёгкой руки названый Мухой живёт и воюет. Пойдём со мной, заменишь дозорного на дальнем посту, и заспешил, пригибаясь ко дну полу обвалившегося окопа. Мишка поспешил за ним, благо дело, что шли они в направлении его призрачных видений.
— Василич, а ты когда-нибудь спишь? — спросил Мишка.
— А как же. Я и сейчас сплю, Миха.
Звук летящего близко снаряда описать невозможно. Просто хочется прижаться к земле и закрыть голову руками. Так и сделали оба. Громыхнуло сильно и совсем близко, определил Мишка, потому как обоих подбросило и прижало к стенке окопа.
Встали, оглянулись. Столб мёрзлой земли со снегом поднимался над блиндажом откуда три минуты назад вышел Мишка.
— Василич, ты как сам думаешь, есть бог на свете? — тихо спросил Миша.
— Есть бог, нет ли, не знаю, но что-то есть, — так же тихо ответил новоиспечённый командир.
Оставшиеся в живых встрепенулись, разбежались по позициям, но продолжения не было. Похоже, снаряд был шальным. Понятно, что спать уже никто не собирался.
Ощетинившаяся редкими стволами, граница Советского союза начала декабря 1941 года у деревни Крюково замерла в ожидании. 
Хуже нет — ждать. А если ещё на морозе, да ещё лютого врага, да ещё не только твоего, а всего русского народа. Да ещё под яростным обстрелом фрицев… Ревущие сиренами мессеры хищными птицами пикировали к земле, выбрасывая яйца смерти на позиции оборонявшихся.
Сначала тихо, так что разобрать слова можно было с трудом, потом громче, следом уверенно с воодушевлением, зазвучало то, о чём думал каждый.
Десять винтовок на весь батальон,
 В каждой винтовке последний патрон.
 В рваных шинелях, в дырявых лаптях
 Били мы немца на разных путях.
— Без команды не стрелять! Без паники! Автоматы, короткими очередями. Винтари, выцеливать каждую падлу, так, как будто он убил твою мать!
Василича невозможно было узнать. Голос негромкий, но слышали его все.
Прижимая давно не бритую щеку к лакированному прикладу, прищурившись, кто молился, а кто разговаривал с самыми близкими. Миша обратил внимание на политрука Полюховича, который стоял на коленях, держал на раскрытых ладонях икону божьей матери и скороговоркой читал молитву. Его взгляд перехватил Василич. Мишка округлил глаза, но Василич отрицательно покачал головой. Муха понял, что он ничего не видел.
Но большинство пело песню Лебедева-Кумача на мелодию «крутится-вертится шар голубой».
 Всю Украину он грабил и жёг,
  Так что за нами остался должок.
  Час наступил, и настала война,
  Время, друзья, расплатиться сполна!
Раскладывая, у кого были, гранаты на вырубленные в мёрзлом грунте полочки, продолжали петь.
 Вот эта улица, вот этот дом.
  В городе нашем навеки родном.
  Улицы этой врагу не пройти,
  В дом этот светлый ему нет пути.
Какое ошеломляющее чувство было у бойцов, которые готовились к последнему бою, когда ощутили ритмичное подрагивание почвы, и оглянувшись, увидели лавину всадников.
Напоминая Чапаевский стиль атаки, как бы качаясь из стороны в сторону, перескакивая через позиции готовых умереть за родину бойцов, конники 44-й кавалерийской дивизии пришли вовремя.
 Пушки и танки фашистов громят,
  Лётчики наши на запад летят.
  Чёрного Гитлера подлая власть
  Крутится, вертится, хочет упасть!

                В этом же бою получил первое ранение Михаил Андреевич Ходырев, по странному совпадению со своим командиром, тоже в левую ногу. Ему вырвало осколком толи мины, толи снаряда часть икроножной мышцы. Мишку, как, впрочем, и многих бойцов, с передовой вынесли санитары. Дальше всё по схеме: госпиталь, лечение, и снова в строй. Правда, после лечения он слегка прихрамывал на левую ногу, но никто этого даже не замечал.
Из пехоты по выздоровлению он попал в артиллерию. Из-за умения водить автомобиль, его направили шофёром на «Катюшу». Воевал на Белорусском, Брянском, Донском и Западном фронтах. Сражался в сапёрных войсках, в разведке, даже стрелком-радистом в авиации.
Забавный и в тоже время героический случай произошёл в то время, кода он служил в сапёрных войсках. Переправа через Днепр. Вот уж действительно «не всякая птица долетит до середины Днепра», а им мало середины, необходимо, чем быстрее, тем лучше, оказаться на вражеском берегу. Сноровка персонала сапёрных войск по-своему улучшала технологии возведения переправы. Пока понтоны как кости домино складываются в длинную и хрупкую полоску поперёк реки, происходила масса вещей, не запланированных и не оговорённых никакими положениями и уставом сапёрной службы. Уже до противоположного берега оставалось метров двести, снова закружили юнкерсы, сбрасывая бомбы на тонкую, как может показаться с высоты, полоску переправы. Наши службы противовоздушной обороны и истребители с крупными звёздами по бокам не давали врагу метать бомбы прицельно. Но одна из таких шальных бомб пробила понтон насквозь и взорвалась где-то глубоко под ним, не причинив переправе особого вреда. Но понтон стал быстро заполняться водой через проделанную дыру. Один из рядовых не придумал, казалось, ничего нового. Есть дыра — её нужно заткнуть. Спустился по техническим пустотам внутрь понтона и сел задним местом в пробоину. Напор заполнения был сильным, — так он упёрся руками в металлические конструкции, что были в пределах досягаемости, и таким образом закупорил отверстие, причём просидел в таком положении всю переправу. Говорят, за проявленную смекалку был удостоен медали «За отвагу».
На бомбардировщике Пе-2, (конструктора Владимира Петлякова) Михаил Андреевич прослужил около года. На подлёте к цели бомбометания их зацепило снарядом из зенитки. Командир эскадрильи дал команду экипажу самолёта возвращаться на базу. Сделав разворот, взяли курс домой. Пристал Мессер, отбивался Миша удачно, и даже пролетая над какой-то речкой, увидев движение вражеской техники через переправу, они сумели сбросить весь запас бомб. Результата этого действия он не видел. Командир посадил штурмовик на домашней полосе, но из кабины его вытянули уже мёртвым. У Мишки обгорело лицо по периметру лётных очков и обе руки. Лечился в Ленинграде, в Военно-морском госпитале. Лечение было удачным. Шрамов от ожогов не осталось и следа.
Это ранение свело Михаила Андреевича, уже в звании лейтенанта, в госпитале с капитаном первого ранга Военно-морского флота Владимиром Ильичом Голубевым, который в разговорах с Михаилом убедился в великолепных знаниях Мишки двигателей внутреннего сгорания и после собственного выздоровления добился перевода Мишки в Морфлот, куда, тот отбыл согласно предписанию в декабре 1944 года. Известно, что любое решение принимает руководитель, но также известно, что готовят принятие этого решения простые подчинённые. Вот как раз такой подчинённый, который подготовил решение о переводе Михаила Андреевича Ходырева на флот, и был лучшим другом капитана первого ранга Голубева.
Служил Миша на эсминце «Верный» в должности помощника старшего механика аж до мая 1952 года.
Да, Берлин он не брал. Но всё что можно было сделал для общей Победы и безоговорочной капитуляции фашистской Германии. И не один килограмм наград на кителе морского офицера, когда пришло время мобилизации, красноречиво говорили о его героическом фронтовом пути. А именной кортик на цепочке ярко дополнял его портрет.
На гражданку Михаил вернулся в 1952 году. Осел в городе Ульяновске, где и прожил, работая на Моторном заводе до конца своей непростой, но яркой и героической жизни. 
-/-
 
У самого входа в барак стоял в новой шинели, со сверкающей пряжкой ремня воин с винтовкой у ноги. Держал он её бережно, за цевьё. Смотрел прямо перед собой. И никакого ему не было дела до проходящих мимо людей.
Давыд узнал в нём Сёму. Друга, теперь уже бывшего. Рад был безмерно, но виду не подал.
Утром умываться он решил идти последним. Сёма был на том же месте. Видать, отстоял вечер и вернулся в утро. Проходя мимо, Давыд пригнулся, как бы поправить брючину, которая никак не хотела висеть так, как надо.
— Привет, Давыд, — услышал он, — рад тебя видеть. У меня смена через пять минут. Подойди к забору, что у умывальника справа. Я буду с той стороны. Хоть скажем пару слов друг другу.
Давыд плескался, умываясь водой дольше чем обычно, но никто, как оказалось, этого не заметил. Через десять минут он был в назначенном месте. Кашлянул.
— Здесь я, — ответил сразу Сёма, — даже не знаю, что сказать. Увидел тебя, чуть винтовку не выронил. И радоваться вроде не чему, всё ж стоим по разные стороны забора.
— Почему же не чему? Когда я тебя увидел, так как будто в Щербаковку вернулся. Я-то, понятно, а как ты то здесь, Сёма? 
— Просто всё. На фронт не взяли, оказалось, что сердце слабое. А вот во внутренние войска подошёл.
— Давно из дома? 
— Почти полгода.
— Как там?
— Да ладно. Там только и изменилось то, что вас там нет. Первое время помалкивали, а сейчас всё чаще — а помнишь? а знаешь? Нам всем хорошо было вместе.
— Да. Хорошо было.
— Сёма, а как там Нинка?
— Давыдка, я мало что знаю. Исполнилось ей восемнадцать, пошла на курсы радистов. Сначала писала родителям, гордились они, да и мы тоже. Приветы передавала, а потом как отрубило. Тишина. Не знаю. Вроде забросили за линию фронта. Да и понятно. Для чего учили? Вроде говорили, что служит под началом Петра Васильевича, но от него тоже вестей никаких.
 
Нина Чапайкина, как и хотела, попала в школу радистов…
Поздняя осень. Задание. Волынь. Отряд. Плен. Нет — это не правило. Скорее, коварное стечение обстоятельств.
Попала в отряд, которым руководил Пётр Васильевич Будённый, односельчанин Нины (вот так может свести жизнь две легендарные фамилии). Били фашиста грамотно, то есть без всяких правил. Лично Пётр Васильевич провёл несколько удачных операций. Подорвали два эшелона техники, освободили пленных из временного лагеря, взяли в плен одного из солидных гитлеровских офицеров. Нинка, от того что причастна к этим событиям, была на седьмом небе от радости. Жалела, что нельзя написать домой, рассказать.
Практически каждый день отряд пополнялся добровольцами из близлежащих сёл и солдатами, прорывавшимися из окружения к своим. Приходили по одному, группами, а однажды на подводе приехали аж шесть человек, да ещё провианту кой какого привезли. Дорогу им указал давно проверенный старый большевик Притула Яков Ильич. Привёз всех Сашко Бондарь, назвался его племянником. Принимали конечно же всех с опаской, проверяли, потом перепроверяли и первое время доверяли только самое простое. Остерегались, зная возможности, методы и изобретательность противника. Отряд рос, и нехватка продуктов стала ощущаться достаточно остро. Между тем Сашко стали доверять, считая его надёжным человеком. Он часто ездил на той же телеге за провизией и каждый раз привозил необходимое. От командования имел только благодарности, нареканий по службе не было.
— Так всё хорошо, что даже странно, — ворчал Пётр Васильевич. — И не нравится мне его голос. Ну не нравится и всё.
— Остынь, Петро, твой голос почти каждому второму в отряде не нравится. Как не крути, а с заданиями Сашко справляется. Да, в атаку он первым не пойдёт, но патроны поднести вовремя сможет. — Возражал Будёному зам по хозяйственной части.
За последнее время участились неудачи в проведении операций. То разведчики нарвутся на засаду да связного повяжут фрицы, то облаву устроят как раз в том селе, где давно и грамотно работало подполье. Штурмовые отряды егерей всё чаще ликвидировали или брали в плен дозоры партизан. Всё сводилось к тому, что фрицами разрабатывается операция по ликвидации отряда. 
Пришло время, и Объединённое командование партизанского движения распорядилось поменять базу. Хлопоты по готовности к исполнению приказа, корректировка маршрута и обеспечение его секретности стали главными в дальнейшем существовании отряда. Всё чаще складывалось мнение, что даже при успешном проведении боевых операций противнику было заведомо известны и цели, и время, и направление удара отряда. Внутреннее расследование не привело к выявлению информатора...
Холодно — жуть. Мороз — все сорок. Отряд спешным порядком покидал обжитые места. Уходили с неохотой. Всё рядом: и вода, и схрон с боеприпасами, и жители окрестных сёл, которые помогали чем могли — и провиантом, и информацией, а у некоторых и родня. Но надо — значит, надо… 
Окружили их плотно, минами крыли по ходу движения постоянно. Пётр Васильевич остался в заслоне с добровольцами. Остальные пошли дальше. В отряде кроме Нины был ещё радист, Ваня Сёмин. Работал давно и очень хорошо.
Она подумала: вдруг связь понадобится оставшимся, а как? Свалилась с саней и пошла обратно. Её через десяток минут догнал круглолицый парень из отряда, Сашко Бондарь.
— Я с тобой. Садись! —  крикнул тот. Нину удивил его неприятный высокий голос, раньше она с ним не общалась. Девушка прыгнула в сани.
Быстро догнали своих. Получила по первое число от Петра Васильевича. Хотел было отправить обоих обратно, потом, видать, подумал: пропадут зазря, да и лишних рук в таком деле не бывает. В санях оказался немалый запас боеприпасов. Остыл.
— Нина, это не игрушки. Понимать должна, шансов остаться в живых у нас мало. Можно сказать, их вообще нет.
— Я понимаю, дядя Петя.
— Да ни черта ты не понимаешь!
Здесь снова заухали мины.
— От меня далеко не отходи. Рядом будь.
— Да-да. Здесь я, рядом.
Разрывы мин, треск выстрелов, стоны, мат и запах войны.
Отбивались часа два. Удобные позиции с возможностью быстро перейти на заранее подготовленные места для ведения боя. Сходу пройти заслон фрицам не удалось. Замерли. В бинокль было видно, — подтягивают переносные противопехотные миномёты.
— Николай!
— Вот он я, – сказал боец со снайперской винтовкой.
— Видишь?
— Вижу.
Достать сможешь?
— А то!
— Давай. Пугни их, чтоб служба мёдом не казалась.
Николай в одну, Пётр Васильевич в другую сторону раскатились по склону оврага.
Пётр Васильевич длинной очередью освободил магазин трофейного автомата. Откатился ещё, меняя позицию. Стал наблюдать из-за крепкого дубового пня.
Один за другим у ближнего миномёта упали офицер и двое из расчёта.
— Рассыпались! — скомандовал он.
Больно-то рассыпаться было не кому. Всего шестеро вместе с прибывшими Нинкой да пареньком, что служил во взводе снабжения. Кто влево, кто вправо, кувырками, перебежками, извиваясь ужами сменили позиции. Пётр Васильевич толкнул Нину в овраг. Сам притих за пнём.
Мины ложились как по учебнику, в шахматном порядке по месту, где десять минут назад были бойцы из засады.
Уходивший отряд был ещё недалеко, и с пригорка им было видно, как поднимались один за другим коричневые фонтаны от взрывов мин, с белыми, как мыльная пена, шапками.
Тишина.
— Всем ждать. Смотреть в оба! — выкрикнул Будёный. И сам затих, прислушиваясь.
Фрицы прямо на позиции не пошли, стали обходить. Положение осложнялось. Одно дело вчетвером дорогу прикрывать, а теперь у каждого свой враг. «Только бы со спины не зашли», — подумал Будённый, и тут же услышал короткие автоматные очереди сзади. Оглянулся. Нина прикрывала его спину. Ей было неудобно. Мешала рация. Она оттолкнула её и двумя одиночными лишила рацию жизни. Подобралась ближе к командиру. Поменяла диск с патронами.
Взрыв с противоположной стороны пня не убил оборонявшихся. Но Петра Васильевича контузило и щепой от пня распороло щёку.
Нине тоже досталось. Взрывной волной её швырнуло в дерево. Основной удар пришёлся на голову. Открыла глаза, когда стало относительно тихо. Видела, как Сашко переваливал через край саней Петра Васильевича. Подумала: «не всё потеряно». Затем подошёл к ней. Стал поднимать её, но, когда он переносил раненную в телегу, его рука начала мять её грудь, и она услышала: «потерпи, потерпи, скоро для тебя, моя сладкая, всё закончится». Попыталась оттолкнуть, даже подняла руку чтоб ударить наглеца, и потеряла сознание.
 
Село Поросли, недалеко от Бреста, январь 1943 года. Хату рядом с бывшим правлением колхоза облюбовали борцы за свободу Украины из банды Петра Нетовича. Под видом советских партизан они вошли в польское село Ровенской области. Крестьяне раньше оказывали партизанам помощь и радушно встретили гостей. Изрядно подпив, бандиты перешли к привычному сценарию. Начали забирать скотину, коз, свиней и всё, что могло бы пригодится в борьбе против Советов. Местных жителей хладнокровно убивали.  
Насиловать женщин и девушек считалось забавой, о чём они не переставая рассказывали соратникам, захмелев от самогона и чувства абсолютной безнаказанности.
Добивали живых ударами топора по голове. По свидетельству очевидцев «двум подросткам, братьям Горшкевичам, что хотели позвать на помощь настоящих партизан, разрезали животы, отрубили ноги и руки, обильно засыпали раны солью, оставив полуживых умирать в поле. Всего в этом селе было зверски замучено 173 человека, в том числе 43 ребенка. Так, согласно историческим данным, начиналась Волынская резня».
Нину Чапайкину втолкнули в двери вместе с клубами морозного пара. За волосы протащили до середины большой комнаты и оставили лежать на полу. В глухом углу стояла разобранная кровать, в другом углу вдоль стены с небольшими окнами находились стол и лавки. За столом краснолицый, с редкой щетиной на морде, в пальто чёрной шерсти, с повязкой полицая на левой руке сидел Петро. Большие круглые в чёрной оправе очки, огибая щёки, висели на ушах, выглядывающих из-под жиденьких волос. Рядом в форме советских солдат сидели трое. Сначала у Нины мелькнула какая-то надежда, но украинска мова вперемежку с отборным русским матом не оставили ей никакой надежды.
— Гер Гаупман Лизке требует решительных действий, обещая свободу Украине и признание Великой Германией её заслуг перед Вермахтом, —говорил, не скрывая удовольствия, здоровяк.
 Сашко грубо толкнул Нину в спину, она упала, ударилась головой о лавку и снова потеряла сознание.
 Начатая четверть мутного самогона, нехитрая деревенская закуска на столе. Сидевшие за столом закусывали, видать, после только что выпитой самогонки.
— От тобі, батьку, кохана праця[[3] На вот тебе, батька, любимая работа][3], — с ухмылкой тонким, бабским голосом, сказал белобрысый увалень Сашко и вышел, виляя толстым задом.
— Хлопці, буде, увечері поговоримо[[4] Парни, хватит, вечером поговорим][4], — прошамкал набитым солёной капустой ртом Петро.
В голове звон, сумбурная чехарда слов и выстрелов и металлический скрежет, — всё в одном. Нина вскрикнула от оплеухи по левой щеке.
Открыла левый глаз, на правом глазу веко от удара о дерево распухло и не слушалось. Нина сидела, руки и ноги её были привязаны к лавке. Она попыталась сдвинуть колени, не получилось. Прямо напротив сидел крупный мужик, улыбался и не давал своим коленом Нине сдвинуть ноги.
— Ти звикай, гарна дівчино, зараз тобі їх треба буде тримати розведеними[[5] Привыкай, красавица, скоро тебе придётся держать их раздвинутыми.][5].
Нина хотела плюнуть ему в рожу, но слюны во рту не было.
— Мы же жили вместе, праздники были одни и те же. В гости ходили. За что же вы нас так не любите? – простонала Нина.
— Ні. Не кохаємо — ненавидимо. Ми ніколи не були згідні бути другими. Ми повинні бути першими! Не москалі, ні! Ви повинні працювати на нас. Ніколи ми не були і не будемо братами. Чуби у вас не доросли[[6] Нет. Не любим — ненавидим. Мы никогда не соглашались быть вторыми. Мы должны быть первыми! Не русские — нет! Вы должны работать на нас. Никогда мы не были и не будем братьями. Ваши чубы не доросли.][6]. 
Первый допрос обошёлся для Нины малой кровью. Трое суток её особо не беспокоили. Два раза в день приносили еду, сваленную в одну миску — остатки от общего застолья. Она брезговала, отказывалась от пищи. Вода из колодца с «журавлём», что стоял посреди двора, была единственной возможностью хоть как-то поддерживать силы.
— Ну, ты как? — открыв двери изрёк Сашко, молодой, белобрысый, безбородый, с белыми бровями, с большой задницей боец за свободу Украины. — Как тебе наш Петро? Он многим бабам нравится, — и хихикнув в кулак, поставил миску с объедками на пол, — он умеет вас уговорить, — ехидно хохотнув, пошёл к входной двери, довольный увиденным.
— Тебе, похоже, он тоже нравится? — толи спросила, толи уточнила Нина.
— А шо? Га? Мужик шо надо. Видный, гарный и в почёте.
— Мужа бы тебе такого, век бы горя не знал. – прошептала разбитыми губами Нина…
Допросы продолжались уже более двух недель. Петра Васильевича она видела два раза. Сегодня третий, как оказалось, последний. Им устраивали очную ставку. «Знаешь его? Звание, имя? Куда ушёл отряд? Кто командир? Сколько человек в отряде? Вооружение? Есть ли пушки?»
Вопросы все были известны, ответы всеми тоже были выучены как для экзамена.
— Остання встреча у вас сегодня. Аль скажете, шо я хочу услышать, и поживёте ещё, или могёте расцеловаться. Боле такой свиданки не буде.
Нина сидела на полу, подтянув к подбородку свои, связанные щиколотками ноги.
Петра Васильевича ввели двое, придерживая его в вертикальном положении за руки и плечи. Остановились перед Ниной. Отпустили. Пётр Васильевич покачнулся. Конвоиры подхватили помочь.
— Не пачкай! — стряхнул с себя их руки Будённый. — Сколько раз вам говорить, не знаю я её, — сглотнув кровавую слюну, сказал он. — Не при деле она. Я — да! Бил и буду бить вашу фашистскую заразу. И не я, так другие добьют.
— Она вот говорит, шо она Зоя, – сказал крепко подвыпивший Петро Нетович. А?
— Раз говорит Зоя, значит Зоя.
— Так ить Сашко гутарит, шо вина Нинка.
В Советской Стране история о Зое Космодемьянской была известна практически каждому. Она в составе диверсионной группы перешла линию фронта и после ряда успешных операций была взята в плен, а впоследствии повешена фашистами публично. Многим молодым советским людям она была примером патриотизма и верности. Многие хотели быть похожими на неё. 29 ноября 1941 года. Уже с петлёй, накинутой на шею, Зоя успела крикнуть врагам: «Сколько нас не вешайте, всех не перевешаете, нас 170 миллионов. Но за меня вам наши товарищи отомстят!» 
— Так ты у него и спроси, зачем он тебе врёт?
— Сашко? Он врал и воровал раньше. Пока яму яйца не обрезали.
— А может он и сейчас врёт. Ему ж теперь терять нечего.
— Гей! А подайте-ка петлю, хлопцы. Он, покачиваясь, подошёл к Петру Васильевичу. Стоявшие рядом бандеровцы в советской форме повалили на пол еле живого нинкиного командира.
— На пузо поверните.
Повернули.
— Сделаем мы тоби саласки.
 
Нетович подошёл, одну петлю накинул на ноги лежавшего, затянул её, подтянул ноги к голове таким образом, что Пётр Васильевич пальцами босых ног почувствовал волосы своей головы. Петлю с другой стороны верёвки он накинул Будённому на шею, связал их, верёвка натянулась струной. Палач отступил к столу. Получилось вот такое пресс-папье из связанного человека. Сел. Налил себе самогонки. Выпил. Хрустнул луком. Зевнул и стал смотреть на происходящее скучным безразличным взглядом. Тем временем Пётр Васильевич пытался сопротивляться, не давая ногам опускаться на пол, удерживая и голову, и ноги в создавшемся положении. Но сил не хватало, ноги стали опускаться, затягивая петлю на шее. Нина отвернулась, чтобы не видеть этого принудительного самоубийства.
— Гей! Нехай дивиться. Поверніть pило туди. Очі відкрийте. О, це діло[[7] Эй! Пусть смотрит. Поверните рожу туда. Откройте глаза. Вот это дело.][7].
Нине казалось, что Пётр Васильевич ей улыбается, и даже подмигнул, но секундой позже обмяк, свалился на бок и затих.
— Хлопці, посадіть кралю на ліжко. Ноги розв’яжіть — так їй буде зручніше відповідати на запитання.А тепер ідіть з Богом. Ми тут самі впораємося.[[8] Парни, усадите кралю на кровать. Развяжите ей ноги — так ей будет удобнее отвечать на вопросы. А теперь ступайте с Богом. Мы тут сами справимся.][8]
 — В общем так. У нас с тобой останий день, когда я должон показать результат. Знати, ни чого ты мне не кажешь. Я даже не ведаю, как тоби зовут.
— Зовут меня Нина. Прав был Сашко, — она сидела, свесив ноги с кровати.
Перед ней стоял враг, развязывающий исподнее.  
— Хочешь, я расскажу тебе о задании, которое должна была выполнить?
Петро Нетович нетвёрдым шагом направился было к ней, даже руку протянул с улыбкой на лице.
Она ничего не планировала заранее, просто со всей силы ударила его в пах ногой, когда же он, не издав ни звука, стал падать, хватая ртом воздух, ударила ещё два раза туда же. Петро рухнул перед ней, падая, ударился виском об угол железной спинки кровати. Линза от очков лопнула и порезала щеку Нетовича. Кровь струйкой текла от левого глаза по щеке вниз. Он повалился на пол и замер у ног Нины. Она соскользнула с кровати насколько позволяли верёвки и навалилась на его шею коленом, сдавила всем своим телом. Не было ни судорог, ни хрипов. Просто перестал дышать. Замер, как будто уснул. Нина поняла, что теперь у неё появился другой враг — верёвки.
Она ещё никогда никого не убивала лично, глядя в глаза. Стреляла? Да. Но вот так, как случилось, — никогда. По ощущениям — ей было страшно, но ужаса она не чувствовала.
Так. Руки, руки. Верёвки надёжные, не порвёшь, — рассуждала Нина.
У лежавшего перед ней трупа на щеке лежал осколок линзы от очков. Посверкивая острыми гранями, он вселял небольшую надежду. Стараясь унять дрожь во всём теле, она медленно дотянулась до стекляшки. Как хорошо, что руки связаны не за спиной. Удалось. Главное не уронить на пол. Спасительный осколок в руках. Обрезать верёвки оказалось проще, чем ей казалось. Нужно было попытаться оценить новое состояние.
Нина первым делом проверила оставшееся от Нетовича оружие. Шмайсер, и три магазина к нему, пистолет Вальтер и запасные обоймы, три гранаты лимонки, две толкушки с длинной деревянной ручкой. Понятно, что никакой надежды на побег у неё не было. Но желание отомстить выродкам горячило кровь. Сквозь кружевные занавески оглядела двор. Напротив, деревянного крыльца стоял, уткнувшись в сугроб, бронетранспортёр с заведённым двигателем. Под капотом копался водитель, рядом с ним стоял старый знакомый альбинос Сашко. Чуть дальше за изгородью грузовик с кузовом, покрытым брезентом, в который солдаты носили тяжёлые, это было видно по семенящей походке, серые ящики. Двое поднимали воду из колодца посреди двора, по которому мирно ходили куры. Петух жёлто-бело-коричневого цвета, важно выхаживал, громко призывая к порядку свой гарем. Сашко, резвясь, погнался за петухом, чем вызвал хохот собравшихся у колодца фрицев.
«Жалко, правый глаз практически ничего не видит», — подумала Нина, медленно, чтобы не нашуметь раньше времени, взвела затвор шмайсера в положение для стрельбы. Через плечо закинула его за спину. В белой нательной рубахе с пятнами крови, в левой руке Валтер, в правой лимонка. Морозный воздух слегка перехватил горло. Кольцо сорвала ещё в доме перед входной дверью, легонько толкнула дверь коленом и вышла. Выстрелила из Вальтера в затылок сидевшего на ступеньке крыльца офицера в форме СС, бросила лимонку в бронетранспортёр, и отпрянула за косяк входной двери. Взрывом вынесло окна. Мимо неё пролетела дверь. Как только прекратилась дробь осколков по избе, она снова вышла на крыльцо и, перекинув вперёд из-за спины шмайсер, дала длинную очередь по периметру двора. Снова шагнула назад, за выступ стены. Тихо. Нина открутила крышку взрывателя у толкушки, дёрнула на себя. Вышла. Ей показалось, что живых нет. Она снизу, по-бабьи, качком вперёд, метнула гранату в кузов грузовой машины, и упала на пол в сенях. Неимоверный грохот потряс не только хату, но казалось, что и всё село. Нина поднялась, поменяла магазин автомата, снова вышла на крыльцо. Вместо грузовика появилась приличных размеров дымящаяся яма, оторвавшееся колесо катилось прочь, как бы спасаясь от неминуемой гибели.
Были слышны крики и топот приближавшихся людей. Нина сорвала предохранительные кольца с лимонок и кинула, уже по-мужски, с размаха, одну за другой в толпу приближающихся фрицев. Два взрыва прогремели один за другим. Инстинктивно пригнулась. Спустилась с крыльца, подошла к колодцу. На срубе колодца стояло ведро, пробитое толи осколком, толи пулей. Из отверстия текла бодрая, светлая и сладкая струйка воды. Нина встала на колени, подставив голову под холодную родниковую воду. Ртом хватая живительную влагу, руками омыла лицо. Ведро, как живое, вдруг подлетело вверх и стало раскачиваться на верёвке журавля, как на виселице.
Ей показалось, что бандеровцы со всей Украины собрались в одном месте и открыли огонь по колодцу, который десять минут назад поил их живительной влагой, а сейчас собой прикрывал хрупкую девчонку от заклятых врагов. Разрыв гранаты у крыльца оглушил девушку, но Нина быстро пришла в себя. Рядом граната «толкушка», захваченная с собой. Когда она потянулась за ней, то увидела отдельно лежащую ступню своей ноги. Боли не чувствовала. Шок. Открутила крышку взрывателя гранаты. Легла на неё.
Тишина, как после весеннего первого раската грома. Слышны были приближающиеся шаги. Скрип снега. Кто-то наступил на раненую ногу. Она застонала.
— Лучше бы ты умерла, — услышала Нина голос сверху, — если бы не твоя нога, я бы тебя повесил. Но не хочу, чтобы тебя несли на руках до виселицы. Придётся просто пристрелить.
— Господин гауптман, а дайте я её шлёпну — пискляво из-за спины попросил Сашко.
— Нет! Вы меня не повесите и не шлёпните, — как-то по-особенному бодро и уверенно сказала Нина. Давайте полетаем, хер гауптман?! — сдёргивая чеку и поворачиваясь на спину, сказала Нина.
Она успела увидеть полные ужаса глаза фашиста и улыбнулась.
Взрывом разметало и тело девушки, и подошедших к ней врагов. Ведро взлетело вверх, и ещё долго болталось потом на верёвке «журавля» колодца, теперь позванивая словно колокол.
После случая в Паросли, бандеровцы продолжили свой поход в борьбе за «славу нации».
  -/-
 
Как к любым условиям жизни, так и к любой работе человек привыкает спустя необходимое для этого время. Втянулись и трудармейцы. Уже больше года как стали выдавать спецовки, и с местными наладились отношения, и пройтись можно было вечером — охрана стала формальной необходимостью. Ребятишек из семейных немцев удержать было невозможно. Они уже давно перезнакомились с местной шпаной. Со стороны казалось, что если они не как у себя дома, то уже точно не в гостях.
В конце мая и в начале июня начинался сезон подножного корма. Спустя некоторое время совместного проживания местные научили пришлых что можно съесть и остаться в живых. Травы, корнеплоды, молодые побеги… Одним из таких растений был Пикан. Но прежде необходимо научиться отличать Пикан от Борщевика.
Местные утверждали, что Пикан — это съедобный борщевик. У него светлые зелёные листья и округлые шапки цветов. Кроме этого сами соцветия — зелёные или жёлтые.
А вот у борщевика тёмная листва, плоские шапки и чисто-белые цветы. По размеру борщевик крупнее пиканов, и может быть выше двух метров. Сок борщевика опасен для человека.
А употребление в пищу пикана никого не пугало. Из него готовили различные блюда, например, суп-пюре, котлеты и оладьи, конечно, доведя его до необходимой субстанции. И, порезав, добавляли в различные овощные салаты.
            Листья и стебель пикана съедобны, особенно молодые. Вкус характерный, приятно сладковатый. Молодые «дудки», легко чистятся, — это верхняя часть стебля, когда ещё растение не цветёт. В растении сахара достаточно, и из него делали хмельную брагу и даже гнали водку. Поволжские немцы, трудармейцы, освоили этот продукт, и в некоторой степени пиканы спасли им жизнь.
У детей своя забава. Они подбирали стволы пиканов под диметр ягод рябины, а позже и черёмухи, и, отрезая полые стебли, мастерили из них трубки для стрельбы. Набирая в рот ягоды, иногда горстями, играли в войну. Трубки из пиканов были проверенным оружием. Снаряды из них при помощи воздуха набранного детскими лёгкими, вылетали с приличной скоростью, а иногда и оставляли рябиновый или черёмуховый след на одежде и лице противоборствующих сторон. Конечно была вероятность попасть в глаз, нечасто, но бывало. На что озорники кричали:
— Да ладно! Глаз не попа, проморгается!
Ходили в лес по грибы, по ягоды, собирали травы и слыхом не слыхивали о таких ужасных паразитах как клещи. Бывало, попадались ящерки. Забавлялись с ними. Зелёно-серо-коричневое тело с жёлтым, а иногда и серым брюшком выглядели симпатично. Смотрели на людей круглыми «змеиными» глазами без испуга, но настороженно, и при первой же возможности пускались наутёк. Их ловили снова просто ради озорства. Как правило держали за хвост в висячем состоянии и ждали момента, когда часть хвоста оставалась в руках, и даже шевелилась, а ящерка уже удирала в густую траву или корни деревьев.
— Мори, мори (смотри), побежала себе новый хвост растить, — слово «регенерация» тогда никто из них не знал.
С лета 1943 года произошли послабления в содержании интернированных. Давыд со сверстниками уже уверенно разбирались в лесных грибах, и подловить их на поганках было невозможно. Охрана по лету отпускала их вне рабочего времени на промысел в лес. Благо дело ходить далеко было не нужно, прямо за заборами огородов местных жителей были и грибы, и ягоды.
Наряду со всем перечнем известных съедобных растущих на Урале грибов, почётное место занимает гриб Чёрный груздь, в некоторых районах Советского Союза известный как несъедобный гриб. Истинный грибник знает, что Чёрный груздь относится к семейству сыроежковых. Диаметр шляпки от одного до двадцати, а иногда и более, сантиметров. Шляпка тёмно-коричневого и ближе к чёрному цвета, во влажную погоду блестящая и клейкая. Края, в большинстве своём, вогнутые вовнутрь. На нижней стороне шляпки тонкие, частые пластинки, расположенные от края к ножке гриба. Ножка обычно светлее шляпки, полая, при срезе выступает белая как молоко жидкость. Время сбора Чёрного груздя — конец лета и осень. Гриб любит сырость и не любит солнце. Их практически не бывает червивых из-за горьковатого привкуса. Для приготовления его нужно слегка приварить, и таким образом избавиться от горечи. В основном Чёрный груздь используется для соления и маринования — в результате получается мировой закусон. Хотя после избавления от горечи слегка обсушить полотенцем, да вместе с картошкой и репчатым луком приправить солью да перцем, да на растительном масле, добавив чуток маргарина, пожарить. Это уральская вкусная, пряная, протяжно-нескончаемая съедобная песня была по вкусу всем.
-/-
 
1945 год. Война подходила к концу, бои шли уже за пределами границ Советского Союза, сводки с фронта каждый день сообщали о продвижении войск на запад и освобождении городов и стран.
Отношения между Антониной и комвзвода Пилипенко давно приобрели характер командира и рядового, правда иногда Тоня ловила на себе тяжёлый с прищуром взгляд Сырника, что заставляло её быть всегда начеку. Две девушки с разницей в полгода были уволены в запас по причине ухудшения здоровья, но оставшиеся знали, что причина у обоих одна, — Сырник.
Отмечали всеми любимый праздник Новый год уже привычными танцами под патефон, сдобными булочками, кипятком, заваренным иван-чаем, правда, с сахаром. Потанцевали, почесали языками, да и разошлись, — кому в наряд с утра, кому на хозработы, политзанятия и так далее, одним словом — служба.
Весна не спешит, а значит, и лето не поторопится. Днём капель с обрамлённых сосульками крыш, ночью мороз, уже совсем не февральский.
К концу апреля было разрешено вместо валенок на пост заступать в кирзовых сапогах, но с тёплыми портянками. Война подходила к своему логичному завершению — враг будет разбит, победа будет за нами.
От караульного помещения до поста, организованного для охраны вещевого склада, на котором сегодня стоит боец Ходырева, метров пятьдесят. Два фонаря: один над входом в караулку, другой над воротами склада, создают неплохую видимость, в душе покой и хорошее настроение. До смены караула полчаса с небольшим, и можно будет скинуть ватные штаны, армейский полушубок… тишина, уют и откуда-то взявшийся настоящий чёрный чай.
Тоня уже скоро год как не была в небольшой деревеньке Кировской области, кем-то и почему-то названой Враги. Поговаривали, что поначалу она звалась Овраги, но какой-то писарь ещё в царское время в очень важном документе по невнимательности или по халатности пропустил букву О, и с тех пор Овраги превратились во Враги.
Она уже семь лет жила в другой деревне, Плачёны, в том же районе. Переехали туда сразу несколько семей, а Враги остались в памяти своими лугами, речками малыми с омутами, лесом с грибами да ягодами.
У деревни Плачёны и лесов, и ягод было в достатке, но домом почему-то остались Враги… Как хорошо дома! Нет, дома, конечно, хорошо. Но как хорошо дома летом. Как любой человек, выросший в деревне, Тоня не чуралась никакой работы, но больше всего любила пору сенокоса. Скирдовать она умела и без особого труда закидывала на верх скирды очередную порцию душистого сена. Вверху принимал брат Мишка, распределяя высохшую траву по макушке стога так, чтобы при доставке к месту зимовки сено не падало и не тянулось за санями или волокушами, оставаясь на земле по ходу следования. Запах свежего сена забыть невозможно. Солнце уже встало, но всё ещё поют соловьи, черенок от граблей, отполированный до блеска, холодит руку. Но что это? Кто-то пытается вырвать черенок из Тониных рук…
— Хирна-а! Ну теперь ты у меня попляшешь! Да я тебя под трибунал! — сознание вернулось так же внезапно, как и покинуло её.
Лейтенант Пилипенко тянул из рук Тони винтовку, и вопил, казалось, на всю округу. Рядом с ним стояли три бойца в полном обмундировании и смотрели на происходящее широко открытыми испуганными глазами. Такие случаи, правда не с Тоней, случались и раньше, заканчивались они нарядами вне очереди, редко гауптвахтой или скамейкой в каптерке Сырника, но такой ярости Пилипенко не проявлял никогда.
— Сдать оружие, — уже гораздо тише с ухмылкой произнес Сырник. — Взять её.
Тоня выпустила из рук винтовку, которую за цевьё держал разводящий, непослушными руками, не снимая рукавиц, расстегнула ремень, не удержала его, и он упал к ногам. Потом сделала несколько шагов по направлению к казарме и встала, ожидая дальнейших указаний.
— На гауптвахту шагом марш.
На негнущихся ногах она пошла, за ней, на небольшом расстоянии слева и справа засеменили две теперь уже бывшие боевые подруги.
Камера, в которую определили Тоню, была три на четыре метра, с топчаном из струганых досок, с ватным, давно не стиранным матрасом, застеленным тонким байковым, почти прозрачным одеялом, да цинковое ведро для известных целей. Крошечное окно, находилось высоко, а с другой стороны выходившее чуть выше уровня земли. Оно тускло освещало мрачное помещение. При всём желании, изнутри она не могла бы до него дотянуться. Тоня села на топчан, подтянула ноги к подбородку, обхватила их руками и только тогда тихо заплакала.
Как это всё могло произойти, и что теперь будет? Эти два вопроса долго не давали покоя. Потом Тоня сказала себе: «Будь что будет, винить некого, но вот каптёрки не будет — это точно».
«Особист» никакого рвения не проявлял, да и провинившейся объяснять было нечего. Всё было ясно, и оставалось только ждать. На прогулки не выводили, и порой казалось, что все забыли про неё. Что это не так, можно было понять только потому, что скудную еду всё же, приносили регулярно. Никто её не навещал, — не положено, — только дважды заходил Викник, вёл душеспасительные беседы, мол, как же так, примерный боец, и на тебе. Тоня молчала, не плакать же или просить прощенья. Только один раз она спросила, как на фронте и какое сегодня число. На что он ответил, что май уже и, что, похоже, война скоро кончится. Вечером, в день, когда последний раз приходил Викник, после команды «отбой» она никак не могла уснуть. Мечтать о будущем, как было раньше, по меньшей мере глупо, поэтому она просто смотрела на крохотный квадратик окна под потолком, по углам украшенный паутиной. На одной из сетей паука она заметила муху, которая уже слабо пыталась вырваться из прочно спеленатого кокона, ей это не удавалось. «И не удастся», — подумала она.
Слёзы покатились из глаз, и непонятно было, кого она больше жалела — муху или себя. Тоня закрылась с головой, но и сквозь одеяло всё-таки было видно окно, правда, не было видно мухи, но от этого не становилось легче. Тогда она встала, подошла к окну и порвала паутину. Муха, не сразу поверив в своё освобождение, поползала по руке Тони, потом легко оттолкнулась от руки и вылетела в щель в окне. Свобода.
Тяжёлый сон без сновидений сомкнул веки.
Проснулась она от звуков беспорядочной стрельбы и какой-то всем телом ощутимой суеты. От испуга она забилась в угол топчана, натянула на себя одеяло и, уткнув лицо в колени, закрыла уши руками. Стрельба и крики смолкли, и в абсолютно полной тишине из репродуктора, висевшего на столбе возле казарменного крыльца, торжественно зазвучал такой знакомый всем голос Левитана: «Всем, всем, всем ...»
— Тонька! Тонька! - услышала она голос Анны, а потом и увидела прильнувшее к окну лицо подруги. — Война кончилась, слышишь!? Война кончилась!!! — на фоне речи диктора кричала она и улыбаясь, и плача одновременно.
Сколько времени они просидели рядом, одна на земле у окна, другая внизу на топчане с другой стороны, они не знали и всё говорили и говорили друг другу:
— Не реви.
— Ты сама не реви.
— Я и не реву.
— И я не реву.
— Вот и не реви.
— Сама не реви
— Всё теперь будет хорошо. Слышишь, Тонька?! Всё будет хорошо, — прокричала напоследок Анна и убежала. «Да, всё будет хорошо, — подумала Тоня, — да вот всем ли?»
Всё шло своим чередом, тем же распорядком. Ещё несколько раз прибегала подружка Анна к окошку у земли со стороны Анны и у потолка со стороны Тони со словами поддержки и очередным «всё будет хорошо». Уже к концу мая к Тоне зашёл особист вместе с Виктором Николаевичем, и Викник объявил ей, что в связи с амнистией по случаю окончания Великой Отечественной войны она свободна. О том, что даже судимости у неё нет она узнала позже, поскольку делу, оказалось, не давал ход командир роты майор Теняеев, всё ждал чего-то, и гляди — дождался, и что Сырника выперли из рядов Советской армии и завели уголовное дело из-за его пристрастия к женскому полу и использования служебного положения в преступных целях. Следствие показало, что он был ещё нечист на руку и приторговывал казённым имуществом, что командир взвода у них теперь старшина Анна Сухова, лучшая, да, пожалуй, единственная подруга Тони Ходыревой.
Тоня же в роте охраны решила больше не испытывать судьбу. Домой побитой собакой возвращаться тоже не хотела, купила билет на поезд, следовавший в глубь Уральских гор, потом вышла на ничего ей не говорившей в то время станции Кизел, и, ступая ногами по перрону пошла в толпе прибывших с коричневым чемоданчиком в одной и женской сумочкой в другой руке, вспоминая слова Анны: «Всё будет хорошо, всё будет хорошо, всё будет хорошо». Вокзал находится в низине, поднявшись по поношенным ступеням небольшой лестницы Тоня шагнула в новую жизнь.
 
-/-
 
У Анны Глебовой закончились очередные трудовые будни, и она шла вниз от военкомата в сторону железнодорожного вокзала к себе домой. В маленькой комнатке, которую снял Фёдор Иванович для своей старшей дочери, та уже без малого полгода жила отдельно, в городе. Улица оживлённая, люди поднимаются от вокзала в город. Сначала она услышала крик: «Стой, скотина!», и уже потом обратила внимание на сорванца лет десяти, который летел, казалось, не касаясь земли, прямо на неё с женской сумочкой в руках. Она схватила бежавшего за шиворот пиджака. Тот сразу обмяк, выпустил сумку из рук. Анна подняла сумку. В это время к ним подбежала девушка, на вид ровесница Анны.
— Вот щенок, у меня ж там всё — и деньги, и документы, и рекомендации, — а затем, уже обращаясь к Анне, — спасибо тебе.
— Да ладно. Пустое. Что с ним-то делать будем? — спросила Анна. — В милицию или как?
Тоня решила: или как. Размазывая притворные слёзы по щекам, попавшийся воришка канючил: 
— Да чтоб я… да чтоб ещё раз… да никогда в жизни… Тётеньки, не надо в милицию.
— Да иди уже, — чуть не в один голос сказали тётеньки. Тот рванул в сторону от них.
— Как звать-то тебя?
— Митяй, — не поворачиваясь ответил шкет. — Пакедова, тётеньки.
И скрылся в толпе.
— Ну а тебя-то как звать? — Анна посмотрела на чемодан. — Что, только с поезда? По зову сердца, к родственникам, или как?
— Или так. Первый проходящий.
— Надеюсь, не от закона бежишь. Чем думаешь на жизнь зарабатывать? Делать что умеешь?
— Стреляю хорошо. Работала в сельмаге продавцом. Курсы закончила.
— А ещё?
— Могу копать, а могу и не копать, – уже с раздражением отрезала Тоня.
— Да не ершись ты. Где думаешь остановиться?
— Не думала пока.
— А пойдём ко мне. У меня есть жильё. Живу одна. Поговорим, чаю попьём. А там и решим, если ты не против. А то скажешь навязалась.
— Пойдём. Спасибо тебе. Не боишься? Совсем меня не знаешь.
— Почему? Знаю. Ты хорошо стреляешь.
— Тем более.
Пришли. Кровать, топчан, стол, два стула. В прихожей вбиты гвозди для одежды.
Пили чай, разговаривали. Тоня узнала, что Анна — дочь начальника госпиталя, и комната эта появилась его стараниями. Анна же узнала, что, Тоня из деревни Плачёны Кировской области, из простой крестьянской семьи и имеет значок «Ворошиловский стрелок».
Аня предложила по утру посетить комиссию по набору молодых специалистов — продавцов, помощников бухгалтеров, товароведов и других работников сферы торговли.  Обе решили, что предложение дельное и легли спать.
На комиссии серьёзных вопросов не возникло. Документы оформлены должным образом. Тоню приняли на курсы повышения квалификации, а Анну даже поблагодарили за участие в подборе кадров. Первое время Тоня жила у Анны, потом перебралась в общежитие ОРСа, но связи с ней не теряла.
Три месяца обучения пролетели быстро. Тоня получила распределение на работу в буфет военкомата города Кизела. Освоилась быстро: склад, накладные, приход-расход, баланс. Всегда на людях, приветливых и не очень, иногда сварливых, порой злых, но к каждому необходим подход — улыбка, участие и сочувствие. Нареканий от руководства на работу, у неё не было, но и хвалили не сказать, чтобы часто. Всяк сверчок, знай свой шесток. Ничего, думала Тоня, всё будет хорошо.
Ноябрь 1945 года. В помещение, где находился буфет, вошла пара. Майор внутренних войск с миловидной женщиной. Опираясь на клюшку, он подошёл к ближайшему столику, присел. Женщина подошла к прилавку.
— Здравствуйте, — произнесла она и как-то пристально посмотрела на Тоню. — Пожалуйста, пирожок с малиной и второе, пюре с котлетой, два чая, без сахара.
— Здравствуйте, у нас официантов нет, возьмите поднос, — сказала Тоня.
Женщина с подносом вернулась к прилавку. Тоня установила заказанные блюда, отбила чек на механической счётной машинке, несколько раз бойко крутнув ручкой, и назвала цену. Почему-то пристально посмотрела в след уходящей даме. Та поставила поднос перед майором, села напротив, и, припивая чай, занялась пирожком, между делом о чём-то разговаривая с ним. Военный сидел спиной к Тоне, и она не могла видеть его лицо. Отобедав, женщина встала, взяла поднос, понесла к приёмнику использованной посуды. Майор поднялся, опираясь на клюшку и повернулся к Тоне.
— Виктор Николаевич, как это возможно? Как вы здесь? — с удивлением встретила подходящего к ней уже теперь бывшего командира.
— Можно ответить коротко — служба.
— Так оставили бы всё это, службу свою, вон сколько дел, — сверкая глазами от приятной встречи не унималась Тоня. 
— Ничего он больше не умеет, кроме как служить отечеству, — сказала, обнимая Виктора Николаевича за плечи, та самая миловидная дама.
— Так вот вы какая — царица Тамара. 
— Я не царица, я Санчо Панса моего господина Дон Кихота — всегда рядом.
—  Я очень рада вас видеть, значит вы теперь здесь служить будете?
— А ты назад в Вятские земли не рискнула, выходит? 
— Да. Поехала на первом поезде, и не жалею. Везде есть хорошие люди.
— Представь себе, а я здесь уже бывал. В январе сорок второго, ранен был, а здесь госпиталь открыли, вот и определили.
— Это поэтому вы хромаете?
— Да. Но вопрос стоял об ампутации. Доктор, волшебник, сохранил ногу. Спас и ногу, и меня. Помнить буду всю оставшуюся жизнь, — Глебов Фёдор Иванович. Но есть ещё один человек, которому я обязан жизнью, но я так и не знаю кто он.
 
…Деревня Крюково Волоколамского района, начало января 1942 года. Наши войска остановили наступление врага на Волоколамском направлении. В боях за Кубинку немцы заняли Крюково, лежавшее на их пути к Москве по Минскому и Можайскому шоссе. За этот участок отвечала 8-я Гвардейская стрелковая дивизия, лучшая в армии генерала-лейтенанта К. К. Ростовского.
   — Комполка, к комдиву! — пронеслось по окопам.
   В это время старшему лейтенанту Виктору Николаевичу Теняеву сестричка Таня, перевязывала рану предплечья правой руки.
   — Рана касательная, заживёт быстро. Старайтесь слишком не нагружать правую руку, — робким голосом советовала она.
  — Вот когда порадуешься, тому, что ты левша, — хмурясь говорил старлей. — Мы их сделаем одной левой, сестричка!
            Вошёл посыльный. Старлей остановил не начавшийся доклад:
   — Слышал я уже. Звонко кричите. Пошли, — и оборачиваясь:
   — А ты тоже, Таня, не шастай здесь без нужды, — сказал новоиспечённый командир полка, натягивая рукав телогрейки на раненную руку. Прежнему командиру шальная пуля, а может и пуля снайпера пробила каску, голову, и нашли пулю в мозгах подполковника в его же каске. Вот так. 
   Быстро пройдя по лабиринту траншей, как обычно, нырнул под подол плащ-палатки, прикрывающей вход в блиндаж. Вытянулся, увидев перед собой командарма, комдива и нескольких высших чинов:
            — Товарищ генерал, разрешите обратиться к командиру дивизии?
            — Это я тебя вызывал. Почему честь не отдаёшь при обращении?
            — Виноват.
            — Ранение у него в правую, — пояснил комдив гвардии полковник Павел Грирорьевич Шелудько. (Бывший командир 8-й гвардейской дивизии генерал майор Иван Васильевич Панфилов 18 ноября погиб от ранения в голову осколка мины).
             Видимо, старший лейтенант выглядел как провинившийся мальчишка. Генерал улыбался и не отпускал его руки. 
             — Покойный Иван Васильевич говорил мне о вас... Теперь мы с вами познакомились лично. Не ручаюсь, что вы не единственный старший лейтенант в Красной Армии, который будет командовать полком, но могу сказать, что вы первый старший лейтенант в 8-й гвардейскоя стрелковой дивизии нашей армии, назначенный командиром полка. Поздравляю вас с новым назначением.
              Обычно, когда высокий начальник поздравляет, подумал старлей Теняев, войска отвечают троекратным «Ура», а здесь он не знал, что ответить, потому просто решил ждать дальнейшего развития событий.
               — Как же ты со своим ранением воевать собираешься? — раздражённо спросил командующий армии.
               — Так я левша, товарищ генерал, справимся, — пояснил новоиспечённый командир полка.
               — Подойдите к карте. Давно воюете?
               — Так от Бреста пятимся.
               Подробно излагая ситуацию, замысел и задачу полка, Константин Константинович поглядывал на красное пятно ватника предплечья правой руки комполка.
                — Задача ясна, комполка?
                — Так точно. Добежать, занять и продержаться.
                — Выполняйте. Ждите команды к атаке. Повторю. Это важно. Артподготовка начнётся в 3 часа, не в пятнадцать, а в три. Продлится 10 минут. Как только она закончится, это и будет время начала атаки.
      — Есть. Разрешите идти.
                Не в первый раз командарм отправлял людей на практически невыполнимые задачи.
                 — Удачи тебе, командир. Да, напомните, в каком вы звании?
                 — Почти капитан.
                 — Возьмёшь Крюково, удержишь неделю, — будешь подполковником.
                 — Спасибо. Вот под полковником я ещё точно не был. – показалось, что поступил опрометчиво, - Простите. Понял я. Понял. Извините. Разрешите идти?
                 — Иди, старлей. Иди.
                 — Дерзкий он у тебя. – произнёс командующий.
                 — Злой, — толи согласился, толи высказал своё мнение комдив.
Вернувшись в расположение полка, Теняев собрал комбатов и ротных. Из пяти батальонов, численностью под полторы тысячи человек в строю осталось четверть состава. Командиры доложили о потерях, снаряжении, настроениях. С личным оружием проблема большая, патронов катастрофически мало. Винтовка одна на пять человек. Обмундирование в большинстве своём то, что досталось как бы по наследству. Пополнение, что пришло, необстрелянное и тоже с личным оружием проблемы.
— Прошу! Приказывать им язык не поворачивается, — со слезами на глазах простонал младший лейтенант Ревякин, командир первой роты первого батальона  Всё оружие, что возьмёте в бою, — ваше. – продолжал Ревякин. - В ближнем бою не зевайте, не ты его, значит он тебя. Как поднять не думаю, просто встаю на бруствер и иду, в маузере два патрона, даже не оглядываюсь. Вижу, что пошли только тогда, когда обгонять начинают, – продолжал Ревякин.
Обхватил голову руками и замолчал.
— А ты не реви, Ревякин. Я когда под Брестом в штыковой душил фашиста крупнее меня в два раза, рук не чувствовал. Но задушил! Люди у нас прочнее стали. — Теняев отвернулся к буржуйке, как бы прикурить, и чтоб не видели соратники дрожащих рук.
            — Пойдём (хотел сказать – атакуем, но передумал) прямо с началом артподготовки. До первой линии фрицев двадцать минут, принимая во внимание физическое состояние измотанных в боях старичков, но и понимая состояние подкрепления. Людей не гоните, не дай бог попасть под наши же снаряды. Я пойду с первой ротой. Да, и «сестричке» скажите, чтоб вперёд не лезла…
 
Все трое сидели в столовой военкомата. Тамара держала Викника за руку. Тоня смотрела на эту пару, — встретили же друг друга, не потеряли, и не дай бог потерять.
— У меня же тоже торговое образование, правда, давненько не работала, за Витей ходила. Вот — выходила. Витя, ты где? — Тамара легонько потрясла мужа за плечо.
Очнувшись от забытья гвардии майор Теняеев, смутившись, сказал:
— Я так и не знаю, кто меня вытащил с поля боя. Помню взрыв, казалось, земля встала на дыбы. Боли не почувствовал, отключился. Да, помню ещё винтовку, странно летела, медленно так вращаясь, как пропеллер от самолёта. Очнулся уже в вагоне санитарного поезда, потом Рязань, дальше в глубь: Урал, Кизел, потом Фёдор Иванович, потом Воткинская ГЭС и совсем другая жизнь…
 
Через месяц Антонина уже сдавала дела новой заведующей буфета военкомата Тамаре Никифоровне Теняевой. А ещё через неделю уже ехала в кабине полуторки в буфет шахты №38 Кизеловского угольного бассейна. Комбинат шахты — помещение, в котором находились все службы обеспечения рабочего процесса, располагался буквально рядом со стволом и механическим цехом. В нём же находился буфет, к служебному входу которого и подъехала полуторка с продуктами.
Заглушив мотор, шофёр ОРСа Кузьма, парень лет двадцати отроду, буквально выпрыгнул из кабины. Тоня заметила, как он подбежал к плотному невысокому мужику в полушубке нараспашку. Тот стоял спиной. Кузьма что-то бойко объяснял ему, изредка взмахивая руками. Затем говорить и махать руками начал мужик.
Тоня приоткрыла дверь кабины, собираясь выйти, и услышала очень знакомый голос.
— Это как это не сумел подсунуть? Ты что мне здесь поёшь? Новый год впереди! Первый Новый год без войны! Я людям обещал, а ты не смог?! Да я из тебя, баран, им шашлык подам, — выговаривал водиле мужик в полушубке.
— Я не получал продукты. Продукты получала ваша новая заведующая столовой. Сама и приехала со мной, — оправдывался Кузя.
Тоня спрыгнула со ступеньки кабины.
— Здравствуйте! — громко сказала она.
Мужик в полушубке повернулся. Тоня уже знала, кого она увидит. Сырник как бы стал на мгновение ниже ростом, но тут же выправился, расправил плечи.
— Здравствуй, милая. Услышал меня господь. Слава тебе, господи, —говорил он, медленно приближаясь к Тоне и разводя руки для объятий.
— Убери свои грязные руки, Сырник. Я не думала, что когда-то встречусь ещё с тобой, мелкий пакостник. Вот, значит, где ты пригрелся.
И повернув голову к Кузьме:
— Разгружайте. Надеюсь, всё будет согласно накладной. Я лично проверю, — откуда-то взявшимся начальственным тоном проговорила она, обходя Сырника.
Тот так и остался стоять с распростёртыми руками, провожая Тоню взглядом.
— Как она тебя, Сергей Николаевич, назвала-то? – ухмыляясь спросил Кузя.
— А ты зубы-то прибери. Есть у меня для неё уздечка, а надо будет, и хомут, и кнут подберём.
Сырник пнул белым генеральским валенком комок снега и пошёл к себе в контору.
Сначала у Сырника была программа минимум, — это во время войны выжить. Выжил. Была, и не одна возможность пойти на фронт добровольцем, и тыл бы не ощутил нехватку кадров в отсутствии его, но он не без удовольствия прятался за полученную шахтёрскую бронь.
Потом захотелось жить лучше. Дальше — больше. Пришло понимание, что он не такой как все, а значит, почему он должен жить как все? Он должен жить лучше, чем все. Стало не хватать значимости, потом власти. И понял он, что необходимо сделать так, чтобы был нужен он всем — и простым работягам, и власть предержащим.
 
Исполнительные комитеты областных Советов народных депутатов отвечали за организацию печати распределительных карточек, их распространение и контроль за использованием. Обычно вышестоящие органы передавали эти функции исполкомам городов. Не стал исключением и Кизел — ему также предоставили право организовать работу по карточкам. К счастью, в городе уже была своя типография, а значит, и расходов требовалось куда меньше. 
Сырнику не составило большого труда убедить Иёсю Гильдермана, одного из руководящих работников типографии, что тот, имея такую важную должность, вполне может позволить себе и доблестный труд во имя Победы, и кое-какие мелкие погрешности — скажем, в количестве отпечатанных продуктовых карточек за ночь.
 
Один с таким делом не справишься — нужна команда, нужны исполнители, «шестёрки». Сеть стала расползаться. С введением карточек — как на продукты, так и на промышленные товары — открывались широкие возможности для людей с деловой жилкой.  
По процедуре, незапланированное количество произведённых карточек должно было подлежать уничтожению в присутствии комиссии, в состав которой входили ответственный работник типографии, представитель торговли и сотрудник Исполкома. На самом же деле сжигали простую бумагу, а карточки отоваривались и полученный по ним товар распродавался на городском рынке, и торговых точках которые указывал Сырник.
Председателем комиссии стал руководитель комитета по обеспечению народонаселения продуктами города Виктор Иванович Пригода, страстный любитель вкусно и много поесть. Его замом назначили печатных дел мастера Гильдермана, а вот штатного члена комиссии от торговой сети Сырник никак не мог подобрать. Впрочем, он без труда находил голодающего работника торговли, который за долю малую подписывал любые документы. Сеть, которую создал Сырник, безотказно работала всю войну. Безбедно жить и есть хотели многие, а удавалось это единицам. Уверенность, что ни одно звено в сети не проколется, и злодейство, которое чинил Сергей Николаевич, не станет известно тем, кто знать того не должен, была. 
Капитал у Сырника скопился немалый. Проблема легализации хранящихся в матрасе денег всё больше беспокоила его. Это как тот чемодан без ручки, — нести тяжело, а бросить жалко.  Но вот по окончании войны делать это становилось всё труднее. Люди видели, как меняется жизнь к лучшему, и становиться человеком, в каком-то смысле предавшим общее дело, не хотели. Здесь, — понял он, — нужен другой подход. Каждый человек чего-то боится. А вот знать, чего именно боится тот или иной человек, — половина успеха.
Сначала подкатил было к Тоне Ходыревой, как старый знакомый, мол делить нам теперь нечего, и кто старое помянет, тому глаз вон, и ни в чём не будет тебе отказано, но получил от ворот поворот. Тогда было пустил в ход случай, о котором пока никто не знает, как Тоня проштрафилась на службе и была под следствием, и мол ещё неизвестно, как она отвертелась от статьи, или, может, чем отвертелась. И что Тоня, якобы, бросила свою малолетнюю дочь, и что брат её, Михаил, пропал без вести, а может и не пропал вовсе, а в плену, ведь уже ни один год прошёл после окончания войны, а где-что с ним, и что всему этому можно дать ход, и кто знает, что могут нарыть следственные органы, и куда кривая вывезет? Но и здесь потерпел фиаско. Кроме того, что непонятно, как таких, как он земля носит земля, Тоня напомнила Сырнику про его судимость по статье, которую очень не приветствуют в обществе «законников», и что по второй статье о хищениях со складов военной части, хоть вяло, но дело ведётся. И что в военкомате города Кизел сейчас работает майор внутренних войск Теняев Виктор Николаевич, у которого тоже могут возникнуть вопросы как к самому Сырнику, так и по службе его в роте охраны на Воткинской ГЭС.
Сырник притих, пошёл на попятную и ретировался. Но обиду затаил, покидая столовую комбината шахты №38. «Время есть, ещё поквитаемся» — думал он, поглаживая рукой щеку, прокушенную когда-то Тоней.
А следом, буквально дня через два после разговора Сырника с Тоней, водила полуторки Кузя рассказал ему подслушанный разговор у ресторана железнодорожного вокзала, где в буфете отоваривалась закреплённая за этим торговым местом сбыта определённая часть населения. Речь шла о нехватке продуктов, собеседницы — три бабы — на чём свет поносили Гитлера проклятущего, войну, будь она не ладна, работу, на которой кроме грыжи ничего нельзя заработать, но хвалили продавщицу буфета Наденьку Глебову, которая и выслушает, и поймёт, и придержит товар, а по нужде даже в долг даёт продукты.
Если раньше у него не возникало дефицита в клиентах, которые хотели сладко есть и спокойно спать, то сейчас совсем всё перевернулось с ног на голову. Те, что раньше ждали его милости, сейчас просто хотят жить, работать для блага Родной страны.
Уцепился Сырник за Наденьку Глебову как клещ лесной. Сказал, что знает о ней практически всё. И то, что работает в ресторане по блату, и то, что устроил её туда некто Иннокентий Кудашев, зам начальника ОРСа, который ему, Сырнику, по гроб жизни обязан за безбедную жизнь во время войны. И что если она, Надя, не согласится помочь ему в одном пустяковом деле с утилизацией карточек и не подтвердит исполнение акции по уничтожению ошибочно напечатанных карточек своей подписью, то органам станет известно и о её безнравственных связях с начальником, и о тетради, в которой она учитывала долги покупателей, которым отпускала товар в долг. И доказать, что здесь нет личных интересов, ей будет ой, как не легко. Надежда согласилась.
 
-/-
 
Прямо из отдела кадров два бывших зека, Глухо и Аркан, оттрубивших в зоне положенный срок, получили распределение в бригаду Редько. В нарядную они пришли утром, когда мастера четвёртого участка и бригадиры восседали в помещении, где оформлялся наряд на работу. В коридоре сидели рабочие бригад, ожидая команды к началу работы. Глухо подошёл к двери нарядной. Подпёр косяк плечом. Аркан встал рядом. Оба рассматривали тех, кто будет какое-то время, а может и всю оставшуюся жизнь, работать рядом. И хочешь — не хочешь, а им придётся доверять. С кем-то спорить, с чем-то не соглашаться, кого-то убеждать, а с кем-то дружить и делить все возможные заботы и радости, кого-то остерегаться, кому-то доверять, а кого-то принуждать к повиновению. Среди полуспящих на скамейках в коридоре работяг Глухо заметил худого паренька, отдалённо напоминавшего ему кого-то.
— Давыд? — обратился он к одному из сидевших на лавке.
Тот поднял голову и тут же опустил, думая, что обращались к Давыдке Майер.
— Давыд!? — уже громче, сказал незнакомец.
Тот снова посмотрел на говорившего, но задержался взглядом. Узнал. Встал.
— Николай? — Давыд узнал хозяина того самого армейского походного мешка, содержимое которого на барже, в прямом смысле спасло ему жизнь.
— Что с тобой стало? Такое впечатление, что ты с тех пор, как мы расстались, вообще ничего не ел, — сказал Николай.
Подошёл к Давыду, поднял его. Обнял.
— Ты-то как, Николай? Я ж думал, что твоя жизнь закончилась после удара головой о борт баржи.
— Я тоже не в доме отдыха был всё это время, но меня-то ветром не качает, — оглядывая сидящих рядом пацанов, произнёс он. — Да вы все здесь доходяги. Нельзя же так. Аппетита нет, так надо заставлять себя жрать. Слышите вы? — уже обращаясь ко всем сидящим, —  надо заставлять себя жрать!!! Жрать, чтобы жить, — и уже тише, одному Давыду, — чтобы выжить и рассказать правду о времени, в котором мы жили.
Давыд уткнулся в плечо Николая. Радость встречи перешла в эмоции, Давыд плакал.
— Похоже, ты не далеко убежал от шахты, Николай.
— Прав ты. Я тоже рад тому, что мы снова встретились.
В это время закончилась планёрка, стали выходить мастера, бригадиры. Редько открыл было рот для очередного перла типа «Что спите, доходяги, пора по норам», но увидев обнявшихся, замер.
— Это кто? – спросил у Давыда Глухо
— Редько. Бригадир.
— Ему сильно повезло. Представь, он и мой бригадир. Судьба, брат. Случайных встреч не бывает, Запомни это, сынок, — смакуя каждое слово произнёс Глухо.
— Чего тута деется? — спросил, прищурившись, Григорий.
— Да вот, гражданин начальник, кореша встретил. Давно не виделись, — не скрывая своего статуса сидельца ответил Николай. Так вот тута мы будем работать вместе. Нас с Аркашей к вам в бригаду направили.
— Работяги нам нужны. Айда в лаву, знакомиться будем.
— Первый раз в шахте? – спросил Давыд у Николая.
— Не. Была, так скажем, обзорная экскурсия, — ответил Глухо.
— Работать будем в одной бригаде. Я здесь уже почти шесть лет. Думаю, нам обоим лучше держаться вместе.
— Усёк. Со мной здесь кореш, я ему доверяю как себе, — Аркашка. 
— Я заметил. Пусть будет. Вместе надо быть, по одному не выживем.
У лавы Григорий Редько подозвал Глухо:
— Со мной пойдёшь! Делать будешь, что я скажу.
— Всё, что скажешь, гражданин начальник, но то, что ты скажешь, мы будем делать вместе с Давыдкой, лады? – и пристально, как может смотреть только урка, уставился на Редько.
— Хорошо, — невольно сглотнув слюну, промямлил бригадир, — Давыд работник уже опытный. Валяй! Работайте в паре.
Уходя, Глухо оглянулся и увидел, как Редько подозвал к себе Аркана.
— Может это и хорошо. Пусть Аркашка будет рядом с «бугром». — подошёл к Давыду, он поделился с ним этой мыслью.
— Хорошо. Пусть так.
За первую смену в очистном забое Глухо понял одно, что на зоне было если не лучше, то проще. Хоть небо над головой. А здесь? Одно слово — дыра. Кайло да лопата — вот радость наша. Ненавязчивые замечания и предложения Давыда Николай воспринимал как науку. «Повяжи на шею эту тряпку. Да, это портянка. Не дрейфь, она чистая. Лучше её выжимать раз в час, чем тебя всего в конце смены. Здесь трещинка, после отбойника в пласте осталась, кайлом её, уголь сам и вывалится. Видишь — шланг к молотку уже в натяг, значит зацепился за что-то, помоги, сходи, отцепи, подтяни. Часто, но не всё время, смотри на кровлю, не будет лишнее. Уголь к транспортёру не кидай издаля. Лучше подгрести ближе и сложить без потерь, да и устанешь меньше. Часто к фляжке не прикладывайся: жарко — потно. Понимаю. Но лучше мелкими глоточками, и пореже.» 
День за днём, неделя за неделей, прошли полгода. Времени этого хватило, чтоб Глухо и Аркан освоились с порядком шахтным и шахтёрским трудом.
 
-/-
 
Тоня со своей нечаянной подружкой Аней Глебовой не теряли связи. Нельзя сказать, что у них была одна компания, но при возможности, виделись. Поговорить было о чём, жизнь после окончания войны кипела. За событиями, происходившими в стране, трудно было уследить. Встречались, как правило, случайно и, если время позволяло, делились собственными новостями.
Надежда Глебова тоже часто участвовала в таких встречах, но, как правило, тогда, когда нечаянная летучка приходила у неё, в буфете ресторана железнодорожного вокзала. Там всегда для подружек находился отдельный столик, и при любой возможности Надя оказывалась третьей собеседницей. Чаще говорили о Родине, о Сталине, об английских шпионах, оказавшихся в ближнем круге правительства Советского государства, но без азарта, истерик и «куда ж они смотрели?» О погоде на душевном фронте говорили редко, скорее всего по причине того, что вряд ли это может быть интересно. Да и ни к чему.
— Анька, вот пришла же кому в голову в нашем правительстве мысль снижать цены каждый год на продуктовые и промышленные товары? — по ходу чаепития вопрошала Тоня.
— И как же в это вовремя, – вторила Анна. — Послевоенная разруха, нищета, голод, безденежье.
— Ну, так скажем, голод не голод, но, если работаешь, зарабатываешь — проживёшь. А вот беспризорники, — их жалко. Хорошие, смекалистые ребята. Дружные, смелые, иногда бесшабашные, как говорится, без царя в голове. Помнишь Митяя, который меня в первый день по приезду решил оставить без сумочки?
— Конечно помню. А как он искренне просил прощения, извинялся. И «тётеньки». И «я больше не буду», «да не в жизнь», «не надо в милицию»...
Посмеялись, поулыбались прошлым событиям, прихлёбывая чай да хрустя твёрдыми как камень сушками.
— Слышь, Ань, я ж его месяца два назад встретила случайно. Стоит, провожает взглядом прохожих, оценивая их простодушие и свою сноровку.
— Привет, — говорю, Митяй.
— Ой, тётенька, не признал сразу, — запел скороговоркой бывалый проходимец. 
— Здрасте, — говорю, — что здесь делаешь?
А утро же. Ещё девяти нет.
— Так он мне, мол, в школу иду. 
Я ему:
— Что ж ты без учебников, тетрадей?
— А нам, — говорит, — разрешают в школе энти книжки оставлять.
— А уроки ты как делаешь? — продолжаю я. А он:
— Ну, тётенька, ведь видите, что вру.
— Вижу — говорю.
— Так идите уже, не нужна мне ваша сумочка.
— Да я не про сумочку свою беспокоюсь.
— Так чо надоть-то?
— Где живёшь, — спрашиваю, — где спишь, что ешь?
Он:
— На что спрашиваете? Нормально живём, а в приют не пойдём, и в детдом тоже. Никого не обижаем и никому не мешаем.
Говорю: 
— Может в гости пригласишь?
— Не могу я щас. Пустой я.
— В каком смысле пустой? 
А он: 
— Тама у меня две сестрёнки. Малые ещё. Кушать хотят. А чо я им дам?
— Пошли — говорю, — показывай своё жильё. Думала, убежит, нет, голову опустил, идёт впереди, носом шмыгает.
Пришли в полуразрушенную кочегарку. Встретили меня две девочки. В заношенных до дыр пальтишках, но чистенькие, умытые. Та, что по старше, подошла, представилась: «Шура», и протянула руку.  Мне показалось, что чуть ли не реверанс сделала. Вторая — лет семи: «Я Зоя».
— Митяй, — говорю, — рассказывай… 
Оказалось, что они из одной семьи. Отец на фронте сгинул, говорят, а мать в кутузке, а может и в лагере. На краже её взяли. Уже четыре года здесь живут.
— А как же зимой? — спрашиваю.
— А здеся трубы тёплые, крыша над головой, дверь приладили, на ночь запираемся. Жить можно всё не на улице. Летом, конечно лучше, — вместе по улицам мотаемся. Когда у столовок что перепадёт, то подаст кто. Митяю тринадцатый год, Шуре — одиннадцать, а Зое — девять…
 
— И что думаешь-то, Тонь?
— Жалко их, Аня.
— Девчонки, бросьте вы. Всё о плохом. Да вот, да как? — подходя к столику заявила Надя. — Вы глядите: пятьдесят первый год на дворе. Цены каждый год снижаются и на еду, и на промтовары. «Жить стало лучше, жить стало веселее». Тахту хотела в прошлом году купить, так мне не хватило, все продали. Обидно было — страсть. А в этом году аж на семь рублей купила дешевле.
— Надь, я видела, как ты вчера Шкуровой Асе хлеб да селёдку отпускала, а денег не взяла, — заявила Аня.
— И что? Я в тетрадку записала долг. Появятся деньги, — отдаст.
— Откуда у неё они появиться? — возражала Аня, — Детей пятеро, работает прачкой. Муж нашёл молоденькую, не помогает. Надь, а если она не оплатит до конца месяца, как ты эту недостачу объяснишь?
— Сама оплачу. Аня, ну как мне смотреть в глаза её детям? Это ведь я не дала им хлеба. Старшей дочке у неё 10 лет. Остальные как лесенка, но не вверх, а вниз.
— Надя, много у тебя таких, что ты их в тетрадку записываешь?
— Есть, Ань. Ну не могу я поступить по-другому.
— При первой же проверке ОБХСС тебя арестуют и посадят за растрату.
— Всё будет хорошо, девочки. Правда, Тонь? — прозвенела колокольчиком Надя.
Надежда, конечно же, всё понимала, но у неё была надежда, что ей поможет Иннокентий Кудашев. Он занимал должность заместителя начальника ОРСа, где она работала.
Великолепный специалист, надёжный товарищ, который всегда придёт на помощь, скромен, хороший семьянин, — выдержки из характеристики рядового гражданина Советского Союза.
Отношения между Надей и Иннокентием зашли дальше некуда. Он обещал любую помощь и защиту. Надежда, Надежда… надежды, надежды.
— Что вы вдруг на меня накинулись? Что ты, Тонь, собираешься делать с этими беспризорниками? — спросила Надя, и, подперев подбородок кулачком, уставилась на Тоню.
— Помогаю как могу. То картошки привезу и овощей, оставшихся от салатов, то хлеба, то пирожков столовских, то бульон, не розданный на смене.
— И эта туда же! — всплеснула руками Анна, — что, каждый день мыкаешься с 38-й шахты в город?
— Да нет же. Ну пару раз в неделю.
— Надеюсь, вы понимаете, что ваши благие намерения — это дорога за колючку?
— Что здесь плохого? – возразила Тоня.
— Да пойми ты! Донесёт кто-нибудь, заметив твой график посещения этих детишек, стукнет куда надо, и прилетит к тебе целый вагон вопросов, да ещё и маленькая тележка. Спросят: где ж ты берёшь эти деликатесы, чтоб кормить свору шпаны? А то, что шпаны только трое и что весь этот обед состоит из отходов, на это никто внимания не обратит. А вот хищение социалистической собственности тебе припишут сполна.
— Так что ж мне, усыновлять их что ли? Раз советской власти до них дела нет.
— Как это нет? Создаются коммуны, детские дома, интернаты. Работа ведётся. А вы, гражданка, занимаетесь самодеятельностью, граничащей с уголовным кодексом, — переходя на шаблоны партийных собраний, тоном прокурора продекларировала Анна. —  Вы что же, не доверяете Советской власти? Вы считаете, что она поступает неправильно? Может, у вас есть собственное понимание, как обустроить жизнь в Советском Союзе?
А ещё припомнят тебе родную брошенную тобой дочку, и что была под следствием за нарушение устава караульной службы и спасла тебя только амнистия по случаю Победы над фашистской заразой.
— Ань, ну ты нарисовала такую картину! Лучше ничего не делать, чем делать что-то хорошее?
— Таких детей по Союзу столько, что справиться с этой бедой может только правительство. Я думаю, тебе нужно убедить их в том, что они нужны стране, но не вот такими — дикими, неграмотными, живущими на свете только для того, чтобы не умереть с голода. Что придёт то время, когда их спросят: а что ты сделал для того, чтобы тебя уважали, чтобы страна и люди, и ты сам жили лучше, чтобы гордились тобой?
— Ой, Аня, ты ж не на митинге. Если я вот так вот им всё расскажу, они просто сбегут и от меня, и из города. И вообще это не выход.
— Ну обратись куда надо. Ну оформи опеку. А что я тебе это всё рассказываю? Ты сама всё знаешь. Всё когда-нибудь заканчивается, когда орденами, а когда и цепями.
— Надя, я слышала к тебе повадился Сырник. Обедает, ужинает иногда, — постаралась Тоня перевести разговор на другую тему.
— А это что ещё за пирожок такой, почему я не знаю? — удивилась Аня.
— Сергей Николаевич Пилипенко. Я как-то тебе рассказывала о нём. Служила я в охране под его началом. Помнишь? Да уж. Этот пирожок сам кого угодно сожрёт и не подавится, — парировала Тоня.
— Бросьте, девчонки. То картошку, то капусту, лук репчатый опять же, да ещё и цена ниже чем на овощной базе. Грех не взять. С накладными привозит, всё как надо.
— Ты спрашивала, где он это берёт? — хотела уточнить Тоня.
— А оно мне надо? — отрезала Надя. — У меня всё согласно инструкций и положений. Приход — расход.
— Будь осторожна, Наденька. Этому человеку нельзя доверять. Держись от него подальше. Крайней сделает или подставит так, что потом не открутишься. — предупредила Тоня.
Надежда хотела бы, да не смогла сказать, что она два года с подачи Сырника до самого отмена карточной системы в 1947 году, не глядя подписывала акты по уничтожению, как ей было сказано, излишек напечатанных карточек.
— Тонь, а за тебя-то есть кому заступиться, ну или плечо надёжное, на которое можно положить свою голову? — перевела разговор с себя на Тоню Надя.
— Нет у меня никого.
И задумалась. Начала прихлёбывать чай и перебирать в вазе карамельные конфеты.
— Ой-ой, – зацепилась за прозвучавший вопрос Анна, — ну давай уже. Ну расскажи.
— Да и рассказывать-то нечего. Есть один парень у нас на 38-й шахте. Симпатичный, волосы у него такие шикарные, чёрные, вьющиеся, поёт хорошо, красиво. Он немец с Поволжья, из трудармии он, интернированный. 
— А, это как сосланный что ли? — влезла с вопросом Надя.
— Ну да, – грустно ответила Тоня. Встречались и в столовой, и на танцах, ну танцевали несколько раз, провожал меня. Скромный, стеснительный.
— И что? — не унималась Надя.
— Ой, да бросьте, девки. Всё это не то, о чём вы думаете, — сказала Тоня так, что подружки поняли — продолжать этот разговор она не намерена.
 
-/-
 
Пробурить шпуры, заложить в них шашки аммонита, отойти на безопасное расстояние — задачи не сложные. Это выполнял и не раз каждый член бригады, и особых навыков тут не нужно. Правда, есть одно но. Шахта №38 значилась опасной по угольной пыли. И любой открытый огонь, даже искра, может привести к взрыву. Но случаев таких отродясь не было, как говорят ветераны. Толи вентиляция была хорошая, что не давала пыли скапливаться, толи вся пыль уходила в лёгкие шахтёров и взрываться было нечему.
Редько-бригадира и первого помощника, «пахана» украинской диаспоры Сырника это не останавливало. Страшно? Да ничуть. Страх — он же наступает после случившегося. Чтобы оно ни было, — мелкое, а то и крупное воровство, не замеченная подлость, драка, скандал соседей или семейный и так до смертоубийства или несчастья на производстве. Но страх приходит потом.
Не знаю, как в других странах или национальностях, у нас есть русский авось, который пронесёт, ну а когда не пронесёт, находятся виноватые, причём, все, кроме самого виновника. Фемида — хоть она и богиня правосудия, дочь всем известных греческих богов Урана и Геи, она хоть и баба не подкупная, стоит себе с весами и с мечом, с завязанными глазами, но зачастую определяет степень вины далеко не тем, что и сколько положили на чашу весов. И не всё зависит от стрелки безмена. А вот карающий меч обязательно приведёт приговор в исполнение, не обессудьте, если что.
Давыд сегодня в забое с бригадиром Рядько. Риск большой, да, но выработка привязана к заработку. Правда, при отпале (взрыве), Редько никогда не было рядом. Появлялся он только тогда, когда осядет угольная пыль. «Недобитые», как называл Григорий Редько немцев-пацанов, отступали от забоя метров на 20-40, не понимая, что, если «жахнет» взрывоопасная пыль, от неё не спрятаться. Найдут, в лучшем случае, обгорелые трупы. Своей жизнью он дорожил больше всего.
За то, чтобы шпур был пробурен в нужном месте и под необходимым углом, да нужной глубины отвечает тот, кто управляет перфоратором, а значит Давыд. Сил хватало на то, чтобы держать вибрирующий аппарат в нужном направлении, а вот надавить на инструмент с необходимым усилием уже не было. Давыд повернулся спиной к перфоратору и упёрся в заднюю стенку его редуктора для усиления давления. Ногами никак не мог найти точку опоры, они скользили, но внезапно стопой нащупал основание забойной стойки крепления. Дело пошло веселее. Всем своим телом чувствовал, что сверло пошло, и пошло резво. Переступил ногами. Развернулся плечом, надавил, дело пошло ещё лучше. Всё никак не мог понять — где же Редько? Тот сказал, что пойдёт подтянет слабую, потому как шланг от перфоратора уже в натяг, не дай бог порвётся.
Стойка, как показалось Давыду, ослабла. Кровля играет, нестабильна кровля. Посоветоваться не с кем. Да ладно, последний шпур. Поздно почувствовал, что стойка потихоньку стала скользить по почве вместе с ногой. Так бывает, когда ослабевает давление кровли, геодезия, наверное, может объяснить, но в тот момент вряд ли это было главным вопросом. Давыд почувствовал, что теряет опору. Комель стойки как будто уходит из-под ноги. Оглянулся. Крепёжная стойка падала прямо на него. Инстинктивно отвернулся, получил удар стойкой по спине и голове и упал, оглушённый. Стойка, падая, упёрлась верхней своей частью в срез лавы чуть выше головы Давыда, и на неё, и вокруг неё стали падать куски породы. Упавшая кровля запаковала лежащего без сознания горнорабочего. Нельзя было пошевелить левой рукой. Фонарь с каски отлетел в сторону, и луч от него упёрся прямо в лицо Давыда. От этого света хотелось зажмуриться, что он и сделал. Но когда снова открыл глаза, то понял, что темнота лучше, чем свет. Правой рукой пошарил вокруг — ничего. Закричал. Потом громче. Ощущение такое, что звук никуда не уходит. Бьётся, как эхо в банке. Рот открывается, а тебя никто не слышит. Вспомнил, — надо постучать. Вопрос — чем? Ещё раз прошёлся правой рукой по кругу. Ничего. Воздух, поступающий из порвавшегося шланга перфоратора, единственная возможность дышать, надеяться и верить. Он понимал, что об обвале уже известно тем, кто находится по ту сторону завала. Оставалось только ждать. Так Давыд и лежал с закрытыми глазами, вспоминая свою никчёмную жизнь. Если даже его спасут, он может быть нужен как рабочая лошадь. Мать с отцом, да и остальная родня уже его наверняка похоронили… Нина. Вот кто всё ещё надеется и ждёт, что после войны Давыд найдёт её. И всё у них будет хорошо…
 
Русская Щербаковка. Они с Сёмкой ловят раков. Идут плечо к плечу, руками ощупывая дно, кочки, коряжник и береговые норы. Схватив убегающего как обычно задом отшельника, выбрасывают на берег. По берегу идёт Нина в простеньком ситцевом платьице и кладёт раков в простую сетку-авоську. Когда она наклоняется за очередной добычей у неё оголяются ноги выше прилично допустимого уровня, а Сёмка и Давыд исподтишка поглядывают на эти стройные, загорелые девичьи ноги. Потом, встречая на себе взгляд товарища, оба смущаются.
 
Давыд на уборке пшеницы. Управляет сенокосилкой. Очень важная работа. Сенокосилка механическая, — её привод от трактора, который бежит впереди и тащит за собой по вкусно и смачно пахнущему от скошенной травы полю дребезжащий аппарат. Поле не всегда ровное, так вот задача правящего сенокосилкой как раз и заключается в том, чтобы вовремя поднять или опустить ножи и избежать тем самым аварии. Опять же трава на лугу неоднородная. Иногда попадаются и побеги молодых деревцев, пеньки, репейники и всякая другая зелень, на что тоже нужно своевременно реагировать. Вдруг из-под трактора, буквально перед косилкой, хлопая маленькими неокрепшими ещё крылышками, подпрыгивая с каждым взмахом, вылетают птенцы перепёлки. Давыд тянет рычаг аварийной остановки. Трактор встаёт как вкопанный, из него выпрыгивает старший брат Сашка.
— Мы так с тобой, Давыдка, никогда нормы не сделаем. Пятый раз ты меня останавливаешь. Лучше бы собирал их вон в сумку холщовую. Марта была бы рада. Знатный бульон получился бы.
— Саня, они ж такие маленькие и по всему видно совсем глупые. Пусть подрастут. Мы потом их съедим.
 
Небо ночное. Давыдкина страсть. Он мог назвать все созвездия, что висели над Русской Щербаковкой.
 
Давыд уснул. Сколько времени прошло он сказать не мог, но проснулся от того, что у него сильно заурчало в животе. Хотел было сесть. Открыл глаза. Луч света вернул его к реальности. Он так и не мог пошевелить левой рукой. Правую руку попытался вытянуть насколько можно и наткнулся пальцами на отполированную горняцкими руками ручку шахтёрского кайла. Осталось только зацепить да выдернуть кайло из-под навалившейся породы. Не сразу, но ему это удалось. Проверил, —для хорошего размаха места не хватало, но ударить, пусть и слабо, можно. Прямой свет раздражал. Он снова закрыл глаза.
Сейчас ему идёт уже двадцать второй год. Наверху, да, впрочем, и здесь, внизу, 1950-ый год. Есть сверстники, которые уже стали мужьями и отцами. У его тёзки, Давыдки Майер, сыну уже скоро год, и он смеётся:
 — Что, всё ещё платишь налог на бездетность?
В ноябре 1941 года советское правительство искало дополнительные источники дохода и одним из них стал «налог на яйца», как называли в народе, или налог на бездетность. Такой налог был нужен в те годы по нескольким причинам.
Во-первых, государству нужно было пополнить казну, чтобы поддержать уязвимые слои населения — в том числе одиноких и многодетных матерей.
Во-вторых, с помощью налога власти рассчитывали частично финансировать содержание многочисленных учреждений для беспризорных детей.
И в-третьих, введение налога рассматривалось как способ стимулирования рождаемости.
 
А что в его жизни случилось такого, чтобы сожалеть, что она вот так вот бездарно заканчивается? Он простой русский немец, которому не повезло.
Бывает, когда идёт навстречу мужик неопределённой национальности. Мороз минус сорок. Полушубок на распашку, грудь голая, морда красная от мороза и от выпитого хмельного зелья. И ничего. Завтра он очнётся и даже не кашленёт, снова пойдёт ковать победу Социализма над капитализмом. А ты здесь пригвождённый крепёжной стойкой к забою лежишь и рассуждаешь о том, что всё потеряно. Стоп, стоп. Об этом и надо сожалеть, что в принципе ещё ничего не начиналось. Да, надо признаться, нравится ему Тоня Ходырева, новая заведующая столовой шахтного комбината. Но она об этом ничего не знает. Переглядывались, сам засматривался на неё и на себе ловил её взгляды. В шахтном клубе даже два раза танцевали. Третья попытка оказалась неудачной. Объявили белый танец, дамы приглашают кавалеров, так сказать. Поставили вальс, граммофон плавно закружил танцующих. Тоня подошла:
— Пойдём?
— Прости, я не умею.
Она повернулась, пошла к выходу. Давыд догнал её.
— Тонь, не обижайся. Я правда не умею. Ты можешь научить?
— Конечно. Но у меня нет ни граммофона, ни пластинок.
— Это ничего. Я слышал, как ты поёшь. А я даже подпевать буду.
— Договорились, — согласилась она, — начнём с пятницы. Прямо с работы приходи ко мне. Знаешь, где я живу?
— Знаю. В помещении столовой комнатку тебе выделили.
— Тогда до пятницы?
— Конечно, я приду, обязательно…
 
Сегодня пятница. Похоже танцевать вальс Давыд так и не научится. Эта мысль вывела его из себя. Дальше одно за другое стало цепляться. Очень хотел встречи с родными. Сейчас не позволял перемещаться по стране строгий режим поселений для поволжских немцев. Он ещё не знал, что его отец умер, не доехав до места поселения, что бабка Марта пережила своего сына, Давыда Давыдовича Ганшу (полного его тёски) на год, и её теперь уже тоже нет в живых. Он ненавидел свет, который даже через закрытые веки не давал ему покоя. Но как же он хотел увидеть Солнце, небо, траву и просто людей. Слёзы текли по левой щеке из обоих глаз, потому как повернуть голову не давала упавшая крепёжная стойка, которая, впрочем, и спасла ему жизнь.
Давыд снова провалился в сон. Когда через какое-то время открыв глаза, он увидел, как умирает свет шахтёрского фонаря индивидуального освещения, испугался. Жёлтый свет, пропадающий и возникающий, говорил о том, что ещё чуть-чуть и будет только тьма. Как бы ты не протирал глаза, моргал, щурился, будет просто сплошная темнота. Он испугался. Совсем недавно он прятался от света, бьющего в лицо, сейчас же всё, что угодно, но только не тьма. Лампочка потухла. Наступило другое состояние. Каждый шорох, непонятный звук, даже собственное дыхание создавало ощущение опасности. До предела обострённым вниманием он стал ощущать стук. Тук- тук-тук, и ещё раз — тук. Через некоторое время стал понимать, что это не ему не мерещится, что со стороны стука ждут ответа. Взбодрился. Потянул к себе кайло, приподнял на сколько мог, уронил. Вряд ли такое могут услышать сверху. Мысль – «надо отвечать так, как стучат они». Очередная попытка не принесла ощутимых результатов. Получилась пародия от человека, у которого вообще нет музыкального слуха. С трудом пошевелился, прижатая породой рука не становилась длиннее, только боль в груди, плече, локте и шее. Чтобы занять более удобную позицию для вот такого примитивного общения, напрягся, и тут же ощутил, как за шиворот стала сыпаться угольная крошка, штыб. Замер. Снова слышна возня вверху. Явно перекладывали породу с одного места на другое. Они идут ко мне. Ну не зарывают же меня, значит идут ко мне. Редько, конечно же, сволочь, но видимо, если не привёл спасателей, то показал хотя бы место. Уже хорошо. Давыд даже физически почувствовал, что дышать стало легче. Что теперь он может и посильней ударить кайлом и не сфальшивить предложенный ритм. Что он и сделал. Один раз, потом ещё. И затих. Через минуту услышал: тук-тук-тук-тук. Тук-тук. Что-то новенькое, Давыд повторил.
И явно почувствовал суетливую торопливость. Сначала непонятные голоса переговаривались меж собой:
— Не дай бог оказаться над ним. Да, постучи ещё. Надо понять, где он лежит, — услышал Давыд, и уже сам, хрипящим от долгого молчания голосом:
— Здесь я, мужики!
Дело пошло быстрее. Стали видны блики от света индивидуальных фонарей. Голоса уже можно узнавать.
— Не толпитесь! Отвалите все в сторону, — уверенно и даже в какой-то степени грубо, скомандовал Аркан. — Как только освободим от породы стойку, медленно берём её, я от комля ты от головы. Понял?
— Глухо, — ответил второй.
«Таубэ — узнал Николая Давыд, — значит, всё будет хорошо».
Склоняясь в три погибели, Глухо нёс Давыда на руках к вентиляционному штреку по лаве. Там он распрямился.
— Где болит, сынок?
— Всё хорошо. Я сам могу идти. Нигде не болит, – мямлил Давыд.
— Молчи уж. Герой. Отпущу. Докторам покажу, и отпущу.
Даже в клети Глухо не отпускал его со своих колен. Так и вынес на свет белый. Положил на подставленные носилки. Встал, и тогда улыбнулся. Улыбка на почти чёрном лице шахтёра, — это показатель истинного счастья.
Давыд, наверное, от избытка чувств, пошарил руками по траве, на которой стояли носилки. Нащупал мохнатый и твёрдый стебель непонятно какой травы, взял его, попытался оторвать. Не получилось. Носилки подняли пострадавшего, а трава осталась в его руке.
Люди, люди, много людей, мелькают лица.
— Давыд! — чей-то знакомый голос, это же Тоня.
Она шла рядом, как штатный спасатель, постоянно поправляя то одеяло, на котором лежал Давыд, то простынь, которой нечаянным ветерком укрыло лицо спасённого. Несли к старенькому шахтному автобусу. Чтобы внести носилки внутрь, необходимо их приподнять почти на вытянутые руки, и в это время Давыд увидел, что держит в руках ромашку. Он сунул её в руку Тоне.
Давыда увезли. Фельдшер скорой сказал, что переломов, похоже, нет, а значит, и внутренности целы, и стало быть всё будет хорошо. «Неделя, две и вернётся, как новенький».
Тоня добралась до дома, сидела на панцирной сетке узкой односпальной кровати и гадала на подаренной Давыдом ромашке. «Любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт, — отрывала лепестки, приговаривая, дальше, — любит, не любит, плюнет, поцелует, к сердцу прижмёт, к чёрту пошлёт… любит». ЛЮБИТ! ЛЮБИТ! ЛЮБИТ! Она смотрела на этот, оставшийся от всех ненужных слов, единственный белый как первый снег лепесток. ЛЮБИТ!
 
-/-
 
Аркану Сырник стал доверять, как давно знакомому, надёжному человеку. Узнал о нём всё, что можно было, через стукачей с зоны.
В городе, в ресторане вокзальном бывали вместе и не один раз.
Улучив момент, оставшись за столом вдвоём, Аркадий завёл разговор с Машкой-коломошкой, постоянной участницей «культурного отдыха», как это мероприятие называл Сырник. Машка-коломашка — сейчас это погоняло никак не соответствовало тому, что видел перед собой Аркашка. Платье, талия, ручки в перчатках, причёска, личико как с открытки, разумный разговор. Что такая краля нашла в Прокопе? Потом понял. Жизнь, она бывает всякая.
— Мань. Вижу сторонишься меня. Ты не гони, Маша. Я не обижу. Из тех, кто живёт теперь рядом с нами, только у нас на двоих был человек, который и мне, и тебе не был чужим.
— О, как? И кто же?
— Прокоп. Ведь не забыла же Прокопа то? А я — его брат двоюродный. Правда. Хош верь, хош нет. Нам бы выбрать время, поговорить. Здесь не получится, вон уже возвращаются, курилки.              
Не сразу, но поверила, когда новый знакомый понарассказывал, как те вместе жили, как грязь месили, даже дружбой на крови клялись по гроб жизни. Про мать, отца Прокопа, Ростов папу и Одессу- маму.
После трёх, четырёх застолий, в компании Сергея Николаевича, Аркан стал своим. Насторожился тогда, когда тот предложил ему по сходной цене одну знатную вещицу. Удивился, что предложена была сделка зэку, который практически только-только начал дышать воздухом свободы. То, что Аркан не простой сиделец, Сырнику шепнули с зоны. А тому нужны были люди, особенно со стороны криминала, поскольку уже перестал ждать поддержки от бывших начальников, которые в войну практически с рук его кормились.
Вещь ту Аркан признал сразу. Это лира из чистого золота с брюликами по дугам, что он же лично вручил Прокопу за услугу, оказанную ещё в далёком 1924 году. Картина стала складываться постепенно. Историю о девочке, спасённой Прокопом, ему рассказывали не один раз и разные люди. Сам Прокоп не подарить, не продать вещицу не мог, — в этом Аркан был уверен. Значит, её у него либо украли, либо отняли. Прятать в доме Прокоп такую драгоценность не стал бы. Риск большой. Скорее всего носил с собой. Вшил куда в одёжку ценную вещицу, благо дело веса небольшого, грамм сорок, не более. Прямых претензий у Аркаши к Сырнику не было. Но присмотреться к этому «темниле» стоило.

-\-
 
Тоне не давали покоя думы о Митьке и его сёстрах. Поговорила с людьми, знающими эту проблему. Узнала, что в Александровске, что расположен километрах в двадцати от Кизела, есть интернат. Дети живут коммуной. Учатся и работают, зарабатывая для себя и коммуны. Побывала там, увидела всё: и отношение к ребятам, и их воодушевлённые лица. Переговорила с руководством коммуны, получила обещание принять её сорванцов. Потом несколько вечеров убеждала Митяя, что без учёбы и профессии ни он, ни его сёстры не смогут жить в чужом для них мире. Необходимо быть нужными обществу, и тогда всё встанет на свои места. Мысленно поблагодарила Анну, что в прошлую встречу помогла принять Тоне окончательное решение. Приодела как могла своих выкормышей и повезла в интернат. Уезжала и видела в глазах Митяя тоску, а в глазах сестрёнок его радость. Позже часто навещала их. У ребят появились друзья. Оказалось, что у Шуры явный талант к музыке и танцам, Зоя увлеклась шитьём и рисованием, а Митяй занимается в кружке авиационным моделированием. Всё становилось на свои места. Всё наладится. Всё будет хорошо.
 
-/-
 
Место в палате, в которую положили Давыда, пришлось прямо против окна. И в первый раз, когда он обратил на это внимание, подумал: «И здесь, и всегда, похоже, меня сопровождает небо». Засыпая, как и в Русской Щербаковке, он смотрел на небосклон. Иногда, отвлекаясь от действительности, вспоминал сеновал в доме на берегу Волги.
Врачи, похоже, не врали. Критических изменений в его состоянии не обнаружили, но серьёзные ушибы позвоночника и внутренних органов говорили о том, что лечиться ему надо серьёзно и основательно. Что и было сказано Давыдке Иваном Сергеевичем Степановым, главным врачом больницы. Препараты против всяческих воспалений и для стабилизации организма он принимал безропотно в виде разного рода пилюлей и инъекций. Давыд был готов лечиться, но, как все болящие, ждал выписки домой. Хотя настоящий дом у него был далеко, но даже место в общаге было желаннее, чем постоянный уход, кормёжка, и прогулки на свежем воздухе, измерение температуры и, хоть и раз в неделю, анализ крови. Медсестра с подносом, покрытым цвета кофе с молоком окварцованной салфеткой, как официант в приличном ресторане, подходила и произносила:
— Пальчик, пожалуйста. Я думаю, один маленький укольчик не испугает советского шахтёра.
Да нет. Не было страшно. Но этот инструмент, похожий на наконечник стрелы американского индейца, заставлял собрать всю волю в кулак.
— Ладно уж, раз вы без этого не можете, пейте кровь русского немца. И обратите внимание, — она ничем не отличается от крови истинно русского человека.
При врачебном обходе, на каждый раз задаваемый Давыдом вопрос: 
— Когда меня выпишут?
Был один и тот же ответ:
— Когда сочтём нужным.
Каждый день, что Давыд провёл в больнице, начинался с мысли о Тоне. Два раза в неделю она приходила проведать его. Он смущался, принимал передачи, говорил глупости и сожалел о случившемся. Говорил бодро о своём самочувствии, и о том, что скоро уже он вернётся, и всё будет хорошо. Она соглашалась, рассказывала о последних новостях: что руководство шахты объявило о вступлении в социалистическое соревнование на звание бригады имени Стаханова. Сейчас разрабатывают критерии оценки трудовой деятельности со шкалой баллов.
             Он смотрел на неё, видел, что она хотела бы говорить о другом, но не знала, надо ли говорить об этом, и как начать.
— Тонь. Я так рад тебя видеть. И хочу спросить — ты выйдешь за меня замуж?
— Да, — сказала она тихо, но уверенно.
— И тебя даже не останавливает то, что твой будущий муж лишён сейчас многих прав гражданина Советского Союза? 
— Нет.
— Сейчас это всё, что я хотел бы услышать. Можно я тебя поцелую?
— Конечно же — ДА! А если увидит кто, а что люди скажут?
— Глупости всё это. Я ведь там, внизу, за те семнадцать часов кромешной темноты уже со всеми простился и всех простил. Одно понял совершенно точно — нельзя терять время, отведённое тебе на белом свете. Очень редко появляется шанс что-то изменить.
— Первое время, жить будем у меня, — твёрдо сказала Тоня, — комнатка маленькая, но тёплая, в зиму не замёрзнем, да и в ОРСе я уже предварительно всё обговорила.
— Так. Это что же ты, и меня не спросила?
— Так вот и спрашиваю. Кровать у меня одна, надеюсь нам не будет тесно? И кстати, ты храпишь во сне?
— Я не знаю.
— Ладно, я тебе потом расскажу.
Мельком взглянула на часы.
— Так, мне пора. Конец первой смены уже. Мужики на гора выезжают через час, а мне ещё добраться до работы надо. Вдруг чаю захотят? Я приду ещё, на неделе.
— Я буду ждать.
Только Тоня вышла из палаты, как в проёме дверей появилась Мариванна.
— Кто здесь Ганшу Давыд?
— Я, — с удивлением отозвался он.
— В два часа сегодня жду в моём кабинете номер 6, – сказала она и, не дожидаясь вопросов, вышла.
— Кто это? Зачем?
— Ну ты попал, брат, — сказал ему сосед по палате горе-электрик Гриша, работающий на Подъёме (одно из шахтных подразделений, занимающееся подъёмом и опусканием различных грузов, узлов и механизмов, а также угля, добытого сменой, и рабочего класса). Знаешь такую игру ПАРАХОД?
Давыд молчал.
— Вот в два часа и узнаешь. Мы все прошли через это. Страшно. Но не смертельно.
— Да, и многие даже слышать стали лучше. — заметил ещё один сосед, и все до единого рассмеялись.
—— Что-то мне страшно становится. А это не та палата №6, что у Чехова?
— Не боись, Давыдка, всё будет хорошо.
В два часа Давыд был у кабинета Мариванны. Она вышла, увидела его.
— Чего сидишь-то, заходи, от судьбы не убежишь.
Стол, стул, папки разные на столе, бумаги, исписанные медицинским подчерком, понятным только служителям медицины.
— Садись в кресло, — сказала она, показывая пальцем.
Давыд посмотрел на то место куда показала хозяйка кабинета. Подумал, что, если бы она не показала пальцем, ему стоило бы переспросить. Процедурное кресло представляло из себя одно из тех, что стоят в клубе для просмотра художественных фильмов, полностью накрытое белой простынёй. Но здесь ещё к спинке кресла приварена дуга из трубы, диаметром где-то два сантиметра, обтянутая коричневой кожей. К так называемому креслу протянуты тоненькие шланги, рядом с креслом чёрный мячик на оригинальной подставке. «Чтоб не укатился» — подумал Давыд. Огляделся: чистенько, уютненько, цветочки герани на небольшом окошке. Шкафы, часы, лампа на длинной ножке под абажуром прямо у кресла и такая же на письменном столе, но на короткой подставке. Одним движением опытного фокусника она смахнула простынь с кресла. Сказала:
— Прошу, — и кивком головы уточнила свою просьбу.
Давыд сел, всё ещё оглядывая кабинет, будто хотел найти то, от чего ребята из палаты так весело смеялись.
— У шахтёров, особенно у тех, кто работает, непосредственно добывая уголь, очень часто возникают некоторые характерные болезни лёгких. Такие как туберкулёз, силикоз и другие. Но я буду у вас сегодня смотреть уши. Это не значит, что я могу через ухо увидеть больны ли вы перечисленными болезнями, но так как вы работаете большее время в угольной пыли, то она оседает в ушной раковине, и, скапливаясь, приобретает такой как бы комочек, который, со временем увеличивается и вы начинаете хуже слышать.
— Тогда при чём здесь туберкулёз и силикоз?
— Здесь не причём, но вам для общего понимания вашей профессии это знать, согласитесь, необходимо. Расслабьтесь. Я сначала просто осмотрю ваши уши, — сказала Мариванна.
Она приладила на своей голове плоский фонарь, в руки взяла маленькую стеклянную воронку. Затем больно оттянула правое ухо, склонилась всем своим существом над Давыдом и начала перечислять всё, что там увидела, на непонятном ему языке. Где-то цокала языком, говорила: «Ай-ай-ай, вот здесь неплохо». Потом тоже самое было проделано с левым ухом.
Села на против. Вздохнула. И как бы с сожалением сказала: 
— Всё не так плохо, как я думала, но уши промыть вам всё-таки придётся.
— Так что мне прийти к вам завтра? — с надеждой спросил Давыд.
— Никогда не откладывай на завтра, то, что можно сделать сегодня! – сказала доктор.
Со звуком откупоренной бутылки вина она вынула заглушку из груши, лежащей на полу, затем попробовав пальцем воду, как выяснилось, проверяя температуру, сказала: «В самый раз», и влила воду в резиновый мячик.
— Наклоните голову на левое плечо, молодой человек.
Давыд сделал, как просили. Она взяла в руки тонкий конец шланга, приставила к уху Давыда,
— Плохого ничего не случится. Замрите и слушайте меня.
Громко, на последнем слоге увеличивая тональность, уверенно и протяжно она сказала: 
— ПА-РА-ХОД, — и, в ухо пациента резко устремилась тонкая и достаточно упругая струя тёплой воды.
— А-А-А-А, — закричал больше от неожиданности чем от боли Давыд.
— Всё, всё. Кстати, мне понравился твой гудок. Ты часом не поёшь? Дальше будет гораздо проще. Вы, молодой человек, понимаете, что тоже самое предстоит перенести и правому уху? Но ведь правда же не больно?
— Не больно, — ответил Давыд, — Но могли бы предупредить хотя бы.
— В таком случае я бы вас уговаривала сделать эту процедуру с полчаса. И никак не меньше. Поверьте моему опыту, – и показала салфетку на которой чёрным пятном разместилась пробка из ушной серы замешанной с угольной пылью. — Поставляйте другое ухо.
Давыд повиновался без возражений.
Входя в свою палату, он услышал бодрое громогласное «ПА-РА-ХОООД» и дружный смех.
Давыда выписали из больницы через три недели со справкой, что он может быть занят только на лёгком труде. Его и определили на место ученика электрика подъёмных средств. И как бы это не показалось странным, но старшим и опекуном в каком-то смысле ему был назначен горе-электрик Гриша, сосед по больничной палате. Новичок схватывал всё на лету, и через две недели уже опекун спрашивал у него некоторые тонкости профессии.
Следом двухнедельные курсы на право работы электриком без надзора, и новоиспечённый специалист приступил к обязанностям с полной ответственностью. Так получилось, что Давыд в лаве больше не работал, да и особого желания у него не возникало. Кроме того, работа позволяла ему чаще видеться с Тоней.
 
-/-
 
Конец сентября. Разбушевавшийся проливной дождь с самого утра и не прекращался до утра следующего дня, но он не помешал Тоне и Давыду увидеться. Оба торопились и успели к началу сеанса.
Места Давыд взял на последний ряд. Ряд этот в народе называли —«для влюблённых» или «места для поцелуев». Там им никто не мешал, да и они не привлекали внимание присутствующих. Сюжет музыкальной комедии Кубанские казаки: «Гордей Ворон и Галина Пересветова руководители соревнующихся между собой передовых колхозов. Видно с первого взгляда, что они любят друг друга, но скрывают свои чувства. Финал говорит о том, что они будут вместе, хотя какой колхоз будет первым в соревновании остаётся за кадром».
По обыкновению, танцы начинались сразу после окончания сеанса.
Давыд готов выходить на танцпол под каждую мелодию. Вальсировать он так и не научился, но Тоня сказала, что под эту музыку не обязательно кружиться бабочками, можно просто медленно двигаться по кругу в такт музыке, а самое главное — не наступить на ноги партнёрше. Что он и сделал целых четыре раза. Впрочем, увальнем с околицы его назвать было нельзя. Отличный музыкальный слух. Он не был виртуозом, но играл на гармошке и не плохо пел. А вальс — дело наживное. Вечер шёл своим чередом. Давыд отошёл к баянисту о чём-то поговорил с ним, приосанился. Зазвучала крадущаяся мелодия и Давыд запел:
 
Расцвела сирень-черёмуха в саду
 На моё несчастье, на мою беду.
 Я в саду хожу, хожу, да на цветы гляжу, гляжу,
 Но никак в цветах, в цветах
 Я милой не найду, я милой не найду,
 Ох, не найду.
  
 Чтобы мне её скорее отыскать
 Видно все цветы придётся оборвать,
 Ой, не прячь, сирень, сирень,
 Милой, милой, в ясный день.
 Не мешай мою любовь, любовь ты целовать,
 Любовь ты целовать, ох, целовать.
  
 Только я к цветку притронулся рукой,
 Слышу голос я: любимый, дорогой,
 Ты сирень оставь, оставь
 Да пусть она цветёт в цвету,
 Лучше мы в саду, в саду
 Да скроемся с тобой,
 Мы скроемся в саду вдвоём с тобой.
 
(Сирень—черёмуха
  Музыка: Юрия Милютина Слова: Анатолия Софронова)
 
Тоне было очень приятно и слышать, и видеть, как подходили к Давыду совсем незнакомые люди, жали руку, хлопали в ладоши, благодарили, пытались увлечь за собой, а он, как бы не замечая всего этого, шёл к ней через весь зал смущённый, но довольный. Дальше снова были танцы. Некоторое разочарование возникло, когда они собрались уходить. Дождь стеной стоял у выхода из клуба. Оглядевшись, Давыд увидел лист тонкой фанеры, взял его, без особых усилий согнул и получилось что-то вроде примитивной овальной крыши, под которой и спрятались они с Тоней. Дождь барабанил по фанере так, что разговаривать было невозможно. Вода стекала по сторонам, текла по рукам Давыда, проникая в рукава и дальше по телу. Надо ли говорить о том, что сухого места на нём не было пока они дошли до служебного входа в столовую.
— Может зайдёшь? Обсохнешь.
— А если увидит кто, а что люди скажут? – процитировал её же слова Давыд. — Тоня, милая, да по мне быть рядом с тобой уже счастье. Но пойми — не хочу, чтоб на нас показывали пальцем. Пойдём в загс, распишемся и не будем расставаться всю оставшуюся жизнь.
— Глупости всё это. «Пальцем будут показывать, говорить…», передразнила его Тоня.  Ладно, иди уже. Там Цербер ваш, Сырник, небось заждался. 
Разошлись. Давыд чуть ли не через каждый шаг оглядывался. Смотрит ли она ему в след? Нет. Убежала, обиделась или дождь поторопил? Хотел же как лучше, а выходит, испугался.
Тоня шла к себе, и думала, как сказать, что у неё есть дочка, и что она обязательно заберёт её, когда всё наладится. Как отнесётся к этому известию Давыд? Развернётся и уйдёт? Останется, поймёт, простит?
Общага спала крепким сном тружеников, готовящихся к завтрашним трудовым подвигам. Никто даже не заметил, как сняв в бойлерной с себя мокрую одежду, развесив её по горячим трубам, Давыд нырнул в комнату и скользнул под одеяло.
-/-
Ещё одна сломанная судьба Сырнику была безразлична. Надежду Глебову посадили на четыре года по доносу за растрату социалистической собственности, и это уже тогда, когда карточную систему три года как отменили. Закон помнит всё, и наказание за преступление неизбежно.
Это слово — Родина — у него всегда вызывало вопрос. Ты кто, —Родина? Ты что, — Родина? Ощутить тебя нет никакой возможности. Ты есть, потому что о тебе говорят? А ощутить тебя можно? Потрогать, прикоснуться, попробовать на вкус?
Нет у меня Родины. Есть Я. И мне бывает холодно и голодно. Есть люди, которые рядом, но или им что-то от мня нужно, или мне что-то нужно от них. И совсем не причём здесь Родина. Везде люди так живут. Всегда, кто-то быстрее, сильнее, умнее. Кому-то нужно поклониться, а кто-то должен кланяться тебе. Что это, если не закон жизни?
А как же не рой другому яму, сам в неё попадёшь? Что посеешь, то и пожнёшь? От судьбы не уйдёшь?..
Нарастало опасение, что Пилепенко Сергей Николаевич, Сырник, из очень нужного человека во время войны для руководства и высоких чинов города становился просто опасным. При их попустительстве и покровительстве, и для собственного благополучия он развил деятельность, которая, если сейчас станет известной, может многим стоить не только постов, но и, возможно, свободы.
Вот оно как???
Чувствовал Сергей Николаевич лязг железного капкана. Решил — бежать надо. Благо дело и документы на руках не липовые — настоящие. Чтоб меньше деньжат тащить за собой, надо бы их вложить в то, что всегда можно продать и вернуть утраченное, да чтоб и нести было не накладно. По своим важным людям, по значимым людям, как он говорил, и каналам воровским сообщил, что покупает драгоценности. И дело пошло. Не так бойко, как хотелось бы. Видать людишки, которые готовы были расстаться со своими сокровищами, тоже хотели сохранить некую тайну появления такого богатства. Но тем не менее кто-то через посредников, а некоторые по старой дружбе сами начали предлагать ту или иную «безделушку».
 
Плащ-палатка на Сырнике промокла насквозь. Он шёл на встречу со своими соратниками, а правильнее сказать подельниками, в ресторан, что находился в здании железнодорожного вокзала.
«Надо решить, как жить дальше» — с презрением вспоминал он слова зама по кадрам городского военкомата. А этот Кеша Кудашев, заместитель начальника ОРСа: «печати на накладных могут быть и поддельными…». Пал Палыч, начальник снабжения в исполкоме, тоже: «надо сделать так, чтоб всем было хорошо». Начальник отдела сбыта в колонии, тоже рожа… да нет, рыло в пушку. Сколько через Сырника стёганок, рабочей одежды да варежек ушли из-под полы магазина промтоваров на городском рынке пошитых его головорезами за колючкой. А директор рынка: «я ни где свою подпись не ставил. Да, да. Не ставил!..»
  «Надо поговорить, надо решить, договориться, чтоб всё по-хорошему… Ладно, ладно поговорим. Одно могу вам сказать и обещать, господа хорошие, я ведь один в зону не пойду. Вереницей все за мной захромаете, если меня повяжут. Так и знайте. Друзья, понимаешь…» Не о чём другом Сырник думать не мог. Шёл по тротуару из досок, постеленных вдоль дороги. Дождь шёл так плотно, что, просто открывая рот можно было напиться.
  Улица Вокзальная всегда была не только самой короткой в городе, но и самой тёмной. Пролегала она сверху вниз, и не было в тот момент на ней фонарей. Всю неделю до дождя хозяйственники рыли ямы для установки столбов под освещение улицы. Да так изловчились, что были те ямы глубиной около полутора метров и шириной не больше полуметра. Глиной (казалось бы, где её взяли в горной местности?) заляпаны были и улица, и дощатый тротуар, что создавало эффект ледового катка. 
  Скользя по доскам тротуара, чертыхаясь и бранясь, Сырник уже устал балансировать. По дороге идти было просто невозможно…
  
           Следующим утром стало известно, что Сырник, Сергей Николаевич Пилипенко, погиб недалеко от железнодорожного вокзала в результате несчастного случая, упав вниз головой в яму, вырытую под столб освещения. Выбраться самостоятельно не смог и утонул, что и является причиной данного несчастного случая.
            Люди, которые хотя бы как-то были связаны по жизни с Сырником, после его смерти, казалось, облегчённо вздохнули. Не было ни одного, кто сожалел. У большинства исчезло ощущение зависимости, и люди обрели некоторую свободу.
            Стандартная пирамида из железного листа, окрашенная в традиционный тёмно-зелёный цвет, с неизменной красной звёздочкой на макушке — последнее пристанище Сырника. Его богатство обнаружено не было. 
            Аркан вместе с Машкой—коломашкой уехали в неизвестном направлении практически сразу после похорон ни с кем не попрощавшись.
-/-
 
Выборы народных депутатов в поселковый, городской и областной совет проводились раз в четыре года, чтобы обеспечить конкуренцию между амбициозными, желающими власти с одной стороны, и с другой — стремящихся сделать жизнь лучше для народа. Соперники всегда знали друг друга как облупленных. В стране однопартийная власть, и кандидатом становился тот, кого назначит партия, кому партия поверит. Практически ни одно заседание по выдвижению народного депутата не обходилось без увещевания: «не бойся, ты справишься, мы ж никуда не денемся, если что, поможем» 
Организация и активность такого значимого политического мероприятия всегда была на высоте. А если говорить о местных выборах, было всё намного проще. Как правило, предлагался на должность всем известный, уважаемый, авторитетный человек. И когда на агитационных собраниях кто-то начинал представление кандидата, то происходило это как правило под возгласы: «да кто ж его не знает?» А собрание заканчивалось утверждением претендента, который включался в список кандидатов, и не беда, что в списке том он был один.
К назначенному для выборов дню были организованы концерты, в большинстве своём из местных талантов, буфет, в котором можно было купить различные товары и продукты по цене ниже магазинных, а иногда и те, что были дефицитом. Государственная торговля маслом, жирами, мясом и мясными изделиями, сахаром, овощами, крупой, макаронными и молочными изделиями прекратилась, уступив место частной торговле по спекулятивным ценам.
В 1952 году в СССР сохранялся недостаток товаров народного
потребления, особенно в сельской местности, из-за медленного восстановления аграрного сектора экономики, лёгкой и пищевой промышленности. 
В реальной жизни, а не по отчётам властей, с поголовьем крупного рогатого скота дело обстояло, прямо скажем, плохо.
Нечем было хвастаться иным отраслям пищепрома. Такие результаты заставили советское руководство прямо признать, что «продовольственная проблема в стране не решена полностью».
В первую очередь нерешённость проблем по обеспечению товарами народного потребления и продуктами питания сказывалась на основной массе населения, которая в то время проживала именно в сельской местности, прежде всего в колхозах, на называемой периферии. Цены и доступность были намного ниже, чем в 1940 году.
Народ шёл голосовать за свою народную власть. По одному, семьями, вместе с соседями, иногда с гармошкой с песнями. Но и с авоськами, поскольку была возможность приобрести товар, ставший на долгие годы дефицитом.
Шахтные активисты подсуетились и решили дать большой концерт. Были приглашены артисты из Кизеловского драматического театра. Актёры как могли старались показать, что они не зря хлеб едят. Декламировали стихи патриотические, любовную лирику, исполняли романсы. Зал не особо был восхищён их талантами, хотя и отчаянно реагировал: бил в ладоши и даже кричали браво, потому как с края кулис, после каждого выступления артистов, выглядывал секретарь партийного комитета и жестами, и мимикой убедительно предлагал быть активнее простых работяг.
 
А они же уже начали скучать и мечтать поскорей собраться после мероприятия своими компаниями и отметить событие, в котором принимали самое активное участие. Политика оставалась в шахтном клубе, где с усердием работала счётная комиссия во славу новых побед и свершений социализма. За столом у работяг всё происходило обыденно по-простому.
За «Даёшь пятилетку в три года» тостов не было.
Всё изменилось, когда начали выступать доморощенные артисты.
—  Это ж наши, глянь, и Глухо, Николай, работает у нас в ГРОЗ. Силища у него — просто жуть. Говорят, сверло перфоратора рукой в брезентовой рукавице,останавливает на спор.
— Да помолчи ты. Дай посмотреть.
Николай вышел на середину сцены. Неуклюже раскланялся. Зал рукоплескал уже без настоятельной просьбы секретаря парторганизации. За ним вышли два помощника со столиком, казавшемся пустым. Затем шесть человек покачиваясь вынесли, что-то в большом куске брезента, оставили на сцене и растерянно улыбаясь, постоянно кланяясь, ушли. Вышел Давыд с гармошкой и зазвучала музыка циркового марша Юлиуса Фучика, не так чисто, как хотелось бы Давыду, но народу понравилось. (Давыд стал учиться играть на русской гармошке ещё в Русской Щербаковке у соседа Палыча, и вроде как преуспел, но война распорядилась по-своему.) Стали хлопать ещё до того, как Глухо подошёл к брезенту и картинно раскрыл его. Дальше, всё происходило безо всяких сценариев. Зал ОХАЛ, АХАЛ и взрывался овациями, когда Николай начал жонглировать сначала одной гирей, потом двумя, потом тремя, играя мышцами своего тела, под не стареющую музыку. Закончил тем, что взял все три гири в одну руку, поднял их вверх и десять раз выжал. Давыд предложил ему платок, тот остановился и под восторг зала вытер пот с лица Давыда предложенным платком.
Дальше были песни, танцы, все наряды доморощенные артисты шили сами. Концерт закончился, как выяснилось позже, общей песней.
На сцену вышел Давыд с гармонью и Виктор Шотт с гитарой и зазвучала песня:
 
Занялася заря расписная,
Выхожу за околицу я.
С добрым утром, сторонка родная— 
Дорогая Отчизна моя.
 
На всех в зале словно опустилось предрассветное состояние…
Неуверенные попытки, похоже, ещё дремлющих на насестах местных петухов пропеть утреннюю зорьку. Осторожный стук вёсел, вставляемых в уключины, собравшихся на утреннюю зорьку рыбаков. Горн, разжигаемый с завидным усердием подмастерьем, в то время, когда кузнец ещё спит. Казалось бы, даже коровы, покачивая своими рогатыми головами, стараются не звенеть колокольчиками. Солнце, выбираясь из-за горизонта, осторожно заглядывает в окна просыпающимся людям, и как бы подбадривает, — вставай, вставай. Пора, пора. Это — Я. Новый день!
Новый день — это уже радость для всех проснувшихся.
 
Дружно двинулись в поле артели,
Труд кипит от села до села.
Топоры по лесам зазвенели,
Тишина за курганы ушла.
 
Волга!
Одна из самых важных водных артерий России. Она течёт, омывая таёжные берега местности Новгородской, Ярославской и часть Нижегородской областей. Из истинно сибирских растений здесь встречаются пихта и кедр. Дальше в районе впадения Оки в Волгу берега представлены смешанными лесами. Лесостепь Воронежа, Саратова и Поволжья провожает Волгу поклонами ковыля и небольших пролесков. Волга заканчивает свой путь, впадая в Каспийское море — самое большое замкнутое море на планете. Она образует большую дельту, которая состоит из многочисленных притоков и рукавов.
 
Пароходы стоят под погрузкой 
У причалов разбуженных рек,
И о Волге, красавице русской,
Вдохновенно поёт человек.
 
 Как бы невзначай сидящие в зале немцы стали подпевать. Со сцены Давыд и Виктор стали и взглядами, и руками поощрять это. Стали приглашать на сцену поющих. По одному, и небольшими группами те стали подниматься и становились рядом.
 
Матушка Волга – кормилица, поилица, приютившая на своих берегах народы различных национальностей. Здесь и марийцы, и чуваши, и татары, и калмыки, а до 1941 года и немцы Поволжья и, конечно же, русские. В низовьях к берегам её прикоснулись западные казахстанские земли.
Все народы и народности жили дружно, жили рядом и всем места и работы хватало. На сцене уже стояло исполнителей не меньше, чем оставалось в зале. Среди немецких пареньков и девчонок стояли и пели не только молодёжь. Здесь, похоже, собрались все национальности Советского Союза.  
 
Льётся песня потоком незримым
Льётся песня к седому Кремлю.
Я люблю тебя, край мой родимый,
Неизменно, по-русски, люблю!
 
Эту песню написал Иван Дзержинский на стихи Николая Сусленникова, и именно она стала со временем стихийным неофициальным гимном немцев Поволжья.
«Неизменно, по-русски люблю» — эта фраза полностью определяла отношение жителей бывшей Немецкой автономии к русским, впрочем, как и жителей других национальностей Союза Советских Социалистических Республик. И все они жили, работали и надеялись на лучшее. 

Думай о хорошем, поступай по совести, и — Всё Будет Хорошо.