Альтруистка Часть 3 Глава 15

Оля не поняла, как всё случилось, и никто бы не понял, если бы посреди ночи его насильно вырвали из объятий морфея и начали что-то требовать на непонятном языке. В темноте комнаты мелькали две фигуры, с головы до ног закутанные в чёрное; их лиц не было видно, и в прорезь между кусками ткани посверкивали, внушая страх, серые белки глаз.

Оля наблюдала за движениями злоумышленников округлившимися стеклянными глазами и не могла выдавить из себя ни звука, хотя надо было, наверное, поднять шум, позвать на помощь. Грудную клетку будто параличом сковало, - девушка и дышала-то с трудом.

Наконец, чёрная фигура властно выросла в нескольких дюймах от Оли и больно вцепилась в её плечо костлявой, ледяной пятернёй, предупреждая любое сопротивление. Вторая продолжала рыскать по комнате, отчего можно было подумать, что к ней проникли обыкновенные воры. Однако, уже через несколько мгновений стало понятно, что они не уберутся, прихватив с собой деньги, что-то из утвари или съестного, - кажется, им было заранее известно, что в этом простом и небогатом приюте для путешественников брать нечего. Оля сглотнула тягучую слюну и принялась в панике гадать, зачем здесь эти люди? Они ничего не брали из вещей, - это их, похоже, вообще не интересовало. Оживились же, когда добрались, наконец, до саквояжа Олимпиады, в котором лежали её личные вещи, кое-что из одежды и главное её сокровище - книги.

- Убирайся отсюда, поняла? - над самым ухом Оли глухо, но требовательно раздался приказ на китайском языке. - Возвращайся, откуда пришла и больше никогда не суйся сюда, иначе тебе несдобровать! - при этих словах хватка ледяной руки стала крепче и болезненней, - так, что Оля больше не могла сдерживаться.

- Хыонг! - закричала она сколько было сил. - Хыонг, на помо…

Крик Оли был задушен ловко скрутившим её злоумышленником. Другой подоспел ему на помощь, и они вдвоём принялись бить девушку, которая совершенно не умела защититься и только зажимала руками места на теле, куда приходились удары.

- Не ори, а то будет только хуже! И знай, что такой «приём» тебе будет оказываться каждый раз, если решишь вернуться! А, если ослушаешься и останешься, пеняй на себя!

- Кто вы?! - прохрипела Оля, при этом чувствуя, что бьют её не в полную силу, - но чтобы запугать. И ей действительно было страшно. Отвечать на её вопросы никто не собирался.

Получив пару ударов в грудь и живот, Оля затихла и лежала на земляном полу, чувствуя, как холодной струйкой стекают к правому уху беззвучные слёзы. Если бы она ни обманула старого гвардейца и он был бы здесь, этим двум щуплым проходимцам мало бы не показалось! Он раскидал бы их в два счёта, словно лев - зайцев, и не стал бы разбираться, кто они и зачем пришли. А что могла Оля, вся дрожавшая от страха расправы и не имевшая ни малейшего представления, как она может отбиться от этих двух, хоть и не обладающих выдающейся физической силой, но обозлённых мужчин?

Осознание того, что она сама, из собственного своеволия и нежелания подчиняться ни установленным правилам, ни элементарным предписаниям безопасности, загнала себя в ловушку, жгло огнём бессильной обиды на саму себя. Мелькнула мысль: вот они сейчас убьют её, и дело, воззванное к жизни в память о Филиппе, затухнет, как свеча от захлопнувшегося окна. Всё кончено, окончательно кончено и для неё и для Филиппа? В тот момент она поняла, что, прервись её жизнь, - и не останется в этом мире ничего, что напоминало бы о Филиппе. Не стань Олимпиады, - и больше никто не вспомнит о ничем не выдающемся юноше, который разве что умел очень сильно любить её. А она ещё не успела хоть как-то: хоть в деле, хоть в слове, хоть в камне, хоть в деревце - увековечить его. Осознавать это было невыносимо!

Картинка плыла перед глазами, наполнявшимися новыми порциями слёз. Если бы только можно было утопить злодеев по-настоящему, а не во влажной пелене, которая размывала мечущиеся по комнате тени. Может быть, попытаться откупиться? Предложить им всё ценное, что только у неё есть, чтобы задобрить? Но у неё не было ничего, даже каких-нибудь простеньких серёжек, - Олимпиада не любила и не носила украшений. Был золотой крестик на тоненькой верёвочке, которым крестили её в церкви Самбики на острове Родос, но нет, с ним она расстаться не могла, это было выше её сил! И поняла она это только сейчас, избитая и распластанная на земляном полу в тёмной комнате наедине с теми, кто не питал в её отношении ни капли жалости. Она стиснула в ладони крестик до того крепко, что ей на секунду подумалось, что кресту, наверное, сейчас во много раз больнее, чем ей, - и ослабила хватку. А ведь действительно, нательный крест - это вечная пытка Христа, которую ты носишь на себе и забываешь, как страдал Бог за то, чтобы у тебя был путь к спасению… К величайшему своему разочарованию, Оля осознала, что не знает ни одной молитвы, - а сейчас, как никогда, ей требовалось обратиться к Нему за помощью. От страха она не могла сосредоточиться на словах и только вторила пульсации крови в мозгу и клацанию зубов: «Помоги! Помоги!»

Её ценности были не нужны нападавшим, нет, они иступлено искали, как больше навредить ей, сломить её волю, заставить дрожать от страха. Вывернув её саквояж, нападавший принялся сначала остриём короткого клинка кромсать её одежду, а потом рвать книги! Рывком развернув первую, он выронил её из рук, и, вероятно, выругавшись, метнулся вниз и начал с ожесточением отдирать страницы от переплёта. Через мгновение вся комната наполнилась летящими листками и их обрывками, трепыхавшимися, как птицы, силой натолканные в одну клетку.

Оля вспомнила, как на днях хвалилась сыну Хыонг Лан своими книгами, бережно и любовно перебирая их в руках. Возможно,  Олимпиада не сделала бы этого, если бы пауза в их разговоре ни затянулась так сильно. «Он ведь тоже должен интересоваться медициной, раз служит в госпитале!» - размыслила она и вынесла на крыльцо свои книги. Она восторженно отзывалась о своих приобретениях, рассказала про рынок Паньдзяюань, - и вроде бы почувствовала в своём собеседнике какой-то отклик. Он вежливо взял книгу из её рук, полистал, посмотрел иллюстрации, на чём-то даже задержался подольше.

- Как жаль, что я не понимаю, что здесь написано! - посетовал он и захлопнув книгу, передал её обратно Олимпиаде. Она замолчала и вернула книги на место. Почему он не уходит, стоит на пороге за дверью, если ему неинтересно то, что она рассказывает? Возможно, это только казалось Оле, но она нет-нет да и ловила себя на мысли, что сын Хыонг слушает и смотрит на неё с какой-то неохотой и испытующе. Может, это было их с Хыонг семейное? Некая черта в обращении с людьми, и она, Олимпиада, не должна пытаться объяснить это чем-то большим, чем особенностью менталитета…

У Оли закружилась голова и потемнело в глазах. Собрав последние силы, она вскочила, как разъярённая фурия, и принялась выдергивать книгу из рук злодея. Не долго думая, тот занёс над ней клинок и ударил прямо в лицо. Тёплая липкая жидкость - в тот момент Оля думала, что лишилась глаза, - хлынула ей на щеку, шею, плечо. Странно, но боли она больше не чувствовала, - видимо, в момент наивысшего напряжения сил, которые тянут кверху, не дают осесть отказывающим мышцам, болевые рецепторы отключаются. А сзади ей уже заламывал руки и валил навзничь второй нападавший. Оля уткнулась лицом в разорванные страницы, терпко пахнувшие стариной, перечной мятой и гвоздикой. Нападавшие свою цель достигли: они растоптали не только книги, но и их обладательницу.

Сверху её накрыло, словно тяжёлым ватным одеялом, под которым она чуть не задохнулась. Вперив подбородок в напитанные кровью и слезами страницы, Оля дышала тяжело, как животное перед забоем, вращала глазами и ничего не видела. Паника поднималась в ней с новой силой - «почему я ничего не вижу? я ослепла от страха? мне выкололи глаза?» Она готова была думать всё, что угодно, не надеясь, что с ней обойдутся милостиво. Когда разлапистые, пронырливые пятерни принялись шарить по всему её телу - даже в тех местах, на которых она сама не осмеливалась подолгу останавливаться, - Оля осознала, что это было за «живое» одеяло, котором её накрыли и придавили к полу.

Она не имела понятия о том, что вслед за этим может произойти. Извиваясь изо всех сил, она была похожа на червяка, в которого воткнули иглу: ни вырваться, ни умереть. Олимпиада догадывалась о некоторых вещах и о том, как они происходят, благодаря полустершимся воспоминаниям о парижской жизни. Заполонившие Монмартр кокотки в чёрных корсетах и красных воланах, с пёрышками в высоких прическах и густо напомаженными губами, многозначительно переглядывались и улыбались друг другу, как старые подружки.

У них можно было выведать о чувственных приключениях и об отношениях с мужчинами всё, что только душе угодно. При этом не каждое воображение могло тягаться с опытом этих барышень. Розовеющее от стыда любопытство на деле не вмещало их изощрённый опыт, искусно маскировавшийся под слоями белил и румян. Они могли, особенно под бокальчик шампанского, рассказать такие подробности, которые девственному незрелому уму было просто не переварить: каково это, со стариками или юнцами, едва достигшими совершенного возраста, или даже с обладателями всякого рода извращённой фантазии, которые подстрекали на невероятные вещи, чуждые здравому уму и благородному сердцу. У этих девушек можно было, между прочим, узнать про первый раз, про беременность, про аборты, про средства от болезней, которыми заражались при любовных утехах. Эти дамы были кладезями запрещённых знаний, которыми они, тем не менее, легко делились, как делится заражённый своей заразой, желая как можно больше людей утащить за собой в гроб.

В юном возрасте Оля расспрашивать не решалась, как не решилась бы на это и сейчас, испытывая предубеждение перед проститутками. Но кое-какие обрывки их разговоров достигали её слуха, и она раздумывала над ними с удивлением: «А, да? Вот как бывает?»

А потом был Филипп, с которым они ни разу не переступили заветную черту, хотя и очень к ней стремились. Она замечала какие-то неясные знаки, которые свидетельствовали о его желании, - и от этого возрастало её собственное, первое, незрелое, о котором она стеснялась думать и которое лишь иногда силой своего присутствия продавливало мембрану воздержанности. Им хотелось близости, но они откладывали этот момент благоразумно или не совсем благоразумно, а лишь затем, чтобы вдоволь насладиться этой отсрочкой и своим сладостным томлением. Так или иначе, их чувство притяжения усмирялось чувством глубокой привязанности и нежности, - и это было правильное и здоровое отношение, которым они, несмотря на юный возраст, очень гордились.

А теперь что же? Она не дала любимому то, что силой отнимут у неё какие-то дикари с замотанными лицами, рыкающие на непонятном языке, вдвоём? Оля разрыдалась в голос и в отчаянии швырнула в полную кромешной тьмы вселенную: «Господи, ну если ты есть, помоги!» Это единственное, что Оле оставалось делать в тот момент, когда больше никто не слышал её горя. Она осталась один на один со смертью, и, если раньше смело глядела в её призрачные глаза, подспудно даже ища встречи с ней, то когда смертельная опасность настигла её, Оля испугалась и зажмурила глаза, попятилась, выставив руки вперёд и отрицательно мотая головой.

Когда умер Филипп, Олимпиаду впервые посетили мысли о собственной смерти, спокойно, без истерик, как-то даже мудро, как будто за шестнадцать лет она прожила долгую и уже приевшуюся жизнь. Ей не хотелось оставаться здесь, и если раньше в ней жив был инстинкт самосохранения, то теперь все опасности представлялись ей бесцветными, скучными, - она больше не страшилась ничего. Представляла, как задыхается среди пожара, как лошади топчут её копытами, как сердце останавливается во время купания в реке, прямо в толще воды, из которой ей уже не выбраться. Все эти вселяющие суеверный страх в обычных людей идеи не казались Олимпиаде такими уж далёкими и дикими. Всё должно совершится просто и, конечно, стремительно. Говорят, что в момент необратимой опасности человек умирает быстро, - его сознание мгновенно гаснет, как задутая свеча, а дальше с телом уже происходит всё, что происходит, но человек ничего из этого не чувствует.

Так и Оле казалось, что она не будет ощущать боли, а вместо этого сразу же увидит улыбающееся лицо Филиппа, не тронутое болезнью, без замутнённого взгляда и кровавой пены на губах. Он посмотрит на неё, как прежде, с таинственным выражением в глазах, в котором она всегда читала обожание, - и перед ними свитком развернётся наполненная счастьем вечность. Разве что-то могло удержать её на земле?

А теперь вот она ужаснулась, заглянув смерти в пустые, ничего не выражающие глазницы. Посмотрела на эти кости - отшатнулась и взмолилась, потому что больше ничего не оставалось делать, - и тут же от пережитых чувств потеряла сознание. Сколько она пролежала без сознания на остывшем земляном полу, неизвестно, но когда очнулась, в квадратное оконце брезжил свет и его медово-молочные лучи затапливали комнатку, подсвечивая каждую пылинку в воздухе.