de omnibus dubitandum 37. 313

ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ (1680-1682)

    Глава 37.313. ПОЛЯЧКА-ЦАРИЦА ВСЮ СВЯТУЮ ОТЕЧЕСКУЮ ВЕРУ КОЧЕРЫЖИТ…
   
    Сразу повеяло новым духом над Москвою и над Русью после женитьбы царя Федора Алексеевича.
   
    Чуток народ православный, умеет разбираться он в том, кто ему - друзья, кто - враги. Понял он, что молодую царицу Бог ему послал в ограждение от всяких врагов-нахвальщиков да лютых бояр, грабителей и угнетателей.
   
    Ганночку, или теперь уже царицу Агафью Семеновну, все в Москве полюбили, а по ней полюбили царя. Недовольство последним стало уменьшаться в народе, тем более, что все Милославские притихли, и если грызлись, то только со своими врагами Нарышкиными, которые тоже, по большей части попритихли.

    Это успокоение враждовавших бояр и их приспешников, народ приписывал влиянию царицы на своего царственного супруга. Да, пожалуй, так и было. Слабовольный Федор Алексеевич всецело подпал под влияние своей супруги, и права оказалась царевна-богатырша Евдокия Алексеевна, когда сказала, что царем будет Агафья, а Федор при ней - царицею.

    Однако царь Федор Алексеевич даже и не замечал, что жена возымела на него столь большое влияние. Если бы кто-либо со стороны сказал ему об этом, он не поверил бы. Умело действовала Агафья Семеновна. Она была истинной хозяйкой в государстве, но, любя своего слабого и хилого мужа, все-таки выдвигала его вперед; и выходило так, что действовал сам царь Федор, и это сильно возвышало его в глазах народа. Он был милосерд: ангельски чиста была его душа, и он действительно стремился сделать счастливым свой народ.
   
    Но влияние разумной супруги сказывалось не в одном этом. В царских палатах завелись многие новшества, которые до того никому и во сне не снились. Многие придворные - и не легкомысленная молодежь, а важные пожилые бояре - стали свои бороды подстригать и, табачным зельем в открытую дымить, а кое-кто из них и в короткополое немецкое платье нарядился.

    Князь же Голицын свой дом совсем на зарубежную ногу поставил и жил, не как руский боярин, а как пан-варшавяк какой-нибудь. И пиры у него шли по-заморскому, музыка роговая играла и пляски шли неруские. На пирах боярские жены всегда присутствовали - и что уже совсем срамно было - так по примеру царевны Евдокии Алексеевны и боярские дочери также показывались и по-заграничному веселились.
   
    Все это бояре Милославские пробовали использовать против молодой царицы; они хотя и затихли, а своего дела не упускали.
   
    - Полячка-царица всю святую отеческую веру кочерыжит, - неслось по всем площадям из десятков и сотен уст людей, преданных этому боярскому роду. - Телячьей убоиной царя кормит и под праздники с ним спит. Быть худу!.. Недаром звезда хвостатая по небу бродила!.. Вот она царицу-полячку на нас и намела.
   
    Такие же толки распускались и в кружалах стрелецких слобод, - но - странное дело! - они как будто и не трогали легко воспламеняющейся толпы. Еще недавно Милославским совсем легко удалось поднять буйную гиль из-за сущих пустяков; эта гиль разрослась в крупный бунт, и даже сам царь тогда был в опасности. Но теперь, что ни говорили разосланные повсюду смутьяны, как ни подстрекали они народ, ничего из этого не выходило.
   
    - Что ж, что она - полячка? - обыкновенно отвечали подстрекателям. - Ведь она и в церковь ходит, и Богу по-православному молится, и память покойного царя-батюшки почитает. Со всей родней царской она почтительна и угодлива, а своих, никого в мироеды-бояре не тянет. Патриарх ею доволен и священство тоже. А ежели у нее, что с мужем не так и не по Писанию, так это - их супружеское дело. Кто там знать может? У них в опочивальне ночью никто не бывает, так ежели, они в грехе, то и они же в ответе.
   
    Милославские злились без конца, но вскоре им стало ясно, что путем ложных клевет и всяческих подвохов им гиль против Ганночки не вызвать. Им приходилось искать нового средства.
   
    - Что ж похвалялся-то? - как-то в минуту пылкого озлобления сказал Дмитрию Милославскому его брат. - Помнишь, говорил ты, что у тебя какое-то верное средство есть? Ну, так вот, где оно? Давай его сюда! Упустишь время - назад не вернешь. Слышь ты, за Никона-пса полячка распинается, настраивает царя, чтобы он простил старого черта да на Москву вернул.
   
    - Крепок старый пес! - сумрачно проговорил Дмитрий. - Другой бы давно у Кирилла Белозерского скопытился, а он ничего себе, не дохнет. Заправду худо нам всем придется, ежели он, на Москву возвратится! Народ-то за него, сметет он нас.
   
    Заточенный титан, патриарх Никон, был по-прежнему страшен стае хищных дворняжек даже и в своем заточении.
   
    О своем средстве Дмитрий Милославский промолчал на этот раз и продолжал упорно молчать еще несколько времени. Наконец он, однажды позвал к себе брата, и когда тот явился, то увидал в столовом покое молодого, но страшно изможденного человека, видимо только что перенесшего долгое заключение в сырой темнице.
   
    - Вот мое средство-то! - шепнул Дмитрий брату. - Знаешь ли ты, кто это? Погляди, погляди, может, и припомнишь?
   
    - А кто? - недоумевал младший Милославский. - По облику как будто и знакомый, а признать не могу. Ну-ка, кто?
   
    - Ага, не признал!.. Да это - князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков, вот кто! Припомнил теперь? Я его ради нашего дела из узилища вытянул. Уж теперь-то мы с проклятой полячкой справимся. Не из таких князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков, чтоб обиды без отмщения оставлять.
   
    - А, помню теперь... Его еще без вести пропавшим считали.
   
    - Ну вот-вот, он самый. Пойдем скорей к нему.
   
    Братья вошли в покой, где был их гость. Это был, действительно, князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков. Как страшно изменился он в эти месяцы!.. И узнать было бы нельзя в этом живом трупе былого мрачного красавца, отчаянного забияку, буяна, каких немного было на Москве.
   
    С ним случилось ужасное, такое ужасное, что князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков и представить себе не мог, как все это произошло.
   
    Когда молодой царевич-наследник дал ему, лестное поручение во что бы то ни стало разыскать столь заинтересовавшую его девушку, князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков и ног под собой не чуял, спеша услужить царевичу. Лестно ему было исполнить поручение, которое поставило бы его в близость к наследнику престола, в близком будущем царю.

    Он не считал такого поручения трудным и был уверен, что не далее, как к вечеру принесет царевичу желанную весточку. Но судьба располагает людьми, и часто малые причины мешают исполнению великих замыслов. Спеша к тому месту, где произошел случай с царевичем, князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков не разбирал, кто ему попадется навстречу. Он пошел пешком, рассчитывая, что так скорей доберется до места, и шел без разбора и толкал всех, кто мешал ему.
   
    Вдруг ему попался какой-то высокий человек в нерусском одеянии.
   
    Князь Рамадан (Пётр) и его толкнул довольно грубо, так что встречный даже пошатнулся.
   
    - Ты чего, песья кровь, без толку тычешься? - раздался как будто знакомый Рамадану (Пётру) голос. - Вот я тебя, лайдака, выучу! – И в тот же момент здоровенный сокрушительный удар по уху свалил его с ног.
   
    В следующий момент князь Рамадан (Пётр) уже был на ногах и, хрипло ревя, как разъяренный зверь, выхватил из-за сапога нож и кинулся на обидчика. Однако удар, еще более сильный, чем первый, пришедшийся уже ниже виска, свалил его с ног и лишил чувств.
   
    Когда через несколько времени князь Рамадан (Пётр) очнулся, то он был уже крепко-накрепко связан, лучше сказать - весь обмотан веревками, и его куда-то везли в закрытом возке. Во рту его был кляп, так что он, даже и мычать не мог. Но его уши оставались свободными и он, ясно слышал, что вокруг него раздавалась польская речь. Однако и это не давало ему никаких объяснений.
   
    Его куда-то привезли, закутали ему голову и понесли на руках. Несли долго. Князь Рамадан (Пётр) чувствовал, что вокруг него пахнет погребной гнилью и сыростью. Наконец он очутился в каком-то подземелье. Тут ему голову раскутали. Он увидел чужих, незнакомых людей, а среди них - коваля с молотком и цепями. Кричать он не мог даже тогда, когда его оковали цепью вокруг пояса и вокруг горла и концы цепи оказались заклепанными в железное кольцо, укрепленное в стене. Лишь тогда ему были развязаны руки и рот.
   
    Из толпы выступил тот самый высокий человек, который побил его при встрече на улице. Князь Рамадан (Пётр) теперь узнал его. Это был тот самый литовец Руссов, которого он видел в свите пана Мартына Разумянского при встрече-поединке в придорожном поселке.
   
    - Ты - пес смердящий, - заговорил громко Руссов, - и хотел укусить господина. Так тебе не следует на свободе гулять, а на цепи сидеть. Вот и посиди, пока не смилуется над тобой господин. Псу и житье псовое. Лай, сколько угодно, но, если твой лай надоест, ты будешь бит, а смотреть за тобой вот он будет! - и Руссов указал на выступившего вперед сумрачного богатыря-парня.
   
    Князь Рамадан (Пётр) сейчас же узнал его и, на душе у него стало неловко. Этим парнем был лесовик Митяй, мстивший ему за свою загубленную сестру.
   
    Князь понял, что поручения царевича теперь ему не исполнить.
   
    Более четырех месяцев просидел на цепи несчастный князь Рамадан (Пётр).

    Только его титанически-могучее здоровье могло выдержать адские муки! Трудно и вообразить, как он не сошел с ума. Во всяком случае, это была месть более ужасная; чем смерть. Уже убийственно было само сознание того, что великая избавительница - смерть - не приходит, и нет никаких средств призвать ее с ее великою тайною.
   
    Иногда в подвал спускался пан Мартын Разумянский. С изобретательностью "цивилизованного" человека, он всячески издевался над бессильным пленником и всегда заканчивал свои издевательства ударом плети, с которой приходил к несчастному князю.
   
    Это было страшной, невыносимой пыткой, но князь Рамадан (Пётр) всегда переносил ее молча; зато, когда Разумянский уходил, и шум его шагов затихал, он разражался диким ревом и бился на своей цепи, как сумасшедший.
   
    Удивляло его только то, что приставленный к нему стражем Митяй вовсе не пользовался своим положением, чтобы мстить ему за прошлые обиды, а был добр и ласков по отношению к нему. Никогда не вспоминал он о своей замученной сестре, а напротив того, всячески старался, конечно, по-своему, облегчить пленнику его существование. Это было единственное существо, которое хорошо относилось к князю Рамадану (Петру) в тяжелые для него годы. Обиженный князем Рамаданом (Петром) лесовик и спас его.
   
    - Вот что, князь Рамадан (Пётр), - как-то особенно внушительно сказал он ему однажды, - не может моя душа более терпеть, чтобы польское отродье православного терзало. Довольно тебе, как псу, на цепи сидеть!
   
    - Избавь, освободи меня! - взмолился Рамадан (Пётр). - Ничего для тебя не пожалею.
 
    Митяй как-то особенно усмехнулся, а затем произнес:
   
    - Сестры-то замученной все равно не вернешь мне. Да и не нужно мне никакого твоего награждения. Сестра мне, тобой замученная, почитай каждую ночь снится и все за тебя просит. И вот на ее просьбы я и склонился. Освобожу я тебя, благо время для того выпало приспешное - нет наверху никого из поляков. Удирай с цепи! Да, вот что. Поди, знаешь на Москве бояр Милославских? Так вот допреж всего к ним лыжи навостри. Они тебя помнят и помочь тебе хотят. К ним и иди!
   
    - А ты? - робко спросил князь Рамадан (Пётр).
   
    - Что я-то?
   
    - Здесь останешься?
   
    - Обо мне какая тебе забота? - снова мрачно усмехнулся Митяй. - Заботься о своей голове...
   
    Он ушел, оставив князя Рамадана (Петра) в смутном ожидании свободы.
 
    Митяй исполнил все, что сказал. Спустя несколько дней он разбил цепи и, выведя князя, одел его с ног до головы вместо обветшавших лохмотьев в новое, добытое им платье. Он сам проводил его до палат бояр Милославских и здесь сумрачно простился с ним.
   
    - Не поминай меня лихом! - сказал он князю на прощанье. - Бог даст, больше не встретимся...
   
    С этими словами Митяй быстро отошел прочь, оставив князя Рамадана (Петра) одного.