Глава 18. Жертва клятвы

Поле затихло. Ни крика, ни стона, ни движения — лишь дым, что ещё поднимался из трещин, и тяжёлое дыхание воина. Ирдар стоял, опираясь на меч, и кровь капала с его локтя на почерневший камень.
И вдруг — словно откуда-то изнутри, из самого сердца — он услышал голос. Глухой, суровый, неторопливый. Голос Асгейра, его наставника, что учил его держать оружие, что показывал, как надо не только сражаться, но и жить.
— Воин, что не довершил удара, — предал и себя, и свой род.
Слова эхом пронеслись в его памяти. Ирдар видел перед собой лицо Асгейра: морщинистое, каменное, глаза — как два обугленных угля, в которых не было ни жалости, ни слабости. Асгейр говорил эти слова у очага, когда юный Ирдар впервые одолел Харальда в поединке.
— Запомни, — сказал он тогда, — Честь не в том, чтобы поднять клинок. Честь — в том, чтобы опустить его в сердце врага. Если ты оставишь врага в живых — он вернётся. Вернётся, как змея, что прячется в траве, чтобы ужалить снова.
Ирдар сжал рукоять меча. Перед его глазами встал Асгейр, такой, каким он был в жизни — высокий, сухой, с руками, покрытыми шрамами. И взгляд его был тяжёл, суров.
— Ты слышишь меня, мальчик? — словно спросил он. — Ты должен закончить начатое. Это твой долг. Не передо мной — перед собой.
Ирдар закрыл глаза. Сколько зим прошло? Сколько боёв, сколько крови? Но голос Асгейра был всё так же живым. Он словно стоял рядом, так близко, что Ирдар мог почувствовать запах дыма на его одежде, мог услышать, как скрипят его суставы, когда он двигается.
— Честь выше сострадания, — говорил Асгейр. — Сострадание — это трещина в щите. Через неё войдёт смерть. Никогда не приноси вред невинным, но не жалей врага, Ирдар. Жалость — удел женщин, а не воинов.
Воин открыл глаза. Откуда-то из расщелины вышел ребёнок. Мальчик, лет пяти. Он был худощав и бледен, словно кожа его никогда не видела солнечного света.
— Деда. Где деда? — спросил он.
Ирдар не двигался. Его меч дрожал в руке, но он не поднимался. Внутри что-то сопротивлялось словам наставника.
Он услышал голос снова, ещё глуше:
—Убей его, Ирдар. Убей. Это твоя клятва.
Воин тяжело вдохнул. И понял, что впервые в жизни готов ослушаться Асгейра.

Ребёнок сидел на камнях, словно обугленный пень после пожара. Он дрожал, а его глаза — два угля, тлели сквозь тьму.
Ирдар молча смотрел на него. Меч в его руках сиял тусклым светом, пропитанным кровью и дымом. Осталось лишь одно движение — удар сверху вниз, последний взмах, и он прервёт род своего врага. Клятва его будет исполнена.
Время замерло. Даже ветер стих. Казалось, весь мир смотрит на него, ожидает.
В голове звучал голос Асгейра:
— Честь воина — довести дело до конца. Иначе ты позволишь змею ужалить снова.
Ирдар поднял меч. Его руки дрожали — не от усталости, а от разрыва внутри. Каждый прожитый год, каждый шаг, каждый бой вёл его к этому мигу. Тридцать зим его жизнь была местью. Вся его ярость, вся его скорбь копилась ради этого удара.
Но он замер.
Глаза мальчика поднялись к нему. В них не было мольбы — только пустота. Пустота, которая вдруг показалась Ирдару зеркалом. Ведь и в его собственных глазах сейчас могла быть та же пустота.
— Убей его, — кричила память.
— Щади его, — шептало сердце.
Он вспомнил слова Сигрид, когда она смеялась над его горячим нравом:
— Ты слишком часто думаешь, что весь мир решается мечом, Ирдар. Но не всё можно разрубить сталью.
Ирдар почувствовал, как тяжелеет меч. Он не мог его поднять, как будто рукоять была налита свинцом. Не потому, что сил не хватало, а потому что воля отказывалась.
— Ты… — прохрипел Лорн где-то в подсознании, и его губы растянулись в уродливую усмешку. — Ты не сможешь. Ты слишком… человек.
Слова были ядом, но они ударили в цель. Ирдар понял: это правда. Он действительно слишком человек, чтобы в этот миг стать палачом.
Он выдохнул. И опустил меч вниз — не в грудь врага, а в землю рядом. Сталь вошла в камень с глухим треском.
— Я не буду добивать тебя, — сказал он хрипло. — Пусть твоя тьма пожирает сама себя. Беги отсюда. Беги и не оборачивайся, пока ноги не устанут и дыхание не собьётся. А когда поймёшь, что уже бежать не в силах — беги дальше, пока не упадёшь, без сил.
Поле ответило молчанием. Но это молчание было тяжелее любого крика.
Мальчик побежал, осознав слова воина. А Ирдар — повернулся к нему спиной, чтобы не поддаться желанию побежать следом.

После того как меч вошёл в камень, тишина повисла над кругом, тяжёлая, как зимнее небо перед снегопадом. Ирдар стоял, опираясь на рукоять, и вдруг почувствовал — он не один.
Туман вокруг сгустился, и в нём начали проступать тени. Они не были живыми, но и не были пустыми. Лица. Сначала — лицо отца, Торвальда. Мощные черты, суровые глаза. Он смотрел прямо, без улыбки, без укора. Просто смотрел — как всегда, когда проверял сына на стойкость.
Рядом проявилась мать, Ирдис. Её взгляд был мягче, но и в нём не было радости. Лишь усталость, та самая, с которой она направлялась к скалам. Она смотрела на сына так, словно понимала его выбор, но не могла облегчить его тяжесть.
И последней явилась Сигрид. Она не сказала ни слова, не шагнула к нему — только смотрела. Её глаза были такими, какими он помнил их в те первые дни: светлыми, глубокими, как северное озеро весной. В них не было упрёка. Не было и радости. Лишь тишина, будто она знала всё заранее.
Ирдар ждал. Ждал слова, знака, хотя бы одного движения рукой. Но они молчали. Все трое.
Он сжал рукоять меча крепче. Его грудь сдавило.
— Скажите! — вырвалось у него. Голос сорвался, хриплый, полный боли. — Я сделал правильно? Я предал вас, или сохранил?
Ответа не было. Тени лишь смотрели. А Сигрид — дольше всех. Её взгляд был мягче, чем у других, и в нём было что-то похожее на прощение.
Но оно не принесло облегчения.
Тени медленно растаяли в тумане, оставив его одного.
Ирдар опустил голову. Его плечи дрожали, но он не заплакал. Воины не плачут. Внутри него жила лишь пустота — пустота, что бывает после боя, где выжил, но потерял больше, чем обрёл.

Ирдар медленно поднял меч из камня. Лезвие дрожало, как его собственные руки, но он держал его крепко, словно это была последняя опора, связывающая его с землёй.
Ирдар заговорил. Голос его был низким, хриплым, словно рождался из самой земли:
— Тридцать зим я шёл за ним. Я пил горечь, сражался, терял. Моя жизнь стала цепью, а он был замком на той цепи. Сегодня я мог бы разрубить её, вбить клинок в сам замок и завершить всё. Но я не сделаю этого. Кровь ребёнка не вернёт мёртвых. Ни отца. Ни мать. Ни Сигрид. Его смерть не принесёт мне покоя. Она лишь сделает меня похожим на моего врага.
Ирдар вдруг подумал, как поступил бы Лорн, будь это их с Сигрид ребёнок. Вряд ли к нему было такое же сострадание. Он продолжил:
— Его тьма пожрала его. Она стала его клинком и его наказанием. Я же выбираю другое. Я отказываюсь от мести. Пускай потомок его сам решит, кем желает стать. И если он захочет следовать тёмному пути — всегда найдётся воин, что развеет его тьму своим светом.
Он выпрямился, опустил меч к земле и ударил рукоятью о камень, словно ставил печать на собственные слова.
— С этого дня я не воин мести. С этого дня я — лишь человек, что выжил.
Слова повисли в воздухе, тяжёлые, как камни. Они не принесли облегчения, не наполнили его сердце светом. Но они были сказаны, и от них не было пути назад.
Ирдар отвернулся. Его шаги были тяжёлыми, но решительными. Он шёл прочь от места схватки со своим врагом. Прочь от семени его, что продолжит его род.

Когда Ирдар сделал первый шаг прочь от каменного круга, туман разошёлся, и взор показал ему не только камни и трещины, но и людей. Его соратники стояли на краю поля, там, где мрак не решился ступить. Они видели всё.
Их лица были искажены недоверием. Кто-то сжал рукоять меча так, что побелели пальцы. Кто-то сплюнул в пыль. Другие переглядывались, и в их взглядах читались слова, которые они не произнесли вслух: «Позор».
Первым выступил Эйнар — старый друг, что делил с ним хлеб и кровь ещё в первые годы походов. Его голос был резким, как удар топора:
— Ты оставил его жить. После тридцати зим… после всего, что мы потеряли. Ради чего?
Ирдар не ответил. Он лишь посмотрел на него, и в этом взгляде было больше усталости, чем силы.
Кто-то из молодых воинов закричал:
— Это не победа! Это позор! Настоящий воин добивает врага!
Гул одобрения этих слов прокатился по рядам. Люди роптали, шептались. Некоторые отворачивались, словно не могли больше смотреть на Ирдара. Другие просто молча покидали поле, опустив головы, но в каждом движении чувствовалось презрение.
Даже те, кто когда-то считал его вождём и героем, теперь смотрели на него иначе. Не с уважением — с горечью и обидой.
И только один из старых спутников, молчаливый скальд, что всегда держался в тени, прошептал едва слышно:
— Ты сделал выбор, которого они не поймут.
Ирдар услышал, но не ответил.
Толпа редела. Один за другим его воины уходили, оставляя его одного среди камней. Их шаги звучали громче, чем удары мечей в битве. Каждый уходящий был как ещё одна потеря, ещё одна трещина в его сердце.
Когда последний сплюнул ему под ноги и скрылся в тумане, Ирдар остался один. Один с полем, с Лорном, с самим собой.

Туман снова сомкнулся над полем, заглушая звуки шагов ушедших. Ирдар стоял один, опираясь на меч, и ветер шевелил его волосы, трогал разодранный плащ, будто хотел напомнить: всё кончено.
Ирдар отвернулся от круга. Он поднял глаза к небу. Там больше не было багровых молний, не было рёва грома. Только серое полотно, мёртвое и равнодушное. И это небо казалось правдой его жизни: пустое, бесстрастное, ни к кому не склоняющееся.
Он вспомнил, как когда-то сидел у очага с Сигрид, как слушал её смех, как думал, что впереди у них будут годы — дом, дети, песни за длинным столом. Всё это осталось за спиной, в дыме и крови. И ради чего? Чтобы стоять здесь, один, среди камней, без дружины, без любви, без чести в глазах людей.
Он тяжело выдохнул. В груди было пусто. Даже ярость, которая вела его тридцать зим, ушла вместе с врагом. Оставалась только усталость.
Меч в руке казался слишком тяжёлым. Он опустил его остриём в землю и долго смотрел на трещины в камне. Казалось, что эти трещины отражают его самого — поломанного, разорванного, но всё ещё стоящего.
— Пусть так, — сказал он вслух, и голос его дрогнул. — Пусть я остался один. Но я сделал то, что должен был.
Эти слова не принесли облегчения. Но они были правдой.
Ирдар развернулся и пошёл прочь. Его шаги звучали одиноко в безмолвии поля, и ни один голос больше не окликнул его.
Он шёл туда, где не было ни дружины, ни славы, ни песен. Он шёл в одиночество — в свою последнюю зиму.
А где-то в отдалении, за его спиной — медленно распадалась на туман последняя иллюзия Лорна, что притворялась его внуком. И эта иллюзия, как и все предыдущие, не смогла наполнить сердце Ирдара тьмой.