С чистого листа

Рассказ опубликован в сборнике "Вопрос времени". Перископ-Волга, 2025

ОЛЬГА СЕВОСТЬЯНОВА
С ЧИСТОГО ЛИСТА
1.
«Меня – больше – нет». Я поймала эту мысль, чтобы рассмотреть её в упор. И проникнуть в её суть, так чтобы уже сейчас всё стало понятно. «Уже сегодня – нет? Или всё-таки – завтра не будет? Или – когда-то? Или – никогда?» В общем, есть ещё потом?
Конечно есть! «Я – ещё – есть». И что? Кому до этого есть дело? Иногда кажется – что всем. Иногда – что никому. Скорее, второе. Сегодня – есть я и все. Завтра – нет меня. А все – есть. И жизнь – просто продолжится. Банально. Очень даже банально. Но не вмещается это в моё сознание. Вот как хотите – не вме-ща-ет-ся! Кому улыбнётся муж? Кому позвонит дочь? К кому приедет сын? Кому похвастается внук? Кому поплачется подруга? Моему пустому креслу? Да брось ты. «Тебя – уже – нет». Они давно живут без тебя. Это не плохо и не хорошо – просто данность. Твоя жизнь – в прошлом. Ты уже – всё сделала. Все деревья – посажены. Все дома – построены. Все дети – выросли.
«Что же ещё надо сделать, чтобы быть?» – задумалась я в очередной раз. Раз та жизнь прожита, надо начинать новую, с чистого листа? Ну и что, что мне уже пора заканчивать, а не начинать? Ну и что! Начать жить по-новому никогда не поздно. Хоть в сто лет. Да и что тут трудного? Опыт у меня дай Бог каждому. А Бог чему учит? Полюби Бога и ближнего своего, как самого себя.
Полюбить самого себя – дело святое. Кого же ещё любить, как не себя? Все современные психологи об этом с утра до ночи трещат: «Полюби себя! Полюби себя!» Звучит как заклинание: «Будь эгоистом! Живи для себя! Чихай на всех! Твоя хата с краю!»
Ну, предположим, худо-бедно все себя полюбили – и живут в своё удовольствие. И плюют на всех с высокой колокольни. Значит, все довольными и счастливыми стали? Но что-то не видно вокруг счастливых, а вот недовольных всем на свете полно вокруг. Видно, не так тут что-то.
Батюшка как-то в проповеди совсем наоборот говорил: «Не будь равнодушным! Стань лучше, добрее, милосерднее! Помоги нуждающемуся!»
Так кто же прав? Психолог о себе любимом печётся и других этому учит. А Господь учит жить так, чтобы душу «за други своя» отдать! Ничего себе! Если «за други» – так это разве себя любить?
А-а-а! Забыла. Начинать-то не с себя нужно, а с Бога. Бога надо полюбить! Ну, это запросто. Кого легко полюбить, так это Бога. Я Бога очень люблю! Он же всё даёт, как Его не любить? Любить Его – прямо сладость для души. Он где-то там далеко, Он тебя любит, Он о тебе заботится, Он о тебе думает. Как Его не любить? Полюбили. В церковь все побежали, свечки ставить и у Бога всё выпрашивать. Дай здоровья! Дай квартиру! Дай работу! Дай денег! Дай богатого мужа! И всё это мне – и детям моим. Даёт. Он добрый. Но почему это соседу Он дал больше, чем мне? Значит, меня Он меньше любит? Я вот всех люблю, а меня никто не любит. Где она, любовь эта?
Ах, да! Что-то ещё нужно сделать: Бога полюбить, себя… а-а-а, ещё ближнего своего, как самого себя. Значит, осталось полюбить ближнего. Всего-то. Люби и радуйся! И жди пропуск в райскую вечность за то, что выполнил главную заповедь.
– Торжественно обещаю с сегодняшнего дня всех любить! – сказала я в пустоту, нежась под одеялом.
«Полюбить ближнего – милое дело. Кто этот ближний?» – продолжаю размышлять. Зевая, встаю, нехотя подхожу к окну.
Вон он, ближний. Бежит куда-то по улице. На работу, наверно. Чего его не полюбить-то? Его даже легче пожалеть, чем близкого. Родня-то, бывает, так раздражает, что вся любовь вмиг улетучивается. А ближний-то такой хороший, идёт себе мимо. Жалко его, беднягу! Замёрз, наверно. Не выспался. Беги, милый, беги. Люблю я тебя, не сомневайся!
А это кто там выплывает из подъезда? Не вижу. Очки сейчас надену. Ну-ка! Тьфу ты, лучше бы не надевала. Клавка. Соседка, бес её забери. Всё настроение испортила. Ну такая вредная баба, сил нет.
Ой, что это я? Я же жизнь с чистого листа. Надо её полюбить! Надо! Любой ценой надо, будь она неладна. Только как? Вон, на скамейке возле подъезда уселась. Семечки лузгает. Шелуху под ноги плюёт. Загадила всё вокруг. Спуститься, что ли, к ней, посидеть рядом, поговорить? Спущусь. Так и быть, спущусь.
– Добрый день, Клава! Погулять вышла? Можно с тобой посидеть?
Да где тут сядешь-то, расселась она, как корова. Даже не поздоровалась. Только зыркнула на меня. Глаза злющие. Ну как её полюбить? Ну как?!
О, Старшая по дому из подъезда вышла. Сейчас задаст ей.
– Не стыдно вам так мусорить, Клавдия Ивановна? Ведь урна рядом стоит.
– Ты ещё будешь мне указывать, твою мать? Иди себе мимо, куда шла. А то сейчас так тебя прокляну, что и домой не воротишься!
Переглянулись мы со Старшей – и пошли обе мимо. Она, расстроенная, на работу, а я, перекрестившись мысленно, домой вернулась. «Господи, да как её полюбить-то, заразу эту?!»
2.
«Меня – уже – нет». Вот и отлично. Значит, душа моя свободна, может лететь, куда захочет. Да вот хоть любовь по свету поискать. Понять, что же это такое в конце концов. А то как-то странно получается: с одной стороны, всепоглощающая любовь к себе, с другой – любовь к Богу и ближнему. И как это понимать? Как-как. Любовь – это… как Пушкин. Все знают, что он «наше всё», и больше ничего о нём не знают. Так и про любовь. На каждом слове твердим: «любовь, любовь, любовь». Как-то уже даже неприлично стало про любовь не говорить. Это что-то высокое такое, недостижимое… А как же тогда «любовь-морковь»? Как-то она в такое понимание совершенно не вписывается…
В общем, любовь – это то, чего все хотят. И все поголовно уверяют, как они всех любят, а их никто. Потому что паразиты все.
«Ну и где её искать, любовь эту? – растерянно думаю. – Куда лететь? С чего начинать?»
– Давай со школы начнём, – уверенно предлагает моя Душа. – Она рядом с домом находится. И потом, там же дети. Кто больше них про любовь знает?
– Ну, давай в школу, – нехотя соглашаюсь я. – Знаю там учительницу одну. Ей уж сейчас, наверно, под пятьдесят. А лет двадцать назад у неё такая любовь приключилась – закачаешься. В походе дело было. Она классной тогда была у семиклашек. И до смерти влюбилась в своего ученика. Ему 14, а ей почти тридцатник. Но любви же все возрасты покорны. До окончания школы его любила. Потом он в институт поступил, уехал. Говорят, так один и живёт. Видно, наелся этой гнилой морковки на всю оставшуюся жизнь.
– А что, в школе об этом не знают, раз она там до сих пор работает?
– Почему не знают? Теперь она завучем там. А что, вполне себе традиционная любовь. Он мужского пола, она – женского. Это же не какая-то там такая…
– Какая такая?
– Да вот такая…
– Тихо! Слышишь, плачет кто-то в классе?
– Слышу. Посмотрим давай.
У доски стоит одиннадцатиклассница Надя – и рыдает в голос. А учительница (молодая, только институт, наверно, окончила) читает всему классу её сочинение на тему «Что такое любовь». Надя пишет про любовь матери к ребёнку, про любовь к своей стране и своему дому, про любовь к тому единственному, который обязательно встретится, про любовь людей к Богу и про любовь Бога к людям.
– Двойка тебе! – кричит учительница, дочитав сочинение. – Ты совсем дикая, что ли? Тебя надо от людей изолировать, как заразную. В клетку тебя посадить надо! Это ж надо додуматься: «Любовь – это Бог». Любовь – это толерантность. Заруби это себе на носу! Самая высокая любовь – это любовь свободная: каждый любит, кого хочет, хоть мальчиков, хоть девочек.
Надя рыдает ещё сильнее. Не хочет она в клетку. Не хочет она «высокой любви». И Бога ей очень жалко. Ему-то за что двойку? На плач прибегает из соседнего класса их классный руководитель, географ. Может, который глобус пропил, а может, другой какой. Уламывает «продвинутую» училку отстать от девочки. Но всё хорошо заканчивается. Вскоре Надя школу окончила, в институт поступила. А учительница на своём посту осталась, так детей «высокой любви» и обучает.

Ошарашенные всем увиденным и услышанным, мы плетёмся дальше. Вот по школьному коридору завуч идёт. Не та любвеобильная, а другая, из старшего поколения. Девчонка пятиклашка сидит в углу, всхлипывает, слёзы по щекам размазывает.
– Что ты тут делаешь, Маша? Первая смена давно закончилась, домой иди.
– Я дво-о-о-йку по контрольной получила. Меня Жанна Петровна не отпускает… – рыдает школьница. – Сказала: «Стой тут, дебилка, до посинения».
– И сколько ты тут «синеешь» уже?
– Три урока… – девочка снова заливается слезами.
– Иди домой, Маша, я тебя отпускаю, – устало говорит завуч и направляется в учительскую.
Жанна Петровна проверяет тетради. На столе стоят тарелка с пирожками и чашка с чаем. Учительница перечёркивает решение задачи, размашисто ставит единицу и ворчит:
«Как же они мне надоели, дебилы эти…»
– Вместо того, чтобы позаниматься с ребёнком, вы над ней издеваться вздумали? – говорит завуч.
– А что, собственно, случилось?
– Маша Иванова у вас уже три часа в углу стоит.
– Ой, да забыла я про неё совсем… Двоечницу эту…
– Маша не двоечница, у неё способности к гуманитарным предметам. Она стихи пишет.
– Ой, я вас умоляю… Кому они нужны, эти гуманитарии со своими стихами… Математику надо учить!
– Вот и учите с ними! Занимайтесь дополнительно.
– Нет у меня времени на дебилов всяких. Весь день в школе, а по выходным репетиторством занимаюсь, старшеклассников к поступлению в институт готовлю.
– У вас сердце есть? Вы тут пирожки едите, а девочка без обеда, голодная в углу стоит.
– Подумаешь, цаца какая. Ничего с ней не сделается…
– Не любите детей – уходите из школы! И репетируйте себе дома, сколько угодно.
– Не вам это решать!
– Разговор окончен. Выговор вам объявляю!
– Как выговор? За что? Я столько для школы делаю, а мне ещё и выговор?
Жанна Петровна, вся красная, но не от стыда, выскакивает из учительской и бежит к директору. Жаловаться на завуча.
– Сейчас директор тебе самой выговор влепит, старуха… – шипит она себе под нос. – Сама из школы вылетишь как пробка.
И влепит. С Жанной-то у директора любовь-морковь.
– Нет. Не могу больше этого ни видеть, ни слышать, – плачет моя Душа. – Давай домой вернёмся, передохнём немножко.
Ничего себе! Такая уверенная была, а теперь вся в слезах. Совсем слабая ты у меня, оказывается, для нынешнего-то времени.
– Ну, давай вернёмся, что ли.
Дома в кресло забилась, как дикарка какая-то, снова плачет. Вот дурёха! Детей ей, видишь ли, жалко.
3.
«Я – ещё –есть». Отлично! Теперь сама буду поисками руководить.
– Полетели, Душа моя?
– Куда? – пугается она.
– В роддом. Слышала? Нет ничего сильнее материнской любви.
– Давай! – воодушевляется она. – Там-то мы уж точно настоящую любовь отыщем!
Ишь, расцвела прямо. Разулыбалась.
Да, не ошиблись мы, любви здесь полно. Идём по коридору, заглядываем в палаты – и радуемся.
– Солнышко моё ненаглядное, – воркует над малышом молодая мать. – Не плачь. Сейчас покормлю тебя.
Малыш замолкает, причмокивая.
– Давай памперс с тобой поменяем, сыночек мой, – склонилась над младенцем другая.
– Доктор, что это за пятнышко у него на личике? – встревоженно восклицает третья.
Смотрю, Душа моя просто счастлива.
– А этот малыш почему плачет? – вдруг взволнованно спрашивает она. – И почему он один? Где его мама?
– Это отказник, – объясняю я ей.
– Кто?
– Отказник. Мать от него отказалась. В роддоме оставила. Завтра его в дом малютки заберут. А когда подрастёт, в детский дом отправят.
Уставилась на меня – и смотрит. Будто это я здесь дитя своё оставила.
– Разве так бывает? – вымолвила наконец.
Я только руками развела. Не про статистику же ей рассказывать, что их по стране сотни, отказников этих. Глядишь, снова заревёт.
– Да не переживай ты, – отвлекаю я её, – у нас в доме малютки женщина одна работает, так она самых больных малышей жалеет, усыновляет их и растит. Многих на ноги поставила уже. А этот точно больной. Видишь, губы у него синие? Порок сердца, наверное. Не реви, она его вылечит. Её, кстати, Любовью зовут, – задумчиво говорю я.
«Есть она, есть – любовь настоящая!» – думаю.
– Гляди, как эта мама малыша своего любит, – толкает меня в бок Душа.
Мать с ребёнком на руках бежит к врачу, как сумасшедшая.
– Доктор, что это с ней? Плачет и плачет! – вопит она громче своей дочурки.
Врач ей тихо что-то говорит, успокаивает.
– Сначала выбросила её, а теперь носится с ней, как ненормальная, такая любящая мамаша стала, – пожимает плечами медсестра на посту.
– Как выбросила?! Куда? – в ужасе восклицает моя Душа.
– Да так. Родила – и бросила в чужом подъезде под лестницу. Говорит, студентка, в общаге живёт, некуда было забирать. Через пару часов опомнилась. Хорошо, ребёночка к тому времени ещё никто не нашёл, забрала его. Теперь вот в больнице лежат, пневмония у девочки. Посмотришь теперь на неё – лучше матери не сыскать, рыдает теперь над дитём. Мы уж пожалели её, не стали дело до милиции доводить, раз осознала она.
– Ужас какой! – это Душа моя изрекла.
– Да ладно тебе, – говорю я. – Раз совесть у неё проснулась, значит, не всё потеряно. Другие-то на помойку выбрасывают и не возвращаются. А то и в туалет спускают своих младенцев.
Душа с ужасом смотрит на меня.
– Пойдём отсюда, – шепчет она. – Если уж здесь такое творится, то где её ещё искать, любовь эту?
Спускаемся на этаж ниже. Заглядываем в палату. Одна девица успокаивает другую.
– Да не трясись ты! Укол сделают – и не почувствуешь ничего.
– Это она про что? – вопрошает Душа.
– Про аборт. Матерей, убивающих детей ещё в утробе, в десятки раз больше тех, кто от них отказывается.
– Ну вот, заревела опять. Уходим уже. Давай по дороге в хирургическое отделение заглянем, оно тут рядом находится. Больных-то бедолаг точно кто-нибудь да пожалеет.
Я решительно направляюсь в хирургию. Душа моя плетётся сзади.

В отделении царит запредельная суета. Больные лежат вдоль стен длинного больничного коридора. Вот мужчину из приёмного покоя на каталке везут. Бледный, как смерть. Ещё бы немного – и на тот свет отправился с желудочным кровотечением. Медсестра через шланг промывает его кровоостанавливающим средством и благим матом орёт на стоящую рядом супругу. Та в голос рыдает, заламывая руки.
– Помогай, твою мать! Довела мужика чуть не до смерти, да ещё и толку от тебя никакого.
Мимо проплывает Ангел. Белый апостольник развевается сзади как крылья, во лбу горит красный крест сестры милосердия. Сестричество милосердия организовал в больнице монастырский священник. Православные помощницы помогают ухаживать за больными. Вернее, за бомжами, у которых нет родных. Такое у них послушание.
– Вот это любовь! – с умилением шепчет моя Душа. – Это и есть высшее проявление любви к ближнему!
Ну да, согласна. Бомжи эти страшные, грязные, вшивые. А сестрички их моют, в чистое переодевают, обрабатывают их гнойные раны. Добрые дела делают. Без добрых-то дел вера мертва.
Супруга умирающего бросается Ангелу в ноги.
– Сестричка! – плачет она. – Когда будете сегодня в монастыре, закажите, пожалуйста, молебен об исцелении! Умоляю вас! Мне сегодня никак от мужа не отойти.
Ангел с непроницаемым ликом пролетает мимо. Сообщает, что в монастырь не собирается, потому что некогда. Добрых дел надо много успеть сделать.
Наконец-то кровотечение удаётся остановить. Больного перемещают в палату. Там лежат самые тяжёлые, после операций. Немного пришедшая в себя супруга суетится вокруг койки, устраивая мужа, подтыкает ему одеяло. На соседней кровати безостановочно стонет мужчина. В палату вплывает Ангел.
– Святой водички надо кому-то? – вопрошает.
– Пить! Пить! Пить! – из последних сил хрипит стонущий.
– А он сегодня завтракал? – строго спрашивает у соседей Ангел.
– Не может он уже ничего есть, – объясняет больной с соседней койки. – Чаю только с утра немного пригубил.
– Значит, нельзя ему сегодня святую воду, – отчеканивает сестра милосердия. – Завтра до завтрака принесу! – и выплывает из палаты.
Больной постонал ещё часок – да ко Господу и отошёл. Не понадобится ему завтра твоя водичка, Ангел с красным крестом во лбу. Проворонили вы доброе дело. На помощь ему теперь настоящие Ангелы прилетели. Вера без дел мертва. Это правда. Но не просто дел, а дел любви.
Выходим из хирургии подавленные. Говорить ни о чём не хочется. Душа моя уже не плачет. Наревелась за день, дурёха. Что ж ты такая слабая-то у меня?
4.
«Я – ещё – есть?» И всё ещё хочу начать жизнь с чистого листа? Уж и не знаю даже, возможно ли это. И где её искать, любовь к ближнему своему, как к самому себе? Душа моя уже, кажется, совсем разуверилась. Уставилась в окно невидящим взглядом и молчит.
– В церковь с тобой сегодня пойдём? – осторожно спрашиваю её.
– Пойдём, – растерянно отрывается она от окна. – Церковь я люблю. Там поют красиво.
И поют красиво, и свечи горят красиво, и люди там такие кроткие, благообразные, глаза вниз опущены, говорят тихо. Здесь мы точно любовь к ближнему найдём.
О, и Клавка тоже здесь. Расселась на скамейке, как у дома. Только семечки не лузгает. Кивнула я ей, конечно. Она в ответ только зыркнула. Глаза злющие.
Стоим. Молимся. Народу много сегодня. К подсвечнику никак не подойти, чтобы свечку поставить.
– Передайте, пожалуйста, свечу к празднику, – тихо говорит впереди стоящему мужчине молодая женщина.
Видно, что она не церковная, случилось у неё что-то, вот и прибежала сюда. Бабуля, наверное, ей сказала: «Иди в церковь, внученька, свечку к празднику поставь, у Бога помощи попроси. Он никому не отказывает». А вот мужчина этот явно церковный, настоящий православный. Он резко оборачивается и неожиданно злобно рявкает:
– Не мешай мне молиться!
Женщина отшатывается от православного и начинает пробираться к иконе.
– Пропустите, пожалуйста… – шепчет.
– Куда лезешь… – шипят на неё со всех сторон. – Нельзя сейчас ходить.
Женщина в растерянности останавливается. Молиться она ещё не умеет, устава церковного не знает. Просто хочет поставить свечку. Бабушка так сказала. Постояла она немного – и дальше протискивается. Подсвечник уж рядом совсем, руку протянуть.
– Куда свечу свою суёшь… – шипит стоящая у подсвечника бабуля. Она безотлучно стоит рядом и то и дело переставляет свечи с одного места на другое. – Сюда ложи, – неопределённо машет она рукой.
«Как же полюбить этого ближнего? Как?! – думаю я. – Ведь так хочется всё с чистого листа!»
Женщина растерянно кладёт свечку на краешек подсвечника – и пробирается к выходу. Придёт ли она ещё в церковь, где хотела найти любовь и покой? Думала, что здесь обитают святые?
Нет, голубушка. Откуда им тут взяться? Тут все больные, приходят сюда за исцелением. В больнице же мы здоровых не ищем, а здесь тоже врачебница, только не для тел, а для душ человеческих. Людям здесь тоже, видимо, не до любви друг ко другу.
– На исповедь идём! – толкаю я в бок Душу.
Встаём в очередь. Народу много. Все хотят хоть немного душу облегчить, чистенькими побыть.
– Никак не получается ближнего полюбить… – жалуюсь батюшке. – Где её искать, любовь?
– Её не искать, а растить в себе надо, – отвечает он. – И делиться ею, отдавать. Нуждается человек – помоги, чем можешь, хоть словом добрым, хоть улыбкой.
– А-а-а, да, «за други своя» я слышала. Но почему же у меня так не получается? Я же так хочу, чтобы с чистого листа.
– Помоги, Господи! – говорит батюшка. Он кладёт мне на голову епитрахиль, читает молитву и благословляет к встрече со Христом, которая называется причастием.

Иду от Чаши – и все мне улыбаются. И суровый прихожанин, и главная по подсвечникам бабуля, и все знакомые и незнакомые. Вот только смотрят они почему-то мне за спину. Я оборачиваюсь. Душа моя просто ликует. Не узнаю её прямо. Вместо слёз – улыбка до самых ушей. Всем кланяется радостно.
На скамейке грустно сидит Клава. Одна-одинёшенька. Никто её не любит. Сейчас заплачет, наверное. Очень жалко мне её почему-то. И я с искренней улыбкой кланяюсь ей – делюсь с ней своей радостью. Она поднимает голову и кивает мне в ответ. И глаза – не злые.