Месть Продолжение Балалайка Страдивари

Часть первая http://proza.ru/2025/09/28/713

Часть вторая http://proza.ru/2025/09/28/705

Часть третья http://proza.ru/2025/09/30/1668

Салон «Аэрофлота» был заполнен на две трети: семьи с детьми, усталые командировочные, редкие туристы. Гул двигателей постепенно заглушил все разговоры. За иллюминатором медленно таял Владивосток — полоска бухты, серые склады, словно игрушечные краны в порту.

Лиза устроилась у окна, поправила ремень и краем глаза следила за Томиным. Обычно он садился в кресло так, будто и здесь находился «при исполнении» — собранный, чуть настороженный. Но сейчас сидел по-другому: тяжело, ссутулившись, будто его что-то придавило сверху.  Это был человек, потерявший жизненную опору. В руках он вертел медальон, на котором угадывалось выгравированное изображение женщины. Разглядеть её Лизе не удавалось.

— Ты молчишь слишком долго, — тихо сказала Лиза, не глядя прямо.

— Слова лишние, — буркнул он. Потом усмехнулся краешком губ, но в усмешке не было радости. — Знаешь, Лиза, я столько лет думал, что у меня нет никого. Ни семьи, ни наследников. Даже долгов у меня нет. А тут… — он сжал пальцы в кулак. — Оказывается, где-то ходит моя дочь. Взрослая уже, а я и имени-то её не знаю.

Лизка обернулась к нему, впервые заметив в глазах шефа не холодную иронию, а глухую тоску.

— Может, судьба сама выведет, — осторожно произнесла девушка. — Иногда мы встречаем самых важных людей не тогда, когда ищем, а когда уже готовы.

Томин не ответил. Он смотрел в спинку впереди стоящего кресла, будто видел сквозь ткань и пластик совсем другой мир. Мир, в котором у него могла быть дочь, семья, жизнь без бесконечных допросов и засад.

Самолёт набирал высоту, уводя их обратно в Москву. А у Лизы было чувство, что Томин остался там, на краю Владивостока, вместе с серым морем и тайной, которую брат отдал ему в руки.

Самолёт продолжал лететь сквозь ночь, а впереди их ждала Москва — с новыми ответами и новыми ранами.

Толпа в «Шереметьево» гудела, как улей. Люди спешили на рейсы, встречали родных, переговаривались в телефоны. Лиза и Томин только что вышли из зоны выдачи багажа. Вздохнув, капитан поправила ремешок сумки и огляделась: Огромный мегаполис встречал их привычной суетой, и всё же что-то в воздухе тревожило.

После приморской сырости столица казалась иной — сухой, гулкой, с тяжёлым шумом машин, который будто давил на уши. Лиза и Томин вышли из терминала «Шереметьево» в уже привычном расположении духа: она — собранная, он — тяжёлый, задумчивый, словно за эти часы постарел ещё на несколько лет.

 

 

— Такси рядом, — сказала Лиза, проверяя приложение.

Томин кивнул, но через секунду его взгляд зацепился за странную сцену: Лиза отошла на несколько десятков метров, ища взглядом авто. К ней подошёл мужчина в чёрной куртке, будто хотел задать вопрос. В следующее мгновение к ним подъехал Мерседес  Вито. Всё произошло молниеносно: Лиза буквально нырнула в салон, а за ней и мужчина. 

— Лизка, ты, куда? —произнёс, ничего не понимающий Томин, но чёрный микроавтобус уже уносился прочь от терминала.

Он вышел из оцепенения только тогда, когда к лежащей на асфальте сумочке, выроненной Лизкой, подошла какая-то женщин. 

 Томин подбежал и отобрал у недовольной хабалки то, что ей не принадлежит. И только теперь он осознал:

— Похитили! Лизку похитили!

Он набрал Щербу и рассказал, что случилось. Майор позвонил в аэропорт. Вскоре Томин находился в комнате охраны и просматривал запись с двух видеокамер. Выяснить удалось только то, что это действительно похищение. Одна из камер зафиксировала, как Лизке в бок упёрся пистолет. Ни лица водителя, ни лица мужчины, который к ней подошёл, ни номера микроавтобуса...

 

Через два часа Томин сидел в кабинете Щербы. Майор, с рукой в гипсе от кисти до предплечья, был бледен, но глаза горели той самой жёсткой решимостью.

—  Объявлен план Перехват, но, сам понимаешь, шансом почти нет. Но это ещё не всё, есть ещё кое-что. Ты не должен был это узнать вот так, — сказал он, наливая себе чёрный кофе. — Но выбора больше нет. Слушай внимательно, Саша.

Томин молчал, стараясь уловить суть происходящего сейчас.

— Речь пойдёт о твоей жене. Тридцать лет назад твоя жена ушла от тебя. Ты тогда и не знал, что она была беременной. Она родила девочку. Сначала скрывала её от всех, потом уехала из Москвы. 

—  Я это уже знаю. Брат рассказал. Ты что-нибудь знаешь о моей дочери?

—  Девочка росла умной, сильной, упрямой. Училась на психолога, но потом пошла в органы. И ты знаешь её лучше, чем кого бы то ни было.

— Как это? Ты это, о чём?

Щерба сделал паузу, а затем произнёс медленно, отчеканивая каждое слово:

— Елизавета Викторовна Иванова — твоя дочь.

Мир качнулся. Слова ударили Томина сильнее, чем любая пуля. Перед глазами мелькнули кадры: её каштановые волосы, цепкий взгляд, привычка держаться чуть в стороне, но всегда быть готовой прикрыть. Всё стало на свои места, и одновременно рухнуло.

— Лиза… моя дочь? — голос сорвался, он почти прошептал.

— Именно. Я проверял. Совпадает всё: даты, документы, кровь. Она не знает. Ты сам понимаешь — её похитили не случайно. Кто-то тоже знает твою историю.

Томин резко поднялся, стул грохнул об пол. Его лицо стало каменным, но в глазах пылал огонь.

— Найду. Верну. Хоть из-под земли.

Щерба кивнул, отставив кружку.
— Ты не один. Но теперь у тебя не просто дело. У тебя — семья.

Телефон на столе у Щербы зазвонил резко, будто выстрел. Томин дёрнулся, схватил взглядом майора. Тот медленно поднял трубку.

— Щерба на линии.

Глухой голос с хрипотцой, намеренно искажённый, прозвучал в динамике:
— У нас твоя помощница. Живая. Пока живая. Хочешь её обратно — готовь струны. Все четыре. Балалайка Страдивари без них никому не нужна, а нам — нужна. Завтра к полуночи — условия получишь. Не вздумай хитрить. Одно неверное движение — и капитан Иванова уйдёт на корм червям.

Связь оборвалась.

В кабинете повисла мёртвая тишина. Томин сжал кулаки так, что побелели костяшки, но молчал.

Щерба опустил трубку и, тяжело вздохнув, наконец заговорил:
— Саша, пора раскрыть все карты.   

Он подошёл к массивному сейфу в углу кабинета, набрал код, повернул ключ. Скрип металла показался громче взрыва. Щерба распахнул дверцу и вытащил три толстых папки. На верхней было написан “Дело номер...” Вместо номера - большая чернильная клякса. Рядом с пятном написано “Балалайка Страдивари”.

 

— Дело подняли три недели назад. Дело, которым некогда занимался ты. Его обнаружили в кабинете Хлястикова. Полчаса назад принесли мне. Десять дней назад в конторе Хлятикова произошло ЧП - при не до конца выясненных обстоятельствах погиб один из его людей, который работал с этим расследованием. Теперь, зная, чем занимался Хлястиков, мы подозреваем, что он и убрал своего подчинённого.  Спецслужбам удалось выяснить, что Хлястикову удалось найти все четыре струны.

 Нашли их , — продолжал Щерба , глядя прямо на Томина. — Разрозненно. Одну — в запаснике Консерватории, где её прятали под видом архивных струн для рояля. Вторую — у коллекционера, который даже не понимал, что держит в руках. Третью сняли прямо с таможни, шла под видом контрабандного «музыкального антиквариата». Четвёртая… — Щерба криво усмехнулся, — лежала в частной коллекции одного академика. С охраной, с сигнализацией. 

— По ошибке или вполне намеренно, сруны отправили в профильную лабораторию при институте Металлов и сплавов. Достоверно известно, что удалось сделать их анализ.   Хлястиков не смог их заполучить обратно, так как не он их туда отдавал. Их относил именно погибший сотрудник ФСБ, работающий у  Хлястикова. Возможно, он что-то подозревал и перестраховался, указав, что владельцем является Гохран. Струны отправили по адресу. Но Хлястикову отдали флешку с копией полного анализа.

 

— Вот оно что, значит, нас зря гоняли по Владивостоку, корейцам, якудза и прочему сброду. А теперь — моя дочь в их руках. И они не знают, что струны не у нас, а в Гохране России.

Томин шагнул ближе. Его взгляд впился в Щербу.
— Где и когда?

— Завтра к полуночи сообщат. Но ждать нельзя.   Придётся работать на опережение. До завтра нужно найти флешку! Даже и думать нельзя, что нам отдадут струны. Это просто исключено.

Томин медленно вдохнул, и в его глазах мелькнул тот самый холод, который всегда предшествовал действию.
— Тогда расскажи всё до конца, майор. Про Лизу. Про мою дочь.

Щерба на секунду прикрыл глаза, потом кивнул.
— В общем-то не слишком много я могу про неё рассказать.

Щерба снова сел в кресло, подперев здоровой рукой висок. Под глазами отчётливо вырисовывались круги. 

— Ты знаешь меня, Саша. Я не любитель тайны ради тайны. Но эта история — из тех, что не расскажешь сразу, пока не проверишь каждую запятую.

Томин молчал, стоя у стола. Дым от его сигареты медленно поднимался вверх, растворяясь в жёлтом свете лампы.

— Когда Лиза пришла ко мне работать, — начал Щерба, — я сразу заметил в ней что-то странное. Слишком сильная для её возраста, слишком жёсткая хватка. И ещё… привычка глядеть на людей, как будто она их давно знает. Это не просто талант. Это наследственное.

Щерба криво усмехнулся.
— Я полез в её личное дело. Там были провалы: мать уехала из Москвы в середине девяностых, отец не указан. Сначала решил, что обычная история. Но потом всплыло одно совпадение за другим. Годы, даты, документы. Я поднял архивные записи роддома. Нашёл фамилию матери. Такой тщательной поговорке подвергаются все сотрудники Комитета. Мы должны быть уверены в своих людях на все сто.

Он посмотрел прямо в глаза Томина:
— А экс-мужем госпожи Ивановой фигурировал некто Томин. Тебя я хоть и не лично, но по делам, которые мы получали на проверку, знал.

Томин не шелохнулся. Только сигарета в его пальцах обгорела до фильтра.

— Чтобы убедиться, я заказал генетическую экспертизу. Сравнили кровь Лизы с базой данных, где была твоя ДНК. Совпадение — полное. Сто процентов. Елизавета Иванова — твоя дочь.

В комнате повисла тишина. Гул города за окном казался далёким, как чужой мир.

Щерба говорил тише:
— Я узнал об этом почти полгода назад. Хотел сказать тебе, но тогда у нас шла операция, а Лиза и так рисковала. Потом нескончаемые командировки, то у неё, то - у меня.

— Почему она Викторовна, а не — Александровна. 

— Твоя бывшая супруга несколько лет проживала в гражданском браке с Виктором Шпаловым.  К нему она от тебя и убежала...

Томин затушил сигарету о край пепельницы. Его лицо оставалось каменным, но глаза — холодные и тёмные, как штормовая вода.

— Значит, мою дочь похитили. И требуют обменять её на струны, до которых нам не дотянуться?

— Именно, — кивнул Щерба. — Они знали, на кого давить. А теперь будем рассуждать логически. Им не известно, что у нас нет струн. Это плюс. Есть шанс, пусть и небольшой, найти флешку и предоставить её. Это тоже — плюс.   

Томин поднялся, застегнул куртку. В его голосе звучала сталь:
— Тогда у нас нет ни суток, ни часов. У нас есть только один вариант: идти к ним первыми.

Щерба тихо произнёс:
— Я знал, что ты так скажешь.

 

Лиза пришла в себя от резкой боли в затылке. Сначала — тьма, гул в ушах и липкий вкус крови на губах. Потом медленно проступили звуки: кап-кап воды, далёкий металлический лязг, и чьё-то дыхание за перегородкой.

Глаза привыкли к мраку. Она лежала на холодном бетонном полу, руки были связаны пластиковой стяжкой, во рту — сухость, во всём теле — слабость после удара и инъекции.

Девушка приподнялась, огляделась. Помещение — низкое, без окон. Старый склад или подвал. В углу тускло горела лампа, под ней стоял стол, заваленный какими-то коробками. На стене — облупившаяся зелёная краска, на полу — ржавые пятна. Запах гниющего тряпья в воздухе.

За тяжёлой железной дверью кто-то переговаривался на смеси языков — русские ругательства, вперемешку с азиатским акцентом. Но слова о «струнах» и «обмене» она уловила отчётливо.

Лиза сделала несколько глубоких вдохов, возвращая себе ясность. Страх, подступивший первым, сменился холодной собранностью. Она уже понимала: её хотят обменять. Но на что? На кого?

Скрипнула дверь. Вошёл мужчина — высокий, жилистый, в куртке бомбере. Лысина блестела в свете лампы. Он ухмыльнулся, присев на корточки напротив.

— Очнулась, красавица? — сказал он, растягивая слова. — Молодец. Терпеливая. Сейчас посидишь тихо, а завтра тебя папочка выкупать приедет.

Лиза нахмурилась, цепко глядя ему в глаза.
— Какой ещё папочка?

Тот засмеялся, но в смехе слышалась злость.
— О, это отдельная история. Завтра сама узнаешь. Только сначала — струны.

Он поднялся, хлопнул дверью, и замок снова щёлкнул.

Лиза осталась одна, с бешено колотившимся сердцем. Она ещё не знала, что тайна, которую всю жизнь хранила её мать, вот-вот раскроется. Но инстинкт подсказывал: впереди будет не только игра за её жизнь, но и за её прошлое.

 

 

Кабинет Щербы тянул на импровизированный штаб. На столе — раскрытая карта Москвы, ноутбуки с включёнными схемами дорог, кружки с недопитым кофе. Щерба упрямо чертил что-то карандашом, Томин ходил вдоль стены, как лев в клетке.

— Их слишком много, — сказал майор, не отрываясь от бумаги. — У них люди, транспорт, а мы даже не знаем, где держат Лизу.

— Значит, надо вырвать нитку и потянуть, — резко бросил Томин. — Любая ошибка, любой знакомый их след. Кто-то должен проговориться.

В этот момент дверь кабинета приоткрылась, и внутрь вошёл Леонид Коневский. В тёмном плаще, с неизменной внимательностью в глазах. Он молча постоял у порога, выслушал последние слова, потом неспешно снял перчатки и опёрся на спинку ближайшего стула.

— Господа, — произнёс он спокойно, — простите, что лезу со своими идеями, но я бы начал с жены Хлястикова.

Щерба поднял бровь.
— С жены? Зачем?

Коневский чуть усмехнулся:
— Короля делает свита. Но в этом случае свита — это жена. Сам Хлястиков был слишком глуп, чтобы крутить такую комбинацию. Я переговорил с нашими консультантами в пагонах: его несколько раз пытались выгнать из органов. И не за «конфликты с начальством», а за банальные провалы. Операции срывались по его вине. Слишком много ошибок. Слишком много ляпов.

Томин остановился, повернулся к нему, вглядываясь в лицо.
— Ты хочешь сказать, что он был только пешкой?

— Пешкой под каблуком, — подтвердил Коневский. — Его бывший начальник, генерал Павленко, прямо сказал: «Хлястиков подкаблучник каких поискать. Без жены шагу не сделает. Она даже решала, что он должен есть на обед в столовой управления».

Щерба поморщился, откинулся на спинку кресла.
— Чёрт… я и сам должен был догадаться. Вспомнил: ранним утром перед взрывом он явился ко мне с домашними пончиками. Говорил, что жена сама испекла. Тогда это показалось мне мелочью, а сейчас…

— Сейчас это выглядит как подпись под всем спектаклем, — подытожил Коневский. — И ещё… вся эта история с Владивостоком, якудзой, «корейцами», подменами и ложными следами — она дышит женской логикой, Такой, знаете… изворотливой, изнутри, а не в лоб. Уж больно всё запутано.

Томин ударил кулаком по столу.
— Значит, искать надо не тени и бандитов. Искать надо её. Жену Хлястикова.

Щерба кивнул.
— Тогда следующий шаг очевиден: установить, где она сейчас. И быстро.

Коневский поправил плащ, глядя на них из-под бровей:
— Уверен, когда найдём её, найдём и вашу Лизу. Что вы там про звонок говорили? Это похитители звонили?

— Да!

— Можно и мне послушать? Надеюсь, вы все звонки записываете?

— Разумеется, — ответил Щерба.

 

Разговор с похитителями был прослушан раз двадцать на разных скоростях. Когда хотели уже от этого отказаться, Коневский попросил ещё раз прокрутить запись и на середине её остановил. 

— Можно усилить это место?

— Конечно, — ответила девушка из лаборатории.

Звук усилили и убрали шум.

— Это на заднем плане Кремлёвские куранты? —  удивился Щерба.

— Нет, это... это... это часы на театре кукол имени Образцова! — произнёс знаменитый киношный сыщик. 

Вскоре у них была запись со всех ближайших видеокамер. Удалось получить снимки не только звонившего, но и госпожи Хлястиковой, прогуливающейся неподалёку. Без труда выследили квартиру, в которой она скрывалась.

 

 

 

Москва. Вечер.
Тёмный двор старого дома на Соколе, облупленные стены, светящиеся окна. Сырая осень давала о себе знать туманом и жёлтыми листьями, прилипшими к асфальту.

Чёрный «Шевроле» без номеров стоял в переулке. Внутри сидели Томин и Щерба. В наушниках — дыхание группы наружного наблюдения.

— Объект выдвинулся, — раздался в рации тихий голос. — Женщина. В пальто серого цвета. Без охраны. Сумка — большая, кожаная.

На экране ноутбука, подключённого к камерам наружки, мелькнула фигура — невысокая, стройная. Походка — быстрая, уверенна. Жена Хлястикова. Она шла, как человек, привыкший к тайне: не оглядывалась, но постоянно выбирала улицы, где меньше света.

— Видишь? — вполголоса сказал Коневский, сидящий на заднем сиденье. — Это не домохозяйка. Она идёт, как шпион какой, как змея крадётся. Причём, явно ядовитая.

Томин сжал губы.
— Уверенная походка… значит, знает, что мы её можем вести. Значит, готова.

Женщина свернула в переулок, где её уже ждал такси — не заказанное через приложение, а явно «своё». Села на заднее сиденье, коротко кивнула водителю. Машина тронулась.

— Группа «Тень», держите дистанцию, — скомандовал Щерба.

Такси выехало к Садовому кольцу, потом резко свернуло вглубь старых промзон. В конце маршрута — складское здание, на воротах которого висела потёртая табличка «Оптовая база».

Из машины она вышла другой — походка изменилась, в руках появились папки с документами. Женщина явно переигрывала новую роль.

— Смотри, — шепнул Коневский. — Это театр. Она не просто прячется, она играет. Она привыкла к ролям.

На складе её встретили двое мужчин кавказской наружности. Она не проявила ни страха, ни смущения — напротив, сама первой протянула руку. Заговорила тихо, но так, что мужчины почти вытянулись по стойке «смирно».

Щерба выключил звук и посмотрел на Томина.
— Она там главная. Она договаривается. Понимаешь? Не они — она.

В этот момент один из наблюдателей тихо сообщил:
— Объект передала им флешку. Те сели в «Газель». 

— Надо брать всех, — произнёс Щерба и поколебавшись секунду, решительно бросил в рацию:
— «Шторм», заходите. Только живой её мне возьмите. Живой!

Вдалеке рванулись прожектора, глухо хлопнули двери бронированных машин. Послышались выстрелы. Женщина обернулась. Но не закричала, не бросилась бежать. Она лишь спокойно поправила волосы и улыбнулась — как будто именно этого и ждала.

 

 

Подвал ФСБ. Лампочка под потолком качалась, отбрасывая резкий свет на стол. За этим столом сидела она — жена Хлястикова. Руки свободны, но осанка прямая, взгляд холодный, почти презрительный. Перед ней — флешка в прозрачном пакете.

С одной стороны стола — Щерба, напряжённый, с пальцами, стиснувшими карандаш. С другой — Томин. Коневский в углу, как тень, молчал и только наблюдал.

— Давайте начнём с простого, — ровным голосом сказал Щерба. — Откуда флешка?

Женщина чуть склонила голову, будто взвешивая, стоит ли говорить. Потом ответила неожиданно спокойно:
— Это обменная валюта. За неё я должна была получить вашу девочку, а потом передать заказчику.

Томин резко подался вперёд.
— Где Лиза?!

— Была - жива, она ещё у них— Хлястикова позволила себе слабую улыбку, — Пол моей наводке, они - взяли её в аэропорту.  И после передачи флешки, должны были привести мне.  Я не знаю, кто они. Мне была нужна Лиза Иванова, им - флешка. Для них важна была флешка.

Щерба положил пакет на стол, аккуратно коснувшись пластика пальцами.
— вы знаете, что на ней?

Женщина перевела взгляд на него.
— Анализ. Химический состав. Всех четырёх струн от «балалайки Страдивари».   Точная выкладка. Там важны не сами металлы, а пропорции. И температура. Сплав, который до сих пор никто не смог повторно воспроизвести. Только при определённый пропорциях выстраивается нужная молекулярная структура. Важны десятые доли процентов всех веществ.

Тишина повисла тяжёлым комом.

— А вы откуда об этом знаете? — спокойно спросил Коневский.

Она посмотрела прямо ему в глаза и впервые заговорила чуть мягче:
— Потому что мой муж, покойный ныне Хлястиков, занимался этим делом, а я — дочь человека, с которого началась вся эта история.

Томин нахмурился.
— Какого ещё человека?

— Мастера реставратора. Моего отца. Это он в зоне сделал «балалайку Страдивари», с которой всё и началось. Чтобы отомстить Чурбанову. Это, как я понимаю, вам должно быт известно. Его знали в тюрьмах, его уважали в подпольных мастерских. А я… я слишком долго смотрела, как он работает. Слишком много запомнила. Я дочь Смычка!  Надеюсь, слышали это погоняло? 

В её голосе слышалась гордость за своего предка.

Щерба уставился на неё:
— И вы решили продолжить семейный бизнес?

— Я решила найти наследство папули, — она усмехнулась. — Это отец узнал от одного из седельцев, от бывшего, проворовавшегося завхоза лаборатории, о чудной проволоке, из которой какой-то голодный доцент, желающий подхалтурить, сделал струны.  Если бы не он, этот металл так бы и остался невостребованным и был бы выброшен на свалку.

Томин наклонился к ней, его голос звучал низко и жёстко:
— Но зачем им флешка? Зачем им эти данные?

Она посмотрела прямо на него. И в её взгляде впервые промелькнула странная, почти трагическая мягкость.

— Вам не понравится ответ, Александр Сергеевич. Те, кому нужна флешка, и кому нужна ваша дочь — это разные люди.  Лиза оценена в миллион. Я не могла продать флешку, так как не знаю, кому.  Хлястиков пытался сыграть в свою игру, но плохо кончил. Стержня в нём не было. Гонялся постоянно за журавлями в небе, а нужно было синиц брать. Пока горячие и в руки даются! “Я сам, я сам...”, — доигрался, баран...  Мне предложили миллион за Лизу. Поймите, я ничего против неё не имею, но у меня тоже есть дочь. Живёт за границей. А у меня диагноз. Плохой диагноз. Очень плохой... Думаю, что и до суда не дотяну.  А деньги моей красавице уже перечислены, она подтвердила.  До неё вы не дотянетесь. 

 

 

— Вы хотите сказать, что за флешку денег не получили?

— Нет, я же вам уже сказала. Мне перечислен лям за Лизу, которую я обменяла на флешку.

— Что-то тут не складывается... — Произнёс Щерба, — Если деньги уже у вашей дочери, то зачем вам Лиза и зачем вы отдали флешку? 

— Затем, что им нужна не только Лиза, но и вы - Томин. Вас оценили в два миллиона, но на сей раз деньги только после получения товара. Увы, моей дочери они уже не достанутся...

 

Тишина. Щерба замер, не отрываясь уставился на неё. Коневский перестал дышать.

Томин откинулся на спинку стула, сжав кулаки так, что побелели костяшки.
— Я?

— Да, — кивнула она. — Им нужны вы!

— Зачем? — процедил Томин.

Она лишь улыбнулась холодно и горько:
— Спросите у тех, кто держит вашу дочь.

Кабинет Щербы. Часы за окном пробили полночь, но оба мужчины не думали о сне. На столе — флешка, папки с делами, кружки холодного кофе.

Щерба курил, молча глядя в окно. Томин сидел напротив, опустив голову в ладони. Его лицо было каменным, но глаза выдавали внутреннюю бурю.

— Значит, им нужен ты, — тихо произнёс Щерба. — Не струны. Не анализ. Ты.

— А Лиза… — глухо ответил Томин. — Лиза для них — только крючок.

Тишина снова повисла между ними. И вдруг Томин выпрямился, словно ток прошёл по спине. Он заговорил глухо, но твёрдо:

— Я кое-что вспомнил. На память само пришло. Других схожих дел я не имел. Дело старое. Лет десять назад. Мы тогда закрыли притон. Там была пара — отец и дочь. Он барыжил, она сидела на игле. Мы взяли их обоих.

Щерба нахмурился, но промолчал, слушал.

— В КПЗ ей стало плохо. Мы вызвали врача, но поздно. Сердце не выдержало. Сломанная, изъеденная наркотой девчонка. Она умерла на моих глазах, — голос Томина дрогнул, но он продолжал. — Отец орал, что мы убили его ребёнка. Кричал, что заставит меня заплатить. Его закрыли на долгий срок.

Он замолчал, словно с трудом подбирая дыхание.

— Думаешь, это может быть связано? — осторожно спросил Щерба.

— Теперь я не думаю, — жёстко сказал Томин. — Теперь я уверен. Всё слишком совпадает. «Им нужен я». Кто ещё, кроме того отца, мог бы строить такую изощрённую месть? Спектакль. Лиза в заложниках… — он резко ударил кулаком по столу. — Его дочь умерла, и теперь он использует мою дочь. Чтобы дотянуться до меня.

Щерба затушил сигарету, медленно выдохнул дым.
— Если ты прав… то мы имеем дело с человеком, который десять лет вынашивал план. И который знает о тебе всё.

Томин кивнул.
— Он будет бить по самому больному. По Лизе. Чтобы я пришёл сам.

— И ты пойдёшь? — прищурился Щерба.

— У меня нет выбора, — ответил Томин. — Это моя дочь.

Коневский, до этого молча слушавший в углу, наконец произнёс:
— Если это так… значит, впереди нас ждёт не просто разборка. Это шахматная партия. И на кону — не струны, не мафия, а твоя кровь.

 

Архив МВД.
Серые стеллажи, папки в пыли, запах старой бумаги и железа. В коридоре слышно, как гудит лампа дневного света. Щерба и Томин сидят за длинным столом, заваленным делами. Рядом с ними — капитан из архива, молодой, растерянный, с огромной стопкой картонных дел.

— Вот, — капитан положил перед ними папку, — «дело №1438, наркопритон. Задержанные: Гришин Сергей Николаевич и дочь, Гришина Марина».

Томин открыл папку, как будто дотрагивался до старой раны. На первой странице пожелтевший протокол: его подпись, показания, рапорт. Дальше — фотография: мужчина с жесткими глазами, будто пробитыми злостью, и рядом девчонка с пустым, сломанным взглядом.

Щерба заглянул через плечо.
— Это он?

Томин кивнул.
— Да. Сергей Гришин. Он кричал, что заставит меня платить. Я помню каждое его слово.

Щерба пролистал дальше.
— Приговор: 18 лет лишения свободы. Особый режим.

Он поднял глаза на капитана:
— Проверяй, где он сейчас.

Капитан зашелестел бумагами, потом открыл базу данных на компьютере. Несколько минут печатал, морщил лоб, потом замер.
— Так… — протянул он. — Тут странность. По базе он… на свободе.

Томин резко повернул голову.
— Как это «на свободе»? Ему же ещё тянуть лет восемь минимум.

Капитан нервно сглотнул.
— Освободили условно-досрочно. Два года назад.

Щерба стукнул ладонью по столу.
— Кто подписал?

— Судья Чернов… документы подшиты. Тут всё формально чисто. Хорошее поведение, положительные характеристики, ходатайства.

— Ходатайства от кого? — рявкнул Томин.

Капитан пролистал дальше и вытянул листок.
— Общественная организация… «Фонд поддержки социально адаптированных заключённых». Подписано председателем — Гришина Лариса Сергеевна.

Коневский, до этого молчавший, хрипло усмехнулся:
— «Гришина». Фамилия та же. Может, жена. Может, сестра. Может, просто подставное лицо. Но очевидно одно: он вышел не просто так.

Томин смотрел в одну точку, не мигая.
— Два года назад. Два года… значит, у него было время готовить всё это. Каждую деталь. 

Щерба тихо сказал:
— И теперь он охотится за тобой.

Томин поднял голову, в глазах у него горело что-то стальное.
— Нет. Теперь я буду охотиться за ним.

 

Москва. Ночь.
Снег вперемешку с дождём, капли стучат по капоту машины. В салоне «Шевроле» сидят Томин, Щерба и Коневский. На пустующем месте сзади — распечатки с адресами, спутниковые снимки, фотокопии документов.

Щерба, держа в руках листок с последним адресом, нахмурился:
— Вот тут он должен быть прописан. Южное Бутово. Коммуналка на краю района. Но…

— Но? — резко перебил Томин.

— Но там никого. По данным наружки — квартира пустая. Соседи говорят, что давно.

Коневский тихо усмехнулся:
— А вы что хотели? Чтобы он сидел там и ждал вас? Он умнее. Он играет.

Томин сжал кулак.
— Он где-то рядом. Он оставляет следы.

И словно в подтверждение его слов, у Коневского завибрировал телефон. Он посмотрел на экран и медленно поднял брови.
— Сообщение. Без номера. «Ищешь дочь? Иди по своим делам. Я оставил тебе карту».

Щерба выхватил у него телефон. На экране — ссылка. Они открыли её на ноутбуке.
На карте Москвы горели красные отметки: Петровка, Сретенка, Преображенка, ещё несколько адресов.

— Что это? — спросил Щерба.

Томин молча смотрел на карту. Потом заговорил глухо:
— Это всё мои дела. Старые. Каждое место связано с делом, которое я когда-то вёл.

Коневский присвистнул:
— То есть он заставляет тебя пройти по собственной памяти. По твоим ошибкам.

Томин кивнул, стиснув зубы.
— Это не просто карта. Это ловушка. Он хочет, чтобы я вернулся в прошлое. Чтобы я снова открыл старые раны.

Щерба резко провёл пальцем по экрану.
— Смотри сюда. Преображенка. Там же был твой случай с наркопритоном?

— Да, — Томин выдохнул, как будто удар получил. — Та мы взяли его дочь.

— Значит, именно туда он нас и ведёт, — твёрдо сказал Щерба. — Там будет следующий ход.

Коневский глянул на Томина внимательно:
— И там может быть Лиза. Но помни, Саша: если он всё это время ждал, значит, Преображенка — это не просто точка на карте. Это его засада. Его шахматная клетка.

В машине повисла тишина. Снаружи дождь стучал сильнее.

Томин наконец сказал:
— Пусть будет засада. Но я иду.

 

Москва. Преображенка.
Старый район, где узкие улочки ещё помнят послевоенную Москву. Пятиэтажки с облупленной штукатуркой, заброшенные гаражи, темнота, разрезаемая редкими фонарями. Воздух пахнет сыростью, кошками и чем-то тяжёлым, железным.

«Шевроле» остановился у полуразрушенного здания бывшей фабрики. На стенах — граффити, на окнах — решётки, кое-где трещины заклеены фанерой.

— Здесь? — тихо спросил Щерба, поправляя кобуру.

Томин кивнул.
— Здесь. Именно тут мы тогда брали наркопритон.

Они вышли из машины. Двор был пуст. Слышно только, как где-то вдали проехал трамвай, и собака залаяла в подворотне.

— Наружка? — спросил Щерба в рацию.

— Тишина, — ответил голос. — Ни одного движения.

Коневский посмотрел на здание, нахмурился.
— Слишком тихо. Не нравится мне это.

Томин шагнул вперёд. С каждым шагом он ощущал, как в груди нарастает тяжесть воспоминаний. Снова та же фабрика, те же стены. Тогда — крики, плач девчонки, холодная сиреневая кожа наркоманки, упавшей на бетон. Теперь — пустота.

Дверь скрипнула, когда он толкнул её плечом. Внутри — полумрак. Запах гнили и старого цемента. На полу — следы: кто-то недавно был здесь.

Щерба осветил фонариком длинный коридор. Пыль под ногами, но кое-где — свежие следы ботинок.

— Сюда, — коротко сказал Томин.

Они прошли внутрь. Каждый шаг отдавался гулом. И вдруг — женский смех. Глухой, приглушённый, будто издалека.

— Лиза! — сорвалось у Томина, и он рванул вперёд.

Щерба и Коневский едва успели за ним. Они ворвались в большой цех — пустой, с бетонными колоннами и остатками ржавых станков. В центре стоял стол. На нём — ноутбук. Экран светился.

Томин бросился к нему. На экране — видеозапись. Лиза, привязанная к стулу, глаза завязаны, губы плотно сжаты. Камера дернулась, и рядом в кадре появился мужчина. Серые волосы, узкое лицо, глаза, в которых горела ледяная злоба.

— Привет, Томин, — сказал он в камеру. — Думал, забыл меня? Нет. Я помню каждую секунду, как моя дочь умирала, пока ты пил свой кофе и заполнял протоколы. Ты лишил меня жизни. Теперь я лишу тебя твоей.

Он наклонился к Лизе, положил руку ей на плечо.
— Но я справедливый. Ты ещё можешь её спасти. Только приди. Один.

Экран мигнул, и видео оборвалось.

Щерба сжал зубы.
— Засранец играет по-крупному.

Коневский кивнул.
— Играет давно. И он уверен, что ты придёшь.

Томин стоял молча. В его глазах горел тот самый холодный огонь, что появляется у охотника, когда добыча наконец выходит на свет.

— Я приду, — сказал он глухо. — Но не один.

 

Тёмное помещение.
Глаза Лизы завязаны тканью, руки связаны за спиной, но она сидит прямо, несмотря на затёкшие мышцы. Сначала она считала минуты по каплям воды из протекающей трубы, потом сбилась.

Рядом раздавался женский голос — низкий, уверенный, с ледяной насмешкой:
— …он придёт. И ты это знаешь. Он не может не прийти.

— Кто… «он»? — тихо спросила Лиза, стараясь, чтобы голос не дрожал.

Женщина усмехнулась.
— Твой настоящий отец. Александр Томин.

Лиза резко напряглась, но промолчала.

— Странно, да? — продолжала та. — Ты думала, что твоя жизнь — это ты и твой выбор. А оказалось — ты всего лишь пешка в чужой партии. Даже фамилия твоя чужая.

Где-то сбоку послышался мужской кашель. И грубый, хриплый голос добавил:
— Хватит языком чесать. Важно одно: Гришин сказал — использовать её как крючок. Томин всегда был принципиальным… слишком принципиальным. Для таких людей семья — самое уязвимое место.

Имя ударило Лизу, как током. «Гришин». Она не знала деталей, но чувствовала: именно вокруг этого имени крутится весь ужас последних дней.

Она глубоко вдохнула. В голове вспыхнули слова Томина в аэропорту Владивостока: «Всегда смотри вокруг. Даже если кажется, что ты в ловушке — ищи выход».

Лиза чуть наклонилась в сторону, незаметно нащупывая металлический край стула. Начала тереть о край свои путы. Острые заусенцы врезались в кожу, но она продолжала двигаться — тихо, упорно. Появился едва уловимый запах плавящейся пластмассы.

В груди у неё стучала одна мысль:
Я не пешка. И если он — мой отец, я должна выстоять. Для него. Для себя.

 

Цех старой фабрики.
Тишина давила, словно стены сжимались. Ноутбук на столе продолжал светиться, экран мигнул — и вместо чёрного экрана вспыхнуло предупреждение:

«Осталось 3:00»

Цифры начали обратный отсчёт.

— Чёрт! — рявкнул Щерба. — Это — ловушка! 

Томин резко отодвинул ноутбук и заметил: провод уходит вниз, к небольшому ящику, прикрученному к нижней стороне стола. Красный диод мигал в такт отсчёту.

— Взрывчатка, — мрачно констатировал Коневский. — Старый почерк, но работает.

Щерба бросился к дверям:
— Всем наружку отозвать! Немедленно эвакуировать квартал!

Рация зашипела, и голос снаружи отозвался:
— Понял! Начинаем отводить людей!

Томин стоял, глядя на мигающий диод. Его лицо было каменным.
— Это не просто бомба. Это послание. Он играет. Хочет, чтобы мы нервничали.

— Если сейчас рванёт — послание будет из кусочков нас по всей Преображенке, — буркнул Коневский, но глаза его бегали, высчитывая варианты.

Томин присел, всмотрелся в ящик.
— Старый самодельный блок. Провода обмотаны изоляцией, дешёвые таймеры. Но он опытный ублюдок — мог замаскировать ложные цепи.

Щерба обернулся:
— Саша, ты что задумал?

Томин не ответил. Он протянул руку, задержал дыхание, и… резко выдернул основной провод.

Тишина. Диод мигнул ещё раз — и погас. Таймер остановился на «00:47».

Щерба выдохнул:
— Сумасшедший…

Коневский посмотрел на Томина с уважением:
— Инспекторская чуйка?

— Нет, — глухо сказал Томин. — Киношный трюк. Это была проверка. Он хотел убедиться, что я тот, кто готов идти до конца. Если бы нас хотели завалить, мы бы уже не разговаривали.

На экране ноутбука вдруг снова вспыхнула картинка. Гришин. Теперь вживую. Камера тряслась, но было видно его холодное лицо.

— Молодец, Саша, — произнёс он спокойно. — Ты справился с моей маленькой задачкой. Значит, ещё не растерял хватку. А теперь — шаг второй. Если хочешь увидеть дочь живой, ты придёшь туда, куда я укажу. Один.

Он наклонился к камере. В его глазах светилась злобная радость.
— И помни: это не твоя охота. Это моя. Почувствуй и ты себя дичью, которую обложили, Сашок!

Экран погас.

В цехе повисла мёртвая тишина. Щерба сжал кулаки.
— Он водит нас за нос.

Томин встал. Его лицо было мрачным, но голос звучал твёрдо:
— Пусть водит. Но теперь я знаю одно: Лиза жива. Он хочет сначала разделаться ос мной на её глазах. И я вытащу её, чего бы это ни стоило.

Утро. Москва.
Город ещё не проснулся, серый рассвет скользил по крышам. В кабинете Щербы горел жёлтый свет лампы. На столе — ноутбук, рядом — пепельница, полная окурков.

Щерба включил экран. Почтовый ящик получил новое письмо без адреса отправителя.
Тема: «Финал».

Текст был коротким:

«Хочешь вернуть дочь — приходи один. Сегодня, ровно в полночь. Место ты знаешь.
Если приведёшь хвост — она умрёт.
Подпись: Г.»

К письму была прикреплена фотография. Лиза — живая, но вся какая-то помятая, как пальто, в котором неделю спали. Верёвки на руках. За её спиной — кирпичная стена и ржавая металлическая лестница.

Томин встал, подошёл ближе, всмотрелся.
— Это старый элеватор на окраине. Преображенский район, промышленная зона. Мы там когда-то брали контрабандистов.

— То есть он нарочно выбирает твои старые дела, — пробормотал Коневский. — Вся игра строится на том, чтобы ты вернулся к самому себе.

Щерба кивнул.
— Элеватор идеально подходит для засады. Огромные пространства, чёртовы тоннели, крыши, тысячи укрытий. Вести туда спецназ — самоубийство. Он наверняка всё заминировал.

Томин стоял, словно каменный.
— Я пойду.

— Один? — резко спросил Щерба.

— Он требует одного. Он ждёт меня. Если я приведу кого-то ещё — Лиза погибнет.

Коневский иронично усмехнулся.
— Саша, а ты знаешь, что это шахматный эндшпиль? Всё, что было раньше — дебют и середина партии. Теперь финал.

Томин посмотрел на него и сказал:
— Да. И я знаю: либо мат поставлю я, либо — он.

Щерба откинулся в кресле, тяжело вздохнул.
— Хорошо. Ты пойдёшь. Но без страховки я тебя не отпущу. Мы найдём способ держать тебя на связи. И ещё… — он замялся, — если всё пойдёт не так… я должен знать, что делать.

Томин повернулся к нему и посмотрел прямо в глаза.
— Если всё пойдёт не так — спасай Лизу. Не меня.

В кабинете снова повисла тишина. В окне город начал оживать, но казалось, что именно здесь решается исход партии.

 

Полночь.
Заброшенный элеватор возвышался над промзоной, как огромный мёртвый зверь. Ветер гудел в проржавевших железных балках, скрипели старые лестницы. В темноте слышалось, как где-то капает вода.

Томин шёл один. Его шаги гулко отдавались в пустоте. Внутри всё сжималось от напряжения, но лицо оставалось каменным.
На его поясе — скрытая рация, спрятанная под одеждой. Щерба и Коневский сидели в фургоне за два квартала, слушая каждый звук.

В центре огромного зала, под бетонным сводом, горела одинокая лампа. Под ней — стул. На стуле Лиза. Верёвки на руках, глаза открыты, но лицо уставшее.

И рядом — Гришин.
Высокий, сутулый, с длинными руками. Его глаза блестели холодом и безумной радостью. В руках — пистолет, направленный прямо в висок Лизы.

— Ты пришёл, Саша, — сказал он, и в голосе слышалась странная нежность. — Всё-таки ты верный. Я знал, что ты не бросишь дочь.

— Отпусти её, — тихо сказал Томин, делая шаг вперёд.

— Нет, — Гришин усмехнулся. — Ты думаешь, это про неё? Ошибаешься. Это про нас с тобой. Про то, как ты забрал у меня жизнь. Ты, твои дела, твои аресты. Мою дочь ты убил своими руками. Она умерла в твоём КПЗ, а теперь ты хочешь спасти свою? Смешно!

Глаза Томина сузились.
— Она сама выбрала наркотики. Я не убивал её. Я хотел, чтобы вы оба остановились.

— Замолчи! — крикнул Гришин, и лампа качнулась от его движения. — Ты всё равно убийца! Поэтому я заберу у тебя самое дорогое. Ты будешь жить, но каждый день — как смерть.

Томин сделал ещё один шаг.
— Если хочешь моей смерти — возьми меня. Только отпусти её.

Гришин наклонился к Лизе, провёл стволом по её щеке.
— Ах, какой ты трогательный отец. Только жаль, что слишком поздно понял, кто она для тебя.

В этот момент Лиза, собрав последние силы, резко дёрнулась. Надрезанные заранее металлическим краем стула штрипсы, туго стягивающие руки за спиной,, лопнули. Она вскочила, толкнув Гришина локтем в грудь.

Выстрел.
Пуля ударила в бетон рядом с лампой, свет закачался.

Томин бросился вперёд. Гришин успел перехватить пистолет, но Томин врезался в него всем телом. Оба рухнули на бетон. Звук борьбы гремел, как эхо по пустому элеватору.

Гришин задыхался, но глаза его горели безумием.
— Ты не победишь! Даже если убьёшь меня — я уже в твоей крови!

Томин, задыхаясь, выбил пистолет и прижал его к полу.
— Ошибаешься. Ты — в прошлом. И там и останешься.

Он ударил. Раз, второй. Гришин обмяк, теряя сознание.

Тишина вернулась. Только дыхание Лизы и тяжёлые шаги Томина, который поднялся и обнял её.

— Всё… всё закончилось, — прошептал он, прижимая дочь к себе.

В этот момент в зал ворвался спецназ ФСБ, свет фонарей залил пространство. Щерба и Коневский вошли следом.

— Саша, ты жив? — крикнул Щерба.

Томин не ответил. Он только держал Лизу. И впервые за все эти дни позволил себе слабость: закрыв глаза, он прижал её к груди и прошептал:
— Прости, что так поздно нашёл тебя.

 

Москва. Осень.
Дождь моросил над городом, промывая пыль и усталость последних недель.

Гришина увезли в «Матросскую тишину». На допросе он говорил мало, больше молчал, иногда улыбался, словно хранил какую-то тайну при себе. Его дело обещало стать громким, но для Томина всё это уже было лишь фоном.

Главное — Лиза.

Они сидели в кабинете Щербы.
На столе дымился чайник, пахло табаком и шоколадом. Щерба, вечно мрачный, позволил себе редкость — мягкую улыбку.

— Ну что, Саша, — сказал он, подавая Томиным чашки, — теперь у тебя есть то, что у многих нет. Второй шанс. Дочь рядом. И, если хочешь, можно всё по-новому начать.

Томин молчал. Лиза сидела рядом, усталая, но живая. Смотрела на него внимательно, изучающе — как на чужого, который вдруг оказался самым близким человеком.

— Ты знал? — спросила она тихо.

— Возможно догадывался. Рядом с тобой я чувствовал какое-то странное умиротворение, что ли. Щерба рассказ… тогда всё сложилось. Я не был рядом, когда ты родилась. Не был рядом, когда ты росла. Но теперь я здесь.

Молчание повисло. В нем было всё — и старательно спрятанная обида, и надежда, и страх.

Щерба шумно отодвинул стул.
— Ладно, лирика потом. У нас работа не заканчивается. Струны в безопасности. Анализ проведём, и, думаю, раз и навсегда закроем этот фарс со Страдивари. А вы… — он махнул рукой, — идите, погуляйте по Москве. Может, впервые как семья.

Они вышли из управления. Холодный воздух хлестнул в лицо.
Лиза остановилась, посмотрела на Кремль вдалеке, потом на Томина.

— Я не знаю, как к тебе обращаться, — сказала она. — «Папа»? «Отец»? Может, по имени отчеству хочешь? Или по званию? Товарищ...

Он усмехнулся, в его глазах мелькнула усталость и горечь.
— Давай начнём без титулов. Просто будем рядом. А остальное время расставит.

Она чуть улыбнулась и впервые взяла его под руку.

Они пошли по мокрой мостовой, среди огней и шума вечерней Москвы.
Позади остались Владивосток, корейские фантомы, предательство и кровь. Впереди — неопределённость, но в этой неопределённости впервые за долгое время светилась надежда.

 

 

«Следствие вели…»

Тёмный кадр. Под мостом течёт Москва-река. Капли дождя блестят в свете фонарей. Камера медленно поднимается — в кадр выходит Леонид Каневский.

— Здравствуйте.
В советское время о таких историях не принято было говорить.
Да и сегодня они звучат… как детективный роман.

Но всё это было.
И всё это — правда.

Музыкальная перебивка. На экране — архивные кадры Владивостока, порт, краны, море.

— Началось всё на Дальнем Востоке. В приморском краю, где рыба и крабы — это золото.
Туда прилетели капитан Елизавета Иванова и бывший инспектор уголовного розыска Александр Томин.
Они искали следы так называемой «крабовой мафии».

В кадре — актёрские постановки: аэропорт Владивостока, шумный порт, суровый лоцман.

— Но чем дальше они шли по следу, тем больше в этой истории было загадок.
Всё указывало на японскую якудзу…
Потом на корейцев.
А на поверку оказалось — никакой якудзы, никаких корейцев.

 

Финал

Ночной мост над Москвой-рекой.
Ветер шевелит полы пальто. Камера медленно приближается к Каневскому.

Он стоит, задумчиво смотрит на огни города.
В руках у него блокнот, в который он что-то пишет.

— Чего-то не хватает, — произносит он себе под нос.
— Хорошей концовки.

Он делает паузу, щурится, словно представляя кадр.

— Может, вот такой?

Смена сцены.
Томин и Лиза сидят на лавочке у набережной. Лиза устало, но искренне улыбается.

— Папа… — тихо говорит она. — В детстве я мечтала сходить в кукольный театр Образцова. Но так и не удалось.
Она поворачивается к нему.
— Своди меня туда?

Томин смотрит на неё. Его лицо, обычно каменное, мягко меняется. Он кивает.

— Конечно, свожу.

Крупный план: их руки касаются.
Камера уходит в небо над Москвой.

Возвращение к Каневскому на мосту. Он закрывает блокнот, прячет в карман и смотрит прямо в камеру.

— Да… вот теперь — всё.

И произносит, с привычной интонацией:

— Такие дела.

Заставка передачи.

 

Эпилог

Майор Щерба на разваливающейся даче у страшно дымящего камина сам собой играл в шахматы. Он разделял радость Лизки и Томина, с которым здорово сдружился в последнее время, но ему было грустно. Майор догадывался, какие чувства испытывает к нему Елизавета, но приписывал это тому, что она искала в своём начальнике своего отца.  Недолюбленная в детстве девочка тянулась к седеющему мужчине. И он не готов был самому себе признаться, что испытывает к своей подчинённой, которая младше него на целую вечность. Он нацедил себе  двухсолодового и стал раскладывать на доске задачку из шахматного учебника. Когда Щерба устанавливал чёрного короля, в голове мелькнула мысль: а кто в деле Балалайка Страдивари король и кто — Ферзь? 

—  Что-то тут не сходится..., - пробормотал он.

Вдруг затрещал его мобильник. Он взглянул на номер.

— Судмедэксперт..., придётся ответить...

— Слушаю.

— Щерба?

— Да. Ну ты и нашёл время позвонить...

— Сам сказал, что ждёшь новостей в любое время. 

— Что нарыл?

— Мне в руки попалась медицинская карточка Хлястиковой...

— Ладно тебе. Не томи, Степан.

— Знаешь, кто ей диагноз ставил?

— Понятия не имею.

— Помнишь дело врачей, которые ставили липовые диагнозы в деле железнодорожной больницы?

— Ещё бы... Эти подонки двум десяткам людей жизнь испортили. Придумали бизнес на чужих страданиях.

— Одному из них, Прохору Олейникову, удалось избежать приговора. Так вот, это он поставил диагноз Хлястиковой!

— Ошибки быть не может?

— Совершенно исключена! Но и это ещё не всё. У Олейникова есть двоюродный брат — Юрий. Он никто иной, как законный супруг дочери Хлястиковой. И он с ей уехал на ПМЖ в Хайфу.

— На что это ты намекаешь, Стёпка?

—Я не намекаю... Я только что обнаружил, что Прохор Олейников подменил снимки черепушки Хлястиковой. Компьютерную томографию перед Хлястиковой проходила некая Заухина Альбина. Так вот, он поменял их снимки.

— Зачем? — Щербу словно пыльным мешком по голове долбанули.

— А это уже по твоей части, майор! Чтобы не скучал...

«Дело закрыли?» —подумал майор.
Конечно же оно продолжается.