Исповедь пустоты, или глиняный горшок для кактуса

«Господи, дай мне сил и терпения!» — эта молитва выжигала каминным жаром ее изнутри каждую ночь. Анна не просила счастья или любви. Только сил — душевных, моральных — чтобы пережить еще один вечер, еще одну ночь в пустой квартире.

Сумерки сгущались за окном, и с ними подступал знакомый, липкий страх. Анна почти физически чувствовала, как ее попутчица — госпожа Тоска — ждет ее за дверью.
— Ну что, снова вместе? — мысленно произнесла она, вставляя ключ в замок.

Дверь открылась, и ее обняло молчание. Сначала легкое, едва заметное, но с каждым часом его объятия сжимались все сильнее. Анна скинула туфли и повесила пальто на вешалку вместе с маской — той самой, с идеально нарисованной улыбкой, которую она носила весь день.

Из глубины квартиры донеслось равнодушное шуршание — это кот, Васька, даже не утрудил себя встретить ее. Он существовал в ее жизни как призрак: вроде бы был, но в то же время его и не было. Их отношения свелись к сухому ритуалу: она наполняет миску, он ее опустошает. Порой ей казалось, что даже он, существо, целиком от нее зависящее, не считает ее достаточно «нормальной», чтобы проявлять к ней интерес. Это молчаливое игнорирование ранило порой больнее, чем слова матери.

— Вот и я, — сказала она вслух, и голос прозвучал глухо в пустоте.

Книги на полке были её самым надёжным убежищем. Они не молчали — они пели, спорили, шептали, унося её в миры, где не существовало ни пустой квартиры, ни гнетущего одиночества. Каждый корешок был билетом в другую жизнь, полную страстей, приключений и чувств, которых ей так не хватало.

Как-то раз, перечитывая любимый роман в сотый раз, она отложила книгу и окинула взглядом полки.
— Может, переставить вас по настроению? — задумчиво предложила она. — А то романтичная сирень рядом с кровавым триллером… Неловко получается. Как считаешь, Фикус?

Фикус стоял рядом, и его листья, наполированные до зеркального блеска её заботливыми руками, тихо поблёскивали в свете лампы. Он был немым свидетелем всей её жизни. Она помнила каждый его листок с того дня, как принесла домой хрупкий побег с двумя бледно-зелёными листочками. Он рос вместе с ней, и теперь его крона была пышной и высокой, почти доходя до потолка. Он был не просто растением — он был летописью её одинокой жизни, самым верным и молчаливым существом, которое никогда не спросит: «И когда ты уже замуж?»

Заверещал телефон. Мама. Анна сделала глубокий вдох и нажала на зеленую кнопку, надевая обратно маску.
— Привет, мам.
— Ань, ты почему не звонишь? Я волнуюсь!
— Да все хорошо, работы много.
— Наташка-то моя вчера звонила, — голос матери сразу стал теплее и оживленнее. — Представляешь, Мишенька, ее муж, проект новый выиграл! Премия огромная! Они, наверное, на море теперь поедут. Уж я ей говорила — отдохни, детей пора заводить, а не в офисах сидеть... А у тебя как? Никто не появился?

«Появился, мам. Мое одиночество. Мы с ним уже как старые супруги — друг друга до тошноты знаем».
— Нет, мам, никто, — вслух сказала Анна, глядя в черный экран телевизора, в котором угадывалось ее собственное отражение.
— Ну ты смотри, не засиживайся. Лет-то уже. Вот у Наташки хоть карьера, а у тебя что? А Наташка моя, умница, опять цветы мне заказала. Без повода!

Разговор длился ровно семь минут. Ровно столько, сколько требовалось Анне, чтобы выполнить свой еженедельный ритуал поддержания связи: отчитаться об отсутствии событий в жизни, выслушать гимн успехам сестры и убедить мать, что у неё «всё хорошо». Эти семь минут были тихим испытанием на прочность, после которого она всегда чувствовала себя проигравшей неведомую борьбу.

Анна положила телефон и снова осталась наедине с тишиной. В ушах звенело: «Лет-то уже... А у тебя что?»

Она подошла к окну. В соседнем доме в окнах горел свет. Там кипела жизнь, спорили, мирились, готовили ужин на двоих. А здесь, в ее аквариуме без воды, царил стерильный порядок одиночества. Все было на своих местах. И она была на своем — в самом центре этой пустоты.

— Патологическая, — прошептала она, глядя на свое отражение в стекле. — Тебе тридцать два. Ты разговариваешь с мебелью. У тебя нет ни мужа, ни детей. Только ипотека, кот и грызущее чувство, что ты — бракованная копия своей сестры.

Были, конечно, и романы. Короткие, неудачные. Мимолетные связи, которые оставляли после себя лишь горький осадок и еще большее ощущение собственной неполноценности.
— Ты слишком сложная, Аня, — сказал когда-то один из них, уходя.
— Ты слишком правильная, — констатировал другой.
— Ты просто не умеешь расслабляться, — резюмировал третий.

Она и не расслаблялась. Она пыталась выжить.

Однажды ночью, глотая успокоительные капли прямо из горлышка, она подошла к зеркалу в прихожей.
— Ну что? — спросила она у своего отражения. — Доживешь до утра? Или станешь еще одним поводом для мамы сказать Наташе: «Бедная Анечка, не сложилось»?
Отражение молчало. В его глазах была такая бездонная пустота, что Анне стало страшно. Она представила, как ее находят через несколько дней. Холодную. Неподвижную. И от этой мысли сердце сжалось не от страха смерти, а от стыда. Стыда за свое малодушие.
— Нет, — твердо сказала она вслух. — Не сегодня. Не для того, чтобы стать очередной ее печальной статистикой.

Это было маленькое, но важное сопротивление. Бунт против самой себя, против сценария, который для нее давно написали.

На следующее утро она, нарушив свой идеальный график, поехала на работу другой дорогой. Зашла в кофейню и купила не обычный американо, а какой-то нелепый капучино с зефиркой. Она села у окна и смотрела на людей. Они куда-то спешили, смеялись, разговаривали по телефону. И она вдруг поймала себя на мысли, что не чувствует привычной горечи. Было лишь любопытство. И странное понимание: ее одиночество — не провал. Это тишина, в которой, наконец, можно услышать саму себя.

Вечером она не стала включать телевизор для фона. Вместо этого она нашла в закромах старый альбом с фотографиями. Там была она — смеющаяся, с растрепанными волосами, в походе с друзьями. Та, которую она давно похоронила под слоем апатии и чужих ожиданий.
— Куда ты пропала? — прошептала она, проводя пальцем по пожелтевшей фотографии.

На следующий день она записалась на курсы керамики. Это было спонтанно, глупо и совершенно на нее не похоже. Первое занятие она просидела в углу, боясь прикоснуться к глине. Но потом ее пальцы сами начали лепить какой-то бесформенный ком. Он был кривым, нелепым, но это было ее творение.
— Ничего, — сказала ей преподаватель, улыбаясь. — С первого раза ни у кого не получается. Главное — начать.

«Главное — начать», — повторяла Анна, возвращаясь домой. Ключ повернулся в замке, дверь открылась. Та же пустота, то же молчание.

Но что-то изменилось.

Она подошла к окну. На подоконнике стоял ее уродливый глиняный горшок. Он был кривым, асимметричным, неидеальным. Таким, как она сама. И в этом была его красота.

— Знаешь что, — сказала она своей квартире, своему одиночеству. — Я, пожалуй, посажу в тебя кактус. Говорят, они цветут в самых суровых условиях. Может, и мы сможем.

И впервые за долгое время ее улыбка не была маской. Она была грустной, уставшей, но настоящей. Она еще не знала, что будет дальше. Но она знала, что завтра снова пойдет на курсы. Одиночество перестало быть тюрьмой. Оно стало мастерской. Пустой, тихой и бесконечно готовой к тому, чтобы ее наполнили. На этот раз — собой.

Потому что надежда, как тот уродливый горшок, — она не всегда красива. Но она всегда — начало. А начало — это единственная вещь, которая всецело принадлежала ей. Не матери, не сестре, не призрачным мужчинам. Только ей.