Аутентичность человека по Чехову

Понимание аутентичности человека по мнению Чехова.

Давай представим, что мог бы сказать Чехов?

Я не Антон Павлович Чехов, но могу, однако, попытаться передать его манеру — ту самую сдержанную наблюдательность, лёгкую иронию и глубокое, почти врачебное сочувствие к человеческим слабостям.

Чеховский ответ на вопрос об аутентичности был бы не тирадой, а маленьким рассказом о будничном: о человеке, который утром выходит в дождь за хлебом.
И вдруг остаётся с тем же лицом, которое носил ночью у себя дома;
о женщине, которая не выговаривает громко ни одной великой правды, но даёт последний кусок хлеба чужому ребёнку; о чиновнике, который вечерами пьёт чай один и сам себе признаётся, что всё его величие — дело привычки и страха.

Аутентичность — не громкое признание и не театральный жест.

По-чеховски она заключается в том, что человек делает тогда, когда вокруг нет ни слушателей, ни свидетелей.

В маленьких поступках проявляется больше правды, чем в страстных словах: в том, как лечит врач, которому скучно и тяжело, но который тихо возвращается к больному; в том, как муж, уставший и раздражённый, однажды не сорвётся и не скажет обидного; в том, как дочь навестит мать, хотя ей «некогда».

Чехов увидел бы и обратную сторону.

Много людей живут «по роли», повторяя себе величие, которое от них требуют соседи, родня, газеты.

Они верят в свою маску и живут по ней, потому что страх и лень удобнее правды.

Это не всегда злой обман — чаще слабость, привычка, усталость.

Ирония Чехова мягка:
он не судит громко, он показывает, как мелочи и обстоятельства формируют наши притворства.

Подлинность, по Чехову, — это не идеал, а редкое состояние: когда внутренняя усталость совпадает с добротой; когда человек настолько устал от притворства, что предпочитает простую правду даже ценой неудобств.

Она требует мужества, но не эффектного, а тихого: отказаться от привычного лукавства, признать собственную ничтожность и, тем не менее, поступить по-человечески.
Иногда это значит уйти с работы, иногда — простить обиду, иногда — просто не лгать себе.

Ещё один важный чеховский мотив — болезнь и смерть как великое уравнение: перед ними маски падают.

Человек становится «сам собой» не по философскому решению, а потому что обстоятельства обнажают. И в этом обнажении видно многое и хорошее, и жалкое.

Чехов не предложит формул или упражнений.

Он предложит наблюдение: посмотри, как человек ведёт себя в маленьком деле, что делает без зрителей, как говорит с близкими при свечке — и ты увидишь его подлинность больше, чем в словах на публике.

В конце концов, аутентичность у Чехова — это умение быть простым и не лукавить перед собой; редкость, за которую нередко платят одиночеством, но которая всё же дороже социального благополучия.

Это сострадание и честность, не громкие добродетели, а те тихие поступки, от которых мир становится чуть легче.