Карточный домик

 - Вы  писатель?
 - Нет.
 - Тогда  зачем  вы  пишете?
 - Чтобы  не  сойти  с  ума.

Помню  старую  песню:  "Как  прекрасен  этот  мир,  посмотри,  как  прекрасен  этот  мир..."  Мы  пели  её  на  пикниках,  которые  устраивали  по  выходным.  А  теперь  по  воскресеньям  пасмурно,  моросит  дождь,  и  мы  слоняемся  по  дому,  устав  от  изжитых  страстей.  Дети  уехали,  оставив  нас  одних,  как  быков  в  загоне.  С  годами  подступает  одиночество,  которое  не  с  кем  разделить.

 Наши  языки  -  как  осиные  жала.  Мы  давно  пишем  скучную  повесть,  день  за  днём  добавляя  новые  главы.

Мы  ходим  по  дому,  как  боксёры  по  рингу,  выцеливали  больные  места.  Она  неизменно   выходила  победительницей,  её  было  не  переговорить,  не  перемолчать.  Её  своим единственным  недостатком  считала  отсутствие  недостатков.  Кончалось  тем,  что  она  собирала  чемодан.  Я  не  задерживал,  наблюдая  за  её  неловкими,  торопливыми  движениями.  Но  в  дверях  говорила  с  упрямой  простотой: "Да, мне  без  тебя  плохо,  а  с  тобой - невыносимо!".

 - Ты  куда  собираешься?
 - К  детям.
 - Надолго?
 - Как  получится.

 "Вернётся,  думал  я,  она  всегда  возвращается.  А  мне?  Мне  куда  деться?"

Она  возвращалась,  а  потом  садилась  у  окна  с  засыхавшими,  чахлыми  фикусами,  смотрела  на  холодные,  тускло  мерцавшие  звезды  и  тихо  плакала.  Зыбкая,  искромсанная  тучами  луна  освещала  её  согнутую  фигуру.

- Давай  уедем,  -  говорила она.  -  Купим  домик  на  морском  берегу,  ты  будешь  сидеть  в  шезлонге,  смотреть,  как  ветер,  поднимая  песок,  ввинчивает  его  в  пляж.  Там  будет  светло,  весной  будет  цвести  миндаль,  и  не  будет  никаких  ссор.

- Давай,  -  соглашался я.

Но  оба  знали,  что  никуда  мы  не  поедем,  потому  что  город, как  гиена,  не  выпускает  добычи.   И  дни  опять  мелькали,  как  телеграфные  столбы.   Прошлое  вызывало  у  нас  сожаление,  настоящее - горечь,  будущее  не  вызывало  ничего.   

 Осень  пришла  неожиданно,  обрушив  дожди  и  шквалистый  ветер.  Наш  дом  был  новый,  но  в  нём,  как  ноющие  кости,  по  ночам  пели  водопроводные  трубы,  а  после  дождя  пахло  сыростью.

Я  бродил  по  дому,  как  неприкаянный.  Ничего  не  хотелось,  всё   казалось  пустым  и  никчёмным.  В  такие  дни  стреляются,  или  напиваются  до  бесчувствия.  От  долгого,  привычного  молчания,  губы  у  меня  склеивались,  как  запечатанный  конверт,  а,  когда  я  что-то  произносил,  трескались,  будто  спелый  стручок. Я  смотрел  в  зеркало -  чужое  лицо,  неподвижное,  истрёпанное,  будто  на  портрете,  исхлестанном  ветром,  иссечённом  дождём.  Оно  проступало  словно  из  тени,  бесцветное,  тусклое,  и  только  глаза  чернели  на  нём,  как  угольки.  Я  похудел,  осунулся,  черты  лица  у  меня  заострились,  сделав  похожим  на  большую  хищную  птицу. Бессмысленность  моего  существования  грозила  свести  с  ума...

"Все  выстраивают  карточный  домик,  в  котором  проводят  дни,  -  оправдывал  я  себя.  -  А чуть  дунешь  -  он  разваливается.  Все  знают,  как  выживать,  а  как  жить  -  никто  не  знает".  Как там  у  Вийона:  "Я  знаю,  то  о  чём  молчат  старухи,  я  знаю  свахи  кто  и  повитухи,  я  знаю  всё,  но  только  не  себя..."

В  последнее  время  отпуск  я  проводил,  закрывшись  в своей  комнате,  перечитывая  книги,  вдохновлявшие  меня  когда-то  на  решительные  поступки,  заставлявшие  жить  так,  а  не  иначе,  но  теперь  они  казались  мне  сборниками  пустых  сентенций. Я  взял  какую-то  книгу,   но  через  минуту  отбросил.  Текстов  всё  больше,  читателей  всё  меньше.  Книги  уже  не  интересны.  Зачем  они  нужны,  если  существует  ТикТок. А  литература...литература  -  самая  лучшая  забава, придуманная,  чтобы  издеваться  над  людьми.

 "Поговорить  не  с  кем,  -  в  который  раз  бурчал  я. -  Молодые - глупы,  старые  -  злы".

Выйдя  из  дома, я  смешался  с  толпой,  натыкаясь  на  колючие  взгляды.  Старые  и  молодые,  спешащие  и  прогуливающиеся,  они  не  вызывают  у  меня  интереса.  Я  давно  затерялся  в  их  калейдоскопе,  стал  декорацией  в  театре  их  теней.  Жизнь  в  провинции,  как  трамвай,  катится  по  раз  и  навсегда  проложенным  рельсам.

У  соседнего  дома  появилась  барышня  с  толстым  гроссбухом.  Вышагивая  кругами,  она  по  телефону  убеждала  кого-то  покупать  сразу  оптом.  Два  места  на  кладбище  будет  дешевле,  информировала  девица.

По  улице  бродили  три  унылых  сантехника,  пытаясь  отыскать  кран  и  перекрыть  воду  ближайшим  домам.   Чуть  позже,  сантехники  обнаружили  кран  и  вода  в  трубах  иссякла. К  удивлению  соседей,  после  ремонта  открылся  круглосуточный  винный.  Ассортимент  закусок  значительно  вырос,  из  спиртного  -  пока  только  пиво. Наш  дворник  Палыч  затосковал  и  запил.  Выход  из  запоя  занимает  количество  времени  равное  продолжительности  самого  запоя.  Так  утверждают  наркологи.  Из  этого  расчета,  Палыч  проспится  к концу  октября.

Ветер  гнал  волны  от  детской  площадки  к  магазину.  Песочница  напоминала  осенний  итальянский  пляж,  когда  уже  сыро,  но  лежаки  еще  не  убрали,  а  в  складках  зонтиков  сочилась  влага. Иногда  через  двор  проезжали  машины,  они  как  быстрые  катера  разгоняли  волны  по  сторонам,  делали  разворот  на  углу  и  уплывали  в  сторону  улицы.  А  на  лавочке  сидел  бедолага - апоплексический  затылок,  редкие  острые  волосы,  будто  воткнутые  в  голову,  и  бормотал:

 - А  у  меня вчера  умер  друг. От  водки  умер.  Верите?  Пил,  пил... Бросил  -  и  всё. Умер...

 - Жаль.  Умирать  страшно, - вдруг  сказал  кто-то  стоящий  рядом.
 - Не лгите!  -  взвился  бедолага. - Никому  никого  не  жаль!  Никому! - Умирать страшно?  А  жить?  Жить  ещё  страшнее.

 Мир  сбрендил  окончательно, подумал  я,  а  мы  его  обитатели.  Люди  в  массе  слабы  и  лицемерны,  они  будут  отрицать  очевидные  вещи.  Если  они  для  них  психологически,  болезненно  неприятны.  Объективной  истины  для  них  не  существует.  Если  удобно,  то  и  земля  у  них  будет  квадратная,  и  трава  красная.

 - На  свете  все  сумасшедшие,  -  говорил  мой  знакомый  психиатр.  -  Только  одни  знают  об  этом,  а  другие  нет.  Жизнь  сама  по  себе  безумие,  излечить  от  которого  невозможно,  не  убив  её  носителя.  Среди  опаловых  ягод  винограда  и  опьяняющих  благоуханием  садов  и  рощ,  вздыхал  царь  Соломон:  "И  возненавидел  я  жизнь:  потому  что  противны  мне  стали  дела,  которые  делаются  под  солнцем;  ибо  всё  -  суета  и  томление  духа!"  - Как  тебе?  Когда  это  было  сказано? - спросил  психиатр  и  продолжал:

  - Посмотри  на  них, -  всё  он  больше  распалялся, -  ведь  мысли  людей  слагаются  из  вчерашних  новостей,  обгрызенных,  как  семечки,  и  выплюнутых  телевизором,  из  страхов,  модных  песен,  денежных  расчётов  и  эротических  фантазий. Нам  морочат  голову,  рассуждая  об  экономике,  политике,  социологии,  а  за  глаза  смеются:  ""Вкалывайте,  ослы,  впереди  морковка!"  Вот  и  вся  недолга!  Люди  живут  как  во  сне,  а  просыпаться  не  хотят.  Это  же очень  болезненно!

Я  также  видел  сны,  но  один  сон  особенный:  бледное,  розовеющее  небо,  на  нём  медленно  тускнеющая  луна,  а  рядом  со  мной - стройная,  смуглая  девушка,  склонившись  над  моим  плечом.  Я  долго  потом  носил  его  в  себе,  осторожно  ощупывая  изнутри,  пытался  осмыслить  его  содержание,  превратив  в  слова,  поведать  бумаге.  Но  у  меня  это  не  выходило. Во  сне  я  чувствовал  запахи,  которые  были  свежими,  словно  после  дождя,  а  наяву  жил,  будто  с  заложенным  от  простуды  носом.

Она  приходила  часто.  Но  и  тогда  я  лишь  смутно  различал  её  черты. "Без  тебя  я  -  музейный  экспонат",  -  шевелил  я  непослушными  губами. А  проснувшись,  думал, что  значит  блуждать  впотьмах,  как  слепой,  пробираясь  наощупь,  то  и  дело  натыкаясь  на  невидимую  стену.

Однажды  мне  почудилось,  будто  я  нахожусь  в  её  квартире,  и  она  ищет  меня,  широко  раскинув  руки,  как  в  игре  в  "прятки".  Моё  сердце  бешено  колотилось,  я  вышел  на  середину  комнаты,  стал  кричать,  беззвучно  шевеля  губами,  пока  не  понял,  что  остаётся  для  неё  незримым.

И  тут  очнулся  в  своей  постели,  показавшейся  мне  чужой.

Иногда,  выйдя  из  ванной,  она  чувствовала,  что  я  рядом,  в  её  квартире.  Тогда,  раскинув  руки,  она  искала  меня  повсюду,  будто  с  завязанными  глазами  водила  в  "прятки",  открывая  двери  и  распахивая  шторы,  за  которыми  зияло  пустое  окно.

И  тогда  квартира  казалась  ей  чужой.

Случалось  от  неё  приходили  листы  белой,  без  единого  слова,  а  потом  я  выбегал  на  улицу,  останавливая  прохожих,  спрашивал  о  ней.  Но  те  с  каменными лицами  проходили  мимо.  А  я,  чтобы  нарушить  наш  заговор  молчания,  задирал  голову  к  небу  и  кричал  так,  что  в  ушах  лопались  перепонки.

Разлука  казалась  безбрежной,  а  умещалась  на  одной  подушке.  Мы  спали  в  одной  постели,  и  в  плывших  рассветных  сумерках  были  так  счастливы.  В  окно  светили  звёзды,  заглядывала  луна,  как  недремлющее  око  Того,  кто  видел  сразу  оба  их  сна.

 Я  вздрогнул  и,  не  просыпаясь,  отвернулся  к  стене.  От  моего  движения  женщина  открыла  глаза  и  долго  смотрела  в  потолок...