Театр без запахов

  Итак, суббота, леди и джентльмены! Осколки комнаты, придремавшие на моих ресницах (и изрядно их помявшие), проваливаются в меня, как только открываю глаза утром, измазываются в загадочной клейковине памяти и снова становятся комнатой.

  Казалось бы, утро да утро. Встань и иди.

  Но что-то подрагивает в углу, у тумбочки, что-то отклеивается, словно краешек обоев, которых, к слову, в комнате нет, под потолком, у книжных полок. Рябит неоновая вывеска с изображением Дамы с поленом: пасмурное пятно на бежевой стене, которое выглядит тем более безжизненно, потому что вечерами, пусть нечасто, ярко полыхает. Комната обрела свои прежние очертания, но клей ещё не схватился. И пока я скидываю ноги с дивана, мну, словно тугое тесто для пельменей, колени и зеваю, она трепещет передо мной, даже заискивает, опасаясь того, что могу снова рухнуть и уснуть.

  Я чужд вероломства. Вонзаю ступни в ламинат и ковыляю к двери. Позади доносится последний упругий скрип и неосязаемый чувствами, но совершенно для меня реальный, выдох облегчения.

  Что ж, суббота, верно? Примерно четырнадцать часов, которые ещё дыбятся передо мной росистым барханом, пока давлю на кнопки кофеварки. Их можно прожить с толком, уделить время и телу и уму (на «дух» в этой реинкарнации даже не покушаюсь), а можно хорошенько подеградировать. Какой сорт кофе выберешь ты, Ванечка? Двойной эспрессо или лонг? А может быть, чашечку доппио? Всплеск кипучей активности, похожий не то на храбрость, не то на перепуганную решимость. Забросил в себя тугой ком чернющей смолы – прочитал одним махом пятьдесят страниц Леонида Андреева, затем – глоток воды (это, вероятно, поход в туалет или другая какая-то прозаическая интермедия), после снова – вжух: пять подходов по двадцать отжиманий! И ещё глоток, и ещё. Впрочем, сильно не разгуляешься. Доппио ведь про спринт.

  Предлагаю вовсе оставить эту утомительную ассоциативность. Просто дыши, шагай, думай, делай, бросай. Можно хотя бы в Шаббат не перегружать себя самоедством?

   Один комментатор как-то сказал, что в моих мирах нет запахов. Засранец будто знал наперёд, как лишить меня сна. После этого рассказы мои, записи и миниатюры, утратив обычную для них режиссёрскую стереоскопичность, стали неотчётливыми, как треки Stars of the Lid, и кисло-приторными, как немытая голова старшеклассницы, орошённая мамиными духами. Немногочисленные герои одурело топтались на месте. Ничего не происходило. Волны ароматов и вони чередовались друг с другом с такой скоростью, что сознание персонажей едва успевало их считать и воспринять. Чего уж говорить о сюжетности. Очевидно, было не до неё.

  [Кофейная интермедия раз. Интересно, что и в жизни я не «нюхач». Ведь если люди действительно источают особенные, словно отпечатки пальцев, феромоны, и возможен некий их магнетизм, становится понятно, почему я предпочитаю одиночество.

  Отчуждение всегда было естественной частью меня. Потребность в уединении и бегстве от привязанностей – тоже. Достаточно взглянуть на мою прозу: это одна большая лужа нефти, через которую ни разу не дрейфовало дьявольски милое женское личико. Ни тебе страстей, ни влюблённых озарений. Как писатель, я блаженен и беспол. И именно ёмкость этого вывода внушает мне опасение, что скоро возьмусь за колонизацию своих текстов бесчисленными Аглаями и Настасьями Филипповнами. Нельзя же так: совсем ни-ни. «Будь мужчиной!», верно?].

  Во всем важна мера. Я печатаю свой дневник в комнате старшей дочи, у балконного окна, спрятавшись за шторкой от солнца, и лёгкий аромат пыльной ткани вперемежку с запахом нагретого металла, что ползёт от уличного карниза через приотворённую створку, напоминает мне о детстве. О часах, проведённых на подоконнике с книгой, о попытке загорать через узорчатое от разводов стекло и о песне «Батарейка», звучавшей из облупленной «Карины» под окнами. На этом довольно запахов. Жан-Батист отправляется в самую древнюю из пещер, чтобы обрести покой от обонятельного гвалта. Даже не пытайтесь вынюхивать геолокацию.

  Примерно месяц назад я имел неосторожность написать желчный комментарий про писателей Серебряного века к посту одного из друзей в ВК. «Друзей» имеет смысл взять в кавычки, поскольку о генезисе нашей дружбы не имею ни малейшего представления. Сколько ни вглядывался в лицо, так и не смог считать в нём даже крохотной знакомой мне детали. Так вот, комментарий… Я разразился свирепой тирадой про приспособленцев, наркоманов и проч., а «друг» аккуратно, но весьма убедительно, посадил меня на задницу. Оказалось, что он соображает в предмете больше меня (что не сложно, ведь я не соображаю вовсе), и диалог этот, состоящий всего из двух реплик, вероятно, из-за снисходительности собеседника, как-то неприятно во мне срезонировал.

  Уже дочитывая «Некрополь» Ходасевича, я понял, откуда вьётся нить, и почему известные и не слишком представители Серебряного века стали занимать так много моего внимания, а стопка книг, к нему относящихся, распухла до внушительных размеров. Дело в том, что я не люблю, когда мне утирают нос. Особенно, если дело касается литературы. Но, дав маху, иду учиться и проявляю в этом рвение почти религиозное.

  С самого начала положил себе чередовать художественные произведения и мемуары. Сейчас вот – Андреев, следом будет «Курсив мой» Нины Берберовой, который уже едет из Екатеринбурга. Сегодня получил номер отслеживания другой посылки: с двухтомником дневников Зинаиды Гиппиус. Разбавлю «Петербургом» Белого, чем-то из Пильняка (ещё разбираюсь, чем именно) и Шмелёвым. После выпишу книгу воспоминаний Мариенгофа, Шершеневича и Грузинова. Будут: Одоевцева, Эренбург, Абрамов, Тэффи, Розанов, Сологуб, Зайцев, Прилепин (так, кыш отсюда!).

  Мне стало интересно. Спасибо «другу» за импульс. Обожаю получать, как говорит мой папа, «по соплям».

 [Кофейная интермедия два.  Мне хорошо наедине с собой. Наверняка у этого есть какое-то научное название, типа – «дар одиночества», или болтается где-нибудь в ноосфере труднопроизносимое финское словечко, которое до кучи опишет все твои переживания за последние пять лет. Что-то среднее между плодотворной чеховской «мерехлюндией» и «единочеством» Шевчука.

  У меня внутри живёт целая армия субличностей. Они подключаются к моим органам чувств в своей полюбовной очерёдности, говорят о наболевшем, совершают запальчивые выходки, шутят, отвечают друг другу, делятся впечатлениями от просмотренных фильмов и прочитанных книг. И так как каждая из них обладает отдельным характером и даже судьбой, я ощущаю себя настоящим театром. А главное, ничего не нужно разжёвывать, никого не приходится готовить к откровенности и щадить.

  Мне с детства был присущ артистизм. В памяти сохранилась фотокарточка рыдающего в коробке из-под телевизора Вани, который насмотрелся «Один дома» и сокрушается из-за того, что звёздная роль досталась Калкину, а не единственно предназначенному для этого ребёнку, то есть – ему. Немногочисленные друзья и знакомые всегда отмечали мою способность рассказывать истории в лицах. Обычно я так глубоко забирался в себя, что и окружающие, и само тщеславное желание видеть очарованные взгляды, будто растворялись в новорождённой реальности.

  Вероятно, иному напичканному дефинициями психотерапевту это показалось бы прямым билетом в шизофрению. Однако в моём театре царит гармония, а шизофрения, насколько мы слышали, больше похожа на мрачный лабиринт].

  У холодильника в чреве что-то глухо похрипывает. Тепличка полыхает за окном, утяжеляя водяную пыль в воздухе лимонным сиянием. Половина второго ночи. Я лежу в проёме подоконника у балкона, печатаю эти строки, поглядывая иногда на улицу (будто для подзарядки соответствующим настроением). Несколько минут назад увидел краем глаза, как к плывущим на большой скорости низким облакам в небе порхнуло из-за парапета маленькое, азартное облачко. Видимо, соседи внизу курят вейп. Мне сразу вспомнились две ситуации. Это были самые первые мои «литературные» наблюдения в новом жилье, неуверенные ещё, оступающиеся и сырые.

  Первое – отёчная рука, с кучей нанизанных на пухлые пальцы безвкусных перстней. Помню, увидел её случайно, высунувшись зачем-то из балконного окна. Рука вальяжно покачивалась, свесившись на парапет. В ней было что-то отвратительное. За долю секунды до того, как услышал голос, я пририсовал к руке рыхлое туловище, мясистую лоснящуюся рожу с большой бородавкой у носа и огромный, похожий на многоэтажный свадебный торт, парик, с которого от малейшего движения сыпался тальк. Затем слышу: «А это что? Чигири?». Пауза, видимо, кто-то ответил. «Гы, Чигири ёб*ные!». И мерзкий, прокуренный смех, содержащий в себе, кажется, всю грязь этого мира, в самых её портовых, неряшливо-кислых проявлениях.

  Вторая картинка – ночная. И снова вид из балконного окна. Что-то до боли похожее на оформление к первому электронному сборнику моих рассказов. Фрагмент улицы, обставленный в освещённых фонарём границах. Всё выверено и правдоподобно до педантизма, будто здесь планирует снимать Брессон. Машины стоят ровно, в пределах линий на асфальте. На клумбе у тротуара слегка колышутся кусты (в кадре только – четыре, больше не нужно), вдоль бордюра, стращаемый ветерком, переворачивается картонный стаканчик от колы. Он издаёт глухие и выпуклые звуки, похожие на стук теннисного шарика о стол.

  Под самым фонарём – движение. Я приглядываюсь и вижу, как длинноволосая девушка в пышном худи, стоя в луже, пытается что-то поднять из воды. Лужа между тем шевелится, словно от прилива, кажется, даже меняет форму. Для человека, который встал посреди ночи попить воды, и в окно (десятого этажа) выглянул в приступе совершенно дефолтного любопытства, всё это выглядит довольно сюрреалистично.

  Сонный разум пытается разгадать, что же происходит внизу. Не плохо ли девушке? Почему она стоит посреди лужи, наверняка промочив обувь? Я открываю окно выкрикнуть что-то похожее на предложение о помощи, но отвлекаюсь: стаканчик от колы, вдруг взвившись в воздух, перемахивает через дорогу и скатывается к вяло журчащей на дне бетонного русла Чигиринке.

  Вот это находка! Блестящий дубль. Камеру на девушку. Приближаем… Стоп… В последний раз потреплите пса за ухом и распрямитесь. Глубокий вдох. Это ночь, свежая и бодрящая, не забывайте… Вы радуетесь своему уединению. Теперь плавно и самодостаточно выходим из-под фонаря. Замечательно…

  Вторая камера – на десятый этаж! Берём крупный план обывателя, которому померещилось, что тень от худи – это лужа, а игра с собакой – попытка в этой луже что-то отыскать. Подержим пару секунд и баста. Актёра подобрали, по совести говоря, ни к чёрту! Но второй раз стаканчик от колы так поэтично не полетит. Стало быть, приносим жертву, по обыкновению…

  Так… Перерыв на кофе и помочиться двадцать минут. Затем снимаем главного героя, засыпающего в кровати. Он долго ворочается, встаёт, снова ложится, разговаривает вслух сам с собой, причём как бы за разных персонажей, усекли? С этим нужно деликатно, подконтрольно, чтобы не опошлить. И напоминаю всем выходившим: у него бессонница, или что-то вроде того. Но под самый рассвет организм сдаётся…

  Найдите мне специалиста по спецэффектам. Как бишь его… Ризопов, что ли. В общем, мне нужно, чтобы в момент засыпания комната начала как бы трескаться и рассыпаться на мелкие осколки, которые потом оседают на ресницах героя. Понятно, да?.. Это метафора, чёрт возьми! Она важна для моего фильма. Если этот супчик начнёт бубнить, мол, сложно в исполнении, уволю к чёртовой матери, так ему и передайте!..

[Кофейная интермедия Z-zz-zzz… Сверкающим рикошетом от зеркала к зеркалу, в раскачивающуюся глубь. Как сложно коснуться, прихватить нервной иглой, стянуть буквами. Ночью они всегда такие – эти наваждения. Играют со мной в прятки, хоронятся в складках сумрака под бельевой сушкой, вращаются вокруг осовелых плафонов.

  Взгляните на это зрелище: в прохладном равнодушии космоса дрейфует матрас с хватающимся за края, изумленно вперившимся в пустоту человечком посередине. Что он знает и чего хочет?

  Когда трепещущих его ресниц касается зыбкая паутина света от пролетающей кометы, он не может повернуть голову и посмотреть, а только догадывается, что комета есть. Оступающимся шёпотом бормочет что-то себе под нос, пытается дорисовать, додумать, овладеть. Куда там.

  Сквозь вытяжку и трещины в плитах в комнату пробираются щупальца бессонницы. Она не просто отнимает право на сон. Это также – приговор реальности. Летаргия живительных оттенков. Чистилище без запаха и звука. Ни там, ни здесь.

  Но именно на границе, вдоль съёжившегося беззащитно Млечного Пути, что разделяет два мира, порхает туда и обратно та главная, непостижимая, оплодотворённая всеобщим замыслом пыльца, которой бредили духовидцы, пророки и безумные.

  Не пытайся хватать её пригоршнями, не тщись наречь. Дрейфуй на своем космическом плоту, лишившийся покоя человечек.

  Покуда свет кометы касается твоих ресниц...].



05.10.25 | 02:33