Белые простыни

К вечеру мы вышли к деревне.
Воздух был по-летнему густым и тёплым. Он пахнул сухим клевером и полевыми травами, потускневшими от пыли. Мы шли медленно и молча. Слова казались лишними в этой тишине, где даже дыхание звучало громко. Вот только высоко над нами звенел жаворонок — настойчиво, бесконечно, словно его песня держала всё вокруг.

Поровнявшись с огородами, нам казалось, что только утром здесь кто-то работал — склонился, поправил землю и вот-вот выйдет снова. Земля лежала ровно, межи тянулись аккуратными линиями, и даже сухие стебли фасоли ещё держали форму, как солдаты на посту. Солнце уже клонилось к закату, свет ложился длинными полосами на грядки и делал землю ещё темнее, ещё гуще.

Дома уже были совсем близко, когда взгляд зацепился за что-то белое.
Лёгкое, зыбкое, словно облако задержалось низко и застряло в ветвях. Мы остановились, вгляделись — ветер повторил движение. Это оказалась ткань. Бельё, развешанное для просушки.

Простыни.
Они висели на верёвке между яблоней и сараем — белые, ослепительно чистые, дышавшие свежестью воды и мыла. В складках, казалось, ещё сохранялось прикосновение рук, тепло утреннего света. Ветер коснулся ткани, и простыни ожили: разворачивались, как паруса, потом падали, как крылья, и снова поднимались. В каждом их движении было дыхание дома и близости.

Мы прошли чуть дальше, осторожно, словно боялись спугнуть иллюзию, и, обогнув дом, увидели крыльцо. Скорее то, что от него осталось.
Каменные ступени были выворочены, одна треснула и перекосилась, будто кто-то в спешке оступился. Доски настила почернели, крайняя свисала вниз, держась на одном гвозде. Перила, когда-то белёные, стояли обугленные, словно руки, протянутые впустую. Там, где раньше была дверь, зияла пробоина. За ней открывалась дыра: стену выбило насквозь, балки висели обугленными, крыша провалилась внутрь. Запах — горький, пустой, как от перегоревшего дерева, — ударил в лицо гарью. Не живостью пожара, а сухой горечью, осевшей в воздухе. Она царапала нёбо, садилась в лёгкие, от неё становилось трудно дышать. Это был не запах огня — это был запах конца.

И вдруг из тишины донёсся звук — глухой, протяжный. Мы обернулись: в полутьме сарая стояла корова. Она дышала тяжело, переступала с ноги на ногу и смотрела в нашу сторону влажными глазами.
— Её надо подоить, — сказал один из товарищей. — Вымя переполнилось.
Он нашёл пустое ведро, перевернул, присел рядом. Погладил её по боку, по вымени. И вскоре в тишине зашипели первые струйки, падая в ведро. Молоко било горячее, и над жестянкой поднимался лёгкий пар. Когда он наполнил кружку, мы стали пить по очереди. Молоко ещё парило, пахло сеном и телом животного. Оно было сладковатое, густое, и мы пили жадно, до сытости, будто не замечая вокруг ничего.

За нашими спинами снова шевельнулось белое. Простыни трепетали на ветру — невинные, выстиранные, с запахом свежести, перебивающие гарь.

Мы никогда потом не говорили друг с другом об этом дне.
И, может быть, именно поэтому он остался так ясно. Я не помню многих событий, свидетелем которых наверняка стал в последующие месяцы. Я не помню название этой деревни и деталей руин: где лежали балки, сколько было кирпичей, каким был цвет земли. Всё это исчезло.

С тех пор прошло много лет.
Но иногда мне кажется, что если закрыть глаза, можно снова услышать тот тихий звук — струйки, бьющие в ведро, шорох ветра в ткани. И запах — парного молока и чистых простыней, дышащих над вечерним небом.