Осколки мозаики, Глава 6. Вещий сон в преддверии с

Глава 6. Вещий сон в преддверии семнадцатого года

Осколок пролога первый


Цветы и слёзы для богини.
Нет, граф спутал, впоследствии он записал, но как-то иначе. Розы продержались долго, словно она тайком притягивали их для вдоха. Были цветы, фрукты, торт (какой ни есть, но должен понравиться) и даже шампанское по карточке.
Примерно так он начал послание любимой в незаконное царствование великой княгини Разлуки, описывая день несостоявшейся встречи. Бело-черный день с резкой границей звонка коротали быстро иссякшие хлопоты, и подступило время.
Помнится, касаясь каждой мелочи в доме, и так стоявшей на своем месте, он ворчал и мысленно уговаривал ее, гадая о том, какой она стала.
– Улыбнитесь, Мэм, шампанское! Ну, зачем нам Париж? Прилетай же скорей! Я нашел себя. Не веришь? Оглянись на открытку за стеклом книжной полки. Я Лапундер – есть такой печальный обезьян с желтыми глазами тоски, как у меня. Очень похож. Успокойтесь, Мэм, я не бросил литературу, да только что она теперь может значить, в наши-то времена. Брось, милая, не печалуйся. Сознайся, ты всё еще славный котенок, с которым не соскучишься? Мэм, я не знаю вашей, предполагаемой в морганатическом браке фамилии… Я не слушал, не остановил вас. Но уверен, что есть обратный билет, и скоро-скоро я помчусь к Шереметеву встречать ваш рейс. Я надеюсь, Мэм, что вояж разочарует вас… Я чуть с ума не сошел. Я не опоздаю и никогда не отпущу. И пусть телефон не звонит. Меня нет, ни для кого, нет навсегда!
– Как навсегда?! Сдала билет? Но… Я не знал, что…
Она не выносила театральный гомерический хохот и бросила трубку. А он мечтал рассказать, что дела, начатые при ней, приносят немалый доход.
– Алло! Ты с ума сошла! Алло.
Граф в ужасе проснулся от собственного смеха и крика.
Кабинет или спальня? Багровые розы целуют ей руки… оборвавшийся голос.
Что за странные фантазии?
Какой Париж, зачем билеты, если она по сей день летает во сне?
Какие карточки, помолвка?
Запутавшись в кошмаре, он пропустил утро, чудное летнее утро для верховой прогулки. Он потянулся к колокольчику, но удерживала дремотная тишина спальни, на шпалерах толстопятая пастушка напомнила резвушку Матрёнку.
Часы в который раз принимались играть прелюдию, но пробили семнадцать раз. После такого сна граф ничуть не удивился, но решил пить кофе не в постели, демонстрируя зазевавшимся слугам свое великодушие – самостоятельным одеванием халата. Сладко зевая в пустоте залы, он уже успел приметить в саду под окнами томящуюся Матрёну.
«Знать, графиня на прогулке, нешто кликнуть? Нет, переваливается как утка, а девка хваткая – уж третьего понесла», – вздохнув кротко, он решительно направился в кабинет. Заведённый порядок якобы не нарушен.
Казалось, небытие поселилось в доме: нет ни кофе, ни признаков беспокойства по столь небывалому случаю.
Экое безобразие!
Граф такого не любил и, выйдя на балкон, сурово окликнул девку, наказав отыскать дворецкого.
– А барыня катаются… За ними князь заехали-с… ранёхонько, – растерянно пробормотала она в ответ, запрокинув пухленькое испуганное личико.
Граф, оборвав березовую косицу, вернулся в кабинет, оставив стеклянные двери открытыми. Шелестящий занавес хранил приятную прохладу, играя солнечными бликами на затейливой мозаике паркета.
День действительно хорош, но одеваться самому…
Граф прохаживался, гордясь своим спокойствием в ожидании дворецкого и горничной с кофе. Думы от мелких забот по обустройству имения легко перескакивали на дела государственные, мечты о новом просветлённом обществе, где...
Он замечтался и сшиб низенький столик, прежде невиданный даже в конюшне. Опрокинутые чашки хрустнули, под ногами растекалась лужа холодного чая, подмачивая ворох каких-то неизвестных газет и журналов.
Граф не был суеверен, но, мягко говоря, смущали не только названия, но и орфография: отсутствует ять!
– Что такое?! – взорвался он и запустил колокольцем в распахнутые двери.
Промокали туфли, паркет становился облезлым, серым.
– Бред какой-то, прости Господи, – шептал он, отступая на неиспорченный пол, спиной чувствуя удар леденящей волны, настигающей всё же внезапно.
Он боялся себя в гневе, ибо мог быть жесток.
– Выпороть! Всех выпороть! Матрёна, разрази вас гром, – кричал он шепчущим кронам, нервно затягивая поясок.
Просматривая парк с балкона, заключил:
– Бездельники, ни души.
Застеклённая тишина взорвалась, в бешенстве разбитый столик обнаружил шершавое некрашеное нутро.
– Хамы, чаевничать вздумали! Натащили хлама от разночинцев, научили вас читать, аспиды».
Граф всё крушил, топтал и расшвыривал.
Гнев и бессилие – иссушающая чаша, родственная предательству. Ибо из чаши должно утолить жажду. Никак не наоборот!
Темнеет в глазах, грязные в лохмотьях потолки опускаются всё ниже, надвигается плоская зловещая мебель, обшарпанная, покрытая махровой пылью. Мерещится тусклая убогая комнатушка, – то ли кладовка, то ли спальня приживалки.
– Господи, как во сне… Определенно нельзя серчать, аж пот прошиб.
Граф чеканил шаг уже степенно, не замечая перемен. А его кабинет с лепниной действительно ветшал, сужался, капала вода.
Кончиками пальцев он провел по лбу, злобно шипя:
– Выпороть… всех выпороть!
Его остановила хлесткая пощечина, тряпкой залепившая лицо.
– Что такое?!
Граф недоуменно раскрыл глаза, поражённый множеством стекающих, небрежно развешанных блеклых флагов.
Это в его-то изысканном уюте!
Отбиваясь от них, он ринулся к свету, к неограниченному простору дня, где нет удушливых жутких вещей. Промокший, со слипшимися всклокоченными волосами, в одной туфле, с хвостом сорванной веревки на плече, он достиг жалобно пискнувших дверей балкона, прерывисто вдохнув свежего воздуха, услышал воробьиную ссору и детский лепет внизу.
– Господи, да что же такое, – вопрошал он, думая, что бредит или сходит с ума.
– Я полагаю, что это пеленки, сударь, – насмешливо ответила графиня, постукивающая хлыстиком по мрамору колонны.
Граф опешил: здесь слишком высоко, как ей удалось проникнуть мимо него?
Шевельнулась осторожная ясная мысль, приметившая шлейф амазонки, свисающий через перила. Она заметила это и невозмутимо поправила подол, не меняя улыбчивого выражения лица. Граф отбросил тапок, скинул халат и, сев прямо на пол, спрятал лицо в ладони, решив, что это продолжение кошмара, или его супруга просто ведьма.
Мгновение бесконечно...
Качнулся маятник условного расстояния, время не существует…
Низкий реверанс, алмазные переливы на остреньких ключицах. Все замерли, нет, застыли в ожидании взмаха палочки дирижёра. Грациозный поворот головы: взоры встретились.
Великая княгиня Разлука покинула бал. Первые па застучали в висках.
Я, почему я?
О, у нее были секреты, но даже леди Неизвестность и леди Неизбежность – родные сёстры, робели пред нею, пытаясь опорочить. Ее взгляд увлекал многих, обещая понимание, сочувствие, призывая довериться неслыханному блаженству в прискучившем мире. В свете за ней волочились, поклонялись, обреченно платили дань богине салонов. Графу всегда льстило иметь такую супругу.
Вдохновенная музыка жестов мазурки, чарующие слова – бальзам на душу, некстати вспомнились ему: «Будьте счастливы каждым мигом волнений, а изменить что-то вы не в силах и, кажется, нет причин для радости. Больно – значит – мы живы. Будьте счастливы непостижимой сутью, тем, что есть вы… Ваши сны и пробуждения».
Бесполезно мучить себя, теряясь в догадках о том, что же было с ним и что таит приятная улыбка, ныне далекая от первых слов знакомства. Граф в замешательстве не заметил ухода, всё еще гадая о том, отчего он так страшится и ненавидит, и не может не любить ее?..
Ей всегда всё известно.
«И давно», – решил он, окончательно очнувшись от сна и приходя в себя.
Потрепав вихрастые макушки детей, Алфея скоро исчезнет в глубине аллеи. Исчезнет струящийся темный шелк, прильнувший к стану. Изящный изгиб – она полуобернулась: «Разве можно меня не любить, граф? Мне жаль вас».