Место встречи отменить нельзя

МНЕ ОПЯТЬ ПОЧЕМУ-ТО НУЖНО В НОРИЛЬСК

(фрагменты из повести «Репортаж с того света»)

Во мне - вся Вселенная! И я просто безобразно громаден! В желании обнять всех! И породниться с самой последней букашкой. И рыдать я горазд. Над каждой капелькой чужого горя. Свисающей ранним утром росой на безымянном цветке. В том ущелье. Где я брожу . От одиночества.

***
Это не было отчаянием, это было воление – томительное желание как можно скорее вырваться из незнакомых улиц, полуразрушенных построек с лестницами, ведущими в ловушки, тупики или непролазные подвалы, или в черный омут, наполненный совсем не водой, а какой-то поблескивающей пятнистой и очень вязкой жидкостью. Но если, случалось, ступеньки лестницы обнадеживали и выводили на крышу, тут же обнаруживался обрыв – ты прыгай или лети. Как птица.

- Как называется ваш город? – спросил я у группы людей, подойдя к скверу. За ним, за пышными, густо обклеенными листьями деревьями - открывалась широкая площадь с движением машин, трамваев и такси.
- Воронеж, - ответили мне.
- Воронеж? Какой еще Воронеж?! И что это значит? Нежный ворон?
- Ничего это не значит. Вор он или онежа… Слова-перевертыши. Слыхал? А ты Каббалу читал?!
- Ничего не понял. Откуда это у вас странное название?
- А чего странного?

Я заметил, я почувствовал, на меня уже смотрели подозрительно.
- Хорошо. А где же у вас, люди добрые, железнодорожный вокзал? Мне нужно на поезд! Я возьму билет до Ленинграда, а уже там дорогу хорошо знаю, через метро доберусь до касс другого вокзала, и пусть окружным путём, но так я надёжно попаду в свой город.
И я мысленно представил карту той страны, которой больше нигде нет. Ни здесь, по ту сторону света, ни у вас, пока еще живучих и имеющих прописку на территории живой Земли.

В магическом зеркале всеобщей памяти я увидел физическую карту Советского Союза – с таёжной зоной и болотами, областями и реками, и стал искать Воронеж, чтобы посмотреть, как же мне добраться до Пскова или Ленинграда. Хотя мне, показалось, всё же нужно в Норильск. Мне нужно в любой город, где есть аэропорт.

Воронежский вокзал я обнаружил быстро, но уже погруженным в ночное безлюдье. Разве что в самых разных его закутках копошились бродяги, постелившие под себя газетки и принесенные откуда-то картонные листы. Здесь же шныряли обычные воришки. Особо и стараясь держаться в мало приметных местах, дежурили более матёрые, готовые во всякий удобный момент на ограбление, жулики со следами и даже печатью тяжкого уголовного прошлого. Эта печать стояла в их глазах, в натянутой и морщинистой коже лица, в плечевых костях и на впалой груди, немало помятой кашлем и долгим лежанием в камерах.

О! Эту публику я хорошо знал еще по прежней жизни и вычислял её сразу, хотя обычные пассажиры, погруженные в транзитную беспечность и привокзальную суету, кроме своих чемоданов, сумок и кошельков, ничего вокруг не видели и не замечали.
Они бесполезно напрягались и вслушивались, когда из скрытых где-то по стенам и под потолком вокзальных динамиков через треск, щелчки и шорохи звучал лагерный голос какой-то женщины с призывом: «Вниманию пассажиров!» А далее ничего из её слов разобрать было невозможно. И потому эти самые ночные пассажиры испуганно вращали глазами, смотрели вопросительно друг на друга:

- На каком перроне она сказала?
- Она сказала, что у камеры хранения кто-то кого-то ждет.
- Нет, она сказала, что задержка поезда на Воронеж…
- Ну, что вы?! Мы же сейчас и есть в Воронеже. Это было объявление для бригады проводников из Уфы…
- Да, вы что? Как же?! Что это вы такое говорите?!
- Она же сразу объявила: «Внимание, пассажиры»!
- Внимание, товарищи. Внимание! Говорит и показывает… -

О, это вы легко можете представить. Я услышал вдруг голос Левитана или кого-то из известных всем в прошлом мире дикторов. Обалдев, я на дальних стенах огромного и полупустого вокзала стал искать какой-нибудь двухметровый монитор или телевизор. Опустил глаза на ряды скамеек и увидел, что весь этот сброд жуликов, бродяг и вокзальных постояльцев оскалился, открыл беззубые и покореженные, обожженные одеколоном рты – они ржут надо мной. Они забавляются! У одного из бродяг в руках оказалась какая-то пластмассовая игрушка вроде «Ваньки-встаньки», и достаточно было нажать кнопочку на её спине, тут же включалась запись и звучал торжественный диктор, хитроумно так сдерживающий где надо дыхание и вызывающий приятное волнение: «Внимание, товарищи!.. Внимание. Говорит и показывает…»

Вокзал замирал так, что было слышно, как ночные мотыльки бьются крыльями о плафон огромного фонаря посреди зала ожидания. А потом – вдруг этот дурацкий смех и омерзительные хихиканья вокзальных людей.
- Танцуй! – услышал я в этот момент короткое приказание в правое ухо. Я резко повернулся. Передо мной совсем близко и уже наклонившись ко мне, стоял приличного роста, нет, не посторонний мужик, и не доходяга, а самый настоящий уголовник, с колючими и маленькими глазами, морщинистым ртом и лбом, многочисленными мелкими складками и в уголках впавших куда-то в его череп глазниц. А кожа по щекам, в местах побрития его седоватой щетины, синела уже так плотно и густо - в общем, как у настоящего мертвеца. Он очень был похож на Василия Леонтьевича, предпоследнего мужа моей мамахи, отсидевшего в своё время около двадцати лет на зоне. За убийство из ревности. А до того он получил два тяжких ранения под Ленинградом, будучи только что призванным молодым минометчиком. Из питерских сам. Очень интеллигентный был человек! Я ездил к нему на свидание вместе с мамкой в тюрьму Вазалемма. Это было под Таллином. Он сидел уже по второму сроку. За попытку ограбления магазина. А через пол года посадили и мамку. Не так уж далеко от Вазалемма - в женскую тюрьму Харку. А я тогда попал в детский дом. В Нарву.

- Как?! Прямо так и танцевать? – переспросил я не столь ошарашенный, сколь удивленный.
Уголовник выпятил губу и прошил меня коротким внимательным взглядом, затем через некоторую паузу с надменным покровительством усмехнулся:
- Что же, можешь и подёргаться, и побрыкаться малёхо. Ну, будет слышно хотя бы, что там звенит в карманах и есть ли у тебя какая-то мелочишка… Может, и на рупь наберётся!
- Танцуй! – опять прозвучал голос. Услышал я его теперь и левым ухом и сразу понял, что это не приказ. Это советует мне кто-то другой и невидимый, возможно, проводник, возможно – тот самый наш внутренний голос.

Я пожал плечами, на миг представив себя танцующим посреди ночного вокзала в этом странном городе и со странным таким названием Воронеж. И мне тут же открылось, что это изумительно точный, очень смешной и сильнодействующий приём. Он обезоружит или, по крайней мере, отвлечёт на какое-то время внимание вокзального ворья и жулья от их истинных целей в отношении меня, человека, явно заблудившегося, не местного и тем уже обращенного в разряд потенциальной жертвы. Нет, у меня не было никакого страха, не было и злости. Меня занесло опять на какой-то вокзал. Мне опять почему-то не уехать, не найти дорогу. Да! Я еще не проверял карманы, возможно, ко всему вышеперечисленному я потерял и деньги, и документы. Или их у меня давно уже незаметно вытащили где-то в тех самых коротких стычках, каковые пришлось мне пройти на улочках этого странного и совершенно чужого города.
Крыльев у меня с собой в этот момент не было. Но я уверенно, легко и уже с весельем развёл руки и… пустился в пляс.

И в этот момент увидел да, его - Василия Леонтьевича.
- Спасибо, что не ударил, - сказал он глядя как-то виновато мне в глаза. - И мне трудно было понять его, это усмешка или искреннее благодарение, человека, который без раздумья кидался в жестокие драки у таллинских пивнух, а также запросто разбивал некогда обо что придется первую попавшуюся в куче мусора пустую бутылку из-под водки и ею вспарывал живот супротивнику. Это уже тогда, когда он вышел с зоны, и мамку выпустили, а она спровоцировала как-то летом бытовой скандал во дворе нашего барака, что стоял на улице Тонди в Таллине, и до сих пор там стоит. И тогда сосед-татарин, между прочим, образцовый водитель, дальнобойщик, выскочил на вопли своей жены и легко увернулся от летящего ему прямо в черепушку кирпича, кинутого моей маманькой. И уже на её вопли выскочил Леонтьевич. Татарин коротким ударом в подбородок повалил его на кучу строительного мусора, но не тут-то было! Леонтьевич мигом оправился, ловко подхватил ненароком оказавшуюся здесь же бутылку, разбил её об обломки кирпичей, а далее - кровь уже хлестала из открытого разодранной в пылу драки рубашкой, рассеченного пуза татарина и как раз из глубокой раны на самом сгибе у локтя на левой руке. Кровь хлестала из человека, как с кабана... Слишком темная и густая...

Тогда, в то лето, я сбежал из дому, мне было 15 лет, и в детдом таких уже не принимали. Жил на вокзалах, на пустырях.
Но не в этом дело. Леонтьевич еще имел обыкновение, конечно, с перепою или дикого похмелья брать в ладонь вилку или старый, засаленный и давно потемневший кухонный нож с деревянной ручкой и так хитро спрятав его в ладошке и в рукаве, подваливать к сидящей на диване мамахе:
- Дай рупь! Или налей крахтинку!
И тогда начиналось... Доходило и до ран. И вот однажды после пару лет отсутствия, я вернулся со службы. Это было в мае. А Леонтьевич как-то опять по старому обычаю и вечно не просыхающий, взялся за вилку. Я её у него отнял. И не успокоился. Тут же в столе нашел два ножа и сунул ему, мол, давай бери в обе руки! И попробуй что-нибудь с ними. Против меня!
Он посмотрел мне в лицо так трезво, проницательно, сморщил нос и рот, сел на стул. А потом, уже через некоторое время, сказал: "Спасибо, что не ударил"...

У меня спазмы сжали горло и слёзы затмили глаза. Почему я это вижу?! И всё в тот же момент поплыло.
Вокзал исчез. Вернее, тут же сменилась картина. Я увидел перед собой улыбающихся девочек – железнодорожных кассирш и, может быть, диспетчеров. Они сидели за несколькими широкими столами, заваленными кучей всяких бумаг в одинаковых белых рубашках и темно-синих фирменных пиджачках с огромными значками в виде крыльев и железнодорожным колесом посередине. В нём, прикрепленном на груди у одной из девушек, я насчитал семь спиц.

Оказалось, билетов полно – бери куда хочешь. И еще можно подобрать так, чтобы с железнодорожного вокзала красиво подоспеть в любой аэропорт как раз к нужному рейсу. Девушки, а их за столами было пять, готовы были обслужить меня, то есть с белозубыми, сияющими улыбками тут же выписать мне билет в любой конец света. И моему мучительному странствию близился финиш. И уже было его предчувствие.
Однако именно в этот момент, в канун апофеоза и занавеса, и уже в предвкушении аплодисментов, меня опять сильно ранила, досадила и уже проткнула мне ум прежняя мысль: а деньги-то и документы у тебя на месте?

ДАЙТЕ МНЕ БЕЛЫЕ КРЫЛЬЯ

Почему же это меня преследует? Почему? Я снова в каком-то городе. Похоже на Петербург, большой город, много гранита и мрамора, площадей, подземных переходов, станций метро. И здесь, как это и не удивительно, для многих наших городов, на одной из площадок под деревьями в сквере я вижу странных музыкантов и около них уже «разогретая» публика, разношерстная, всех возрастов: прохожие, семьями, парами и одиночки, может быть, туристы, может быть, зеваки.

И я слышу, как один из музыкантов, в такой странной, почти как у бомжей, куртке, сам весь кругленький, волосатый пробует струны бас-гитары и пропускает некоторые рифы – звучит заманчиво, интересно. Смешно, у него на руках толстые перчатки, шерстяные, но обрезаны по пальцы. И вот ими он так сверху на толстые струны налегает, щелкает. А другие члены этого ансамбля тоже довольно-таки живописные, ну, музыканты – тот, кто сидит за ударными – он пьет кофе из чашки, то есть крышки от термоса. И тоже в перчатках, но уже кожаных. Есть и ритм-гитара! Парень в вязанной пестрой шапочке. Но у них, честно, у всех какие-то странные, загадочные лица. Они как бы обветренные, как у моряков или бродяг. Не похожи на питерских. И тем не менее, на каждом такая печать вдохновения, подъема, любопытства.

Они изредка поглядывают на окружившую их публику, но больше заняты вниманием друг на друга. Они, так получается, будто бы на какой-то им одним понятной процедуре, они впитывают кислород! Дышат городом. И эти их взгляды друг на друга – как раз, как будто и делятся впечатлениями, как им занятно и хорошо сейчас. Они отдыхают. Это только басист с улыбкой под нос выводит короткие рифы, пассажи и смотрит, как воспринимают их неожиданные зрители, прохожие.

А зрители и не расходятся. Они переговариваются, нетерпеливо выглядывают друг из-за друга, ждут. Видимо, только что здесь что-то играли, и публика уже располагает доверием к музыкантам.  Ветерок пробегает по листве деревьев, сквозь листья пробивается липкими бликами вечернее солнце.  И вдруг я вижу, как какой-то парень из толпы, со стороны зрителей выходит к музыкантам и идет прямо к тому, кто сидит за барабанами. Наверное, хочет положить денюжку. А ударник, должно быть, руководитель группы. Худой, остроносый и остроглазый. И он не в вязанной шапочке, а в кепке: заметно, что она гораздо большего размера, чем тот, который нужен его же макушке. А рядом с этим ударником еще и девушка. У нее лицо, как у ведьмы. Намеренно так подкрашены глаза и яркие пухлые губы в темно-синей помаде. И волосы небрежные, рыжие, полосами сиреневые, черные. А лицо тоже обветренное, как будто бы после кругосветного путешествия. На крохотной лодчонке.

Так вот этот парень из толпы зрителей о чем-то просит руководителя группы. А руководитель недоверчиво смотрит на привязавшегося к нему парня, потом вопросительно смотрит на эту самую девушку, как будто персонажа Хеллоуина. Та скривила рот, измерила с ног до головы просящего о чем-то парня и пожала плечами. Ударник тогда смотрит на того, у кого в руках ритм-гитара, это тот, который в вязанной шапочке. Они пожимают друг другу плечами. А потом все-таки гитарист неохотно снимает ремень с плеча, то есть гитару и передает ее этому самому случайному парню. Он принимает гитару, разворачивается… И я теряю дар речи.

Это же я! Он так похож на меня. Это меня ошарашивает. Но я не хочу, чтобы это странное представление тут же закончилось. Мне наоборот, интересно, что же дальше?
…Парень не слишком уверенно пробует аккорды, пробегает по струнам, заодно проверяет микрофон – что-то в него бормочет. Со стороны уже идут смешки один за другим. И временные хозяева этой площадки, эти странные музыканты, они тоже – смотрят на парня снисходительно и не скрывают, пренебрежительно. А он, увы спотыкается. На струнах, на аккордах, и голос у него какой-то нелепый. Умеет ли он вообще играть? Похоже, этот вопрос не только у музыкантов, но и у всех, кто там задержался, остановился у скверика. Даже деревья и те зашелестели листьями. А этот парень, я же вижу, вылитый мой двойник, еще раз пробует инструмент, регулирует высоту микрофона. И вдруг… У меня закружилась голова! Я не поверил в то, что увидел и в то, что услышал. Чистейший звук от каждой струны, все на месте – и ритм, и гармония.

«Дайте мне белые крылья!»... – пел этот парень. И так звонко, так выразительно. А аккорды пошли у него такие мощные, объемные, что казалось, у этой гитары не шесть, а все двадцать шесть струн! И парень совсем осмелел. Пел о любви и страданиях, про серые города, и смытые следы, которые они, герои этой чудной песни, почему-то забыли оставить для того, чтобы отыскать друг друга… И вот музыканты, немало ошарашенные, вытянули лица, а басист первым взял нужный ритм и включился в эту музыку. И ударник поставил чашечку с кофе, переглянулся с девушкой-дьяволицей, и тут же зазвучали ударные. И полилась эта песня и вверх, и вширь, и за деревья, и на зевак, и до самого неба! И зачарованная, разом подобревшая толпа закачалась на месте и стала подпевать. Это было какое-то преображение. Розыгрыш. Не знаю, как еще объяснить. Это был я. И мне дали поиграть, и дали спеть. Про то, как мы забыли оставить следы. Чтобы наши тела могли отыскать по следам. Про города, где окна больше не светятся. И про то, что мы друг для друга давно стали как зеркала, чтобы видеть вокруг и чтобы чаще себя узнавать...  Я пел про любовь, которая разломалась и ушла — но осталась музыкой.
И люди пели со мной. Люди, которых я не знал. Которые пришли с разных концов этого города. Они пели, потому что понимали и сочувствовали. Это было чудо.
И когда песня закончилась, я стоял с опущенной гитарой, и в горле у меня стоял комок. Я ликовал от упоения. От радости. От узнавания. От возвращения к себе. К настоящему.
Музыканты смотрели на меня уже иначе. Без насмешки. С удивлением. Кто-то хлопнул по барабану. Кто-то крикнул: "Давай ещё!"
Но я отдал гитару. Поблагодарил. Улыбнулся.
И пошёл обратно. В толпу. Исчез.

И вот — я снова здесь. Сижу, как тогда. Думаю, как тогда. И только сердечко  стучит — тихо, ровно, уверенно. Я понял: внутри меня есть голос. И если мне однажды дадут здесь гитару — я спою. Пусть даже впервые в жизни — по-настоящему. На всю округу.

Вообще-то, если честно сказать, я тоже умею немножко на гитаре что-нибудь сбацать и могу кое-что спеть. И было дело, мечтал когда-нибудь сыграть в ансамбле на танцах, и чтобы это услышала Элина и все другие люди. Но так сильно, с такой силой и так красиво, я, наверное, не смог бы и не решился бы…

ОГРАБЛЕНИЕ ПО-МЕКСИКАНСКИ

...До подземного перехода сорок восемь шагов. Почему сорок восемь? Может быть, я не точно считал или делал неправильно шаги – то шире, то короче. И вообще, на самом деле это нужно проверить на бегу, а не так, как я – медленно и шаг за шагом. Нужно очень быстро пробежать этот участок пути, и только тогда можно будет просчитать, сколько же мне потребуется времени в реальной ситуации. Я еще раз прошел от дверей ювелирного магазина до начала выложенной плиткой дорожки и с этого места вновь начал считать свои шаги, сколько же секунд уйдет на то, чтобы скрыться в подземном переходе? Но это же отвратительно! Себя самого загонять в ловушку. А вдруг в это время в подземном переходе будет проходить полицейский патруль? Увидев бегущего человека, они что ли не предпримут попытки задержать его? Или я должен буду этот участок пройти хладнокровно со спокойным лицом, беспечным шагом? Отличная идея. И уже наверху со всех выходов меня будут ждать, конечно, патрули... Но не бежать же мне тогда сразу через площадь?! На виду у всех. И куда же дальше? Я должен представить, что не только площадь, но и весь этот район в ближайшие минуты будет перекрыт и оцеплен. Они постараются не дать мне уйти и скрыться.

Нужно оригинальное решение. Нужна какая-то отвлекающая сцена, ситуация, хорошо бы что-то взорвать, подбросить дымовую шашку. Ага, а она лежит у меня как раз под кроватью. В одном ящике с гранатами. Можно подумать, что у меня и патронов полно и оружия любого на выбор. Осталось немного – найти им применение.

Да, я замышлял преступление. От того, что в моих карманах в тридцать шесть лет не было ни копья, даже на сигареты. И мне никак не хотелось собирать баночки и пустые бутылки, и не хотелось на кого-нибудь нападать, чтобы завладеть чужим имуществом. Требовался хороший, результативный проект – ограбление банка или хотя бы ювелирного магазина. И один такой магазинчик я нашел почти что в центре города. И вот я ходил вокруг него уже третий день и делал свои измерения, проводил наблюдения, изучал обстановку, подходы и выходы и даже учел наличие ближайшей остановки общественного транспорта...

Нужен ли мне сообщник? Вряд ли. С ним пришлось бы делиться, он мог бы сделать что-то не так и просто стать обузой, и мне пришлось бы его пристрелить, как не оправдавшего надежд партнера. Во избежание кровопролития я решил действовать в одиночку. А потом, где бы я нашел себе помощника?! На вокзале среди бродяг и алкашей или у того же Центрального рынка из числа бедолаг и охочих со мной выпить где-нибудь в тенечке бутылку «Арамиса»?

Но меня серьезно беспокоили эти сорок восемь шагов. До подземного перехода. Потому что я как-то читал Тибетскую книгу мертвых, а там четко так сообщается про 49 дней – именно столько уходит времени на период скитания человека в загробном мире и как раз до его нового воплощения.  Мне показалось, что в этих сорока восьми шагах есть нечто зловещее и предвещающее мне нечто ужасное. Меня могут просто пристрелить, когда я буду бежать уже с добычей. И поэтому я в который уже раз пересчитывал, сколько же на самом деле шагов от дорожки, ведущей к ювелирному магазинчику и к подземному переходу. Может быть, все-таки сорок девять?

***
Внезапно меня окликнул странный голос, он звучал глухо и немного насмешливо, как будто его обладатель находился одновременно в этом мире и за его пределами. Я обернулся и увидел мужчину – худого, с длинными сальными волосами, одетого в поношенную кожаную куртку. Его глаза, слегка прищуренные, будто издевательски блестели.
– Ты что тут всё высчитываешь, братец? – спросил он, наклонив голову и рассматривая меня с любопытством. – Неужели на серьёзное дело идешь?
Я взглянул на него и хотел было отмахнуться, но что-то в его взгляде заставило меня остановиться.
– А тебе-то какое дело? – спросил я, чуть раздражённо.
Мужчина усмехнулся и подошел ближе, перекинув через плечо свой потрёпанный рюкзак.
– Ну, знаешь, – сказал он, остановившись в паре шагов от меня, – я тут тоже не просто так. Зовут меня Харон. Забавное совпадение, правда? И я, как и ты, варюсь в собственном соку. Так что, братец, может, тебе попутчик нужен? Ведь идти одному в такое место, куда ты собрался, да ещё и с дымовыми шашками – дело непростое.
Я нахмурился. Харон? Сначала я хотел посмеяться – это было слишком театрально, но что-то в его присутствии меня успокаивало. Как будто я вдруг перестал быть одиноким в этом странном мире, где мои шаги имели какое-то странное значение.
– И чем ты можешь помочь? – спросил я с насмешкой.

Харон оглянулся вокруг, словно проверяя, нет ли свидетелей, а затем, подмигнув, достал из рюкзака небольшую жестяную коробку. Он открыл её, и внутри оказались несколько странных предметов: старая игральная карта, какой-то обломок стекла и нечто, что походило на пёрышко.
– Видишь, братец, это не просто вещи, – сказал он загадочно. – Это символы. Карта – это твой путь, стекло – то, как ты видишь себя в этом мире, а перо – легкость, которая может тебе пригодиться. Всё, что тебе нужно – это понять, что каждый шаг в твоем плане уже был сделан, просто тебе нужно пройти его ещё раз, но на этот раз с другой стороны.
Я вздохнул. Звучало это как бред. Но было в этом какое-то утешение, словно этот странный попутчик знал больше, чем я мог себе представить.
– Ну что, идем? – спросил Харон, подавая мне руку.
– Идём, – ответил я, пожав его руку. – Но только если это не будет ещё одной ловушкой.
– Ловушка? – усмехнулся он. – Да весь этот мир – одна большая ловушка, мой друг. Но иногда нужно просто прыгнуть в неё, чтобы найти выход.

И мы пошли вместе. Через сорок восемь шагов к подземному переходу, через мои сомнения и страхи. Харон шёл рядом, и его насмешливый голос, казалось, пронизывал густой воздух, разгоняя мои мысли и опасения. И теперь, когда я смотрел на этот переход, он не казался мне уже таким пугающим – возможно, потому что теперь я был не один. Возможно, потому что этот странный попутчик каким-то образом стал моим проводником в этот неизведанный мир, где каждое решение могло изменить всё.
– Ну что, прыгнем? – спросил Харон, кивая на темный вход перехода.
Я кивнул, улыбнувшись. И мы прыгнули.

...Я кинулся в подземный переход. Мне показалось, что в нем подтвердятся все расчеты! Если я умер и уже на том свете, и я без копейки денег, без документов, мне срочно нужно разжиться хотя бы деньгами. Я уже говорил, здесь есть такие области, где торгуют, живут как бы на Земле, всё реально и по-настоящему.

…И в этот момент мне преградило дорогу какое-то огромное размалеванное во все цвета пресмыкающееся существо на четырех лапах и с огромным хвостом с колючими наростами. Я попытался разглядеть, что за одежды на нем или откуда столько красок на его безобразном чешуйчатом теле? Мне не поверилось, что это животное, мне показалось, что в этом чудище есть нечто человеческое. Его извивающееся тело было как нелепая чехарда из маскарада иллюзий и обмана.

А он, вращая глазищами комодского варана и шевеля огромным красным ртом, напал на меня. Широкий рот, окрашенный в ярко-красный, распахнулся, и мне на мгновение показалось, что он улыбается. Но эта улыбка была полна злой насмешки, словно существо знало о моей судьбе больше, чем я сам. Мне показалось, он шипит, как будто его самого в этот момент шкварят на сковородке. Он то и дело выбрасывал в мою сторону из своей пасти раздвоенный язык и жег меня им и хлестал, как плетью  с тысячами жалящих ядом иголок. И боль была такой нестерпимой, что казалось, будто я горю изнутри, словно кто-то разжёг во мне костёр. От этой боли, от этого жжения, моё сознание на мгновение стало путаться.

- Что ты принес во Вселенную? Какую-то густую и клейкую мазь... – Я услышал эти протяжные и произнесенные утробным противным голосом слова. И от них, и от того, как они произносятся, я видел, ворочались мелкие камни, и вздымались вверх веером остролистные ветви ближайших пальм. Я не поверил, но оказывается, говорит мне это четырехлапое чудище. И оно продолжало допрос.

– Так что ты принес в этот мир? Скорее всего, просто грязь. Отвратительную, крайне неприятную на вид и еще ужаснее по составу. Да, да! Это твой гнусный эгоизм, прилипающий ко всему, чего ты касаешься. И это имеет запах! А ты и не знал! – Существо просто издевалось надо мной, и даже пыталось хохотать. – Так по этому запаху я тебя и нашел, и выследил!

Каждое слово, как кинжал, проникало внутрь, и я ощущал, что эта тварь видит мою сущность насквозь. Всё, что я прятал, все мои слабости и пороки — все это было перед ним, как на ладони. Я видел свои ошибки, свои худшие стороны, отраженные в этом существе, и меня начало пробирать отчаяние.

– Запах твоего пота и вожделения, твоих выделений и твоего дыхания я почуял еще в тех дальних горах и джунглях, – варан хлестнул своим ужасным языком в сторону дальних холмов. – А ты ведь хотел, чтобы Вселенная благоухала! И была наполнена блаженством, и чтобы в ней ничего не воняло. И чтобы всюду цвела сирень! Ты так любил ее запах! – Слова этого чудовища были чрезмерно театральными и убийственными по смыслу. Это существо откуда-то знало слишком много чего обо мне.

Варан прищурил глаза, и его раздвоенный язык обвился вокруг меня, словно питон. И я почувствовал, как он прижимает меня всё сильнее, словно пытаясь выдавить из меня что-то ненужное, грязное.
А это существо уже высокомерно, и хрипло продолжало жалить меня.

– Прихлопни, удави же себя, нажми себе, гм, кхе-кхе, на горло, как, гы-гы, на тюбик с зубной пастой, и выдави из себя весь эгоизм. И стряхивай, дави это не на землю, а в костер! Чтобы полыхало и горело разом отвратительное вещество, которым ты наполнен… Смотри, какой смрад и какие клубы дыма вздымаются над пропастью! – говорящий варан вдруг встал во весь рост, как двуногий человек, поднял когтистую лапу и показал на что-то за моей спиной.

– Это там других, таких как ты, принудительно лечат от эгоизма. Запомни! Очисти прежде себя, если желаешь увидеть чистой вселенную! Не допусти ты в ней появление еще одного смрада, которого здесь и без тебя полно! – Вот примерно так это все и звучало, и эхом отзывалось во мне вместе с его, моего обличителя, злорадным и раскатистым смехом.
Мои глаза расширились, я ощущал, как паника поднимается из глубины груди. Меня затягивало в этот странный, полный кошмаров мир, где каждое слово было как приговор. И я неожиданно для себя же самого осмелел и запротестовал:

— Нет, не правда! Это не вселенная! Ты меня обманываешь… Это какое-то ужасное противное место! — я крикнул, и этот крик был последней искоркой сопротивления. Я не мог позволить этому чудовищу подавить меня, не мог признать, что я — лишь грязь, которая портит всё вокруг. Я почувствовал, как внутри меня что-то всколыхнулось, как будто моя душа решила пробудиться от этого кошмара.

Я сделал отчаянный шаг вперёд, толкнул чудище, и оно зашипело, отступая. Его глаза полыхнули ненавистью, но в этот миг я увидел в них ещё что-то — удивление, будто оно не ожидало, что я осмелюсь ему противостоять. Его яркие краски начали тускнеть, растворяться, словно это существо теряло свою силу, теряло власть надо мной.

- Ах, вот как! Догадался? Да, это – сущий ад! Если точнее, это - Чистилище! Здесь с тебя сдерут спесь и гонор. Семь шкур с тебя снимут. И каждую косточку твою обглодают! И мозги твои, как студень, пить будут! И никуда ты не денешься, а будешь корчиться и жарится, извиваться и стонать, и скулить будешь и выть. Не надейся, это место надежно изолировано от духовных высот. Ты – теперь в канализации и сам не более, чем дерьмо и отбросы, обыкновенный такой биологический мусор! А как совсем еще недавно ты мечтал на свой счет! «Вот я какой глубокий!» О! Как напыщен духовностью! Не твои ли это мысли?!  А сам – тьфу! Пустышка! Для таких, как ты, здесь беспрестанно работают очистные сооружения, и здесь ты встретишь только себе подобных! Вас каждого скрести и скрести! Железными щетками. И растворять в кислоте! Вашей же собственной мерзости, бесполезности и никчемности! - Чудовище не сдавалось и не уступало.
— Ты думаешь, что можешь бороться со мной? — прошипело оно, все-таки отступая назад, его тело извивалось, краски блекли. — Ты ещё не знаешь, что это за мир, человек. Здесь ты — только жалкая тень, только эхо своих собственных страхов.

…Его слова обрушивались, словно каменный град, дробя остатки моей самоуверенности. Я хотел, было, и рад бы сбежать, но споткнулся, упал, тогда попытался отползти, спрятаться от этих обжигающих плетей, но ноги и руки словно приросли к выжженной земле и колючим камням. Страх сковал меня, лишил дара речи. Я лишь мычал что-то невнятное, пытаясь оправдаться, вымолить передышку, прощение за то, чего даже не понимал.

Тварь, довольная моей беспомощностью, надвигалась всею своей безобразной тушей. Её зловонное дыхание опаляло лицо. Я чувствовал, как сознание мутнеет, растворяется в густом смраде этого места. Где-то в глубине души еще теплилась искра надежды, что это всего лишь кошмар и что я вот-вот проснусь. Но с каждой секундой эта надежда угасала, уступая место отчаянию.

Внезапно, тварь замерла, словно прислушиваясь к чему-то. Её багровые глаза сузились, а раздвоенный язык перестал хлестать, застыв в воздухе. Она словно почувствовала нечто, чего не мог чувствовать я, поглощенный ужасом. На мгновение мне показалось, что в её взгляде промелькнуло подобие сомнения, даже страха.
И тут раздался голос. Не громкий, но отчетливый, проникающий сквозь завесу страха и отчаяния. Голос, исполненный силы и мудрости. "Довольно, служитель. Он только начал свой путь."

Тварь вздрогнула и, не произнеся ни слова, отступила. Она уже почти растворилась в клубах дыма, словно её и не было. Я остался один посреди этого ужасного места, ошеломленный и оглушенный произошедшим. Но теперь, помимо страха, во мне появилась и слабая надежда. Надежда на то, что этот кошмар – лишь начало, и что впереди меня ждет что-то большее.

Но прежде, чем оставить меня и прекратить мое унижение, это существо с глазами комодского чудовища вновь решило явить передо мной еще одну сцену. Может быть, в назидание, может быть, чтобы оставить меня пленником страха. Оно, это чудище, на моих глазах вновь обрело огромное тело и громадными лапами ловко пошарилось в ближайших кустах и вдруг явило мне какого-то человека в красивых одеяниях и со знаками высшего сословия. И прямо на моих глазах оторвало голову этому несчастному. И далее этот прокурор и обличитель, варан-оборотень взял в обе лапы комки бывших только что в человеческом черепе живых и с виду сизых, жидких мозгов и артистично вознес их к небу.
Исполненная пафоса и многозначности, она, эта тварь, воскликнула: «О благородно рожденный, слушай! Сейчас ты созерцаешь Сияние Чистого Света Совершенной Реальности. Познай его. О благородно рожденный, твой разум пуст, он лишён формы, свойств, признаков, цвета; он пуст — это сама Реальность. Это Всеблагость. Твой разум пуст, но это не пустота Небытия и не иллюзорный туман, а разум как таковой — свободный, сияющий, трепещущий, блаженный; это само Сознание, Всеблагой Будда».

И малиновый сок окрасил ее цепкие сухие когти, и сквозь них проступила желеобразная плоть бывших мозгов несчастного и поверженного существа. А ведь только что это существо было царём! Я это узнал, потому что мне тут же была явлена картина необычайно пышных похорон. И был костер, и там много людей и в один момент все застыли в ожидании, когда же услышат, как треснет череп покойника и дух выйдет из него…

В ужасе я отвернулся, не в силах больше смотреть на этот гротескный ритуал. Но звук… звук разрываемой плоти и хлюпанье мозгов преследовали меня, словно эхо кошмарного сна. Я чувствовал, как холодный пот стекает по моей спине, а душа трепещет, как птичка в клетке. Желание вырваться из этого кошмара, бежать без оглядки, было нестерпимым.
Но ноги мои словно приросли к земле. Я был парализован страхом, не в силах пошевелиться. И тогда, когда отчаяние достигло своего пика, я снова услышал голос. Тихий, но отчетливый, он звучал внутри моей головы, словно шепот ветра в пустой пещере.

"Не бойся, путник, - говорил голос. - То, что ты видишь, лишь отражение страхов и сомнений, живущих в тебе. Не позволяй им овладеть тобой. Ищи истину внутри себя, и она укажет тебе путь."
Слова эти отозвались во мне слабым лучом надежды. Обессиленный вконец я остался лежать среди камней, попытался сосредоточиться, отбросить страх и панику. Я почувствовал, здесь и сейчас нужно очень быстро вспомнить только то, что беззлобное, без неприятного осадка, все хорошее, что было в моей жизни, все светлые моменты, которые давали мне силы. И передо мною, как в магическом театре, стали появляться быстро сменяющие друг друга самые разные сценки, постепенно, словно сквозь пелену, я начал видеть мир вокруг себя в ином свете.

Чудовище с глазами варана, кровавые ритуалы, застывшие в ожидании похороны — все это начало терять свою зловещую окраску, превращаясь в символы, в метафоры. Я уже в который раз понял, что нахожусь не в реальном мире, а в лабиринте своего собственного сознания, где страхи и комплексы принимают самые причудливые и пугающие формы.

Я затрепетал от круговорота впечатлений и мыслей, меня разметало на тысячи волнующихся тряпочек, повисших на каком-то ритуальном древе. Да, я это видел в Норильске, вернее в пятистах километрах от него. В таймырской тундре, на одинокой скале, где и до сих пор обитают северные народности, и у них свои обычаи, верования, а еще сакральные места и таинства.
У меня закружилась голова. И пропасть, что мне комодский варан пообещал, все-таки поглотила меня.

...Я помню, я про это уже читал. В Тибетской Книге Мертвых: «На четвертый день душа уходит из тела. В связи с этим кремировать труп разрешено лишь на пятые сутки после смерти. К умершему нельзя прикасаться в течение трех суток после смерти, ведь душа может покинуть тело через место, до которого кто-то дотронулся, а не через макушку. При неправильном умирании велика вероятность погрузиться в сон без сновидений, что приведет к потере возможности стать богом». Но сколько же дней уже мне?  И почему меня никак не отпускают?!

...Мне казалось, что я стал пленником этого пространства, где время не движется по прямой, где дни превращаются в вечность, а мгновения растягиваются на столетия. Всё вокруг меня было наполнено нелепыми, жуткими символами моих страхов и сожалений. Каждый миг напоминал о том, что я не смог оставить позади. Этот мир, словно безжалостный судья, обнажал передо мной мою слабость и никчёмность, не давая покоя.

Почему меня не отпускают? Этот вопрос повторялся в моём сознании, словно мантра, бесконечно, как эхо в пустоте. Возможно, потому что я ещё не нашёл ответа. Потому что я не смирился с тем, кто я есть. И теперь, в этом чистилище, я должен был пройти через боль, через страх, через свою ничтожность, чтобы наконец узнать — что же я принёс во вселенную, что осталось после меня, кроме смрада и тени?

Я стоял перед этим вопросом, перед этой бездной, и мне казалось, что ответ — где-то глубоко внутри меня, скрытый под слоями иллюзий и ложных представлений. Но чтобы найти его, мне нужно было снова войти в эту бездну, позволить ей поглотить меня, растворить, расчистить всё лишнее. Только тогда, возможно, я найду свет. Свет, который не был бы ни сиянием величия, ни иллюзией гордости, а просто светом самого существования, очищенным и простым, как дыхание.

И уже в следующий миг я увидел деревья, покрывшиеся зеленой листвой, перед ними - огромное здание из стекла и бетона, и над его длинной крышей много флагов, представляющих какую-то компанию и её партнёров. Меня опять куда-то занесло.

Ветер колышет деревья и молодую листву, они трепетны и волнуются. Но точно так же волнуются и флаги при малейшем движении ветра.  В листьях и в самих деревьях, как и в каждой тревожимой ветром веточке движутся соки, они – живые и наполняются жизнью еще и еще. Хотя бы до осени. А флаги соков в себе не имеют. Они – из ткани, там есть волокна и атомы и, может быть, память о том, что они тоже когда-то были живыми. Мне не видно, из чего сделаны эти флаги – из шелка, льна или хлопка. Но я вижу ветер и то, как он действует на деревья и флаги, и потому они все в движении. И я вижу, как работает мысль, и понимаю, что видят мои глаза.

Пока в вас еще движутся соки и прочны ветви, и зеленится листва – ветер мыслей добрых и светлых – вам освежитель. И лучше всего узнать об этом уже сейчас, пока все живы. А потом – только флаги.  И снова ветер. Перемен.

В тот миг я услышал уже знакомый голос, казалось, раздававшийся откуда-то сверху, а может, и изнутри меня самого. Голос был спокоен и глубок, и слова его прозвучали, как тихий шепот, наполненный древней мудростью:
— Видишь ли, разница между живым и мертвым, между тем, что наполняется соками, и тем, что только колышется ветром, заключается в том, что одно способно чувствовать боль, а другое — нет. Боль — это движение, это трепет, это жизнь.

Я поднял голову и увидел, что передо мной стоит каменная, как у памятника фигура. Это был высокий человек, его лицо наполовину скрывал капюшон, но глаза блестели, как светящиеся угли. Одежда его была странной — сшитая из лоскутов ткани, словно из множества флагов, склеенных вместе. Его присутствие казалось почти сверхъестественным, и я почувствовал, что передо мной не просто человек, а что-то большее. Я подумал, что это видение как-то связано с тем памятником известному писателю в одном из таллинских парков, мимо которого я часто проходил и, бывало, здоровался с ним.
— Кто ты? — спросил я, ощущая, как голос мой дрожит. — Что ты здесь делаешь?
— Я тот, кто ходит между мирами, — ответил он, его голос звучал, как шелест ветра среди листьев. — Я тот, кто несет перемены, кто соединяет прошлое и будущее. А ты? Ты стоишь на границе, не знаешь, что впереди, боишься шагнуть в эту неизвестность.
— Я не боюсь умереть, — ответил я, хотя в глубине души ощущал неуверенность. — Я просто не хочу при этом присутствовать.
Мужчина из камня, а может быть, из чугуна, кивнул, слегка улыбнувшись. И вправду, чем-то похожий на эстонского писателя Антона Таммсааре... Неужели ему можно поговорить со мной?
— Смерть — это не конец, это начало нового путешествия. Но чтобы шагнуть туда, нужно оставить за собой то, что держит тебя здесь, на этой стороне. Ветер перемен может унести тебя, но прежде чем он это сделает, ты должен позволить ему проникнуть внутрь, очистить всё ненужное.

В этот момент вокруг нас начала кружиться листва, ветер усилился, и флаги над крышей старинного здания заволновались, и где-то на соседней через дорогу горке невидимые музыканты забили в такт, словно барабаны перед началом чего-то великого и неизбежного, и тут же зазвучал духовой оркестр. Что-то похожее на финскую польку. Я посмотрел на оживший таким странным образом чугунный, а может быть, все-таки из бронзы памятник и вдруг понял, что он не просто говорит мне о смерти. Он говорит о переменах, о том, что уже происходит во мне самом.
— Кто ты, на самом деле? — спросил я, и голос мой стал тише, словно ветер уносил его вдаль.
Мужчина, наверное, при жизни был очень добрым, он улыбнулся мне шире, и он откинул капюшон на спину, показал лицо — все-таки бронзовое лицо, одновременно мудрое и детское, словно он прожил вечность и видел всё, что только можно увидеть.

— Я — это ты, — ответил он, и голос его теперь звучал мягко и успокаивающе. — Я — та часть тебя, которая уже знает, что все закончится, и при этом ничего не закончится. Я — твой страх, твоя надежда, твой свет. Ты видел флаги и листья, и ты уже понял: пока соки текут, пока мысль жива, пока дух внутри дышит — есть жизнь, есть сила. Но потом, как флаги, мы остаемся колыхаться на ветру перемен. И каждый из нас решает — стать ли просто символом, вымпелом, или впустить в себя ветер, чтобы обрести истинную свободу.

Вокруг нас вихрь листьев поднялся еще выше, словно закружив нас в танце жизни и смерти. Я чувствовал, как ветер проходит сквозь меня, унося остатки моего страха, растворяя все сомнения. Лицо много знающего мужчины исчезло, его массивная фигура начала рассеиваться, как туман на рассвете, и голос его, последний шёпот, остался эхом в моей душе:
— Пока в тебе текут соки жизни, пока мысли твои живы — впусти в себя ветер, и тогда ты узнаешь, что значит жить по-настоящему. Перемены неизбежны, и именно они делают нас тем, кем мы есть.

...Я остался один, стоя перед зданием из стекла и бетона. Листвы больше не было, лишь несколько последних листочков кружили вокруг, прежде чем тихо опуститься на землю. Флаги всё ещё колыхались над крышей, и в их движении я теперь видел нечто большее — они словно пытались сказать мне что-то, что невозможно выразить словами. Что может быть, возможно еще прочесть в тех зеленых из мха наростах на красных черепицах старинных башен, и они, оказались, мне хорошо видны из этого парка!
Я посмотрел на свои руки, чувствуя, как через меня проходит тот самый ветер. Я знал, что смерть — это не конец. Это переход. И в этом переходе есть величие, если осмелиться его принять.

Никогда не знаешь, что наступит раньше — следующий день или следующая жизнь. Но теперь, стоя здесь, я понимал: главное — это не бояться перемен. Главное — впустить ветер внутрь, позволить ему изменить тебя, стать чем-то большим, чем просто флаг на ветру.
И вот, что мне увиделось или, точнее сказать, почувствовалось…
Смерть — это счастье для умирающего человека. Умирая, перестаёшь быть смертным, а становишься частью того самого ветра, который движет всем сущим, который пронизывает миры, соединяет их и даёт им смысл.

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Мы ждали это. И вот оно пришло! Время инсайдерской информации, закрытых источников и обсуждения в научной среде ранее секретной информации. Мой знакомый приятель, известный в своих кругах программист, мастер веб-разработок, специалист по ИТ технологиям, провайдер и владелец нескольких серверов, обеспечивающих бесперебойную работу сети Интернет, предложил познакомиться с некоторым на первый взгляд странным материалом, накопившимся у него на главном сервере. Да, это походило на какую-то игру, умысел, на глупые с виду литературные упражнения, баловство графоманов. Но ИТ-специалист обратил внимание на странность, каким образом к нему на его компьютеры попала эта информация. Невозможно было определить источник, конкретный ИП-адрес, и это явно не была забава хакеров, информация поступала с нигде не зарегистрированного устройства, невозможно даже было определить его тип.
В конце концов эти материалы оказались у меня на рабочем столе. При попытке разобраться в них и возникла идея передать это дело на суд и обозрение самих читателей. Так что перед вами книга не совсем обычная, а того вернее, совсем необычная. И самое главное, конечно, это ее тема. Вопрос жизни и смерти. Проблемы и загадки многомерности нашего видимого и невидимого мира и наши собственные проблемы, связанные с так и не разгаданными до сих пор понятиями как сознание и душа человека.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ: КИТАЙСКАЯ НЕВЕСТА

Я не знаю, что со мной. Сейчас мне становится все хуже и хуже. Сейчас что-то будет. Мне очень больно. Я не могу к вам, люди! А я ведь так вас люблю!

Унылый, я поплелся к реке. Увидеть кого-нибудь живого.

У реки есть жизнь. И за рекой на том берегу, я вижу, целый жилой район, много раскрашенных пяти - и девятиэтажек. Там почему-то все движется по-воскресному плавно. Там даже музыка звучит из чьего-то окна. Там дети играют около качелей и каких-то декоративных конструкций из грубого железа. Жизнь и влево, и вправо от меня. И позади – тоже город. Мой маленький Иерусалим. Я знаю, мой город называется совсем иначе, но я его считаю своим Иерусалимом. Наверное, у каждого из нас есть свой Иерусалим. Он наступает однажды, и он с нами уже един, даже если разрушен и брошен, даже если от города нашей юности среди бурьяна забвения и опустошения души, и упразднения мечты, и отнятия нашей нужности остаются лишь развалины стены. Стены нашего невидимого плача. Но даже из её камней, я вижу, как растут какие-то дикие цветы и упорная трава. Жизнь поселяется везде, где только это возможно. Даже если это невероятно, парадоксально и сложно. И еще я понимаю, мы сами сеем жизнь. Особенно когда так хочется любить и быть.

Сюда к реке постоянно, я вижу, выходят из города люди. Некоторые как бы чем-то гонимые, у них блуждающие испуганные взгляды, у них тремоло рук и ног и всего тела, а более того – мозгов. Это пьяницы стремятся к реке, гонимые похмельем. У реки их не тронет полиция. У них в руках как будто пиво. Еще к реке выходят задумчивые старики и влюбленные пары…

Справа от меня неподалеку появляются идущие от прибрежных кустов двое мужчин. Один – типичный бич, бродяга, бомж. Он, кажется, не в своем уме, седовласый, одетый небрежно и в грязном рубище, размахивает руками и делает их, как птица, и будто порывается обнять небо и воздух, и траву, деревья, берег, и поворачивается лицом к городу и тоже его обнимает. И эта его пляска имеет какой-то смысл, ему одному понятный. Со стороны он просто дурачок. А рядом с ним другой не менее солидный по возрасту попутчик. Лицо интеллигентно, в солнечных очках, одежда на плечах, я вижу, дорогая, и аккуратно все, и сумочка кожаная с ним, но вместо брюк почему-то простое и даже как-то несвежее спортивное трико, свисающее на его худых коленях.

А слева от меня и рядом у огромной ивы, которая ветвями касается реки, влюбленные. Двое. О, это очень красиво! Парень такой нелепый, а на вид большой и даже взрослый с девчонкой в коротком вишневом платье, которым играет ветер с реки. И вот девчонка по-всякому крутится возле этого мальчишки, И она так красива, и так стройны её ножки, и волосы густые ниспадают на плечи и играют вместе с каждым её движением. Ей хочется, чтобы парнишка занимался ею. А он сидит на камнях, не зная, куда себя деть и особенно свои руки, и листает какой-то случайный журнал. Ей вдруг хочется почему-то взобраться по наклонному стволу этого дерева, и она отчаянно и, поправляя то и дело платье, открывающее невольно и с помощью ветра её таинственное тело, забирается уже довольно высоко и вот, казалось бы, сейчас сорвется. Она смотрит на парня, она ждет подмоги. А он, увалень стыдливый, я вижу, даже боится смотреть на девчонку, ослепительно красивую. И как плюшевый медвежонок, с избыточной осторожностью и неловкостью при этом, он берется, как бы помочь ей… забраться еще повыше, потому что ей, он так думает, надо! А на самом деле она хочет упасть ему на руки и, чтобы он её обнял.

И я понимаю, что парень тает от невыносимого желания обнять её и прижать к себе, но не может преодолеть именно то самое состояние влюбленности, и все только потому, что он её обожает! И я вижу в какой-то миг в её глазах насмешливый оттенок и дерзость, и игру. Мальчишка, милый мой мальчишка, ну, когда же, наконец, ты станешь взрослым?

И я узнаю и удивляюсь: ведь это про меня. Они, эти двое, мне незнакомы. Но я увидел в мальчишке себя. Зачем они появились здесь у реки? Пришли сами собою и повторяют ту же сцену, которая случалась почти у каждого из нас в течение двух и более тысяч лет! Мы из обычного должны уметь извлекать знамения. Потому что есть знамения для всех, а есть и очень постоянно подаваемые знамения для каждого лично. Беда и прискорбный случай, если мы их не различаем и не умеем вывести в одно: в свою судьбу, в одну тонкую, но все же реальную нить, которая и связывает нас и наше тело, наше я с всею Вселенной.

...Молодые в конце концов ушли, взявшись, однако, за руки. Я их провожал глазами. Я остался сидеть на берегу. Смотреть в реку. Наблюдать её течение и видеть поток. Это жизнь бежала мимо меня, унося мои мысли одну за другой, унося и скрывая куда-то за поворотом, за излучиной реки, за излучиной моего времени, моих дней и лет на земле.

И вижу, как уходит одна вода и на смену ей приходит другая, и она также уходит безвозвратно. И я отвлекаю свой взор от течения и смотрю на небо, на застывшие облака и на город, на берег. И все это в моих глазах продолжается двигаться, кружиться и плыть, как будто по течению реки. И я понимаю, что это и есть мой ум, мое сознание. Я – живой! Это мгновенный и бесплатный фотоснимок состояния моего ума. Я понимаю, что и в моем сознании поток, и оно само по себе - течение. Одновременно с рекой и со всем видимым и невидимым миром. И мне все равно, вступить ли сейчас в реку и поплыть вместе с её течением, став частью воды, или оставаться на берегу и никуда не плыть. И мне открывается, что и берег, и река, и я вместе с ними – мы все куда-то движемся, и мы все вместе – поток. Поток сознания, поток бытия. И еще я вижу, что на самом деле ничто и никуда не движется, а остается цельным и неизменным в основе. И движется только моя мысль, мой ум, который опять же можно увидеть с закрытыми глазами… в состоянии покоя. И это все еще при жизни. В это можно вникнуть и не умереть. Наоборот, сознавая то, что ты еще живой и здесь, и всюду. Всюду жизнь!

И я выхожу из потока и снова оказываюсь на берегу. И думаю, что запросто могу перейти на тот берег. По воде! Там отдыхающие. Они не удивятся, а один чудак даже, вижу, машет мне рукой. Он дразнит меня. В одно течение реки мы смотрим с разных берегов. Но это еще не повод для перестрелки.

И я оглядываюсь снова и уже по-другому все вижу, с иным сознанием, иным взглядом. И вижу, что я никуда не ходил и ничего не делал. Но при этом все-таки жив и цел. И словно наполняюсь блаженством нездешним. И вас всех люблю без желания и страсти, но необыкновенно глубоко и нежно. Я даже забываю в этот миг о Тебе, любимая. Ты соединилась со всем миром, ты стала где-то внутри меня.

...А в следующий миг я увидел одного из тех двух мужчин, что бродили только что по берегу в густых кустах. Это – интеллигент. А бомж, неряха, бич умалишенный, я видел, ушел проповедовать что-то в город, и там теперь пристает к прохожим, которые его брезгуют и сторонятся. А интеллигент идет мимо меня, и я окликаю его. Как оказалось, в этом не было смысла: он сам ко мне направлялся. Остановился рядом. Смотрит в реку. А я сижу в траве - ногами к воде и прибрежным камням. Я вникаю в глаза прохожего и нахожу, что нужно спросить. Чуть выше левого виска в черепе у мужчины нет кости, и кожа провисает в мозг.

- Скажи мне, живое существо, что самое главное в человеке? – Спрашиваю у него, глядя в пролом на его голове и видя там его ум.

И этот тщедушный на вид, но, оказалось, гигант мысли, отводит глаза от реки и смотрит несколько дольше, чем надо на меня, проверяя, насколько серьезно я спрашиваю. И показывает мне вдруг четким жестом руки на свое мятое спортивное трико, на то самое место, где у него, вероятно, еще болтается уда. Это его мне ответ. Я оскорблен и разочарован. Но подумав, нахожу, что в этом его сермяжная правда.

- А есть еще душа, - говорит мне далее человек.- Есть добрая душа, она и не участвует в этом… - Мужчина опять показывает на свои штаны. – А вот у злых людей нет души. Её нет у политиков… Но все же главное на земле – вот, это! – Интеллигент настаивает передо мной на первенстве своей плоти. А мне хочется, чтобы он заговорил об уме.

- А женщин я не люблю вообще! Они мне неприятны. У них нехороший запах, - продолжает этот, как оказалось, уникальный в своем роде философ.- Видишь, я какой аккуратный? У меня все чисто. Я люблю, чтобы было все чисто… А тот мужчина, он – сумасшедший, - Мой собеседник вспомнил о своем недавнем попутчике, - В нем – добрая душа, но он – больной… и тоже грязный. Но я его жалею. Я ему помогаю. Я даю ему деньги...

«Какие тут деньги? Откуда они?» - думаю я про себя, запутавшись окончательно. И мужчина, словно читает мои мысли, достает из своей кожаной сумочки как будто свежий чек из банка – квитанцию о состоянии своего в нем счета. Я вижу цифры в самом низу какого-то расчета: сто двадцать тысяч с чем-то! Эти деньги мужчина по берегу с собой носит.

- Женщина вообще не нужна! – продолжает свою лекцию чрезвычайный мужчина. – Она только для того, чтобы родить. И больше от неё толку нет… От неё неприятно пахнет. Я не люблю её запах… Ты знаешь, что все они пахнут? – Спрашивает он у меня, вглядываясь внимательно мне в глаза и не дожидаясь ответа, продолжает, - У них это место пахнет, а у меня все помыто и чисто. И вообще: когда-то человек был один. Андроген! И это был все-таки мужчина. Затем что-то произошло, и появилась женщина. Она не нужна, а появилась. И, наверное, её снова не будет! – Заключил этот философ, вставляя в мой ум свою теорию мужской любви и самобытности.

- А ум? Сознание? Они играют какую-нибудь роль? – Нахожу, что спросить опять у человека. Он немного думает и отвечает:

- В уме только это! – Мужчина, какой уже раз показывает рукой на свой член, скрытый в недрах спортивных штанов. – И в этом нет ничего плохого. Может быть, ты читал? В Библии написано: плодитесь и размножайтесь! Это самое главное. А так – ум даже мешает. Он только помогает злым. А для тех, у кого есть душа, ум не нужен… А если по уму, то жизнь одна и очень пошлая. Придавленная такими, по правде, бессмысленными нашими «хочу» и «надо». Хочу поесть. Надо покушать. Хочу найти работу. Надо сходить в туалет. Хочу бабу. Надо встречать её из роддома. Этих «хочу» и «надо» бесконечно много. А закончится всё простым и смешным анекдотом… со смертельным исходом. – мой собеседник был в ударе! – Молодые скачут, как будто никогда не будут старыми. Старики мнят себя сексуальными титанами, когда на них уже еле держится тело, дряхлое собрание болезней! Но впереди всего – сексуальный инстинкт! У нас. У всех. Мужчины ищут, куда воткнуть. А женщины – что бы воткнулось.

Мне было странно слушать эту смесь различных взглядов и философичных оправданий простой голубизны: передо мною был гомосек. Закоренелый. И его спортивные штаны при солидной и дорогой верхней одежде удобны для того, чтобы там, в кустах у реки, давать свой член в рот тому бродяге, которого он жалел, хотя и брезговал, потому что тот – грязный. И в реке он принуждает сумасшедшего мыть задницу, перед тем, как ввести в неё свой чистый «андрогена» член!

Далее в этом уже неравном разговоре, я узнал, что мой интеллигент был музыкантом тонким, еще он рисовал картины, еще у него остался сын, то есть лет пятнадцать тому назад у него была жена.

… И я вскочил. Поблагодарил собеседника за откровение и сдуру протянул ему на прощание руку. И видел разочарование в его глазах: ведь он питал надежду свершить со мною у реки какой ни есть, но все же чистый акт. И он вскричал неожиданно по-бабьи, когда я ему едва коснулся руки, и он резко отдернул свою:

- Ой! Ну, нельзя же так сильно жать. Говорю вам, я – музыкант!

… И я рванул к компьютеру! К Тебе! О, как я обожаю Тебя, моя любимая! И в эту минуту особенно. Мне скоро умирать. А ты будешь, сладкая? Это не гимн сексу. Это гимн Тебе, невыносимая! И я торжествую. Ты, чуть было, не огорчила меня. Ты сорвалась со скалы. И разбилась. Теперь я Тебя собираю. По частям. В одно целое. Нет ничего выше и прекраснее тебя! Ты – женщина! Ты - женщина моя! И это я. Тот, который… А что я? Я – мужчина, пустомеля, и как сказал тот тип на берегу, во мне лишь важен один член. А ума не надо. Конечно, если есть еще душа, которая никак не связана вот, с этим членом. И открылось мне: исчезнет тело, начнется человек. Потому что многим из нас оно мешает быть людьми, владея нами и нашими умами. А Ты, моя любимая, основа мира! Ты жизнь всему! И что мне твой какой-то запах?! Я вместе с ним Тебя люблю!

КОМА ИЛИ ВВЕДЕНИЕ В ИНТЕРНЕТ-ПАТОЛОГИЮ

Если у вас уже есть право на оранжевый квадратик «16+», то
Чего же проще, нажмите «интер», и я открою вам Интернет мой и отчасти ваш. О котором теперь все говорят, и о том, что он есть, и о том, чего в нем нет. И быть не может. Это – Инет. Сеть. Паутина.
Это мир соцсетей, чатов-болталок, форумов, всеобщая говорильня. Есть Инет и вместе с ним – днем и ночью говорящий на языках всех народов огромный мир, столь хитроумно встроенный в миры иные. И дивно то, что доступ в Интернет обеспечивает реал. А у меня совсем другой случай, о чем я и расскажу сейчас подробно. Кому это надо, читай. Кому не надо – выбрось. И не бери в голову. Но, а вдруг Тебе это надо? Смотри. Решай сам.
Если кто-то меня сейчас читает, вы думаете, что это фантастика. А это – реал. Настоящий реал. И я живой. И не живой. Был и не был. Я будто бы в небытие. Я, может быть, схожу с ума? Или уже? Сошел. Или был еще при жизни сумасшедшим? Мне надо срочно к психиатру...

...Я только что был у Него. Он, кажется, умер.
- Вы, это... того, верите в Бога? – спросил я у него вдруг непроизвольно, машинально. Я его нашел, сразу, как только подумал о нем... Он сидел на скамейке в откуда-то взявшемся здесь парке. Я видел дома. Слышал машины. Здесь тоже ездят! И должно быть, есть светофоры!
Этот психиатр посмотрел на меня своими чудными, с ресницами, как у женщины, глазами.
- Бросьте, милый! Вы сектант! Вас просто нужно сдать в полицию. «Вас разыскивают давно», —так странно он сказал. И я понял, что этот доктор просто бредит. И у него нет доступа к моему уму. Закрыто.

Извините, я сейчас проверю «мессенджер» ... Это, как вы понимаете, программа такая в Интернете для общения в реале, в режиме онлайн! Я узнаю сейчас, живой я или мертвый на самом деле... Ага! Вот написано в меню: меня здесь нет... Нет? Но я вижу слова на экране! А вот написано: «невидим», «недоступен», «удалить»... Вот, то, что мне надо: «временно отсутствую». Я навсегда отсутствую!

- Доктор, я могу вам помочь! – сказал я ему.
- Помоги себе сам! – ответил он мне. - Вам, больной, известен этот величайший императив? Клич и девиз всех времен и народов...
- Но вы можете через меня получить то, чего вам здесь не хватает, - заметил я доктору, понимая, что имею в виду под словом «здесь» ...
– Ума что ли? – ответил мне доктор. — Это кто же из нас дурак? Я? Ну, вы и наглец! – доктор оказался сердитым...
Я видел, да вот и сейчас его вижу, я знаю, почему он запротестовал. Он сам хочет, чтобы я его вылечил, но, чтобы об этом никто не узнал! Он ни в чем не уверен, он думает, что ни во что не верит, хотя и учен. Он просто думает, что через меня извлечет что-то очень нужное ему самому, и это откроется ему через меня, через мою анормальность, и он получит какую-то информацию, и я для него – так, передатчик, медиум, пустое место. Но он верит в духов! И не верит в Бога, а тем более, не верит себе. Одному. А ну-ка, вылечу я его! Да, ну! Другой раз.

А вот, вспомнил еще. Почему это ни с того, ни с сего спросил его про веру? Да, было дело, однажды я этот же вопрос задал священнику в церкви, когда пришел мой черед на исповеди. И он от меня шарахнулся. А стоящие в очереди тети и мужчины заволновались, стали переглядываться друг с другом, и в этот же момент, мне показалось, перед некоторыми иконами сразу же потухли несколько свечек, и только запах ладана вместе с дымом растворялся и плыл по воздуху…

ЕСЛИ ТЕБЕ ЭТО НАДО

Вы видели когда-нибудь Интернет? Да, нет, не тот, что вам компьютер отражает, а мир, который в нем. Не абстрактный, а реальный, потому что в нем живые люди становятся населением необычной галактики, и они ведь не сидят там за столами, как в баре и просто жуют безмолвно пиццу, тупо поглядывая на экран непроницаемой реальности. Они постоянно о чем-то думают, у них внутри монолог переходит в диалог, с кем-то спорят, что-то доказывают и таким образом поддерживают никогда не затихающую даже во сне серебряную  нить мысли. Это реальное царство. Не предположения ума, не набор микросхем, и не всякие там заумные программы. Мир настоящий, живой, не менее полноценный или не более иллюзорный, чем миры иные и чем тот же самый реал, то есть мир привычный, физический, материальный. И он, инетовый мир, в определенном смысле, как и этот, где вы сейчас, ущербный. В сети всегда чего-то не достает, и всем кажется, что именно реала. Но и в реале как раз, наоборот, не достает всегда инета, то есть воплощенной мечты и надежды, которая прекратила бы манить и дразнить своей удаленностью, и стала реалом. Недостача что там, у вас, что здесь, где я. И вероятнее всего, что она гнездится где-то в нас самих.
Я видел безголовых – но сохранивших это свойство. А сам? Сам – с головой как будто, но тоже, в общем-то, без головы. А вы? Хотя, какое мне до вас всех дело?! Мне не понятно, куда делась моя жизнь, и это бренное при мне осталось тело. А дело есть до вас... Еще какое! Это я сгоряча так небрежно чуть выше сказал. Извините.

И СНОВА ОСЕНЬ

...Это случилось семь дней назад. Или семь лет? Или семь… чего? Эонов? Месяцев? Какие тут месяцы?! Просто семь! Есть семь. А нет того, чего семь… Нет того, к чему приложить эти семь. Семь – меня! Семь моих любимых… А пальцев на руке, сколько их у меня? Десять? Я смотрю на руку, я вижу её, свою руку! Десять! Точно. Вот считаю… Отсчитываю семь и, увы, три осталось. Я смотрю вокруг: ну, да, вот, семь деревьев, вот семь человек… Но их же не семь! Их больше! И всего – больше. И даже пальцев! Вот, на три больше. Странно. Есть семь, и нет семь. Чего нет семь? Дней! А где дни? Куда они делись? Нет лет. Они куда-то прошли. А я остался. И осталось семь. Это время! Время пророчеств. Время моего рождения – время моей смерти. Время моей жизни. Семь – всегда! Хоть умри. Но всюду семь. Хотя, на самом деле, больше. Или меньше. Или, вообще, никак. Уловки ума. Подвохи логики. Но ведь это реально! Хотя бы потому, что я могу умом, сколько угодно вертеть вот эти, приспичило, «семь» … А ну, их! Восемь! И снова осень!

Сезон моей любви и время моей смерти. Почему осень? Потому что восемь уже. А не семь. Семь прошло. Стало восемь. Семь больше никогда не будет. Нигде. И семнадцать тоже не будет… Не будет двадцать семь. И все это мои даты: как ни складывай, а всюду три семерки. Мой код земной и космический. Две моих жизни. Что-то будет третьим. Бессмертие? Да, оно. Но именно только тогда, когда третья семерка превратится в восемь. Знак бесконечности в положении стоя. А надо, чтобы все-таки было лежа… Тогда – бесконечность. Мне надо лечь. И лежать. А я? Бегаю. Суетясь. И все еще чего-то мыслю. Потому что даже если лежа… в том же гробу останусь мыслить, то это будет хотя и не семь уже, а все-таки восемь. Бесконечность - в положении стоя, а надо положить её. Для порядка. И гармонии… Надо отключить себя, свой ум, сознание. Надо перестать жить и думать как все. А как? Само не перестанет.

КАК ЗА СТЕКЛОМ

Моя жизнь – сплошной интернет. Я живой. Но меня нет. Я знаю, что я умер. Нет, не так. Я есть, но я мертвый. Это случилось... семь... Чего? Семь мгновений. Семь шагов. Зачем я это написал? Да, вот, быть может, вы, живущие в инете, как в реале, на самом деле, белом свете, ответили бы мне на мой простой вопрос: а жив ли я? И есть ли мое где-то еще место. Или я исчез, растворился в этом цифровом шуме, в этом непрерывном потоке информации? И ещё один вопрос — а жива ли где-то моя невеста? Насчет невесты, конечно, шучу. Или ничего нет на свете, и все мы в одном бесконечном инете, без ума ли, с умом... Хотя, в общем-то, веселом мире, но отнюдь не смешном. С каким-то умыслом. Но в целом – бесцельном.

Похоже, что я все-таки умер, но не заметил, как? Наверное, надо было дорожить каждой минутой и каждым мигом, и жить красиво! Чтобы не случилось того, что осталось лишь ... семь или восемь, или много, бесконечно много семь всего и без ничего – без дополнений, без наречий, без имен и без местоимений. Когда уже глагол «жить» теряет суть и смысл, и когда уже нет слов... И нет вопросов. Но есть инет – кричащий безголосо. Где есть как будто вместе ты и я, и вроде мир, как будто, настоящий, но весь какой-то состоящий из страшных букв небытия. Из сплошь неизвестных несуществующих знаков и символов, ни одной программой на земле не читаемых, и это наполнение вселенской клавиатуры, непереводимой пока что на земле, как говорят теперь «в натуре»! Я кем-то измерен, и найден слишком легким. Но что же мне делать? Я должен просто сломать этот компьютер и больше не подходить к нему? Тогда что делать? Куда идти? Вы понимаете, меня нет среди вас, но я могу идти, ходить и даже мыслить?! А умер. Нет меня. Я знаю, что я умер семь лет назад. А может быть, дней. Или уже восемь?

Что же мне делать? Разбить этот компьютер? Отказаться от связи с этим миром? Но что тогда? Куда идти, если нет дороги? Как жить, если уже умер? Я, возможно, уже не среди вас, но я всё ещё могу ходить, думать, чувствовать. Разве это не странно? Разве это не парадоксально? Я умер семь лет назад, или семь дней. Или, быть может, уже восемь? Может, я давно умер, а, возможно, я ещё не рождался — и всё это только начало моего бесконечного пути.

Моя жизнь — как за стеклом. Я вижу вас, вижу ваш мир, но не могу прикоснуться. Я словно наблюдатель, заточённый за прозрачной стеной, откуда я вижу ваши движения, слышу ваши голоса, но всё это не достигает меня. Я отделён. Отделён от живого и настоящего, заключён в этом холодном мире цифр и теней. А стекло, оно искажается, отражает и ломает свет, и всё, что мне остаётся — это блуждать в этом мрачном отражении, в этом хрупком осколке забытого мира, где я когда-то был живым.

… Нам надо встретиться, и я тогда узнаю, живой я или неживой. И тогда можно бросить все и пойти куда попало. «А что, компьютер с собой понесешь?» Только что мелькнула эта мысль. Откуда здесь компьютер? Настоящий. Я запросто набираю слова. Интересно, меня кто-нибудь читает? Видит?

Я здесь перемещаюсь в тот же миг, как только подумаю, куда мне надо… куда хочу. И странно, кажется, я все знаю. Но знать не хочу. Боюсь? Наверное, боюсь. Узнать, что я на самом деле мертвый. Или все-таки живой?

… Вот сейчас я у своей конторы… Я здесь работаю сторожем. Но здесь никого нет. Сегодня выходной? Не понимаю. Здесь, напротив конторы здание, на его крыше, непонятно, как растет березка. Я попрошусь на работу…

Меня не приняли. Мне отказали. Я даже не видел их лиц. Они мне как будто сочувствуют, но почему-то отказывают. Но когда же меня успели уволить? Или меня давно уже нет в списках живых, и я в Книге Мертвых? Но откуда они-то про неё знают?! Странно, почему мне все отказывают? Меня что ли и в самом деле нет? Или все-таки я умер уже несколько лет назад и как-то продолжаю жить? Никому ненужный. А мне… а мне почему-то все нужны.

Я смотрю на эту березку на крыше. И вижу, рядом у здания растут из земли тяжелые, мощные её собратья. Они так укоренились в жизнь. Они так прочно и по-хозяйски уверенно растут. А эта березка на высоте – куда ты собралась? Какая ты жилец?! Ты вообще нездешняя. Ты – инвалидка. Ты не имеешь корней в земле. А с виду такая же березка. Мне тебя жалко. Ты – это как будто я!
Я тоже, похоже, не имею корней на земле. А имел ли?

КНЯЗЬ ТИШИНЫ

«В комнате с белым потолком, без права на надежду,пьяный хирург сказал, что тебя больше нет…»
…Как-то так. В этой грустной песне. Дословно не помню. Мне это рвет душу в клочья. И хочется поплакать. Я сегодня проснулась. Пришла в себя. А может быть, вчера. Не помню. Наверное, на некоторое время. Мой доктор, кстати, добрый человек, говорит, что мне нужно много спать. Что во сне мозг будет чинить сам себя. И я сплю. Часто. Долго. Но иногда я выныриваю. Как сейчас.
Да, он сказал, что у меня симптом паруса, вялое веко и асимметрия лица, а еще какой-то парез… И поэтому прописал мне дополнительно нейролептики и какие-то антипсихотики.

Я честно скажу, до сих пор не понимала, о чем эта песня. Она мне просто нравилась. Про белый потолок. Но он у меня сейчас именно такой. Белый. В некоторых местах, а я его уже изучила вдоль и поперек, с трещинками. В левом углу там какие-то пятнышки, образуют фигурки то зайчика, то улыбающегося гномика… А эта песня меня немножко достает. Она для меня, как наитие, я чувствую, что для меня это почему-то очень близко, хочется, чтобы это было рядом… С тобой.
Вы мне, конечно, не поверите, но я видела свое тело, ну, то есть себя саму вот на этой самой больничной койке. И видела с этого самого потолка. Видела доктора, людей в салатового цвета костюмах, это медсестры, его помощницы. А еще, когда это все происходило, вдруг открылся чистый и яркий свет и первой, кого я увидела, оказалась моя бабушка.

…Это был чудесный летний день. Много травы, деревьев, солнце ласково грело. Я чувствовала себя легкой, воздушной, словно перышко, подхваченное ветром. Я шла к ней, к моей бабушке, вот-вот готова была обнять ее. Она стояла у крыльца, слева от нее был палисадник, полный ярких цветов. Она вытирала руки о подол своей длинной, до самой земли, ситцевой юбки. Но ее взгляд… Ее взгляд был подозрительным, будто бы она меня не узнавала. И вдруг, она строго, даже сердито, сказала: "Не пущу!" Так и сказала.

"Не пущу!" – эти слова и сейчас звучат эхом в моей голове, заглушая даже мелодию той песни. Я не понимаю. Почему? Почему она, моя бабушка, которая всегда любила меня безгранично, не пускает меня? Я ведь просто хотела к ней. Хотела быть рядом.
Да, и еще: мой доктор сказал, что ко мне приходили! Какие-то родственники. Это меня рассмешило. Конечно. В этом городе из родни у меня никого нет. Если не считать мою подругу и однокашницу Дашу. Я здесь учусь, на курсах повышения квалификации, живу в общежитии. А доктор сказал, что ему самому эти посетители показались подозрительным. Уж больно какой-то не такой у них внешний вид, повадки что ли и напористость не совсем приятные. Наверное, что-то перепутали. Ошиблись адресом. Не туда зашли. Это мое мнение. Но сейчас я должна рассказать свои странные сны. Это важнее. Вот это да, для меня важнее, и это очень интересно. Я о том, что со мной происходит.

…Я помню, нет, прямо сейчас вижу, как мы с сестрой, две шебуршные, своенравные и шкодливые, приезжаем на летние каникулы. Солнце уже клонится к закату, окрашивая небо в нежные персиковые тона, а мы, два маленьких вихря, выскакиваем из пыльного автобуса и с восторгом оглядываемся. Бабушка Аня! Наша любимая бабушка Аня, уже ждет нас на крыльце своего старенького, но такого уютного дома. Ее лицо давно уже в морщинках, освещается теплой улыбкой, а в глазах пляшут озорные искорки.
Мы, конечно, не могли удержаться от своих обычных проделок. Бывали такие забавные сцены. Поглядывая украдкой на нашу бабушку, мы хихикаем, прыскаем смехом в кулачки, а я, самая смелая из нас, даже пытаюсь ущипнуть ее за платок, что как-то смешно свисает ей на лоб и на плечи.

«Смех без причины – признак дурачины!» – говорила нам на это наша бабушка Аня, но в ее голосе не было ни капли раздражения. Она, конечно, замечала наши смешки и то, что мы поглядываем в ее сторону. Илонка, моя сестра, уже шептала мне на ухо: «Давай сбежим на Дубы!». Дубы – это соседняя деревня, где мы, молодежь, собирались на танцы, бывало, и по вечерам уже, с фонариками. Это было наше тайное место, наша маленькая свобода.

Но бабушка Аня, как всегда, перекрывала нам дорогу, сердитая, не уступчивая: «Не пущу! Не пущу!». Она знала наши проделки, знала нашу жажду приключений. Но мы, как всегда, находили лазейки, и все равно сбегали. Эти летние каникулы были полны таких маленьких бунтов и больших радостей.
А теперь… теперь все иначе. Я теперь много думаю. Если сплю. А если не сплю, то слушаю.

Я заметила, я обратила на это внимание, что научилась самостоятельно входить в то состояние, который мой доктор называет состоянием малого сознания. Он сказал, что это у меня транзисторное. Я отключаюсь и все. Ничего нет. А в какой-то момент начинаю видеть сны, как в кино. А чему же я научилась? Да все просто. Надо слушать себя. Это совсем не то, что мы постоянно слышим в голове. Нужно слушать Тишину. Она прячется в каждом из нас. И самое странное, и самое чудесное, в такой тишине я могу услышать любую мелодию. Да, и про белый потолок. И синий платочек. Но иногда эта музыка вообще, не земная. У нас просто нет таких инструментов. И тогда приходит Она. Безмолвная мысль. Я не могу описать её словами, но я чувствую её тепло, её доброту. Это как мягкое прикосновение к душе, как нежное объятие. Я верю, что это мой Князь Тишины, мой внутренний проводник, который защищает меня, поддерживает и направляет. Он моя сила, моя опора. И я знаю, что через эти сны, через эту тишину, я смогу понять, кто он, и что он хочет мне сказать. Это путешествие только начинается, и я готова идти вперед, ведомая музыкой безмолвия и безмолвной мыслью.
Может быть, я и заговариваюсь. Но я точно знаю, и чувствую, что это какая-то сила, это мой Князь Тишины вступился за меня, и помогает, и поддерживает, и ведет. А главное — сны. Это сейчас важнее всего. Я хочу рассказать, что происходит там. Потому что сны — это не сны. Это как весточки. Из той стороны. И, возможно, он там. Кто не знаю. Но точно — он.

Я стараюсь освободить себя от всех впечатлений повседневности, остановить мысль скользящую, падающую или летящую, лавирующую и беспокойную, утихомирить ее, войти в состояние безмятежности, увидеть изнутри, как рождаются цвета, и тогда сначала очень далеко, как в океане, а потом все ближе и яснее появляются звуки. Они очень гармоничные, ласковые, нежные, они не вызывают волнения, они гасят тревогу, ты забываешь все наслоения чувств и просто слушаешь, и замечаешь, как затихают колокольчики ума, и тебе хорошо и даже немножко радостно. Конечно, это не может длиться слишком долго, это как будто светлое окошечко в бесконечной облачности, и не так, что оно ко мне приходит и накрывает меня всю, наоборот, я иду, я плыву к нему и в нем растворяюсь.
Там, в этой тишине, где рождаются неземные мелодии, я чувствую присутствие чего-то большего. Это не просто отключение, это переход. Переход в другое измерение бытия, где реальность переплетается с чем-то неуловимым, но ощутимым. Мой доктор называет это малым сознанием, транзисторным состоянием. Но для меня это дверь. Дверь, которую я научилась открывать, слушая не шум мыслей, а тишину внутри.
Эта тишина — не пустота. Она наполнена. Наполнена музыкой, которая не имеет аналогов в нашем мире. Мелодии, которые рождаются из самой сути бытия, из вибраций, которые мы обычно не воспринимаем. Они несут в себе покой, исцеление и глубокое понимание. Я слышу их, и тревога отступает, словно туман под лучами солнца. Ум, этот вечный болтун, замолкает, и остается только чистое восприятие.

Сегодня ночью сон был особенно ярким. Я стояла на берегу моря, но это было не земное море. Вода светилась изнутри мягким, переливающимся светом. Волны накатывали на берег, издавая не шум, а мелодию, похожую на перезвон хрустальных колокольчиков. Вдали, над горизонтом, сияла звезда, больше и ярче любой, которую я когда-либо видела. Она пульсировала, словно сердце, и от нее исходили лучи, которые касались меня, наполняя теплом и покоем.
Я знала, что должна идти вперед, вглубь этого светящегося моря. Страха не было, только любопытство и предчувствие чего-то важного. Я вошла в воду, и она оказалась не холодной, а обволакивающей теплой. Я шла все дальше и дальше, и вода поднималась все выше, пока не накрыла меня с головой.
Но я не задохнулась. Я могла дышать под водой, и видела все вокруг еще яснее, чем на поверхности. Вокруг меня плавали светящиеся рыбы, похожие на маленькие звезды. Они кружились вокруг меня, словно приветствуя. Впереди я увидела светящийся силуэт. Он приближался ко мне, и я чувствовала, как мое сердце начинает биться быстрее.

Когда силуэт приблизился, я увидела его лицо. Это было лицо мужчины, но не совсем земного. В его глазах была такая глубина и мудрость, что я не могла отвести взгляд. Он улыбнулся мне, и эта улыбка наполнила меня такой любовью и нежностью, что я почувствовала, как слезы наворачиваются на глаза.
Он не сказал ни слова, но я понимала его. Он был тем, кого я искала. Он был моим Князем Тишины, моим проводником, моим… он был частью меня. Он показал мне рукой на звезду, сияющую над горизонтом.

"Там твой дом," - прозвучало в моей голове. "Там твое место. Но ты должна вернуться. Ты должна рассказать им о тишине. Ты должна научить их слушать."
Я хотела остаться с ним, но знала, что должна вернуться. Я кивнула, и он снова улыбнулся. Он коснулся моей руки, и я почувствовала, как меня окутывает свет.
Я проснулась. Сердце все еще билось быстро, но в душе был покой. Я помнила все, что видела во сне. Я знала, что это не просто сон. Это было послание.
Я встала с постели и подошла к окну. На небе сияла луна, и ее свет казался мне особенно ярким. Я закрыла глаза и прислушалась к тишине. И в этой тишине я услышала его голос.
"Не бойся," - прошептал он. "Я всегда буду рядом. Слушай тишину, и ты найдешь свой путь."

Я открыла глаза и улыбнулась. Я больше не боялась. Я знала, что должна делать. Я должна рассказать миру о тишине. Я должна научить людей слушать. Я должна поделиться тем, что узнала, с теми, кто готов услышать.
Это будет нелегко. Многие не поймут меня. Многие будут смеяться. Но я не сдамся. Я буду говорить, я буду писать, я буду делиться своим опытом. Я буду сеять семена тишины в сердцах людей, надеясь, что они прорастут и дадут свои плоды.

ТРАБЛ ПРИЛИЧНОГО РАЗМЕРА

Да! Чуть не забыла. А еще… А еще я просто в шоке. Прошло несколько дней. Я снова пришла в себя. Доктор опять проводил со мной процедуры. Разговорился. Я узнала, что меня, как одинокую девушку, хотят выдать замуж за какого-то парнишку. Эти самые странные посетители, которые уже несколько раз приходили в нашу клинику и которые назвались моими родственниками, это у них такая, оказывается забота обо мне. Или об этом совершенно неизвестном мне парнишке. Дело в том, что сам он, кажется, из Китая, жил и работал в нашем городе в какой-то международной компании, фирме по доставке товаров на дом. Но не это суть важно. Самое главное – его на днях или в прошлом месяце сбила машина. И он теперь лежит спокойненько на местном городском кладбище. Жених мой. Его близкие почему-то не нашли возможности вывезти тело на родину и решили похоронить у нас, в русской землишке.

Но доктор мне пояснил, что у них, оказывается, есть эта древняя традиция: нельзя неженатому помирать, а если и случилось почему-либо коньки отбросить, то его обязательно нужно поженить. Это какая-то очень старая и не во всех провинциях известная традиция, прикол с острым таким что ли этническим перцем. И с девушками у них та же самая история. В том же китайском квартале в Сингапуре бывает, на улице специально подбрасывают красный, обязательно красный кошелек с деньгами. И кто его подберет, того и хватают. Те самые родственники какой-нибудь нечаянно или по болезни, или из-за травмы рано ушедшей дочурки.

И вот уговаривают жениться на ней. Разумеется, за нехилое денежное вознаграждение, почет и дальнейшее уважение, как к реальному члену семьи. И это еще не все. Бывает, ищут женихов, да не простых, а точно так же, как и невеста, почиющих с некоторых пор в бозе, в смысле, умерших, сложивших ласты и откинувших коньки, чтобы… похоронить его рядом с невестой и после некоторых процедур, то есть соответствующего ритуала, уже как бы с законной женой, супругой. И это никакая тебе не фантастика. Это есть все на самом деле.

Не знаю у кого какие там привычки или правила. Но я реально в шоке! Они же меня, получается, хотят за мертвого замуж выдать! Это же бред какой-то!
Доктор мой проболтался или очень хотел удивить меня: ему предлагают просто фантастический, нехилый в общем, куш! За мою предстоящую свадьбу. Ему сказали, если он захочет, можно в долларах, можно в евро, можно и в этих, как их, юанях… Он же, мой доктор, нейрохирург, наверное, с юмором во время очередной процедуры и когда я как бы снова пришла в себя, и он со мной разговаривал про то и се, между прочим, бросился рассуждать.    

– Ну, а чего здесь такого?! Ведь женятся и выходят замуж в тюрьмах, и ничего, нормально так. Ему, жениху-то этому рецидивисту оголтелому, еще сидеть и сидеть, может быть, и пожизненно, а ведь поженят! И невеста для него откуда-то находится. И дают официальное разрешение на такого рода браки. И никого не смущает, и никого не коробит.

Брррр-р! Я ведь это, все дни и ночи под лекарствами, на препаратах, у меня дед инсайд, эмоциональный перегрев, пустота и апатия, но и мне это все крипово. В общем, трабл, проблема, значит, откуда не возьмись, причем приличного размера.
У меня в голове кавардак. Как такое вообще возможно? Замуж за покойника? Да еще и за китайца, которого я в глаза не видела! И ведь доктор этот, Гиппократ доморощенный, еще и рассуждает, как будто это в порядке вещей. Тюрьма, говорит, не тюрьма… Да какая разница, тюрьма? Там люди живые! А тут… земля сырая.
Я попыталась собраться с мыслями. Значит, у них тут, как я поняла, какие-то свои планы на меня. Родственники эти – липовые, конечно. Нашли какую-то одинокую девушку в отключке и решили провернуть эту жуткую аферу. А доктор этот… видать, решил подзаработать на моем горе. Свадьбу им подавай! Да я лучше сбегу отсюда, чем дам им такую возможность.
Но куда бежать? Я же ничего не помню. Ни дома, ни родных, ни друзей… Только этот госпиталь и лица, точнее, рожи этих странных людей. И доктор этот, который, как оказалось, готов продать меня за юани. Надо что-то придумать. Надо вспомнить хоть что-нибудь. Может быть, тогда я смогу понять, кто я и что мне делать дальше.
Нужно притвориться, что иду на поправку, что согласна на все их условия. А сама… буду искать способ вырваться отсюда. Любой ценой. Ведь это моя жизнь. И я не позволю никому распоряжаться ею, тем более после моей смерти.

ГЛАВА: ИЗДАТЕЛЬ. ЗАПИСКИ С ОБОЧИНЫ

Ну, что здесь сказать?! Что за чертополох, что это за странные страницы и не менее странные письма, которые вы только что прошли? Но так и есть. И меня точно так же пробило, как электрическим током, когда впервые увидел эти тексты.
Они не укладываются в привычные рамки. Они не похожи на то, что я привык видеть. Они словно просачиваются сквозь ткань реальности, минуя все мои издательские фильтры.
Мой друг, цифровой алхимик, инженер-айтишник сбросил мне на почту странный пакет данных. Сказал, что его вытащили с какого-то сбойного сервера, где не было ни IP, ни следов шифрования. Только фрагменты. Письма. Сны. Разговоры. Какие-то голоса. Словно это — квазипереписка с теми, кто за гранью. Он не в состоянии объяснить, откуда эти данные. Некоторые трассировки ведут в Норильск, другие — в Куала-Лумпур. Один IP-адрес, похоже, был пингом с орбитальной станции, закрытой миссии. Но нет отправителя. Нет объяснений.
Я работаю с текстами всю жизнь. Я умею отличить фальшивку от исповеди, ролевую игру от настоящей боли. Но здесь — всё слишком живо. Слишком эмоционально. Слишком человечно, чтобы быть искусственным. И в то же время слишком невозможное, чтобы быть земным.
Я чувствую себя будто бы хроникёром или картографом другой реальности. Кто-то — или что-то — передаёт мне эти фрагменты, эти письма, эти сны. А моя задача — оформить. Разобрать. Донести. Я не вмешиваюсь. Я не автор. Но я свидетель. И я знаю: за этими словами — чья-то жизнь.
Я вижу, как эти тексты между собой связаны. Один рассказывает о странной девушке в коме. Второй — о мужчине, блуждающем в загробном Сингапуре. Где-то появляется Доктор, где-то — кто-то, кого зовут Лис. И всё это — как будто страницы не законченного, но вполне живого дневника. Или хроники.
Я боюсь. Не за себя. За вас, читатель. За то, чтобы вы, читая, не потеряли связь с собой. Потому что некоторые страницы затягивают.
Возможно, это всё — розыгрыш. Но даже если так, он слишком точен, чтобы быть просто игрой. А если не розыгрыш… тогда это прямая трансляция из глубин чего-то, что мы ещё не умеем называть.
Да, и не удивляйтесь, в отдельных местах я просто вынужден сам комментировать эти послания, и, так получается, эту странную повесть из разрозненных кусков, поскольку весь материал изложен далеко не в лучшем виде и, надо полагать, для его героев не в самое благополучное время.
Итак, продолжу публикацию и вот, что прибило к моему берегу, как щепки чьей-то разбитой судьбы.
Так что… добро пожаловать.
Это — репортаж с той стороны.

СТАНЦИЯ СОРТИРОВОЧНАЯ

Листочек с дерева! Что знаешь ты о жизни на других деревьях?! Думаешь ли ты о том, какова сила питала тебя на веточке, и достаточно ли ты шелестел в летнюю пору? Не обижал ли другие листочки и привечал ли радушно бабочек и стрекоз? И вот ветер осенний понёс тебя в миры иные. И ты теперь под ногами у всех, как предтеча будущих снегов и метелей. И значит, когда-то новой весны. И ты послужишь тому еще не раз, питая землю и вдохновляя поэтов. И звезды не перестанут светить для тебя, где бы ты ни был.

Я снова в городе. После грозы небо необыкновенно синее, а трава зелёная, ветер теребит листья дворовых деревьев. Там, в густой кроне, засели крикливые вороны, они опекают младших, учат их прыгать с ветки на ветку. Всюду аккуратные дорожки, они ведут на детскую площадку.

На самой детской площадке с ещё мокрым песком появляется мужчина, со стороны это видно, старик, от прожитых лет немножко грузный, с нечеткими движениями, слабоват. Но он опекает совсем ещё кроху, видимо, внука, который едва научился ходить и глядеть на мир вертикально. Дед по пути смахивает воду с ещё не просохших скамеек, к ним и тянет его за руку шарахающийся в разные стороны неокрепший малыш. На скамейках слишком много воды, и поэтому наставник направляет пацанёнка к крашенному паровозику из досок и фанеры, старательно помогает внучку залезть в кабину машиниста, но паровозик никуда не едет и машиниста из паренька не получается, он слепо цепляется ручками за всякие деревянные углы и еле держится на ногах.

Дед его ведёт к какому-то здесь же смонтированному и крашенному сооружению из трёх ступенек, сбрасывает с них ладонью застывшую дождевую воду и помещает внука сразу на первую ступень, то есть на самую высокую, как бы на пьедестале, но малыш не удерживается и семенит, и сучит ножонками, стараясь соскользнуть вниз, не удерживается и на второй ступени, и вот он уже снова на песке… Разведя ручонки в разные стороны, пытается идти самостоятельно. Тянет деда за собой.
А дальше малыша интересуют листья ближайшей к дорожке липы, и дед подносит его к веткам с листьями на руках, и во всяком его движении и повороте видны забота и очень бережное отношение к будущему человечку.

Тем временем на детской площадке откуда-то идёт быстрое наполнение людей, и все с детьми. И они сразу же куда-то лезут – на горки, на качели, лестницы и пьедесталы. И деревянный паровозик обступают со всех сторон.
Я вижу этих людей, они идут сквозь меня. Разные. Случайные. У некоторых из них странные лица – чёрные, высохшие, с резко обозначенными скулами и костями вокруг глаз. Почему у них такие лица? Может быть, у меня с глазами что-то не так? Эта мысль отрезвляет меня и вызывает горечь и даже слёзы. Хочу укутаться, лечь в какое-нибудь мягкое одеяло, и мне кажется, что-то удаётся: я уже в углу каких-то развалин, где вместо ламината и нормального пола дикая трава, а вместо дивана куча какого-то мусора… Но мне не дают! Резко толкают, выгоняют, заставляют бежать. И я выбегаю на непонятную, но настоящую железнодорожную станцию. Похожую на ту, где я высаживался, когда ездил к деду в деревню.

…Лязг сцепляемых вагонов, постукивания молоточком по буксам, прокручивание мощных железных колёс на рельсах, запах мазута, свежей краски и грохот, свистки, гудки и ещё какие-то звуки, перекликающиеся в воздухе вместо испуганных ворон, застревающие эхом в понурой и запыленной листве придорожных деревьев, как на подбор, зачем-то подкрашенных белой известью на половину человеческого роста. . И вот еще гигантское хитроумное макраме, сплетение стальных путей и стыков до самого неба из блестящих стальных линий, частокола бетонных шпал, напоминая паутину, в которой запутались звуки и запахи. Сколько дорог, а судеб сколько, а эпох? Это же юность, вокзалы, причалы, а затем взрослая жизнь, свидания, встречи, заботы. И соловьи, и первый поцелуй на рассвете.

Меня это воодушевляет, как будто сверху с водонапорной башенки, вполне ощутимыми порциями жизнелюбивые силы меня накачивают радостью. И мне кажется, что я теперь сам паровозик. Вот только не знаю, а вдруг из фанеры и весь такой деревянный? И тогда, конечно, я никуда не поеду.

…Я стою посреди этого хаоса, но он не пугает меня, а наоборот, кажется знакомым, почти родным. Это место, где прошлое и настоящее сливаются в единый, гулкий поток. Я вижу, как люди, похожие на тех, что были на детской площадке, но теперь без детей, спешат куда-то, неся в руках сумки, чемоданы, свертки. Их лица тоже странные, но теперь я понимаю, что это не болезнь глаз, а отпечаток времени, усталости, может быть, потерь.

Вдруг я замечаю его. Старика, который был с внуком на детской площадке. Он стоит у перрона, опираясь на трость, и смотрит с прищуром куда-то вдаль, на рельсы, уходящие за горизонт. Его лицо теперь кажется мне не грузным, а скорее уставшим, но в глазах, удивительно синих и ясных, мелькает что-то знакомое, что-то, что я видел в себе, когда смотрел на него.
Он поворачивает голову, и наши взгляды встречаются. В этот момент я понимаю, что это не просто случайная встреча. Это как будто он ждал меня. Он кивает, и я чувствую, как меня тянет к нему, как будто я знаю его всю жизнь.

Я подхожу к нему, и он протягивает мне руку. Его ладонь теплая и шершавая, как кора старого дерева.
"Ты тоже здесь?" – спрашивает он, и в его голосе нет удивления, только тихая, глубокая печаль.
"Я не знаю," – отвечаю я, и это правда. Я не знаю, как я здесь оказался, и что это за место.
"Это станция," – говорит он, и его взгляд снова устремляется вдаль. "Станция, где все встречаются. Те, кто ушел, и те, кто остался. Те, кто помнит, и те, кто забыл."
Он замолкает, и мы стоим рядом, слушая шум приближающегося поезда. Его гудок кажется мне не угрожающим, а скорее зовущим.
"Ты тоже ждешь?" – спрашиваю я.
Он снова кивает. "Все ждут. Но не все знают, чего именно."
Я смотрю на него, на его морщинистое лицо, на его добрые, но печальные глаза. И вдруг я понимаю, что я тоже жду. Жду чего-то, что я потерял, чего-то, что я забыл. И, возможно, это место – станция, где я смогу это найти.

Поезд приближается, его огни прорезают вечерний сумрак. Я чувствую, как меня охватывает волна воспоминаний, как будто я уже был здесь раньше, как будто я уже ехал на этом поезде. И я знаю, что скоро я тоже сяду в вагон и отправлюсь куда-то, куда меня ведет моя собственная, неведомая дорога.

Старик отпускает мою руку, и я чувствую, как меня тянет к поезду. Он останавливается, двери открываются, и я вижу внутри людей, чьи лица мне знакомы, хотя я никогда их не встречал. Они смотрят на меня с тихим пониманием, словно приглашая присоединиться. Я делаю шаг вперед, и двери закрываются за мной. Я не знаю, куда едет этот поезд, но я чувствую, что это правильное направление. Я смотрю в окно, и вижу, как станция Сортировочная остается позади, растворяясь в темноте. Но я знаю, что она всегда будет частью меня, как и этот старик, и этот поезд, и эта необъяснимая тоска, которая привела меня сюда.

МЕСТО ЖЕЛАНИЙ

Я был среди вас совсем недавно. Я с вами был. Я что-то делал. Но делал все не то.
Вот! Мне нужно сейчас просто напиться! Водки! Потому что я её не люблю. Но даже через все мое отвращение к ее парам, я выпью. Но! Где же здесь водка? У цыган! Конечно. Тут у них еще публичный дом. Хоть это странно. Вот, как хитро прохожих зазывают, вроде как шутят. У них есть наркота и даже публичный дом. А оно мне нужно? Много свежих и не струганных досок. Из них здесь все сараи! Как будто пригород в райцентре, какие попало самопальные постройки, времянки, пустыри. А земля вокруг, словно вывернута наизнанку, жирная и рыхлая.  Еще нет тротуаров, а улица есть. Ходят пары и одиночки. Есть много престарелых. У многих мужчин пиджаки все в медалях. Под ручку с ними жены, как будто в париках. Старушки. Будто бы вышли подышать на улицу в День Победы.

Красивая цыганка. Как молода она! Но знаю, что она – старуха! И точно: только я хотел к ней прикоснуться, как она сразу превратилась в свинью и прыгнула в чулан из свежих досок! И я вижу, что здесь даже свиней разводят. И еще вижу, что здесь все желания вредны. Здесь они всегда безобразны. У них не образ, у них – сразу суть: какая-то мерзость, какой-то подвох, какое-то тягучее, густое неприятное событие или ощущение его, как жуткое похмелье. Как состояние после бодуна. А опохмелиться нечем. Да и нет резона. Здесь оно особенно гнетет. Здесь оно, это чувство бесконечного обмана, фальши и пустоты особенно гнетет. Это похоже на то, когда ты в какой-то оторопи, может быть, с перепугу, спросонья ты хватаешь со стола кружку, думаешь, что в ней еще есть вода, делаешь жадный полный глоток, а вот ничего - ни капли в рот не попадает!

И хорошо, если ты в силах здесь желаний не касаться. Они все пусты!
Но здесь к тебе не пристают. Не спрашивают за кого ты и какой ты веры. И русский ты или еврей. Здесь никому нет дела до другого. Здесь каждый сам… живет. Но разве и не так в реале? По сути, так. Со смыслом. Но в реале каждый норовит хоть как-то покорить другого и за счет него хоть что-то получить. Даже просто, чтоб кто-то слушал, если не служил бы и не работал…
Интересно, читает ли кто-нибудь сейчас меня? И видит ли моего монитора строки? Наверное, я как-то сумбурно отражаю свои впечатления. Хотя это и не я сам, а они такие и есть – сумбур, мельтешение. И это вызывает волнение, беспокойство, отрывочность мыслей. 

Теперь я здесь — в месте, где грани мира размыты, где сами желания принимают форму сущности. Это не тот мир, который я знал. Здесь, словно туманной дымкой, застланы улицы, разбитые, как воспоминания о жизни, которые уже теряют свою яркость. Здесь нет четкости, все словно исчезает на границе зрения. И все же я ощущаю этот мир каждой клеткой, каждой мыслью.

Я двигаюсь по улице, которая и не улица вовсе, а некое пространство между. Сараи, построенные из не струганных досок, кажутся временными пристанищами, и все вокруг словно только что создано, наспех, как будто этот мир ещё формируется, не определившись, каким ему быть. Земля под ногами мягкая, рыхлая, как будто хочет меня поглотить, а над ней нет тротуаров, есть только ощущения, шаги, которые оставляют следы на этой зыбкой поверхности.


В ПОИСКАХ ВЫХОДА

Я всё ещё ищу выход, мечусь по коридорам этого бескрайнего лабиринта. Всё это похоже на здание, которое не имеет конца. Узкие проходы, металлические двери без ручек, мрачные стены, покрытые каким-то холодным светом. Иногда мне кажется, что я вижу свет, но, подбегая к нему, я понимаю, что это всего лишь игра моего сознания. Переходы исчезают, и я остаюсь стоять перед очередной замкнутой дверью.

Иногда я чувствую чьё-то присутствие. Шаги, шорохи, едва слышное дыхание. Я знаю, что здесь кто-то есть. Но кто? Они не хотят показываться, они наблюдают за мной, из тени, из-за угла, оставляя меня наедине с моими сомнениями. Порой я слышу их голоса – шёпот, обсуждающий мои действия, как будто я подопытный кролик в чьём-то эксперименте.
– Он опять пытается найти выход, – раздаётся чей-то ехидный голос где-то вдалеке.
– Глупец. Разве он не знает, что выхода нет? – отвечает другой голос, полный презрения.
– Пусть пытается, – слышится третий, более спокойный. – Может, ему удастся. Иногда даже невозможное становится реальным.
Я хочу закричать, чтобы они вышли, показались, чтобы дали мне хотя бы подсказку, но слова застревают в горле. И опять – пустота, тишина, только звук моих шагов и где-то далеко капающая вода.

Тут, в этом мире, время будто остановилось. Я не знаю, сколько дней я здесь блуждаю, и не уверен, были ли дни вообще. Может быть, я всего лишь миг, один миг, застрявший между двумя мгновениями. Или я – всего лишь воспоминание? Частичка чьей-то ушедшей мысли, обрывок сновидения, которое уже никто не помнит?
Я подхожу к очередному монитору. Он светится, и на экране снова этот адрес – EL@20543. Я вижу своё отражение в чёрном глянце монитора. Глаза усталые, взгляд потерянный, но что-то в этом взгляде ещё живое. Что-то, что не позволяет мне сдаться, что не позволяет мне исчезнуть в этой пустоте.
– Кто ты? – шепчу я своему отражению. – Кто ты и почему ты ещё здесь?
И вдруг экран начинает мерцать. На нём появляются слова. "Ты не один". Слова светятся, словно произнесённые кем-то из-за граней реальности. "Ты не один, и есть те, кто видит тебя. Кто слышит тебя".
– Кто? Кто меня видит? – спрашиваю я, не отрывая взгляда от экрана.

Монитор гаснет, и я снова остаюсь в темноте. Но эти слова, этот свет, проблеск среди тьмы – он даёт мне силы идти дальше. И я иду. Я не знаю, где я окажусь, не знаю, что меня ждёт за следующим углом, но я чувствую, что там, за пределами этого лабиринта, должен быть выход. Должна быть дверь, ведущая в мир, где я снова стану видимым, где кто-то посмотрит мне в глаза и скажет: "Ты живой".
И, может быть, тогда я смогу найти и её – ту, которая дала мне адрес. EL@20543. Может быть, это не просто год или случайное число, а код. Код выхода из этого мира, ключ, который откроет мне путь обратно. Я держу этот адрес в своей голове, словно спасательный круг. И если этот путь – иллюзия, то пусть. Пусть это будет иллюзия, но она моя. И она ведёт меня дальше.

ОТ ИЗДАТЕЛЯ   ИСПОРЧЕННЫЙ ТЕЛЕФОН

«Я здесь о Тебе думал... Та, которая! Ты здесь была. В моих мыслях. Значит, на самом деле. Нет, не было Тебя. Был я, в Тебя влюблённый. Ты никогда не видела меня в таком состоянии. Но я не знаю, а как ты сама теперь выглядишь. Ты почему не высылаешь свою фотку?
Вот! Фото! Это то, что мне нужно. Я сейчас узнаю, где я... То есть умер или ещё жив, и просто мне всё снится... Такой неприятный, знаете, сон. Такой нудный... Если вы читаете меня и видите эти буквы, умоляю, сообщите мне! Я сейчас вернусь» ...

Эти слова явились перед глазами, расплываясь, как чернила на мокрой бумаге. Я сжимал телефон в руке, пальцы дрожали. Это было не просто сообщение, это был крик из бездны, пойманный в цифровую паутину. Я не знал, кто его отправил, не знал, кому оно адресовано. Но что-то в этих строках зацепило меня, заставило остановиться, замерзнуть посреди суетливого дня.
"Я здесь о Тебе думал… Та, которая!" – первая фраза ударила как молния. Кто эта "Та, которая"? И кто этот "я", который думал о ней так отчаянно? Я представил себе человека, запертого в каком-то странном, невидимом пространстве, где единственной реальностью были мысли о ком-то другом.
"Ты здесь была. В моих мыслях. Значит, на самом деле." – эта логика, искаженная, но такая понятная для того, кто потерял связь с реальностью, пронзила меня. Сколько раз я сам, погруженный в свои мечты, чувствовал присутствие тех, кого любил, даже если их не было рядом? Но здесь было что-то другое, более острое, более отчаянное.
"Нет, не было Тебя. Был я, в Тебя влюблённый." – вот оно. Признание в собственной иллюзии. Человек осознавал, что его "Ты" – это лишь проекция его собственных чувств. И это осознание, видимо, было невыносимо.
"Ты никогда не видела меня в таком состоянии." – это было самое печальное. Невозможность разделить свою уязвимость, свою любовь, свою боль с тем, кто был ее источником.
"Но я не знаю, а как ты сама теперь выглядишь. Ты почему не высылаешь свою фотку?" – здесь проявилась надежда. Надежда на подтверждение реальности, на хоть какое-то доказательство существования того, о ком он думал. Фотография – как якорь, как мост между миром мыслей и миром осязаемым.
И вот, кульминация: "Вот! Фото! Это то, что мне нужно." Я замер. Фотография? Где? Я листал свой телефон, проверял галерею, но ничего не было. Может, это было вложение, которое не загрузилось? Или сообщение было частью более крупной переписки, которую я не видел?
"Я сейчас узнаю, где я… То есть умер или ещё жив, и просто мне всё снится… Такой неприятный, знаете, сон. Такой нудный…" – эти слова заставили меня похолодеть. Сон, который настолько реален, что хочется проснуться. Сон, который настолько нуден, что хочется вырваться из него любой ценой.
"Если вы читаете меня и видите эти буквы, умоляю, сообщите мне!" – это было обращение ко мне. Ко мне, случайному свидетелю его отчаяния. Я почувствовал тяжесть ответственности. Что я мог сообщить? Что я мог сделать? Неужели это тот самый парень в моем телефоне? Но я в это отказываюсь верить! Этого не может быть.
«Я сейчас вернусь…"
Я снова сжал телефон. "Вернусь куда?" – пронеслось в голове. Вернется ли он из этого "сна"? Или это было прощание? Я чувствовал, как озноб забирает меня от волнения. Это было не просто чтение чужого сообщения, это было погружение в чужую реальность, в чужое отчаяние. Наверное, мне не стоило браться за этот репортаж… Слишком странная история, и вероятно, запретная территория. Ладно там загадочные файлы, тексты, занимательный подарочек от друга-айтишника. Но при чем здесь мой телефон?
Я начал лихорадочно набирать ответ. "Кто вы? Что происходит? Я получил ваше сообщение. Я вижу эти буквы." Но пальцы замерли над клавиатурой. Что я мог сказать? Как я мог помочь человеку, который, возможно, находится в другом измерении, в другом времени, или просто в глубочайшей депрессии?
Я снова перечитал сообщение. Каждая строка была пропитана болью, одиночеством и какой-то странной, искаженной надеждой. Эта "Та, которая" – она была реальна? Или это была лишь фантазия, порожденная его одиночеством? И что за фотография? Была ли она отправлена? Или это было лишь предвкушение, желание, которое так и не осуществилось?

Я почувствовал себя частью этого странного, невидимого диалога. Я был тем, кто "читает и видит эти буквы". Я был тем, кому он адресовал свой крик. И это было страшно. Страшно от бессилия, страшно от того, что я не знаю, как ответить.
Я посмотрел на экран телефона. Сообщение было получено несколько минут назад. Но откуда? Я проверил папку "Входящие", но там ничего не было. Может, это было сообщение, которое появилось из ниоткуда, как призрак в цифровом мире?
Я снова посмотрел на последнюю фразу: "Я сейчас вернусь…" Это было так неопределенно. Вернется ли он в реальность? Или вернется в этот "нудный сон"?
Я почувствовал, как по спине пробежал холодок. Что, если это было не просто сообщение, а предсмертная записка, отправленная в последний момент? Что, если этот человек действительно умер, и его последние мысли, его последнее желание были запечатлены в этих строках, которые каким-то образом попали ко мне?
Я снова начал набирать ответ, но на этот раз слова были другими. "Я здесь. Я вижу. Я не знаю, что происходит, но я здесь. Пожалуйста, если вы можете, ответьте. Я хочу вам помочь."

Да, я отправил это сообщение. И теперь оставалось только ждать. Ждать ответа, который, возможно, никогда не придет. Ждать, пока этот странный, болезненный сон, который я случайно увидел, не рассеется, оставив меня наедине с моими собственными мыслями и с этим необъяснимым чувством причастности к чужой боли. Я чувствовал, что этот человек, кем бы он ни был, оставил след в моей душе, след, который будет преследовать меня, пока я не узнаю, чем закончилась его история. Или, возможно, пока я сам не пойму, что такое "вернуться".

НОВОСЕЛЬЕ

... Я только что обыскал сразу несколько последних приютов и даже заглянул на еврейское кладбище, подумав с надеждой, а вдруг...? Но могилы с моим фото не нашел. Скорее всего, уже другую на месте моей успели вырыть. Если я умер давно. Семь лет назад. А если меня сожгли? Вот, в этом новом крематории. Или? Я утонул. И меня до сих пор не нашли. Или убили в том же такси из аэропорта в город и закопали в лесу у дороги? Или? Я все-таки еще живой, потому и нет нигде моей фотки. Еще живой. Как хочется поговорить! Поговорить мне с кем-нибудь надо. А дверь закрыта.
Нет ключа. Почему? Они, ключи в связке, всегда были здесь вот, в этом кармане. Выпали, наверное, когда мы с Тобой сидели там на лужайке... Ты такою казалась мне милой, что не знаю теперь, как другой я поверить смогу! Это я так. С усмешкой. Горькой. Горчит меня что-то. Вы понимаете. Я хочу плакать. Я не могу, как плачу! Мой монитор я вижу словно, через дождь. Хм, неужели все на самом деле?

...И плачу. За все! По каким-то дурацким счетам. Я не знаю, что со мной.
Иди, куда хочешь! Иди, куда попало. Иди на вокзал, иди в ресторан, иди на стройку. Здесь, как и везде, всегда что-то строят. Но ты здесь никому не нужен.

Но где же эти... нечисть? Где же тайна или тайны всей посмертной жизни? Где же ужас? Ужас то, что я ничего не могу понять. Я не могу разделить, где эта грань, где реальность, а где мое воображение или этот, вполне реальный, а то и более, чем настоящий мир. Где перегородка? Ужас в том, что я не могу вернуться к тому, что было, и к самому себе прежнему. Я вижу всех. Здесь так много людей! Повсюду влюбленные пары! Я вижу все, что только пожелаю. Но это почему-то никому не нужно. Я могу говорить. Ну, и что же? Все так могут. Но я могу... делать то, что они не умеют или не хотят? Я это всё расскажу другим. А кому? Таким же, как я, давно уже мертвым? А те, кто жив? И кто жив? Все, кто сейчас за стеклом, которое мне не разбить, не пройти мне сквозь него, и
меня почему-то не пускают. Я так хочу к вам, люди!

Каков этот мир? Он копия того, в котором вы живете. Или будет точнее сказать, ваш мир – копия того, то есть этого, где я сейчас. Есть лишь маленький нюанс: здесь все как бы на несколько градусов сдвинуто, угол зрения немножко другой и все как бы течет гораздо медленнее, и солнечное освещение более церковно-желтое, в таких темного золота бликах и свечах, и ночь светлее, и всегда есть полоска света. Но это самое первое небо. А их как минимум девять, а может быть, четырнадцать. Но отсюда видны второе и третье. Только я не вижу здесь любопытных и готовых самовольно туда порываться... Здесь понимают, что перемещение по восходящей связано как бы с разными уровнями сознания. На соседствующие миры просто никто не обращает внимания... Они обозначены, как дальние горы в синей дымке.

Но где же демоны и сильва? Где ангелы Света? Я чувствую, они повсюду. Нет, я их вижу всех и сразу. Они все на своих местах. Они сразу смотрят на всех. Это и на тех, кто здесь, и на тех, кто еще не пришел, которые в реале. Но реала нет!

Вы зря недооцениваете компьютер, если что-то в нем говорите, то есть пишите, особенно в режиме онлайн. Ваши мысли читают. Ваши слова записывают. Почему нет обратной связи? Вина людей, то есть наша вина. Мы утратили, забыли эту связь и то, каким путем возможно было бы общаться. Как говорится, нужно шестое чувство или… третий глаз. Им немногие сейчас на Земле владеют. Хотя и немало медиумов. Но они не достигают неба… Они застревают в поднебесной, где нечистью всё просто кишит.

Ведь всё одно. Они, эти, наверное, сущности смотрят на меня. Они смотрят на нас. Я чувствую, что здесь присутствуют еще другие. Эти демоны и сильва нам не мешают. Откуда взялась «сильва»? Что за слово? Оно здесь есть, а там, у вас о нем не знают. Это вроде как область духовного мира, что-то типа совокупной мыслеформы – ожившие и ставшие реальностью мысли людей. О! Это огромный мир. И я знаю, что, если вот, устремлюсь сейчас в те предгорья, к подножию сизых и недоступных вершин, меня там будут преследовать, есть и пить, и раздирать на куски разноцветные, многорукие и свирепые, и неприятные с виду чудовища и всевозможные монстры. Они питаются не страхом, а реакцией на страх. Но я их не боюсь, я знаю их природу! Здесь нельзя питать отвращение. И вы на земле еще старайтесь научится гасить в себе это чувство. Здесь, как никогда, становится ясно: отвращение — опаснее страха. Оно делает тебя съедобным. А если ты не реагируешь, не осуждаешь, не пугаешься, не отвергаешь — ты проходишь.

Нам лучше избавиться от него до прибытия сюда и пока мы еще живы. Иначе будет поздно, отвращение сделает из нас невозможность дышать: оно нас будет душить и пожирать точно также, как скользкая и гибкая, и вся в какой-то ночной вонючей слизи змея заглатывает добычу, смачивая её своею отрыжкой, а добыча при этом сама гораздо больше маленькой и пучеглазой головы убийцы и едва умещается даже малая часть её в кроваво-розовой пасти.

Если мы не избавимся от отвращения к боли, от отвращения к несчастьям, от неприятных ощущений при встрече нежелательных нам лиц, если мы не исторгнем из себя чувство гадливости к тому, что видим иной раз в общественных туалетах или в операционных травматологических больниц, но при этом допускаем в мысли свои сцены, бывает, и действа, и пожелания далеко не чистые, а то и противоположные понятиям гармонии и добра, то все это вместе породит из нас безразмерно и невыносимо жуткое существо, хронически далекое от нас самих и настоящих, когда и где душою мы – дети Вселенной, дети Природы и дети Божьи...
И мы встретимся с этим существом, как со своим неимоверно страшным противником. И тогда мы вкусим своим сознанием картину собственной реальной смерти. Она станет для нас гораздо ужаснее и страшнее, чем наше без памяти, но все же не без серьезного повреждения рождение на белый свет, когда мы впервые запечатлеваем подсознанием отлучение от материнского чрева, и когда еще сами не умеем ни дышать, ни жить. И тоннель, который сожмет нас во время перехода, для нас окажется гораздо уже, чем игольное ушко, и гораздо длиннее, чем расстояние от Земли до звезд, и свет, нами чаемый, удален будет от нас на бесконечное время.

...Странно. Это не я говорю. Это кто-то мне говорит. Я не имею этого знания. Но оно во мне. Я чувствую, что сейчас это очень важно для меня — успеть вам передать эту информацию. Вот, чувствую, это кто-то очень светлый, спокойный и добрый, красивый передает вам через меня.

Смотри же, что ждет Тебя, человек.

- И мы войдем в мир еще более настоящий и еще более населенный, чем земной, в состоянии крайнего потрясения и безволия, и не найдем спасения от ужаса, пожирающего нас, но сами почему-то начнем расти вместе с этим ужасом до размеров космических. И не будет нам спасения, и не найдем убежища при виде мрачных и алчных, и свирепых чудовищ, стремящихся рвать и поедать нас, как будто живых, сдирать нашу плоть и высасывать прямо из наших черепов серый студень мозгов, и сосать сладострастно из сердец наших и жил еще дымящуюся и кипящую трепетную кровь. И мы это будем видеть воочию и изнемогать, и не получим избавления., потому что мы не сможем бежать самих себя, и не найдем в себе сил взять себя в руки, и усмирить панику своего же сознания, и привести себя в чувство покоя и трезвости.
И что мы можем противопоставить скрытому в нас неприятию, таящейся в нас змее отвращения? Только Любовь. Имея её, вживив её восторг и свежесть в свое сознание и в каждую свою клеточку уже при жизни и даже задолго до смерти, мы не пропадем нигде: и нет тогда для нас ужасов, и нет страха, и нет того, что не любили бы мы. И любить мы тогда станем безо всякого соглашения, без мзды, упреков, ожидания взаимности, и отдадим себя всему, что нас возжелает: преисподняя ли, томящиеся ли от голода духовного наши братья и сестры, все еще надеющиеся на невероятное и, казалось бы, невозможное ни при каких обстоятельствах недопустимое спасение. Любовь все превозмогает, всего надеется, всему верит, все прощает, и нет ей конца. Любовь никогда не перестает!

Нет-нет, я так говорить не умею. Это какая-то занудная, противная проповедь. Здесь у меня своевольный компьютер. Мне разрешили им пользоваться. Нет, не за заслуги, для чего-то другого, наверное, чтобы смог вам это передать

И я еще от многого не отвращен. Я это чувствую в себе. И есть то, что меня удерживает и пока еще охраняет. Но имею предчувствия не очень для меня приятные. И вот, я до сих пор как бы взвешен… но не опущен, и лечу в пропасть, но еще не упал, чтобы там, на дне, если возможно будет, посчитать то, что цело на мне, а что изломано и растряхнуто и потеряно уже безвозвратно во время падения моего. Я ощущаю, что кто-то большой и мудрый ведет меня к пропасти. И скоро наступит мой миг – не подвести… А полететь, как надо!

Но! Это какое-то ожидание. Это похоже на засаду. Я вижу, что скоро, скоро сам приду в то место, где они, эти демоны-мучители, а может быть, и ангелы так странно заседают, и как чиновники, снуют деловито из кабинета в кабинет, передают бумажки, на ухо что-то шепчут друг другу, кивают так озабоченно, серьезно. Канцелярия! Департамент. Префектура. Какая-то фигня!

… Мне страшно. Там, там ведь это... Суд! А самого судьи пока что не видно. Меня еще судить тут будут? За что? За то, что просто человек! Но вот, я вижу, для ангелов есть тоже место для суда. Оно как-то сразу на небе. Здесь тоже есть свое небо. Кажется, я это уже говорил. Оно доступно, оно видно, и виден его свет и даже очертания устройства неба… Здесь нет горизонта, и оно не купол над головой, ты просто на небе, ты в нем, ты внутри неба. Это трудно передать словами. Но разница от земного неба приличная.
Но дороги, видимой туда, где для ангелов место, я не нашел.

И мне захотелось суда невыносимо. И было страшно и тревожно. Но меня никто не звал. А кто-то подошел и сказал как бы мыслью: « Чего тебе спешить? Тебя позовут, когда надо». Вот так сказал. Я подумал, что надо бежать и попытался скрыться. И стало неприятно, как на приеме у хирурга: а что теперь бежать? Куда? Зачем? Ведь все равно реально разрежут, будет больно. Эх, если бы был тут наркоз!

Но нет наркоза. И не будет. Это не тот случай. Я это чувствую. Здесь — чистая реальность, без всяких подмен. Слова, мысли, пространство — всё обнажённое, без утешений. И я просто стою в этом зале ожидания, где не знаешь, что будет следующим моментом. Как если бы жизнь зависела от какого-то неожиданного поворота, который ты не можешь контролировать, не можешь понять и, главное, — не можешь избежать.
Я стараюсь выстроить мысли, как они когда-то были, когда я был человеком. Может, когда-то у меня была чёткая цель, что-то важное. Но здесь, в этом месте, я не знаю, что важно. Я не понимаю, что было значимым. Это же не просто сновидение. Это как попытка вспомнить, кто ты. Но память уходит, всё превращается в зыбкую тень, как если бы меня стирали.

И вот — этот звук. Шаги. Кто-то подходит. Тот, кто будет судить.? Или просто наблюдать. Вновь ощущение, что я — уже не тот, кем был. Я стал частью чего-то большего. Я понимаю это, но осознать не могу. Будто мои чувства растворяются, поглощаются чем-то более мощным. Я бы мог назвать это космосом, если бы не знал, что «космос» — это тоже всего лишь понятие. Я тут не для того, чтобы космосом восхищаться. Я тут, чтобы понять — кто я и зачем я оказался здесь.
И вот они. Эти существа. Демоны? Ангелы? Клерки? Не важно. Я ощущаю их присутствие — не зрительно, а на уровне всей своей души. Они как тени, и всё, что от них исходит, — это как шёпот. Мудрые, всё понимающие. И вот теперь, когда они рядом, я не могу остановить этот внутренний хаос. Ощущение, что сейчас, вот-вот, откроется что-то. Момент истины.

И тогда — снова тот же голос, мысленный, но настойчивый:
— Тебе предстоит нечто большее. Не всё, что будет, — наказание. И не всё — прощение. Ты и сам решишь.
Я молчу. Молчание отзывается в душе, как если бы я ждал ответа от самого себя. Но нет. Я не могу ответить. Все слова, что есть у меня, растворяются. Просто стою в этом пустом пространстве. Где нет границ, нет времени, нет ни прошлого, ни будущего. Только это мгновение, которое всё охватывает. Все мысли умирают на языке.

Как я сюда попал? Почему не могу вспомнить? Почему ощущение, что я — не только я? Как будто я — это и есть это место. И тогда я решаю, что именно здесь мне предстоит быть. И это место не отпустит меня.
Они молчат. И я тоже молчу. Но что-то меняется. Я чувствую, как что-то входит в меня. Но не тело. Я как будто поглощаю пространство вокруг. Я становлюсь частью чего-то великого и страшного. Я не могу вернуться. Я не могу быть прежним. Я теперь — здесь. И не в силах выйти.
Этот момент. Он может длиться вечно. Я знаю, что всё зависит от того, что я почувствую. Сколько мне осталось, чтобы понять? Время теперь не моё, а их. Всё происходит по их законам. Я не хозяин ни времени, ни своего тела. Я только наблюдатель, зритель, ждущий приглашения.
Вдруг я снова слышу шаги. Они приближаются. Я не знаю, кто это. Может быть, я буду призван? Может быть, я вообще не должен быть здесь? Но на этот раз я ощущаю — я готов.
Готов ли я узнать, что меня ждёт?

...Я только что видел выходящих из суда каких-то бабок, как из церкви в воскресенье, как будто сладкое они чего-то съели, сияли мягкие их лица, в платках туго сжатые, как в фантиках конфеты… С одной из старушек шел мальчуган лет девяти и прижимал к своей груди баранки с маком, пряники и кренделя. И я увидел, что они в руках все что-то держали, выходя из комнат для суда. Как бы по вере каждый: у кого чего побольше, у кого поменьше гостинцев было и наград.

И я увидел то, что ждет меня: коробочка какая-то в моих руках, а руки к груди прижаты. Едва в ней, коробочке моей, умещаются ладошки. И она, мне показалось или так и есть, совсем пустая! И это вызвало судороги у меня и сожаление, что я мог бы получить такие же вот, как у тех, хотя бы баранки или… кренделя.

-Иди! – Толкнули меня сзади. И волосы вдруг дыбом встали. У меня.
-Куда? - Я прошептал, не видя того, кто сзади. – На суд? Уже? - И все оборвалось во мне.
- Нет, не туда, - ответил мне все тот же голос. И я не могу сказать, что он меня успокоил. Напротив, что-то было еще не решено. Я вспомнил про свой компьютер и тут же оказался у него. Я что-то должен еще сказать, я должен еще что-то сделать.

Может быть, Тебе, любимая моя. А может быть, за своего деда. Он умер давно. Или за брата? Или за сестру? За Зоечку? Они все умерли раньше меня. За мать, за тетку-сплетницу? Или за дядю Ивана, или за тех, кого еще не знаю? За всех? Или для всех? Нет. Для себя. И только для себя. Я что-то не доделал, а мне не дали место, мне не позволили со всеми быть. В реале. И здесь опять же вижу, непрочно, зыбко место у меня.
Или весь это ужас – и есть тот факт, что я уже умер, умер и не заметил, как поселился в Интернете. И вот, живой. Живой, как ни крути, хотя меня и нет. На свете. Да, и это еще вопрос: но есть ли я на самом деле в интернете?

ТАВЕРНА

Я иду по этим длинным улицам, словно лабиринтам — каждый дом здесь похож на другой, каждое окно — бесконечно закрытая завеса, и двери кажутся сделанными из серого, холодного камня. Никаких вывесок, никаких подсказок, что внутри. Словно всё это — дом для теней, которые не оставляют следов. Время течет медленно, и каждая минута здесь — как час, а час — как вечность.
Однажды, скитаясь среди этих пустынных переулков, я заметил огонек впереди, едва уловимый свет, который, казалось, звал меня к себе. Я пошел к этому свету, и вот, за поворотом, открылся вход в небольшую таверну. Она казалась совсем неуместной в этом мире. За столами сидели люди, пили что-то, разговаривали. Лица их были затенены, но в каждом из них был какой-то блеск, что-то непонятное и необычное.
Я присел за пустой стол, и почти сразу ко мне подсел мужчина в шляпе с широкими полями. Его лицо выглядело знакомым, но я не мог вспомнить, откуда я его знаю.
— Ты здесь новенький, да? — спросил он, склонившись ко мне. — Понимаешь, что происходит, или всё ещё блуждаешь в своих мыслях, как потерянная душа?
Я чуть напрягся, чувствуя, как слова этого человека проникают в самую глубину моего сознания.
— Не знаю, — ответил я честно. — Я не могу понять, где я, что здесь происходит. Всё это напоминает сон, но слишком реальный, чтобы быть сном.
Он улыбнулся, и в его улыбке было что-то непостижимо печальное.
— Все мы здесь ищем ответы. Думаешь, ты первый? — он вздохнул и откинулся на спинку стула. — Этот мир — всего лишь отражение того, что у тебя внутри. И пока ты не поймёшь, чего именно ищешь, ты будешь блуждать здесь, как и все остальные. Но есть и хорошие новости: тот, кто действительно ищет, всегда найдёт.
— А как узнать, что я ищу? — спросил я, чувствуя, что в его словах скрыт какой-то глубокий смысл, который мне ещё предстоит разгадать.
Он наклонился ближе, и я почувствовал, как его глаза, скрытые под тенью шляпы, будто бы пронзают меня насквозь.
— Ты уже знаешь. Вопрос в том, сможешь ли ты это принять, когда найдёшь. Ведь не все готовы увидеть правду. Правда часто отличается от того, что мы ожидаем, и она может быть слишком болезненной.

Я задумался над его словами, и в этот момент мне показалось, что комната, где мы сидим, начала изменяться. Стены стали размытыми, как будто растворялись в тумане. Мужчина посмотрел на меня ещё раз, его глаза были как бездонные колодцы, полные тайн.
— Найди её, — сказал он, и его голос был почти шёпотом. — Только так ты сможешь найти себя.
Я хотел спросить, что он имеет в виду, но он исчез, словно растворился в этом странном свете, который заполнил всё вокруг. Я остался один, и туман начал окутывать меня, затягивая в свою бесконечную пустоту.

...Я вышел из этой таверны, и, казалось, будто мир вокруг изменился. Стало светлее, воздух стал чуть мягче, и я чувствовал, что что-то в этом мире всё же может дать мне ответы. Я знаю, что должен идти дальше, что должен искать её, свою единственную. Эта надежда — как светлый огонёк в конце долгого, тёмного туннеля. Может быть, она ждёт меня где-то, в одном из четырнадцати небес, или, возможно, она совсем рядом, просто мне нужно научиться видеть.

Идя дальше по улицам этого инобытия, я понял одно: несмотря на всю боль, на всё отчаяние, в этом месте есть что-то, что зовёт меня вперед. Может быть, это любовь, которая сильнее даже смерти. Может быть, это моя собственная вера в то, что ничто не исчезает бесследно, и что каждый из нас может найти то, что потерял, даже если для этого придётся пройти через все круги ада.

Теперь я не просто блуждаю. Я ищу. И это — моё путешествие, моё испытание, которое, я верю, приведёт меня к свету.

Я возвращаюсь. Точнее, пытаюсь вернуться. Но как? И где? Я снова стою на пустой улице. Окружающий мир кажется каким-то неправильным. Вроде бы все знакомо, но не совсем. Тот же серый асфальт, те же урны, но небо... Небо черное, как будто изнутри выжженное. Я кидаю взгляд на свои руки — да, они настоящие, я не могу их просто так потерять. Я пытаюсь вдыхать воздух. Он холодный. Холодный, но не свежий. Нет, это не воздух. Это что-то другое. Запах разложения.

Я смотрю на свой отражённый силуэт в витрине. И что я вижу? Тот же я. Или не тот? Я же мертвый! Как я мог не заметить? У меня нет тени. Просто небо, витрина и… ничего.
Вспоминаю, как мне было когда-то тепло, как я любил слушать шумный, беззаботный город за окном, как я любил гулять по улицам и не замечать, что жизнь просто мчится мимо. А теперь? Теперь я стою здесь и чувствую, как вся эта пустота обволакивает меня.

Я снова проверяю почту на компьютере. Смотрю на экран — ни одного нового письма. Молчание. Только тот же неизменный почтовый ящик. Это вообще возможно? Ты что, не могла просто выслать мне хотя бы одно письмо, одно сообщение? Так я бы точно знал — я живой или нет. Я бы знал, что ты есть, что ты живёшь где-то там. В реальности. Или ты меня забыла?

Я спрашиваю себя: Кто ты? Ты — тоже сновидение? Или всё же ты, как и я, блуждаешь где-то между мирами? И почему ты мне не ответила? Я так хочу увидеть твои глаза, увидеть тебя. Это так важно. Ты — ответ, ты — моя спасённая часть. А может, ты вообще не существуешь?
Слышу шаги. Я оборачиваюсь. Чьи-то быстрые шаги. Кто-то здесь! Но почему не вижу лица? Почему только очертания людей? Это же просто тени. Я схожу с места и иду туда, к тем шагам. Иду, но что-то не так. Далеко. Не могу дойти. Шаги — всё быстрее. Я ускоряюсь. Они меня ждут. Или нет? Я не знаю. Мне нужно вернуться. Я не знаю, куда мне идти. Всё это превращается в одну большую спираль. Один и тот же круг.

Я снова в том самом офисе. Зачем я здесь? Это место кажется мне знакомым. Я всегда его избегал, но теперь мне нужно здесь быть. Я вижу себя — вижу, как я проходил мимо этих стен, прячусь от всех. Пытаюсь найти ответ, что же было на самом деле. Вижу пустую комнату, стол с компьютером и бумаги, старый календарь. Пусто.
И вот я снова перед дверью. Но почему я не могу её открыть? Что, если я её открою и окажусь на другом конце, в другом мире? Или всё-таки окажусь в том, что меня ждёт? Вроде и дверь передо мной, и ключ у меня в руках, но я не могу её повернуть. Что с ним не так? Я просто не могу — и всё.
Всё! Я понял! Я не могу выбраться! Это место — как ловушка. Клетка ума, запертая на замок. Если бы я знал, кто откроет его, то точно вышел бы. Но я не знаю, как я здесь оказался. Я не могу помнить.

Муха снова рядом. Она сидит на моей руке. Так близко. Почти как я. Смотрю на неё. Странно. Я не могу понять, что она означает, зачем она мне. Это она же, наверное, снова и снова возвращается, заполняет пустоту вокруг. Сотни глаз в её теле… да, сотни глаз, тысячи! Внутри неё столько миров. А я? Что внутри меня? И что внутри тебя, если ты, наконец, пришлешь мне свои глаза?
Точно! Я буду ждать. Я жду. Я жду, когда ты наконец выйдешь, и я увижу, кто ты. Реальный или сновидящий. И тогда я узнаю, живой я или неживой. И, возможно, смогу вернуться в свой мир.

МАМУЛЯ

Сны… Мои сны, они стали такими яркими, такими реальными. Вчера или раньше, мне приснилось, что я снова в бабушкином доме. Солнце светит так же, как тогда, и я снова маленькая, заводная. Илонка рядом, мы хихикаем, а бабушка Аня сидит на крыльце, вяжет. Но ее лицо… оно какое-то другое. Морщинки стали глубже, а глаза… в них нет прежнего озорства. Она смотрит на нас, и в ее взгляде читается какая-то печаль.

Потом я вижу себя, но уже взрослую. Я стою перед зеркалом, и мое отражение… оно не мое. Это лицо незнакомой женщины, но с такими же глубокими морщинками, как у бабушки, и с такой же печалью в глазах. Она смотрит на меня, и я чувствую, как будто она хочет мне что-то сказать, но не может.

А потом… Мне снится, что я просыпаюсь в какой-то теплой стране, где я никого не знаю и начинаю что-то искать. И это не первый раз. Эти сны преследуют меня каждую ночь. Они такие реальные, такие живые, что я начинаю сомневаться в том, что это всего лишь сны.
Я чувствую, что что-то происходит. Что-то важное. Что-то, что связано с моим прошлым, с моей семьей, с бабушкой Аней. И эти странные родственники, которые приходили ко мне… Может быть, они как-то связаны с этими снами? Может быть, они знают что-то, чего не знаю я?

Не знаю, как это для других, а для меня это открытие: до меня сегодня ночью и даже под самое утро внезапно дошло, что при общении с людьми, даже самыми близкими, с сестрой там или подружкой, мы видим их всегда со стороны и воспринимаем, ну, как бы посторонних, то есть так, как оно нам видится.
А ведь на самом деле мы не знаем, что у них в этот момент в голове, что они чувствуют, о чем переживают. Мы изнутри их не видим, потому что смотрим своими глазами и смотрим тем, что у нас самих внутри – душа ли там, сердце, ум или еще что-то такое.
Значит, мы легко можем ошибиться, не понять человека, не поймать его настроение, в общем, не въехать. Может быть, у него что-то болит, а мы ему в этот момент грузим про платье, что на днях попалось на глаза в магазине и очень понравилось или заливаем ему про то, что хочется вот прямо сейчас оказаться где-нибудь на берегу теплого и солнечного моря, когда у нас, как всегда, климат такой умеренный, самый мерзкий, противный и, кажется, вот-вот будет дождь. 

Я не знаю, хорошо это или плохо. Может быть, я плохо объяснила. Но хотелось бы не оказаться дурочкой перед другим человеком, а тем более, перед тем, кто дорог и с которым мне интересно, и который мне приятен, нравится. Это я смело могу сказать и про бабушку Аню, про маму, и про мою сестру Илонку, и про Дашу, мою подругу. И про Никиту. А здесь стоп! Про него у меня вообще, особая история.
Я должна разобраться в этом. Я должна понять, что происходит. Я должна узнать, почему эти сны преследуют меня. Я должна узнать, кто эти странные родственники и чего они хотят.

Я расскажу доктору об этих снах. Может быть, он сможет мне помочь. Может быть, он сможет объяснить, что со мной происходит. Но я чувствую, что это не просто медицинская проблема. Это что-то большее. Это что-то, что связано с моей душой, с моей памятью, с моей судьбой.
Я после больницы обязательно возьму выходной и поеду к маме. Ей я могу доверять. Она всегда выслушает меня и поддержит. Может быть, вместе мы сможем разобраться в этом кошмаре.

Я должна начать с бабушки Ани. Я должна вспомнить все, что она мне рассказывала, все ее истории, все ее секреты. Может быть, в них кроется ключ к разгадке.
Я достану старые фотографии. Я буду смотреть на лица своих родных, пытаясь найти в них ответы. Я буду искать подсказки в их глазах, в их улыбках, в их позах.
Я не знаю, что меня ждет впереди. Я не знаю, что я найду. Но я знаю одно: я не сдамся. Я буду бороться за свою память, за свою правду, за свою жизнь.
Я должна узнать, кто я такая. Я должна узнать, откуда я родом. Я должна узнать, что со мной происходит.
И я узнаю. Я обязательно узнаю. Даже если это будет стоить мне всего. Потому что это моя жизнь. И я не позволю никому ее украсть. Ни снам, ни странным родственникам, ни даже самой судьбе. Но вот опять сон…

– Эличка, малышка, а как ты сюда попала? Что случилось?
– Ой! Мамуля! А откуда ты здесь?
– Сама же и звала…
– Я?
– Мне Даша, подруга твоя написала, что ты в больнице, зовешь маму.
– Надо же! Я не просила ее об этом. Не хотела тебя расстраивать…
– Ты, наверное, с этим встречалась? С Никитой, а я говорила тебе, не связывай себя с ним… Шептевы с Демешиными никогда не общались и не дружили.
– Перестань! Я сама разберусь.
– Мамуль, а у нас есть кто-нибудь из родни или знакомых в Китае?
– Что это ты еще придумала? Нет и не было. Никогда. Ты за себя расскажи. Так что же это такое? Как ты здесь оказалась?
– Ой, мама, я… Я и сама не знаю. Не помню. Все как-то из головы вылетело… Надо же, не догадалась спросить у доктора. Я просто вообще не думала об этом.
Эх! А действительно, кто бы мне рассказал, а как это так вышло, что я вдруг в больнице?

РОЗОВЫЕ РОЗЫ

...Это случилось так просто и так неожиданно, что я до сих пор не могу понять, как всё это могло произойти. Да, в тот день мы гуляли в парке. Недалеко от реки. Было что-то особенное в этом дне, как будто само небо, солнце и ветер сговорились, чтобы сделать его идеальным. Мы шли по гравийной дорожке, она смеялась, а я шутил, держал её за руку и чувствовал себя бесконечно счастливым. В тот момент для меня не существовало ничего кроме неё — её улыбки, её глаз, её дыхания рядом. Мы были будто в своём мире, где ничто не могло нас тронуть.

И вдруг громкий голос из динамика пронзил этот идеальный момент. По всему парку звучало объявление: «Внимание! Идет задержание особо опасных преступников. Просьба всем оставаться на своих местах и соблюдать меры предосторожности!» Мы остановились, озадаченные, не понимая, что происходит. Я посмотрел на неё — её глаза расширились, в них мелькнул страх. Мы оба инстинктивно прислушивались, ловя каждый звук вокруг нас.

И вдруг я увидел его. Мужчина с огромным букетом красных цветов, как будто только что купленным для какого-то праздника. Он выглядел нелепо среди напряжённого парка — его рваная куртка, грязные ботинки, и этот огромный букет, пылающий красным. Но его глаза... они были холодными, жесткими, и в этом взгляде было что-то звериное, несущее угрозу. Он шёл прямо к нам, и я внезапно понял, что цветы — это не просто цветы.

Он подошел слишком близко, и я услышал шепот, резкий, словно шипение змеи:

— Стоять! Не двигаться, не дергаться, — сказал он, и за букетом я разглядел что-то черное, что-то угрожающее, спрятанное между бутонами роз. Это был пистолет. Большой, массивный, черный, как сама смерть, прячущийся среди этих алых цветов.

— Слушайте сюда, — продолжил он с ухмылкой, — вы теперь идёте со мной. Будете моим прикрытием, чтобы я мог пройти через этот чёртов парк. Ни звука, ни движения, иначе... — он прижал букет ближе, и я почувствовал, как холодок страха пробежал по спине.

Элина сжала мою руку. Ее словно парализовало. Я чувствовал, как она дрожит, как её пальцы сжимаются, словно пытаясь удержаться за что-то реальное в этом кошмаре. Я посмотрел на неё, на её глаза, полные ужаса, и во мне что-то щелкнуло. Протест! Несогласие. Я не мог позволить этому человеку взять нас в заложники. Я должен был что-то сделать. И очень быстро. Я должен защитить её.

В тот момент всё вокруг остановилось. Как будто кто-то щелкнул выключателем. Время замедлилось, и я почувствовал, как прилив адреналина захлестнул меня. И тут же краем глаза я увидел второго: высокий, плотный, пружинистый, как рысь, с настороженным лицом. Он тоже с оружием и шел следом за нами в метрах десяти, но прижимался к деревьям…

Я сделал движение — резкое, необдуманное, но единственное, что показалось в тот момент правильным. Я схватил оборотня с розами за запястье, хотел вывернуть ему руку, выбить оружие, вырвать букет, но всё пошло не так, как я представлял. Чтобы не оказаться на линии огня, мне следовало сделать очень резкий разворот, уходя левым плечом вправо – подталкивая туда же его вытянутую руку с пистолетом, и тогда только правой рукой перехватить его запястье... А он оказался очень юрким, сообразительным, он тоже в этот момент стал разворачиваться вправо, так, что снова оказался напротив меня, и я увидел, как полетели в разные стороны лепестки роз, успел увидеть яркую вспышку, а самого выстрела не услышал. Конечно, он имел какую-то боевую подготовку, владел координацией и был довольно-таки ловок. Моя самонадеянность подвела меня, и поспешность сорвала мой план… Нужно было тщательнее подготовить атаку, сначала подчиниться, прикинуться слабым, неуклюжим. Этот второй – дружок и напарник душегуба, это он сбил меня с толку, появился неожиданно, это и было, наверное, причиной моей неудачи, почему я так несвоевременно попытался обезоружить мерзавца.

Оглушительный хлопок, он разорвал тишину этого парка. Цветы из букета разлетелись, алые лепестки, как брызги крови, посыпались на гравийную дорожку. Я почувствовал боль, жгучую, пронизывающую грудь, и в тот же миг ещё один выстрел — моя девушка вскрикнула, и её голос прозвучал, как что-то далёкое, ускользающее, растворяющееся в гулком эхо.

Я упал на землю, и перед глазами всё поплыло. Красные цветы валялись вокруг нас, их мягкость и яркость были последним, что я увидел в этом мире. Всё тут же погрузилось в темноту, и я больше не чувствовал её руки, не слышал её голоса. Где-то вдали я услышал новые выстрелы, крики, звуки сирен, но всё это показалось уже неважным. Всё это становилось чем-то далёким, как шум другого мира.

…Когда я очнулся, я уже потерял этот парк. Я не был в этом мире. Всё вокруг было другим — неясным, размытым, словно я оказался в странной реальности, где нет чётких границ, где всё существует на грани между сном и явью. Я не знал, где она, моя Элина. Я не знал, жива ли она. Я помню только её глаза, её испуганный взгляд, и это ощущение вины не отпускает меня, словно тяжёлая глыба, давящая на грудь.

Я корю себя каждый день. Здесь, в этом странном мире, я ощущаю, как медленно забываю её лицо, её голос, её запах. Это самое ужасное — забывать. Но я не могу позволить себе забыть её. Я должен найти её. Если она тоже здесь, в этом ином мире, я должен её найти. Должен помочь ей, если она нуждается в этом. Ведь я обещал защищать её. И пусть я не сдержал обещание тогда, в тот миг, когда всё пошло не так, я сделаю всё, чтобы выполнить его теперь.

В этом мире, полном теней и отражений, я буду искать её. Даже если это потребует всей моей жизни, даже если это будет мой единственный путь — найти её и вновь взять её за руку, чтобы больше никогда не отпускать. Я не знаю, что ждёт меня впереди, но я точно знаю одно: её свет, её образ — это то, что ведёт меня сквозь этот мрак, через этот странный мир, который стал моим домом после того ужасного дня.

КРАСНАЯ СМОРОДИНА

Опять этот сон. Сон, который второй или уже в третий раз вторгается в мою реальность, переплетаясь с дневными мыслями, оставляя после себя едва уловимый привкус чего-то грандиозного и одновременно пугающего. Но примерно с одним и тем же началом. Я та еще потеряшка, брожу в каком-то необыкновенно разноцветном городе, который лег в берега океана, и где все движется, крутится, шумит, бибикает. Фасады зданий – причуды архитектурных стилей, изгибаются в немыслимых узорах, а чистота улиц кажется неземной. Этот город, как зеркало, отражается в безмятежных водах океана, у его берегов. И в этом отражении – вся жизнь: движение, шум, переливы света, гул голосов.

Я ищу Арабскую улицу. Почему именно арабскую? Само название звучит как шифр, как ключ к неведомому. Может, это просто особенный район, где мусульмане живут, или же само воплощение древних восточных легенд. Оказывается, я ищу отель «Санта-Гран» – еще один элемент мозаики, который я никак не могу сложить. Здесь меня кто-то ждет.
Сон чарует, обволакивает мягкостью и яркостью. Маленькие, словно из сказки, домики, разноцветные, с деревянными ставнями, украшенными тонкой резьбой, соседствуют с лавками, источающими ароматы пряностей и экзотических духов. Тут и там – маленькие ресторанчики, манящие национальными блюдами, и магазины, полные диковинных украшений и безделушек.

Мой английский – единственное средство навигации в этом восточном лабиринте. Я обращаюсь к местной женщине, чье лицо освещено солнцем, как и весь этот город. Она, с легкостью, присущей жителям мест, где все понятно, объясняет, как попасть на искомую улицу. Лестница, широкая, белая, поднимает меня в другой квартал. Вокруг – ухоженные кусты, деревья с густой, сочной листвой. Здесь прохладнее, спокойнее, и тревога, что я могу попасть в знойную пустыню, отступает.
И вот, снова встреча. На этот раз женщина одета в традиционное арабское одеяние, ее наряд – словно часть самого города, его истории. Спрашиваю об отеле «Санта-Гран».

Ответ ее звучит как пророчество: «Теперь спустись обратно, там будет арка. И ты увидишь, что ищешь. Но знай, если свернешь, мы тебя уже в этом городе не найдем!»
Ее слова, произнесенные с какой-то предупредительной серьезностью, ошарашивают меня. Я не понимаю. Может быть, я неправильно перевела? Но я иду дальше, как велено, подчиняясь невидимой силе, которая ведет меня. Впереди – базар. Рынок, бурлящий жизнью, где торгуют овощами, семенами, фруктами. И вдруг, издалека, я вижу, как к торговым рядам, откуда-то сбоку, скатывается огромная, шумная, возбужденная толпа, облаченная в пестрые одежды. Картинка оживает: вижу, как опрокидываются тележки с мандаринами, разносортными манго и просыпаются из корзин ягоды, и среди них я вижу чернику и много-много смородины. Красной. Меня это почему-то очень волнует, не нравится, я отвожу глаза, а когда снова смотрю на базар, то он вместе с улицей и всеми людьми куда-то исчезает, растворяется. Ведь много ягод, смородины, я же где-то читала в Соннике, не к добру это! А к печали и неприятностям!

Я отвожу взгляд, чувствуя, как что-то важное ускользает. Когда я вновь смотрю на базар, он исчезает. Вместе с улицей, вместе со всеми людьми, он растворяется, словно его никогда и не было.
И тут ко мне подходит Илона. Моя сестра. Такая же, как в жизни, — светлая, бойкая, с быстрым шагом. Ее появление – как спасительный якорь в этом зыбком мире.
— Мы уже с мамой и Дашкой тебя обыскались! Мы опаздываем на ужин, – ее голос, такой знакомый, такой родной, успокаивает меня. – Пойдём, я покажу короткую дорогу.

Я с облегчением беру её за руку. Ее прикосновение – будто нить, связывающая меня с привычным миром, с реальностью, которую я, кажется, начинаю терять. Мы проходим через зеленую, увитую плющем калитку, входим в квартал, напоминающий старую Алушту, с ее двухэтажными особняками из бело-жёлтого камня, с ажурными верандами и с резными колоннами, четырёхгранными башенками с куполами.
Илонка посмеивается, её смех – как звон колокольчиков:
— Заблудилась? Ну, это в твоём стиле. С тобой — хоть в лес за грибами, хоть в поля за ягодами — обязательно потеряешься.
Я улыбаюсь, чувствуя, как напряжение постепенно отступает. Она ободряюще толкает меня в плечо, её глаза сияют такой теплотой, что мне кажется, я могу всё.
— Пойдём. Тут немного осталось..
Мы поднимаемся по зелёным холмам, которые кажутся живыми, дышащими. Всё выше и выше, словно сама земля тянет нас к небу. И вот – небольшая площадь. На ней тоже много людей. А сбоку у поворота на узкую улочку сидит женщина в белом. Старушка, чьи глаза, глубокие, как два небесных озера, и лицо покрыто тонкой сеткой морщин. Она держит на руках младенца. Но лицо у младенца – совсем не детское. Ее собственное, старческое, с отпечатком прожитых веков. Мы проходим мимо, и я слышу недовольный шепот. Злобный или предупреждающий, я не понимаю. Но что-то в этом звуке вызывает во мне холодок.

Мне не по себе. Я спрашиваю у Илоны, нет ли у нее монеток? Она достает из белой сумочки три сверкающих серебром. Я кладу их в дрожащую ладонь старухи. И вдруг, на долю секунды, замечаю, как её взгляд меняется. Он словно проясняется, в нем мелькает что-то похожее на узнавание. Но она ничего не говорит, лишь снова погружается в свою безмолвную печаль.
А мы идём дальше по тенистой аллее. Вокруг – то ли сосны, то ли пихты, рядом с ними какие-то экзотические деревья с широкими, изумрудными листьями. Домики, примостившиеся среди деревьев, с загнутыми крышами, напоминают игрушечные, как будто вырезаны из бумаги, легкие, изящные. Я про себя думаю, что за чудо город такой, дачный поселок что ли у них тут? Это просто сложно представить на сколько ярок этот сон, настолько пронзительны ощущения. Горы окутаны зеленью, из которых бьют родники и журчат ручьи. Мы поднимаемся на самый верх, и я вижу, как весь этот райский уголок, уходящий вниз, к горизонту, постепенно превращается в выжженную пустыню. Камни, песок, пыль. Никаких деревьев. Никакой воды. Только сухой, слепящий свет.

— Мы что-то очень далеко ушли от того места, в которое нам надо… – говорю я, голос мой звучит неуверенно.
— Может быть, – отвечает Илона, её тон спокоен, но в нем слышится какая-то внутренняя напряженность. – Но это ты слишком далеко ушла. Нам надо возвращаться.
И вот мы поднимаемся ещё выше, на самую вершину, где воздух становится прозрачным и разреженным. И я вижу: внизу всё, вся эта красота, которую мы только что проходили, исчезает. Превращается в пустыню. Камни, песок, пыль. Никаких деревьев. Никакой воды. Только сухой, безжалостный свет.
— Мы ушли слишком далеко, – повторю я, чувствуя, как мои ноги становятся ватными.
— Ещё есть время, – отвечает сестра. – Но ты должна сама решить, куда хочешь.
И в этот момент… я слышу голос. Не громкий, но отчётливый, проникающий сквозь завесу сна и реальности. Как будто зов, идущий из самой моей глубины:
«Элинушка… отзовись…»
Я замираю. А Илона ничего не замечает. Она смотрит куда-то вдаль, словно ищет дорогу.
Голос повторяется, тихий, но цепляющийся за душу, как тончайшая, но прочная ниточка: «Я ищу тебя… я помню…»

Я поворачиваюсь. Там, в просвете деревьев, который ещё минуту назад был частью райского пейзажа, а теперь – лишь начало пустынной пустоты, будто тень, возникает силуэт. Мне не видно лица, не видно черт, но я чувствую – он родной. Он – мой. Это не просто кто-то, это часть меня, часть моей души.
— Никита…? – едва слышно шепчу я, и в этот момент город, холмы, сестра, старуха с младенцем – всё рассыпается, как карточный домик. Растворяется в пустоте, оставляя меня наедине с этим зовом, с этим ощущением незримого присутствия.
И я пробуждаюсь.

ИНЕТ — ЭТО МЫ НАСТОЯЩИЕ!

...А знаете, меня не беспокоят законы ваши жанра! Конца не будет. То есть, его просто нет. Быть может, только сейчас. А потом нам объявят. Да и вряд ли это будет конец. Но я опять о себе… Ничего пока что не кончилось и, по правде, я не знаю, что дальше будет. Но будет. Вопрос только: что? И я еще раз умру? Или дальше уже некуда и не во что умирать? А то вот, буду жить. В инете! А то, вот, войду еще в в "телеграмм", на форум какой-нибудь и к вам на сайт?

Мысль сильнее электричества и любого магнетизма, и иных полей. Она быстрее звука, света. Она мгновенна. Где ваша мысль, там и вы.
И я вот сейчас... у постели, у одного человека. Очень много он бед принес людям! А кого-то и осчастливил. А что будет с ним самим? О! Я, кажется, могу об этом рассказать. Имею, как говорится, доступ. К этому тайнику сокровенных знаний. И в Москве сейчас ночь. Опишу. Но что? Все, как обычно. Смешно он спит. У него рот открыт, как у мертвого. Руками во сне вскидывает часто.
Ищет им место. И затихает, когда одну кладет ниже пупка, а другую – под ухо. Часы дорогие на тумбочке. А он вдруг просыпается, смотрит на руку, думая, что там часы... Почему его так беспокоит время? Он что-то хочет успеть или... уже опоздал. Безнадежно. Вижу, что скоро будет у него и с ним... Мне нельзя вам говорить об этом. Но есть уже среди живых те, кто знает, каков будет день нового президентства в России. Я вижу эти лица... Зачем мне этот высокопоставленный?! И разве мы не видели, что стало с царями? Я перенесусь сейчас... Куда? Хочу к Тебе, Элинушка. Мне бы только увидеть тебя сейчас.

Одно из двух: или я с ума сошел, или я все-таки умер. Или умер, будучи глубоко умалишенным. А если я нормальный? И вовсе не умер? Тогда, наверное, лучше будет умереть. Поскорей. Но как? Вот, иди и утопись. Или заберись на крышу девятиэтажки и кинь себя вниз. Или – хорошо, если бы был пистолет. А то, может быть, смастерить его самому? На один только выстрел. Или - гораздо интереснее – пойти и ограбить банк? А он такой стеклянный, и внутри – сплошная охрана. И как я открою сейф? А зачем мне банк? Куда поеду? Что куплю?

Я хочу умереть. По-настоящему. Но почему-то не умираю. Броситься под поезд? А где здесь поезда? Они тут не ходят давно. Вижу ржавые рельсы в зеленой густой траве. Разрушено всё, и города и деревни, и всё обанкротили, и не стало железной дороги…

Я вспомнил! В детстве своем деревенском сидел на высокой горе и смотрел, как далеко из-за синих лесов появлялся зеленый пассажирский поезд, и приближался, и пролетал не так уже и далеко от моей деревни, сразу за речушкой Барабановкой, за полем, где я пас коров. И поезд мне тот каждый раз казался чудом необыкновенным и люди, едущие в нем, героями какой-то сказки. Поезд мчал их куда-то в города большой и взрослой страны, исполненной чудес и приключений, праздников и музыки, и еще, конечно, подвигов. Там было всё красиво. И я мечтал, что когда-нибудь также поеду в этом поезде.

И были в моей жизни поезда и пароходы, и были самолеты, и оленьи упряжки, и боевые машины пехоты. И я побывал в той стране, и я там жил. Но уже не по-детски. И однажды, не так давно, я проезжал в том же поезде мимо своей деревни, возвращаясь из той, действительно, сказочной страны, вкусив достаточно приключений и подвигов, ресторанов и всевозможных трудов. И смотрел уже жадно из прокуренного тамбура на свою чистую из детства деревню, и гора та уже не казалась мне большой, и Барабановка почти что высохла.

И теперь я никуда не еду. И мне не надо уже никуда. Да и кто меня пустит?! И я смотрю с той самой горы моего детства, сам уже почти весь седой. И смотрю теперь с иным восторгом, а того верней, безучастно смотрю. И могу отсюда, куда хочу перемещаться. Но только, чтобы смотреть. А участвовать - мне не дано дороги.

В инет беги! Беги в Интернет! – себе я говорю. – В фейсбук беги! Войди в "Одноклассники"! «Всем привет!» - стучу по клавиатуре. Меня не узнают, никто не отвечает.

Я хочу умереть. Но кто-то говорит: «Это ты всегда успеешь. Это – малодушие твое. Это слишком легкий путь!»

Да, да! Я еще успею умереть. Но как успеть, если вокруг уже все вовремя воскресли и куда-то делись?! А я один остался жить в этой жизни, которой теперь нет.

...Меня сейчас осенило: все это сон. Все, что пишу, мне просто снится. Но! Тогда вы не можете прочесть этих строк. Меня кто-нибудь читает? И в ответ - тишина. Никто не отвечает.

Просто глупый навязчивый сон! Осенний мой сон. Когда уже все отцвело, завяло, обсыпалось и оголилось. Тогда проснись! Себе я говорю. И все пройдет, не станет наваждения. И вот я только что заметался и замычал… И попытка мне не удалась проснуться. И мне стало только хуже. Вот, вижу, ползут какие-то люди злобные, они критикуют меня. Вот сейчас я попробую еще раз рвануться вперед – прочь из сна!

И с ужасом леденящим мой ум, понимаю, что это не сон. Но этого не может быть. Я же пишу, вот лихорадочно стучу по буквам… Сон. Сон! Помогите! Я, кажется, опять мычу и слышу свои стоны.

...Я очнулся. И вижу, что ничего не изменилось. Сон прошел. И сон продолжается. Один прошел, который был неприятный. И сон продолжается. Он – никакой, непонятный. Я в нем живу и, наверное, жил всегда. А вы? Не спите? Меня кто-нибудь видит?

Я в этом сне жил до смерти. Так что же, я все-таки умер? И еще умею видеть сны? Ну, не умею, конечно. Они сами идут. Без меня. Без моего разрешения. Я просто отключаюсь, а они идут. Как хотят, про что хотят. Кто-то крутит кино, а я лишь только зритель. Как в детском летнем лагере, что крутят, то и смотри, а не хочешь, иди, покури. Тайком. В кустах. С друзьями. И с одной девчонкой. Она с нами курит и стрижется, как мы, на лысо.

А после кино всегда был ужин, а потом опять играли…

...Если я живой, тогда выгляну в окно и увижу соседей. Живых. Увижу деревья и ветер, который листьями и моими волосами играет. Да, этих соседей я знаю. Но они всегда сами по себе жили и даже редко здоровались. Что я им скажу? Подумают, совсем дурак – этот мужик: псих-одиночка!

Я оказался на улице. Во дворе чужого дома. Соседи возились со своей машиной. Парень даже посмотрел в мою сторону и, мне показалось, чуть кивнул. И девчонка его подняла глаза от мотора, который они разбирали, но в котором она совсем не разбиралась, и тоже посмотрела на меня. Но почему-то мельком, рассеянно. И я тогда увидел, что у них скоро будет ребенок, и она слушает в себе его зарождение. И я уже знаю имя, которым они назовут мальчишку: Артур. Впрочем, ко мне это не имеет никакого отношения. И я не стал испытывать реал. Ведь было всё и так реально.

Интересно, если я могу нажимать на клавиатуру, смогу ли я поднять простой камень? А то еще и бросить его? Как глупо! Зачем мне трогать камень? И я ударил по нему ногой. И камень… полетел! Без сопротивления. Но тут же и меня не стало. Там, где только что лежал этот камень.

Где я? Ведь все реально. Я могу всех трогать. Они, кого вижу, видят меня. Или мне кажется, что так оно и есть? Меня никто не видит. Здесь нет речи, нет слов, здесь понимают.

Тень! У меня должна быть тень! Но я почему-то её не вижу. Есть ли у меня тень? Какая еще тень? Нужен свет! Нужно солнце! Вот почему мне никак не увидеть свою тень: потому что солнце, этот свет падает и стоит так, как бы прямо надо мной, и куда я, туда и он, и вот я кручусь сейчас, чтобы поймать свою тень, а она убегает, как солнечный зайчик. Потому я не вижу её.

В реале что? А что в реале? Только то, что я пишу сейчас. Пишу вот это. Расщепив себя и свое сознание. И поместив себя в этом мерзком инете, в этом мерзком и сладком инете, потому что здесь я - живой в этом своем сумасшествии, в какой-то не подвластной мне сознательности и бестолковости, конечно. То есть в никчемности, пустоте, бессмыслии… самого себя прежде всего.

Я должен помолиться. Просто помолиться. А молитесь ли вы? И ждать, что скажет Бог. Он ответит. Но Он еще не отвечает. Да! А что Ему и до меня как будто дело?! Он миры творит. А я – вот буквы. Он – Дух! Животворит. А буквы - мертвые по сути. Эх, если бы кто-нибудь меня читал! Ведь это все в моем воображении.

Игра ума при жизни или после смерти.

А люди зато вместо Бога говорят все наперебой, я слышу голоса, я их понимаю: один шустрей другого. Они меня все учат, как надо жить и что мне делать, и как надо верить в Бога. А я? А я давно у Бога! Убогий я. Смешно? Я все-таки живой. И, видимо, еще буду. И никаких чудес! Их нет. Не существует. Но вот, Инет. Реален, просто жуть! Инет – мой ум. Инет – их мысли. Инет – наш мозг. Всеобщее сознание. И еще… Его одного только знание. Зачем оно мне, вот это сознание?! Невидимое. Недоступный я. Неприступное пространство – и все в моей голове. Да, нет же, не в голове! Головы моей нет. Если я умер, откуда ей взяться? А если живой? Да что же тогда это за голова?! Вместилище, влагалище безумья!

Я не знаю, что со мной. Сейчас мне становится все хуже и хуже. Сейчас что-то будет. Мне очень больно. Я не могу к вам, люди! А я ведь так вас люблю!

Унылый, я поплелся к реке. Увидеть кого-нибудь живого.

СНОСКА ОТ ИЗДАТЕЛЯ: Подлинная тайна лежит не в буквах Традиции, а в том, что лежит между буквами... Драма любого человека состоит в том, что ему слишком много дано, причем он может даже не подозревать об этом. Нет ничего более трагического, чем «проспать» духовно человеческую жизнь — трагического по своим последствиям, по потере тех необыкновенных и уникальных возможностей, которые предоставляет каждому из нас человеческое рождение. Драма заключается также в том, что после человеческой жизни — душа может идти только вверх или вниз, что вытекает из ее центрального положения. Судьба человека апокалиптична по его собственной сути. Каждый человек, может быть, — самое драматическое существо во Вселенной, тем более при такой нелепой краткости земной жизни. У него нет выхода «золотой середины», выхода успокаивающего, бесчисленного повторения горизонтальных существований...

ЛАМПА, В КОТОРОЙ ЗАКОНЧИЛОСЬ МАСЛО

В детстве моем было одно чудо, о котором я никому не рассказывал, потому что никто и не спрашивал, да и повода не было вспоминать об этом. В детский дом в Нарве я попал летом, а до этого мы жили с мамой в маленькой квартирке в двухэтажном старом деревянном доме, и чтобы попасть в эту квартирку, нужно было опускаться в подвал, потому что и была она самого что ни есть подвального вида. Была печка, которую топила мама, были два окошка, через которые можно было смотреть на снег, а неба не видно было.  Для печки постоянно требовался уголь, и мамаха мне показала, где его набирать – во дворе кинотеатра «Лембиту», рядом с железнодорожным вокзалом. Там у них была котельная, уголь для отопления кинотеатра привозили и сваливали во двор. И вот я появлялся там зимним вечером с санками и большим холщевым мешком, присаживался возле кучи с углем и помаленьку накидывал целый мешок. А потом тащил груженые санки обратно по мокрому снегу через несколько улиц, пока и не добирался до нашего подвальчика. Зато было тепло и весело. И в печке играл огонек. А мама после хлопот житейских мне жарила котлеты.

Однажды в очередную вылазку за углем я на асфальте в растаявшем снеге нашел пять копеек. Одной монетой. И это было что-то! Богатство почти что волшебное. На эту денюжку я запросто мог купить билет на детский сеанс в этом самом кинотеатре. И я так и сделал, на следующий день поспешил к одиннадцати часам, как раз на первый сеанс. И как большой, подошел к кассе, откуда, наверное, меня не видно было кассирше из-за моего маленького роста, и купил билет, отдав эти самые пять копеек. И что я увидел, то во мне до сих пор живет, как необыкновенно волшебная сказка с невероятными ощущениями, прозрениями и романтикой, а всего более с надеждой и предчувствием того, что в этом фильме мне показали невероятную тайну и я постиг ее, и она меня потом в дальнейшие годы многажды раз питала, поддерживала и выручала!

Это был «Золотой ключик». Очень старый фильм про приключения Буратино. И всего более меня тогда потряс и вызвал очарование, восторг и желание самому бежать вместе с куклами ему навстречу – большой воздушный корабль с настоящими парусами. Этот корабль прилетел за такими, как я.

«Буратино обеими руками приподнимал истлевший войлок, - им было занавешено отверстие в каменной стене. Оттуда лился голубой свет. Первое, что они увидели, когда пролезли в отверстие, — это расходящиеся лучи солнца. Они падали со сводчатого потолка сквозь круглое окно. Широкие лучи с танцующими в них пылинками освещали круглую комнату из желтоватого мрамора. Посреди нее стоял чудной красоты кукольный театр. На занавесе его блестел золотой зигзаг молнии».

Бывает так, что два независимых существа Вечности, являясь друг для друга полярностью и дополнением, пытаются подойти друг к другу, составляя свои программы подхода для сокращения дистанции. Но они ещё не умеют правильно флиртовать и потому сотворяют эти подходы неоднократно, в разных вариантах, не помня о предыдущих своих попытках, так как они фиксируются на отдельные картинки прошлого. И Дух тогда - томится. А всего то — это недостаток им мужества слегка соприкасаться тонкими телами. Они разделяют свои программы на реальность и ирреальность, забывая, что это кадры одного кинофильма. Каждое их касание - обоих наполняет непредсказуемостью и страхом, болезненной тревогой. И тогда один решается на грубый конфликт, что и создаёт ошибку в программе. Смерть - всего лишь Дверь, и там, за порогом этой Двери есть Сила прозрения, что живое, существующее в скверне Тьмы материального бытия - мертвее, чем мёртвое, освобождённое для Света - Духовное естество. Захочешь быть счастливым - не отвергай от себя разных существ, в разных мирах: они станут тебе служить. И никогда не соглашайся с другими только ради того, чтобы их ублажить. Запомни главное: только память о ком-то или чём-то даст возможность жить этому. Поэтому: если не хочешь, чтобы кто-то имел место быть - умей его так забыть, что бы он прекратил своё бытие. Сколь долго память хранится о ком-то или чём-то, тем более это имеет подпитку для своего бытия, а для явлений и событий - постоянство повторений. 

На самом деле мы никуда не уходим, никуда не переселяемся. И нигде нет иных миров, если они не в тебе самом. Ибо Суть и Сущее – это единое и бесконечное, и безначальное целое, это – единство всех возможностей, смыслов и форм. И этому у знатоков есть еще одно определение – пустота. Сияющая пустота. И в ней они находят наслаждение. И возможность спасения. Но это уже из области высшей математики в душеведении – из «Тибетской книги мертвых».

Однако вопрос с другой стороны света – откуда мы приходим в этот мир? И странно, не правда ли, уже с деформированным, как бы поврежденным сознанием, ибо ничего не помним, ничего не знаем о потусторонней жизни. Говорят, Земля – это прачечная. Для отмывки наших мозгов и конечно, в первую очередь наших душ. А другие говорят, что Земля – это тюрьма. Для нашего же исправления. Итак, мы приходим на этот свет уже дефектными, нечистыми, визгливыми и малопригодными для духовного мира, однако, с правом на амнистию. Возможную только уже после отбытия положенного срока наказания.   

На самом деле мы никуда не уходим, никуда не переселяемся. Просто в момент перехода мы теряем привычное нам состояние ума и обретаем иное видение и, если хотите, сознание. Мы становимся другими. Мы пробуждаемся. Мы получаем свойство ясновидения. Мы в самом деле начинаем понимать, что в реальности все не так, как на самом деле. Происходит наше преображение – мы получаем право на вход в духовный мир, который и был всегда перед нами, но которого мы не видели, не замечали в силу нашей увлеченности гравитацией и земным притяжением. Происходит расширение нашего сознания, меняются его параметры и возможности. Мы начинаем видеть новую реальность, которая была и до этого всегда перед нами, но для нас в виде нарисованной на холсте двери, как в сказке про деревянного мальчика Буратино и Папу Карло… На холсте в каморке папы Карло был нарисован котелок и очаг под ним, которых у него не было в реальности. А под самим холстом находилась потайная дверца. Значит ответом из четырех букв будет слово очаг.
Потустороннее от нас не прячется. Мы знаем, догадываемся о его наличии. Верим и не верим. Это мы сами просто незрячие. До поры, до времени.

ИДИ, МАЛЬЧИК, ИДИ!

Как же я не догадался сразу?! Наверное, слишком увлекся самокопанием. Если с Элиной не все так совсем уж печально, а сам я имею возможность перемещаться по закоулкам реала, то мне немедленно нужно заглянуть в городскую больницу. Она, если ранена, то должна быть там! И что?

… У меня получилось. Я брожу по коридорам больницы в ночной тишине. Лампы едва освещают длинные коридоры, их свет холодный и неестественный, придает всему вокруг призрачный вид. Кажется, что я хожу среди теней, среди тех, кто уже потерян для этого мира, но ещё не готов уйти. В этой тишине я чувствую себя привидением, блуждающим между двумя реальностями — между жизнью и тем, что ждёт нас за её пределами.

Один из дверных проёмов в коридоре приоткрыт, и оттуда, мне показалось, доносится чье-то тихое бормотание. Я подхожу, стараясь не шуметь, и заглядываю внутрь. В тусклом свете ночной лампы на прикроватной тумбе вижу мужчину — его лицо искажено раздражением и недовольством. Он сидит с краю своей кровати, одеяло, простыни сбиты в одну кучу, и взгляд у него мрачный.
— Ты чего тут шастаешь? — буркнул он, заметив меня. — Чего тебе надо? Призраков ищешь или, может, смеяться над умирающими пришёл?
Я вошёл в палату и тихо прикрыл за собой дверь. В его голосе было столько горечи, что я почувствовал, что не могу просто пройти мимо.
— Нет, — сказал я спокойно, — я не для этого здесь. Я ищу одного человека. Но, похоже, каждый из нас здесь ищет что-то своё, верно?

Мужчина усмехнулся, и его лицо исказилось в презрительной ухмылке.
— Ищешь, значит? А что ты надеешься найти? Здесь, в этом проклятом месте, никто ничего не найдёт. Здесь все умирают. Даже те, кто ещё жив. Смотри на меня! Мне ещё дела есть, не всё решено, а они тут собрались меня хоронить! Я ещё не завершил то, что хотел, не отомстил. Партнёр по бизнесу — подлец, жена — изменщица, дети — хапуги. Мне бы с каждым из них разобраться, индивидуально, но, видать, не успею...

Он замолчал, его глаза, полные злобы, уставились куда-то в потолок. Казалось, что его слова наполнили палату тяжёлой атмосферой. Я не знал, что сказать ему, как ответить. Казалось, что эта злоба стала его проклятием, удерживая его здесь, не позволяя ему уйти.
— Что же дальше, а? — вдруг спросил он, повернув ко мне лицо. Его голос звучал глухо, но в нём было что-то отдалённо похожее на страх. — Что там, за той дверью? Пустота, тьма? Ничего? Или ещё хуже?
Я глубоко вздохнул, собираясь с мыслями.
— Никто не знает точно, — сказал я. — Но мне кажется, что то, что ждёт нас, — это не просто тьма. Там есть что-то большее. Возможно, мир, в котором нет места злости и боли. Мир, в котором каждый находит покой. Но для этого нужно отпустить всё, что держит здесь. Тебе нужно отпустить свою злобу, свои нерешённые дела.
Мужчина отвернулся, фыркнув.
— Отпустить? Да кому это нужно? У меня всё это — единственное, что осталось. Отпустить — значит стать никем. Нет уж, я так не могу.

Я молча вышел из палаты, чувствуя, как его слова эхом отдавались в моей голове. Его страх и его упрямство, его неспособность отпустить — всё это напоминало мне о тех, кто не может найти своего пути, застрявших между мирами.

На другом этаже я нашёл другую палату, в которой тоже горел свет. Дверь была приоткрыта, и я услышал тихий голос, напевающий что-то почти неслышно. Я осторожно заглянул внутрь. На кровати лежала пожилая женщина. Её лицо было спокойным, а в глазах светилась мягкость и принятие. Она подняла голову, увидела меня и улыбнулась.
— Кто там? — спросила она. — Подходи ближе, не бойся. Здесь не кусаются.

Я вошёл и сел на стул рядом с её кроватью.
— Я случайно сюда заглянул, — сказал я, улыбнувшись в ответ. — Мне показалось, что я слышал пение.
— Ах, это просто я себе напеваю, чтобы не было страшно, — сказала она, качая головой. — Знаешь, когда боишься, надо петь. Песня прогоняет тьму. А ты, видно, ищешь что-то или кого-то, да?
— Да, — ответил я. — Я ищу одного человека. Очень важного для меня человека. Но я не знаю, где её найти, и даже не знаю, жива ли она.

Женщина грустно улыбнулась и прикоснулась к моей руке.
— Знаешь, мальчик, не важно, жива она или нет. Важно, что ты её любишь. Любовь — она не знает границ, не знает смерти. Она идёт с нами даже туда, за ту дверь, о которой ты, наверное, хочешь спросить.
Я кивнул, и в её глазах я увидел понимание. Словно она уже знала то, чего я не мог понять.
— А что там, за той дверью? — спросил я. — Тьма? Пустота? Или что-то большее?
Она на мгновение задумалась, её глаза смотрели куда-то вдаль, словно она видела то, что было мне недоступно.
— Там свет, — сказала она тихо. — Там мир, где нет боли. Где все наши страхи и сожаления остаются позади. Это не конец, это новый путь. И те, кто готов идти дальше, найдут там покой. Я не боюсь этой двери. Я знаю, что за ней ждёт что-то хорошее. Но только тем, кто готов это принять.

Я смотрел на неё и чувствовал, как в моей душе что-то тёплое начинает разливаться, словно её слова открывали мне дверь к чему-то светлому и важному.
— Спасибо вам, — сказал я, вставая. — Спасибо за ваши слова.
Она улыбнулась и слегка кивнула.
— Иди, мальчик, иди. Найди её. А я помолюсь за вас обоих. Пусть ваш путь будет светлым.

Я вышел из её палаты, чувствуя, как её слова согревают меня, как её улыбка остаётся со мной, как свет в этом темном мире. Я понял, что, возможно, не важно, где она — жива или ушла. Важно то, что я продолжаю её любить и не перестаю искать. Важно то, что любовь не имеет границ, и даже если дорога ведёт через тьму, в конце её может оказаться свет. Тот самый свет, о котором говорила эта женщина. Свет, который ведёт нас всех через этот странный мир — мир теней, боли, но также и надежды.

Покидая это учреждение скорби и философии я все-таки удивился. Каким же образом мне удалось поговорить с больными? Они что ли под капельницами лежали? Или их мучила обыкновенная бессонница? И я не то, что вспомнил, я просто только сейчас это понял, они же лежали… без чувств. Но все еще присутствующие при своих телах. Очевидно, поутру и того, и другого из моих собеседников утром санитары повлекут, покатят на каталках в морг. Любая больница может вывести человека на еще невиданные приключения.

ВЕСЕННЕЕ ПОЛОВОДЬЕ

…Боже мой, я опять в каком-то городе, очень странном городе. Это вовсе не Воронеж. Это какой-то другой город, наверное, Казань или Новокузнецк. Мне он кажется знакомым, в нем большие улицы и большие дома, очень много людей. Наверное, весна пока еще сырая, апрельская начинает двигать чувствами и желаниями живущих в этом городе людей. У них хорошие, дружелюбные лица, многие спешат по своим делам, но много и тех, кто никуда не спешит, а просто гуляет и глазеет вокруг. Они смеются, приветливо машут руками прохожим.
Я выхожу к окраине города. Здесь, видимо, когда-то был заводской район – полуразрушенные постройки из бурого старого кирпича, кривые эстакады, трубы, ржавые емкости и много травы, еще прошлогодней. Здесь весеннее половодье образовало большой пруд среди одиноких деревьев - очень много воды.  Конечно, мальчишки из дальних дворов тут как тут, их пятеро – смешливых, задорных.

Они из старых дверей, брошенных бревен и досок соорудили плот. Двое – пытаются устоять на  нем, потому что плот то и дело слишком опасно погружается в холодную воду, а один из мальчишек отчаянно гребет сломанной доской к берегу, к камням.
Трое других пацанов стоят на берегу, скрипят и шуршат обувью по влажной гальке и гравию, в воду залезать они не стараются, но кричат, показывают, куда лучше пристать незадачливым малолетним дружкам-мореходам. И вот уже плот упирается в берег, доски хрустят, ненадежные бревна разваливаются, а одна из дверей всплывает отдельно и тоже ударяется в берег.
В это время замечаю еще одного мальчишку, он выходит из будки неподалеку, видимо, когда-то служившей проходной на завод,  торопливо как-то подогнув ноги, будто что-то несет прижатое к животу, он семенит к берегу. Надо же! Он несет откуда-то взявшегося здесь котенка – темно-коричневого, еще с глазками-черничками, сизо-голубыми, как крупные лесные ягоды.

Пацаны  одобряют своего дружка возгласами и подзывают к себе.
– Давай сюда!
– Сюда неси!
Наверное, в этой накренившейся будке с поломанными окошками и оторванной дверью жила бездомная кошка. Она ушла на охоту, а в старых тряпках, в какой-нибудь фуфайке оставила котят…

А мальчишки разыгрались, оживились, давай в несколько рук перехватывать от дружка котенка, и так им почему-то забавно и весело. Детские голоса выдают намерения компашки – двое опять запрыгивают на плот, хотя теперь он очень плохо держит мальчишек. Один хватает длинную сломанную доску, а другой стоит с котенком и держит того грубо за шиворот. Котенок ничего не понимает, а те, что на берегу, помогают оттолкнуть плот от берега.
– Давай-давай! Чаль подальше, - кричат с берега.
– Хорош! Тормози.
– Кидай!

И тут до меня доходит, чего они задумали. Двое на плоту кое-как возвращаются к берегу, бросив котенка в пруд. А из береговых некоторые особо нетерпеливые уже подбирают под ногами камни разного веса и разной округлости и начинают кидать в сторону котенка. Они его топят!

Камни летят и по два и по три сразу. Некоторые летят мимо, некоторые шлепаются совсем уже близко от маленького живого комочка, и он не тонет, кое-как держится на воде.
Я далее не выдерживаю. Отчаянно и умоляя, я пытаюсь остановить мальчишек, хватаю их за руки, а они гогочут, и тем сильнее у них азарт. Почему же мне с ними не справиться?!
Боже мой, оказывается, я сам еще совсем маленький, белобрысый мальчонка, и эти на берегу – мне сверстники!

Меня давят слезы, беспомощный отменить азарт детской жестокости и пацанской безмозглости, я сам, в чем есть, иду в воду, иду к котенку, и мне уже вода до колен, и уже выше, и я по пояс в воде, очень холодной, тяжелой, черной и каленой. Я кричу парням, я прошу их прекратить это убийство. Мои крики глушатся их смехом, грубым, безжалостным. Они не видят в этом ничего страшного, для них это просто игра. И в это время кто-то из пацанов на берегу кидает камень потяжелее простой гальки, а другой успел подхватить обломок кирпича. И этот кирпич очень точно попадает на маленькую голову котенка, и малыш после этого броска и попадания сразу уходит под воду, ставшей мутной, меловой и желтой. А большой камень шлепает мне чуть выше лба очень больно и жгуче.

Горечь и слезы не дают мне дышать, а эти на берегу не унимаясь хохочут. Их лица становятся размытыми, жестокими клоунскими масками, они не понимают, чего такого плохого только что натворили. Мои глаза залипают, заплывают слезами, и я больше ничего не вижу, кроме мутной воды и угасающего света.
Я потерял сознание.
Какая же это Казань? Это – Нарва! Да, здесь есть детдом, и я в нем был. Давным-давно.

…Опять какой-то город, опять – проблемы. Я не могу найти гостиницу, где у меня, возможно, просрочена регистрация. Но там моя комната и мои вещи. И еще оказывается, в этом городе есть университет, а в университете свой театр, и я там – за режиссера, постановщика и сценариста. По моей пьесе вот-вот должен начаться спектакль, я хорошо знаю сюжет, героев, я знаю артистов, но также знаю, что ничего мы еще не репетировали и не отрабатывали сцены, диалоги, потому что и текста пьесы нигде не найти, но он есть! Очень хороший текст, очень закрученная романтичная драма.
И я почему-то думаю, что это где-то между Хабаровском и Иркутском, но ближе к Волгограду. Какая-то чепуха у меня с географией. У этого города есть большая река, там хороший климат, солнце и лето. Но много пустырей и новых микрорайонов. 

Вот вязкая, с перевернутым дерном дорога и сразу же за ней – гравий, щебень, а там уже и бетон и плитка, и новые дома. А сбоку опять заброшенные заводики, фабрики, заросшие и уже под слоем земли какие-то бетонные ходы, как не бывшие некогда боевые позиции и укрепления. Наверное, это Брянск. Прифронтовой. Но здесь есть вокзал и аэропорт, но мне никак не найти дорогу. И я опять прицепляюсь к людям. А они улыбаются, слушают, куда-то ведут и пытаются помочь.

Я нашел выход! Если я запутался, и не могу понять, где нахожусь и как найти выход, нужно просто представить себя в любом желаемом месте. И я тотчас там и окажусь!

…Я просыпаюсь. Я сейчас проснусь! Я понимаю это. Меня наполняет сладкое предчувствие свободы, радости и ликования, я слышу нежный колокольчик утра. Я ощущаю теплые лучики солнца и света. Сейчас исчезнет мрак, тягучее мытарство, неразбериха лиц, времен, переживаний. Да, я во сне всегда о чем-нибудь переживаю. Я помню редкими те сны, где я смеялся, и чтобы было беззаботно.

Но что же это? Я не сам ухожу из сна, меня, конечно, кто-то будит – тормошит, причем, довольно грубо. Эх, а так хотелось просыпаться еще мгновение назад. А это пробуждение противно.
Боже мой, какой я маленький на самом деле. Совсем мальчишка, третьеклассник! Я узнаю. Я знаю, что ждет дальше. Это снова сон.

Вокруг меня такие же испуганные и вырванные силою из сна детишки. Нас строят в длинном коридоре, и включен свет. Толкают грубо, обзывают, заставляют босыми ногами выравниваться, чтобы стояли строго по половице. В этом длинном и узком коридоре много дверей – палаты, где мы, детдомовцы, спим, а пол – из крашеных суриком досок.
Я стараюсь не наступать на черную полоску между половицами, но спросонья мне никак не попасть, к тому же толкаются другие копошащиеся рядом, словно слепые котята, детишки. И поэтому получаю короткий удар под дых. Это один из старшеклассников идет пригнувшись перед нашим строем и проверяет, кто пальцами, если не всей ступней, заступил за линию между половицами.

Выпрямившись, он смотрит мне весело в лицо:
- Что, сморчок, не умеешь стоять в строю? Научим! – Кидает он мне так бодро, будто бы сейчас и не глухая ночь, а самое настоящее детдомовское утро. Но долго он на мне не задерживается и уже тыкает кулаком в живот и по плечам кого-то стоящего неподалеку от меня - тот мальчишка совсем не просыпается, не понимает, что происходит и выпадает нелепо из строя. Кто-то из моих же сверстников, малышни, пытается его вправить обратно в шеренгу, помогает стоять на ногах и не валиться…

Как же это так?! Это было - было давно, и ведь мы уже все выросли, и я на самом деле ведь взрослый. Но почему-то опять всё повторяется. Я понимаю, что это мне только снится, и я, на самом деле, еще не просыпался. Хочу! Я очень хочу прервать этот сон. Но мне не дают проснуться!

…Наш не очень стройный полусонный ряд обходят старшеклассники и с ними - назначенный ими же старостой над нами - Сашка Коковцев, самый маленький из нас, третьеклашек. Впрочем, ночной подъем назначен и для тех, кто нас постарше на год или два, и эти мальчишки тоже угрюмо стоят в общем строю. А развлекаются восьмиклассники – через пару месяцев они станут взрослыми, покинут детский дом и попадут кто куда, хотя, конечно, большинство – по тюрьмам.

В строю надо стоять по росту, и потому я почти в самом конце коридора. Впереди возникает какой-то шум, и туда направляются трое старшеклассников, а Коковцев вместе с ними, и на лице его строгость. В школьном классе он сидит двумя партами передо мной, ближе к доске, с таким же тихим невзрачным мальчишкой. Я не знаю, почему его назначили старостой.

А шум в строю, оказалось, поднял Антоша. Он – из пятиклассников, нормальный такой, спокойный паренек и никогда ничего не отнимает у нас, малышни, и никого не бьет. Антоша возмущается, почему это старшеклассники будят пацанов среди ночи, и указывает, что на зоне это называется «беспредел». И все, кто стоят к нему поближе, те слышат весь его разговор со старшеклассниками. Им это дотошно и забавно, они хотят обосновать свою ночную акцию.  И один из них громко всем нам объясняет:

- Так, салажата! Слухай сюда! Мы ничего не беспредельничаем. И порядок зоны уважаем. Мы теперь – кароче, ваши воспитатели. Это директор нам так назначил, как ее, кароче, практику – производственную. Всем, кто кончает детдом, положена практика. Кароче. И вы, мелкота, когда-то тож будете старше. Но вас пошлют на какую-нибудь стройку или убирать мусор, - парень на этих словах почему-то заржал. - А нам сказали быть это, вощим, шефами, значит, воспитателями. И чтобы был порядок. Кароче. Че, кто не понял?

После длинного изъяснения Антоша, нимало не смутившись, продолжает чего-то спорить со старшеклассниками, но с моего конца ничего не разобрать. Они его внимательно слушают, а потом вдруг силком вытаскивают из строя и заталкивают в свою палату. А всем остальным тут же и сразу объявляют отбой. И коридор быстро пустеет. Но ко мне почему-то подходит Коковцев с двумя старшеклассниками и показывает им ладошкой на меня. И меня тоже почему-то ведут в их палату, и я чувствую, как ноет внизу живота, и это явно не к добру. И я пока что ничего не понимаю…

В палате старшеклассников вижу на одной из тумбочек стаканы с чифирем. Оказывается, у них даже есть задрипанный магнитофон! Он на соседней тумбочке, и из его замызганной коробки просачивается заунывная  блатная музыка: «Есть в Италии маленький дом. Он стоит на утесе крутом. Ровно в полночь в двенадцать часов черный негр отрывает засов… Из-за пары распущенных кос с оборванцем подрался матрос. Оборванец был молод, силен, в нем играла  горячая кровь».

На той же тумбочке с чифирем я вижу кусок черного хлеба с маслом. Значит, они чего-то едят среди ночи, располагая вволю своим старшинством и всевластием. Правда, и мне, совсем уже салажонке, иногда удавалось, к примеру, с полдника утащить с собой из детдомовской столовки  тот же положенный мне коржик. Но чтобы хлеб да еще с маслом?! И чтобы пить свой чай в палате или гонять чифир – мы до этого еще не доросли. 
Они меня заставляют драться с Антоном. Они в предвкушении зрелища расселись по коечкам, эти детдомовские пацаны-старшеклассники. Это было в городе Нарва. Они сейчас будут потешаться, как Антоша будет лупить меня. А я драться совсем не умею. Я боюсь бить человека по лицу. Мне всего десять лет. И мне Антоша никогда ничего плохого не делал.

- Ну, что, фраера! Покажите, на что вы способны! – ржут в наш адрес наши воспитатели.
- Да вы хотя бы по морде два раза друг другу дайте! – кричит с коечки самый рыжий из них.
Я смотрю на Антона. У меня в глазах уже слезы. Я знаю свою беспомощность. Я очень боюсь, когда меня бьют. Антон смотрит на меня очень спокойно. Он мне говорит:
- Не бойся. Бей меня! Я не буду тебе отвечать.

Антон поворачивается ко мне лицом и так, чтобы мне было удобно его ударить.
Я уже захлебываюсь от слез, я, наверное, сейчас, упаду. А мой противник Антоша поворачивается к старшеклассникам и говорит им презрительно и громко:
- Вы – суки! И за бепредел вы когда-то ответите!

Детдомовская шпана в палате с недавно крашенным суриком полом вытягивает рожи с коечек. У них даже музыка запнулась в магнитофоне. Они вырастают телами под потолок. От удивления и наглости этого мальчишки, такого же, как и я, еще недавнего беспризорника.
Они нас начали бить. И того, и другого. Я мычу от страха и боли. Я ужасно кричу, потому что мне страшно. Я понимаю, сейчас я понимаю, вот они первые мои уроки мужества. И благородства. И мне их давал среди ночи мой нечаянный наставник по детдому ничем не приметный мальчишка Антон.

...Когда всё закончилось, мы лежали на полу, побитые, измотанные. Может быть, теперь нас отпустят поспать... В  Антоне я увидел ту самую стойкость, которой так не хватало мне. Он, не дрогнув, принял свою долю, и этот миг стал для меня больше, чем просто эпизод из очередного ночного кошмара. Это был урок. Я смотрел на него, и в этот момент понял, что мужество не нужно искать в силе кулаков. Его можно найти в том, чтобы оставаться человеком, когда вокруг тебя — одни звери. 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ШКОЛА ЖИЗНИ

И ОПЯТЬ ЭТОТ СОН

Я в третьем классе. Все та же Нарва, детский дом. Мы учимся в большом четырехэтажном здании, это городская школа. Мы, детдомовцы, в одном смешанном классе с городскими детьми. Урок математики. Учимся считать. У всех городских детей на парте разложены легкие пластмассовые палочки. Учительница что-то показывает на пальцах, как нужно что-то прибавить, а потом отнять. До умножения нам еще далеко. А потолки в классе высокие и сам класс очень просторный и светлый. И запахи – они особенные. Я почему-то всегда обращаю внимание на запахи. Вот у тех пластмассовых палочек, которые принесли с собой на урок городские дети, запаха нет. Они никакие. Просто так – и не спички, и не карандаши.

И уроки кончились. И мы все с шумом и криками бежим счастливые в раздевалку. А там сидит девочка из нашего же класса, кажется Жанна Цветкова. Городская, значит, живет с родителями. Она сидит на скамейке и вместо того, чтобы снимать тапочки и переобуваться в уличные сапожки зачем-то выложила перед собой те самые пластмассовые палочки. Они у нее разноцветные. Есть зеленые и красные, и синие. И мне самому становится интересно. Я прошу у нее: «Дай посмотреть». И тяну уже руку. А она вдруг закапризничала, испугалась. Вообще-то городские нас всегда боятся, детдомовцев, да, бывает, и деремся, и много хулиганства от наших случается не только в школе, но и по всему району. Так вот она эти палочки к себе прижимает и уже вот-вот заплачет, перепуганная. А я не утерпел одну или две палочки все-таки схватил, пощупал, потрогал, разглядел, поднес к носу. Ничего такого особенного. Положил обратно. «Ну, что ты разревелась, дурочка?! – говорю этой девчонке. - Мне же они совсем не нужны. Успокойся».

Прихожу уже на нашу территорию, в кирпичный дом типа заводского общежития, из пяти этажей, детский дом на улице Энергетиков. Через минут пять меня кто-то дергает: «Иди! Тебя к директору вызывают». Ой, заныло у меня внизу живота. Что такое? Зачем? И вот я в кабинете директора на первом этаже. Кабинет небольшой, стол письменный, шкаф-шифоньер, стулья и запах чего-то такого казенного. А может быть, моего испуга?

Юрий Харальдович, он же директор нашего детдома, здоровенный такой дядька с лысиной и пучком волос на затылке, как у дирижера, спрашивает предельно строго и жестко: «Ты зачем отнимал палочки у девочки из своего класса?» Я готов провалиться сквозь пол. «Ничего я не отнимал. Просто попросил «Дай посмотреть». А в следующий момент я уже ровненько так лежал по вдоль того самого шифоньера. На полу. Немножко без чувств. А когда они вернулись ко мне, то вернулась и боль, и вся тяжесть широкой огромной ладони этого самого Юрия Харальдовича. Директора нашего. Ею он мне и залепил со всего размаху. Это он меня так, значит, воспитывал, чтобы я никого не обижал и счетных палочек ни у кого не просил посмотреть.

…А другой раз, это уже зимой мне сказали, чтобы я шел к директору – мне мама из тюрьмы прислала пять рублей. Чтобы я мог приехать к ней на свидание. А это уже другой город, на поезде ехать надо. А директор никаких денег не дал, выгнал меня, но бить в этот раз не стал. И вечером мне моя воспитательница сказала, что он уже пропил эти деньги. И дала мне своих три рубля. «Ты к маме все-таки съезди!»
 
И на следующий день я поехал. Сначала поездом, потом на автобусе. Добрался до поселка, где и была женская тюрьма. Там ворота железные, широкие, а с той и другой стороны высокая стена и даже с колючей проволокой. Через ворота видна дорога по вдоль бараков и там бродят, как тени, женщины в тяжелых бушлатах, да ну, в обыкновенных стеганных фуфайках. Среди них одна или две женщины в форме и с погонами. Такая же пропустила меня через КПП, пропускной, значит, пункт. А одна из женщин, из тех, кто в фуфайках, отделилась от других и пошла мне навстречу. Лицо ее было в печали и горестное, и я уже видел ее слезы. А мне, честно сказать, немножко было страшно. Нам дали свидание, и я в эту ночь остался там, в тюрьме. С мамой. В специальной комнате, где была плита, и можно было даже сварить суп.

...Обратно я ехал с большущей коробкой конфет. Всяких разных. В Нарве в детдоме их у меня сразу отняли. Пацаны, старшеклассники. Да, мне и не особо жалко было, хотя, конечно, хотелось бы поделиться с одноклассниками, со своими друзяками и с тем же бесстрашным Антошкой.

Эх, и это еще не все мое воспитание. Появился какой-то пацан из восьмого класса, он почему-то выбрал меня, говорили, из-за того, что я чем-то на него похож, то ли прической, то ли мордашкой. В общем, он ловил меня сразу же после школы и требовал, чтобы я ему показал… свой дневник! Он искал в нем двойки или замечания от учителя. И все равно вел по ступенькам на самый верхний этаж, а там уже чердак и два оголенных провода, наверное, просто сломанная и заброшенная розетка. И он бил меня. Чего-то пытал, мол, не так я учусь. Не так хожу, не так гляжу. И пытался заставить меня пососать ему эту, ну в общем, его писульку.

В ответ на мое сопротивление он с усмешкой и настойчивостью толкал меня к этим двум проводам, чтобы я получил разряд током. Я умирал от страха и ужаса. И я ничего не мог поделать, слишком уж не равны были наши силы и весовые категории. И этот Лысенко, вот вспомнил его фамилию, еще несколько месяцев изнурял меня и издевался. И я обязан был ему с полдника нашего приносить коржик там или печенье – смотря что выкладывали в школьной столовой нам, детдомовцам, на эти самые полдники – перекус между ужином и обедом и после того, как сделаны домашние задания.

И это продолжалось, пока в детдоме не появился другой новенький, и тоже восьмиклассник Стас. Он оказался из Таллина. И тоже, как и я, жил неподалеку от кинотеатра "Лембиту". И он сам как-то подошел ко мне, как будто к братишке, расспросил добродушно, что и как, в общем как тут нарвская житуха? И в этот же вечер он без всяких предисловий и заморочек легко набил морду тому самому Лысенко. И никто из старших за него не заступился. А далее я уже мог со всею радостью и восторгом бегать на полдники, зная, что теперь никому ничего отдавать не надо. На следующий учебный год меня все-таки перевели в Таллин, в четвертый класс, это, как позже выяснилось, по многократным письменным обращениям моей мамы  в Министерство образования.. Но это уже совсем другая история. А еще говорили, что тот жестокий Юрий Харальдович в прошлом служил полицаем у немцев, и его вскоре разоблачили, и посадили.

ЗАВТРА В ШКОЛУ

Помню, как пахли учебники, как пахла тетрадь и чернила.
Помню запах и колкость на шее белой рубашки, и перекос в плечах от пиджачка, то есть пуговицы на нём, наверное, не в ту дырочку попавшей...
Помню запах ботиночек новеньких. И запах пола 45-ой школы в Таллине. Я был там первые два класса.
А какой запах доносился из её столовой! Ватрушек и румяных сосисок.
От счастливой учительницы тоже чем-то пахло. Скорее всего, цветами.

...Один из ботиночков я потерял в этот же вечер на обратном пути из школы. В кармане пиджака появилась дырочка. Две гайки от чего-то и простая стирательная резинка. Ручка быстро сломалась и потом пришлось некоторое время писать в ученической тетрадке карандашом. Химическим.

И тогда я совершил первое в своей жизни преступление. У Тани Цыбохиной, девочки, сидевшей на первой парте, упала ручка. Настоящая, с возможностью закачки чернил. Она закатилась под стол. А я промолчал. Я не сказал ей об этом. А позже тайком подобрал ее с полу. И переложил к себе в портфель.

А потом меня очень скоро пересадили на последнюю парту.
В колонию для малолеток меня обещали отправить уже в шестом классе. После того, как с группой таких же, как я, пацанов, сбежал из Таллина на Кавказ. В первый же учебный день сразу после новогодних каникул. Мы там собирались жить, как индейцы. И чтобы забить на цивилизацию...
Да, и помню, в тот же год проводилась Всесоюзная перепись населения. Меня переписывали почти что в полночь. Как и остальных моих друзяков, рассованных по камерам временного содержания и оттель вызываемых по очереди к столу. Это было в каком-то отделе милиции под Тарту. После нашего задержания. Впрочем, мы сами сдались. Решив погодить до весны. Чтобы где-нибудь продержаться зиму, а там снова рвануть на Кавказ. И жить, как индейцы. Но нам сказали, что мы уже давно во Всесоюзном розыске. И что в детской колонии, куда нас обязательно отправят после дерзкого побега, нам выдадут зелёные кальсоны.

НЕ ДАВИ НА РАНУ

Зачем ты мне жалуешься, постоянно рассказываешь о том, как тебя обижали, и что у тебя нескладно начиналось юношество и детство зависало в какой-то пропасти?! Ты не рос, но постоянно падал. И в последующие годы тебя опять что-то угнетало и принуждало мыкаться, порождало в тебе сопротивление и даже злобу. Ты хочешь иметь сочувствующих? Или зачем-то оправдываешься? Ты попробуй эти свои чувства, воспоминания определить – откуда они в тебе и зачем они тебе? И почему они живы в тебе до сего дня? Когда ты уже имеешь кое-какие навыки понимания, испил от чаши терпения – не лучше ли будет взойти на новую, совсем другую ступень восприятия мира и , конечно, и даже прежде всего – себя самого!?

Ты сам очень часто говоришь, что все в твоем сознании. Но ты же сам постоянно ищешь еще какого-то себе собеседника, рассчитываешь на его внимание. И ты заведомо принуждаешь его жить твоим сознанием, когда на самом деле ему до тебя нет никакого дела. Ибо он тоже не видит мир и не читает себя иначе, чем не через свое же сознание! Ты желал бы солидарности всех сознаний? Если так, то не пришлось бы тебе в какой-то мере отречься от себя и многих своих представлений? Иначе не возможно единение многих, и никакого сообщества не получится. Это и есть «все в Боге и Бог во всех». Единство мира.   
Проблемой твоей может быть не сами твои восприятия, но твоя к ним привязанность. И ты не знаешь, как от них избавиться. Да, ты и не хочешь этого себе избавления. Ты ковыряешь свои болячки и бередишь эти с виду давно уже зажившие раны из детства, из первого опыта самостоятельной взрослой жизни и от малодушия юности.

НА РУССКО-ЭСТОНСКОЙ ГРАНИЦЕ

Я снова застрял в этой пугающей, удушливой реальности, где время словно остановилось. Но почему именно этот момент? Почему именно эти воспоминания не отпускают меня? Я чувствую, как подступает паника, как мой разум блуждает где-то между прошлым и настоящим, между снами и реальностью. В голове гудит, а в груди — тяжёлый камень.

Что-то в этой сцене не так. Я пытаюсь сосредоточиться на том, что вокруг меня, на том, что происходит. Лица мальчишек, которые стоят в коридоре, они размыты, словно тени. И старшеклассник с ухмылкой, он кажется мне нереальным, будто сделанным из тумана. Это всё должно быть сном, я знаю это! Но почему же я не могу проснуться? Почему моё сознание застряло здесь?

Вдруг я чувствую прикосновение на своём плече. Оно холодное, пронизывающее, и я поворачиваюсь, чтобы увидеть, кто это. Это лицо мне знакомо, но не с этого сна, не из этого детдома. Это лицо кого-то из моих собственных видений, тех, что преследуют меня на протяжении всего моего пути. Мужчина с грустными глазами, с бородой, одетый в длинное пальто, стоит рядом со мной. Он смотрит мне в глаза, и я слышу его голос, тихий, но уверенный:

— Ты должен проснуться. Это не твой мир. Это не место для тебя.

Я пытаюсь заговорить, но мой голос не выходит. Всё, что я могу сделать — это просто смотреть на него. Мужчина улыбается, и его лицо постепенно начинает исчезать, растворяясь в свете, который вдруг разливается вокруг нас.

— Найди свой свет, — слышу я его голос, уже словно эхом. — Найди выход из тьмы.

И в этот момент я начинаю чувствовать, как моё сознание поднимается, как я отрываюсь от этого проклятого коридора, от этих половиц и черных полосок между ними, от грубых толчков и ударов. Я начинаю просыпаться, на этот раз по-настоящему.

Я открываю глаза, и мир вокруг меня совсем другой. Никакого коридора, никакого детдома, никаких мрачных лиц старшеклассников. Я лежу на земле, окружённый высокой травой, а небо над головой яркое и безоблачное. В воздухе чувствуется запах свежести, и где-то вдали слышится пение птиц.

Я чувствую, как тяжесть, которая была со мной все это время, начинает спадать. Это ощущение — словно я сбросил с плеч огромный груз, который нёс всю свою жизнь. Я медленно встаю, оглядываюсь вокруг. Пейзаж кажется мне незнакомым, но в то же время каким-то родным. Ветер тихо шелестит в ветвях деревьев, и солнечные лучи согревают мою кожу.

Я вижу впереди дорожку, узкую тропинку, которая ведёт куда-то вглубь леса. Меня охватывает чувство любопытства и спокойствия одновременно. Кажется, что этот путь ждёт меня, что именно по нему я должен пойти. Я делаю первый шаг, ощущая, как земля приятно упруга под ногами, и следую за тропинкой.

На этом пути мне предстоит многое понять. Я знаю, что должен найти ответы на вопросы, которые давно мучили меня. Найти себя, найти свой свет, который всё это время был скрыт во мраке моих страхов и воспоминаний. И, может быть, на этом пути я найду её — ту, ради которой я и продолжаю идти вперёд.

Тропа ведёт меня всё глубже, и я чувствую, как мир вокруг меня становится всё ярче, всё живее. Я слышу шелест листвы, вижу, как солнечные лучи играют в ветвях, и ощущаю, как в груди разгорается новое чувство — надежда. Я понимаю, что это только начало, что впереди меня ждёт ещё долгий путь, но теперь у меня есть сила идти дальше. И, возможно, однажды я найду свой настоящий дом, место, где я смогу быть собой, свободным от всего того, что держало меня в плену.

Я иду дальше, следуя за тропинкой, и чувствую, как меня наполняет свет, как каждый мой шаг приближает меня к свободе. Впереди — неизвестность, но теперь она больше не пугает меня. Теперь это вызов, который я готов принять. Я знаю, что моё путешествие только начинается.

Всего более я сейчас боюсь уныния, а за ним, я это вижу, телепает на своих коротких лапах черепаха апатии, безразличия. Ко всему тому, что происходит со мной и вокруг меня. Конечно, это результат эмоционального истощения, а может быть, и наоборот, изобилия впечатлений и, поверьте, настоящих переживаний. Никак не придуманных, не взятых откуда-то извне, но просто кипящих во мне, в моем уме. Я же понимаю, что в этом мире нигде нет одной какой-то на всех реальности. Может быть, таковая где-то и существует, но мне до нее пока что очень и очень далеко. Да. Но я и на приличной дистанции от реала, в котором вы сейчас. Это понимание или предчувствие мне холодит рассудок и доходит даже до мурашек. Если я умер, то почему же это со мной все происходит?! И откуда столько разных вдруг событий вокруг меня, странных встреч и где-то, в самом деле, приключений, а где-то и ужасов.

Вот, я это должен зафиксировать прямо сейчас: да, я чувствую свою вину перед Эвелиной. Фиг с ним, то есть со мной и с тем, что произошло на самом деле. Это я про себя лично и про цену моей жизни. Но что же с ней, моей девчонкой?! Где она? Эх, кто бы подал хотя бы какую-то весточку, знак, шорох, намек. Чтобы я успокоился. Чтобы я, наконец, мог бы нормально разглядеть ситуацию и все то, что происходит со мной и вокруг меня.

«Элинушка, отзовись, пожалуйста!» – это вырвалось из меня опять. Нет, я не закричал, но это было уже настоящим отчаянием. И этого хватило для того, что меня в который раз, как пушинку, подхватили, закрутили и закинули в какой-то водоворот. Выключили и… Снова включили.

Удивительное небо! Загадочные стальные деревья из света. Наверное, лазерное шоу. Тепло от ветерка и запахи, какие могут быть только в городе с чудным и ласковым морем. Улицы нарядные, много красочных растяжек, цветочных лавочек и магазинчиков всякой всячины – ювелирные, сувенирные, овощные, продуктовые. И почти на каждом шагу забегаловки, рестораны, кафешки. Экзотика явно не европейского розлива. Здесь как-то сразу угадывается, не просто смешение архитектурных эпох, здесь сразу несколько перетекающих друг в друга этнических кварталов – арабский, китайский, индийский. Здесь, кажется, даже есть площадь Серафима Саровского! И храмы! Наверное, все религии здесь дружат, как дети.

Знаете, это как в фильме про мушкетеров: «Куда вас, сударь, к черту занесло!» Неужто вам покой не по карману? Учтивый, приветливый официант – ладошки на груди, делает поклоны, приглашает, показывает, куда идти. Стеллажи слева и справа. На них чего только нет: ракушки, креветки, рыба, курятина, крабы. Здесь же ворохи каких-то трав, стеблей, кореньев, плодов как не из райского ли сада?! Здесь же стол и плита с кастрюлей. Оказывается, здесь можно самому выбирать, что хочешь.

В растерянности, изумлении я подхожу к столу, где уже орудует какая-то женщина. Видно сразу, что она не местная, наверное, из гостей, туристов и похоже, что наша, русская.
Я все еще ничего не понимаю и вот так прямо ее и спрашиваю:
– Вы настоящая? Из России?
– Доброе утро! – Отвечает она и сразу же продолжает, – Сегодня ночью во сне я тоже прикопалась к своему, ээээ, внутреннему голосу с этим же вопросом: «Ответь мне внятно - я твоя иллюзия»? Он отмахнулся от меня, как от назойливой мухи! И сказал, что я равноценная часть его и да, вполне аутентичная, натуральная, наделенная некоторым сознанием, значит, сознающая себя в его сценарии.

— А он, представляешь, отмахнулся, как от назойливой мухи: «Ты — равноценная часть. Натуральная. Сознательная. На своём месте». Я, конечно, возмутилась: «Так я существую или я иллюзия?» А он: «Сложно объяснить. Мы — единое. Но ты — активный фрагмент моего сценария». И добавил: «Я вне времени. Пространство — податливо. Спирально. Его можно вывернуть, как носок. Или натянуть, как плёнку».
Она замолчала. Взяла щепотку красной соли и посыпала мясо на гриле.
— А я? — продолжала она уже шепотом. — Я что, просто его аватар?.. Но если я откажусь быть частью — он ослабеет. Если не будет связи — будет сбой в системе. У меня однажды парализовало руку. Прямо во сне. Но я научилась. Сейчас я уже могу вести двоих. Два разных «хозяина». Почти синхронно. В пределах одного княжества. Только это не очень умещается в моей… блондинистой голове.
Она повернулась ко мне с лукавой полуулыбкой:
— А ты, значит, ищешь свою?.. Ту, которая между мирами?
Я кивнул. Даже не удивился, что она знает. В этом мире всё знание — сквозное.
— Тогда позавтракай. Ты ещё не знаешь, куда тебя унесёт. Но сил тебе потребуется много. Особенно если ты собрался в Княжество Зеркал...

– А вы сами-то кто?
– Я? Угадай с трех раз! Ага, растерялся! Я - Шмара! Если хочешь, Лярва.
– В смысле?
– Ну так ты же сам совсем недавно определил нас к разряду Липучек. Надо же! Как точно придумал! – Эта повариха как-то бесцеремонно сразу же перешла на «ты», а я еще удивленный, продолжал ей «выкать».
– А что вы тут делаете?
– Я? Разве не видишь, вот варю реальность...
– ?!
– Ну, это суп такой вселенский. Смотрю в кастрюлю. Сверху смотрю.
– И что?
– А что что?! Посмотри. Там, в кастрюле, плавает всякая хрень, типа перловка, лук, картофель... И каждая крупинка, каждое зёрнышко кричит: «Не надо, не мешай! Я сам! Я сама!» А мне, как видишь, похрен... Я кручу поварешкой. Вот и боженька перемешивает поварешкой подобный суп, а мы, еще те эгоисты, кричим: «Мы сами! Мы же со-творцы. Мы ведь по образу и подобию! А боженьке пофигу... эти наши вопли.
Он знает, как и что должно быть, и что получится в итоге, когда эта вселенское варево закончится. А за это время, знаешь, сколько таких "супов" будет сварено? Миллионы и еще миллионы раз. Вопрос один... Какой прок с того, что кричим, будто сами выбираем свою судьбу, сами что-то решаем? И не видим, что мы в этом супе варимся? О каком подобии с Творцом идет речь?! Коли он бессмертен, а мы только прах, из которого он нас создал, и в который отправит...

В это же время к нам подошел тот самый официант, на вид ну, чистый китаец. Или кореец.
– Желаете ли что-то сварить? Вы уже выбрали продукты? – Он широким жестом показал на ломящиеся от яств стеллажи. – Или хотите что-нибудь поджарить? Это дело мы вам мигом оформим. В смысле, окажем содействие, поддержку и помощь.
Я, не так что ужаленный, но едва ли не шарахнулся от него. Да, я понял, что никакого чувства голода во мне нет. Давно уже нет. Это меня обрадовало. И удивило. Значит, со мной действительно что-то не так и что-то случилось в том парке… А эти бесцеремонные люди на кухне они вовсе и не люди! В самом деле, скорее всего Липучки. А Он, этот с виду доброжелательный официант, подошел ко мне совсем уже близко, наклонил голову к моему уху и так конкретно на чистом русском довольно четко и вразумительно проговорил:
– Привет, Никита! Слушай сюда. Идущему пофиг дым. Нормально идущему. Он давно не возмущается. Он знает, что давно уже в кастрюле. Он только варится и наблюдает за этим процессом. Молча. И не надо нервничать: «Ах! Я - петрушка!» Или этот, как его, укроп! Или корица? Ты - самая подходящая! Самая классная приправа к божественному блюду! Ты -Пряность. Специя. Ты украшение этого блюда…
– А как это повлияет на суп? – я попытался вступить с ним в спор, а он ехидно ухмыльнулся и пошёл прочь, якобы поддержать других посетителей.
– Извините меня, конечно. А мы где? – обратился я к поварихе, назвавшейся Шмарой.
Женщина улыбнулась.
– Сингапур! Какой же ты, право, чудак! И ведь занесло же тебя, парень!

И я как будто снова потерял сознание. Нет, не так. Не совсем так. Я вошел в сновидение. Это было, как настоящий сон. В котором я смотрю еще один сон. И вовсе не мой. Я думаю, это Элина таким образом открылась мне. Или мне дали возможность увидеть ее, узнать хотя бы немножко что-то про нее.

ПЕРЕД ГРОБНИЦЕЙ

Когда я очнулся, я уже не был в этом парке. Я не был в этом мире. Всё вокруг было другим — неясным, размытым, словно я оказался в странной реальности, где нет чётких границ, где всё существует на грани между сном и явью. Я не знал, где она, моя любимая. Я не знал, жива ли она. Я помнил только её глаза, её испуганный взгляд, и это ощущение вины не отпускало меня, словно тяжёлая глыба, давившая на грудь.

Я корю себя каждый день. Здесь, в этом странном мире, я ощущаю, как медленно забываю её лицо, её голос, её запах. Это самое ужасное — забывать. Но я не могу позволить себе забыть её. Я должен найти её. Если она тоже здесь, в этом ином мире, я должен её найти. Должен помочь ей, если она нуждается в этом. Ведь я обещал защищать её. И пусть я не сдержал обещание тогда, в тот миг, когда всё пошло не так, я сделаю всё, чтобы выполнить его теперь.

В этом мире, полном теней и отражений, я буду искать её. Даже если это потребует всей моей жизни, даже если это будет мой единственный путь — найти её и вновь взять её за руку, чтобы больше никогда не отпускать. Я не знаю, что ждёт меня впереди, но я точно знаю одно: её свет, её образ — это то, что ведёт меня сквозь этот мрак, через этот странный мир, который стал моим домом после того ужасного дня.

...И вот я вновь здесь, блуждаю по этому странному, зыбкому миру, где границы между реальностью и иллюзией стерты, где время не имеет значения. Я не знаю, сколько я здесь уже нахожусь, но, кажется, что это бесконечность. Этот мир — не просто продолжение моего существования, это отражение всего, что осталось неразрешённым, невысказанным, неокончательным. Это круги ада, которые я прохожу, один за другим, теряя себя и снова обретая, чувствуя, как всё, что когда-то казалось важным, растворяется в безвременной мгле.

Я оказался на краю мрачной, серой реки, где не было ни начала, ни конца. Словно весь этот мир был пропитан запахом сырости и гнили, будто сама земля здесь умирала медленно, но неумолимо. И среди этой мглы, среди бесплотных теней, блуждающих в поисках чего-то, я увидел фигуру, которая показалась мне странно знакомой. Высокий, с сутулыми плечами, он сидел на разбитом камне, глядя куда-то вдаль. Его лицо было скрыто под капюшоном, но что-то в этом облике заставило меня остановиться.

— Ты снова? — раздался глухой голос, наполненный раздражением и усталостью. — Снова пришёл сюда, в этот чертов мир, от которого невозможно избавиться?

Я подошёл ближе, и увидел его лицо. Это был он — один из тех преступников, что ограбили цветочный магазин. Тот самый, кто вместе с напарником держал в страхе людей, кто использовал цветы как прикрытие для своих тёмных дел. Тот, кто смотрел на меня, словно я был для него пустым местом, когда он направил пистолет на меня и на неё.

— Ты... — произнёс я, чувствуя, как по телу пробегает холодок. — Ты тоже здесь?

Он усмехнулся, его глаза сверкнули чем-то диким и зловещим, будто даже в этом мире он всё ещё оставался зверем, хищником, готовым вцепиться в любую слабость.

— А ты что, думал, я сбежал? — сказал он с горечью в голосе. — Нет, братец. Они меня поймали. На границе, когда я пытался перебраться. Ох, как они меня ловили, как загоняли, будто дикого зверя. Пуля достала меня, но не успела убить. И теперь я здесь, застрял, так же как и ты.

— А твой напарник? — спросил я, сжимая кулаки, чувствуя прилив гнева. В памяти снова встала картина того дня — разбросанные красные цветы, её испуганные глаза.

— Мой напарник? — повторил он, ухмыльнувшись. — Тот дурак решил стрелять, когда нас уже прижали. Хотел вырваться, но вместо этого только поднял шум. Ему прострелили грудь, и он пал там, в грязи, в самом конце границы. А вместе с ним пал и полицейский. Двое застреленных, и оба не понимают, зачем погибли.

— Ты хотя бы понимаешь, что сделал? — выпалил я, не выдержав. В горле пересохло, и слова вырывались хриплыми, дрожащими. — Ты понимаешь, кого ты убил? Что ты сделал с её жизнью? Что ты сделал с моей жизнью?

Он поднял на меня взгляд, его глаза блеснули на мгновение, но затем он опустил голову и отвернулся. В его лице было что-то пустое, опустошённое, как будто сама жизнь была выжата из него, оставив только оболочку.

— А что мне остаётся понимать? — глухо произнёс он. — Здесь, в этом мире, нет смысла. Нет ничего. Здесь все — просто тени того, что было. Я тоже тень, ты тень, и все мы только отражение своих ошибок. Я не убегал, я не хотел... я просто не знал, как иначе.

— Ты думаешь, это оправдание? — мой голос звучал, как эхо в пустоте. — Думаешь, твоя бессмысленность — это оправдание для всего, что ты сделал? Для того, что ты забрал у меня? Забрал у неё?

— Я ничего не забирал, — резко ответил он, его голос задрожал. — Я тоже потерял. Тоже потерял свою жизнь, потерял свободу. И теперь я здесь, где нет конца, нет начала. Это ад, и ты это знаешь.

На миг наступила тишина, лишь серый ветер, как тихий плач, разносился над рекой. Я смотрел на него, на этого человека, который когда-то заставил меня бояться, который лишил меня всего. И теперь я видел его в этом мире, в этой пустоте, и понимал, что он так же потерян, как и я. Он не был чудовищем, не был героем. Он был всего лишь человеком, который оказался сломленным, который сделал неправильный выбор.

— Здесь нет суда, нет прощения, — сказал он, подняв голову. — Есть только этот мир, где каждый из нас блуждает в своих ошибках. Мы не сможем вернуться назад, не сможем изменить то, что сделали. Мы остаёмся здесь, пока не поймём, пока не примем. Пока не научимся жить с тем, что сделали.

Я посмотрел на него и почувствовал, как что-то внутри меня начинает меняться. В этом мире, где я искал её, искал ответы, где я корил себя и боялся своих ошибок, я вдруг понял, что все мы, все, кто здесь находится, — всего лишь потерянные души, которые ищут выход. Мы все здесь, потому что не смогли найти его там, в жизни, и теперь продолжаем этот бесконечный путь, пытаясь понять, кто мы, и кем можем стать.

— А ты? — спросил он, поднимаясь на ноги. — Чего ты ищешь здесь? Чего хочешь добиться?

— Её, — ответил я, не задумываясь. — Найти её. И, если нужно, помочь ей. Вернуть её.

Он посмотрел на меня долго, его взгляд стал более мягким, будто он впервые понял, что значит для меня всё это путешествие.

— Надеюсь, у тебя получится, — сказал он, слегка кивая. — Потому что если не получится... здесь нет конца. Только пустота. Но, может быть, для таких, как ты, найдётся другой выход.

Он развернулся и медленно пошёл прочь, его фигура начала растворяться в тумане, словно сама становилась частью этого зыбкого мира. А я остался стоять, глядя на него, чувствуя, как ветер пронизывает меня, как туман снова затягивает этот странный берег реки.

И я понял, что должен идти дальше. Через круги ада, через пустоту, через страхи и боль. Потому что я не мог оставить её. Я должен был найти её, даже если для этого придётся пройти через весь этот мрак. Потому что в этом, возможно, и был весь смысл — в стремлении найти свет в самой глубокой тьме.

Я не могу перестать думать о ней. О её глазах в тот миг, когда всё пошло не так. О её улыбке, которой больше нет рядом. Сколько раз я просыпался в холодном поту, видя во сне её испуганное лицо, слыша её крик, который словно застрял в моём сознании, как колючка. В этом странном мире, где я оказался, каждый угол, каждая деталь напоминает мне о ней. И самое ужасное — я не знаю, где она. Не знаю, жива ли она или ушла, как и я. Я не знаю, смогла ли она вернуться или осталась навсегда в том мгновении, где закончилась наша жизнь.
Я пытался её искать. В потустороннем мире, куда меня занесло, я бродил по больницам нашего города, словно тень. Заглядывал в палаты, смотрел на лица больных, надеясь увидеть её. Иногда мне казалось, что вот-вот, сейчас, я услышу её голос, её тихий смех, но это был всего лишь шорох занавески, движение медсестры в коридоре. В этих холодных, стерильных стенах я чувствовал себя ещё более потерянным, чем в самом этом мире. Казалось, что само здание больницы было гигантским лабиринтом, где каждый поворот, каждый коридор уводил меня всё дальше от неё, а не ближе.

* * *

Я пытаюсь искать её среди тех, кто, возможно, понимал что-то в этой жизни больше, чем я. Я захожул на собрания эзотериков, кришнаитов, ищу ответы в их песнопениях и мантрах. Они все говорят о мире духов, о карме и о перевоплощении, но Элины там я не вижу, не нахожу. Я только что посетил одну из подобных групп, пришел, послушал их рассказы о том, как души странствуют по разным мирам, и спрсил у них: «А можно ли найти потерянную душу? Можно ли вернуть её к себе?» Но ответы и на этот раз оказались, как всегда неопределёнными, расплывчатыми, как их туманные мантры, как дым благовоний, который клубился вокруг меня, обволакивал, но не давал никакого ясного пути.

Я даже пошёл в нашу, отеческую церковь к православным, где проводились службы. Здесь всё было другим — тихим, строгим, даже торжественным. Воздух был насыщен запахом свечей, а голоса хора поднимались и падали, словно волны, окутывая всех присутствующих невидимой силой. Я стоял среди молящихся, и впервые за долгое время почувствовал что-то похожее на надежду. Может быть, здесь, среди этих людей, я смогу её найти, смогу увидеть её лицо снова. Я молился, как умел, хотя слова были сбивчивыми и, может быть, нелепыми. Я просил лишь одного — узнать, жива ли она, и если она здесь, позволить мне её найти.

И вот, в одно из таких посещений, когда я стоял в углу храма, вслушиваясь в пение хора, я увидел её. Она стояла в нескольких шагах от меня, её фигура была мне знакома до боли. Я не мог поверить своим глазам. Моё сердце забилось так сильно, что мне показалось, будто я снова жив. Я бросился к ней, прорываясь через толпу молящихся, не слыша ни их возмущённых голосов, ни протестов. Вся моя сущность стремилась к ней, к этой фигуре, к этим светлым волосам, к этому знакомому силуэту.
— Это ты?! — вырвалось у меня, когда я приблизился, но когда она обернулась, я понял, что это не она. Лицо, которое повернулось ко мне, было другим. Тёплые, но незнакомые глаза посмотрели на меня с лёгким удивлением и мягкой улыбкой. Это была не она.
— Простите, вы... вы не та, кого я ищу, — выдохнул я, чувствуя, как всё внутри меня сжалось, как надежда, вспыхнувшая так ярко, снова погасла.
Девушка, однако, улыбнулась мне с пониманием. Её глаза были полны сострадания, и в этом взгляде было что-то, что заставило меня остановиться, не отворачиваться и не уходить сразу, как я хотел.
— Ничего страшного, — сказала она тихо, и её голос был мягким, как шелест листьев. — Может быть, вы останетесь? Постойте здесь, послушайте хор, помолитесь. Мы молимся за всех — за живых и ушедших. Может быть, это принесёт вам немного мира.
Её слова прозвучали так просто, но в них была какая-то истина. В этом мире, где всё казалось неустойчивым, где надежда была словно тонкая нить, которую так легко оборвать, её голос был чем-то твёрдым, чем-то, на что я мог опереться, хотя бы на миг.

Я кивнул и остался. Встал рядом с этой девушкой, слушая, как хор поёт, как их голоса поднимаются к сводам храма, наполняя воздух чем-то светлым и чистым. Я закрыл глаза, и впервые за долгое время почувствовал, что, может быть, моя душа ещё может найти покой. Пусть даже на мгновение. Пусть даже в этом мире, где так сложно понять, где живые, а где ушедшие. Я чувствовал, что в этом есть смысл — молиться за всех, кто остался, и за всех, кто ушёл. Потому что, возможно, моя молитва когда-нибудь достигнет её, где бы она ни была.


Увы, увы. Не получается у меня прозрачной связки всех этих сцен и картин, моих кувырканий и перелетов. Сную, как мотылек, тыкаюсь в первый попавшийся светильник, в первую мысль, которая сама собой набегает и сразу же увлекает. Во-первых, меня легко заносит в обыкновенную и всем доступную интернет-среду, в чаты и соцсети, я это чувствую, потому что там своя атмосфера, свой кавардак и разноголосица. Во-вторых, на моих плечах не то, что висит, а буквально входит в меня и поглощает почти целиком этот самый, как вы называете, потусторонний мир. Я в нем однозначно и более-менее понемножку ориентируюсь. Но тут еще и третье – оказывается, для меня не совсем потеряна возможность каким-то образом проникать через это стекло междумирия и входить в самую обыкновенную реальность, то есть в ваш мир, в тот, где вы сейчас. Конечно, если еще читаете меня и видите сами, что со мной происходит.

Я здесь, как мячик. Кто-то от нечего делать, играючи взял и кинул, и может быть, уже забыл про меня, а я теперь прыгаю. Падаю и отскакиваю. Теннис такой получается. В сетку часто влетаю и стукаюсь. А потом опять, как будто кто-то ракеткой – хлоп, и я полетел.

А еще находит на меня, например, появляется ощущение паутины. Она кругом. Она на мне. Начинаю ее смахивать, сбрасывать, а она не поддается, начинаю искать, откуда она могла появиться. А потом доходит: опять липучки. Что-то им от меня надо. Начинаю понимать, что и здесь, на "том свете", полно всякой заразы, болячек, существ, которые с азартом нападают на новичка и рады его покусать, потрепать и довести до безумия. И здесь каждому нужно исцеление, и нужен врачеватель. И без усилия самого носителя этих всех невзгод оздоровления никакого не получится. Это я уже по себе  чувствую и помаленьку прозреваю. Обиды, недовольство, беспокойство и тому подобное – все это нужно отдать! Без сожаления, наоборот, легко и с радостью этим самым многочисленным сущностям, Липучкам, которые в этом нуждаются.
А еще здесь очень часто появляется запах муската - верный признак присутствия гостей из потустороннего мира.
И другой запах - жженой резины… Он появляется внезапно. И звуки здесь есть. Всякие разные, иногда, как шум в ушах, потрескивания, иногда еле слышимый писк, звоночки, и откуда-то глухой гул, а потом опять высокие ноты. Но не раздражают, наоборот, если прислушиваться, появляется любопытство, желание узнать их происхождение. И здесь есть еще другие явления, я о них еще расскажу подробнее.   

А пока что мне с этим нужно разобраться. Должна быть какая-то линия, какая-то нить и в конце концов логика! Я про свои перемещения, встречи, про это наслоение снов и вероятно, реальных событий. Пока что это какой-то хлам. Может быть, мое внутреннее состояние.  Нужно вспомнить все, что услышал, все, что говорили мне здесь. Может быть, в этих разрозненных голосах и есть разгадка и есть ключик, который откроет нужную дверь? Или здесь все слова тоже бесконечный подвох, а смысл и правильный ответ в чем-то другом? Может быть, нужно внимательнее разглядеть образы, которые вплетаются в мои странствия или понять саму схему моих маршрутов.  Неужели это всего лишь ворох истлевших и пустых страниц, игра ума, переплетение эмоций? И просто куда ни глянь, одно лишь наваждение, призраки мною самим и создаваемые? В этом случае нужно признать, дела мои совсем скверные, и никакого движения на самом деле здесь в этом моем состоянии не происходит. Тем хуже для меня. Мне нужно отключиться. Остановиться. Иначе я не разберусь. Но кто же даст мне саму эту возможность? Ведь я вижу, боковым зрением опять вижу, как какие-то силы, всполохи света, с ними и звуки, и запахи, и фигуры - они постоянно крутятся вокруг и никуда не уходят. И как будто пережидают мое временное замешательство, чтобы опять напасть, опять встать поперек пути… О каком здесь безмолвии говорить?!

Вдруг я почувствовал, что не один. Рядом со мной какая-то молодая женщина. Мы стоим перед чем-то похожим на вход. Не в дверь. Не в храм. Что-то между мавзолеем и вестибюлем метрополитена. Наружные стены облицованы мрамором. С лицевого и торцевого фасадов по четыре колонны в кованом розовом граните. Есть сильно выступающий карниз.
Внутри вестибюля проглядывается потолок с маленькими шарообразными светильниками. Ступени лестниц сделаны из светло-серого гранита, видны и поручни — из полированного дерева.

Вход туда — не страшный, но окончательный. не видно, чтобы кто-то выходил. А мимо нас люди все идут, спускаются и пропадают. Возможно, это и есть место покоя, наша собственная гробница. Странно, но откуда она, эта молодая женщина, что стоит рядом со мною? Она в бежевой куртке с капюшоном, светлые волосы собраны в пучок на затылке. Она как будто кого-то ждет, ведет себя беспокойно, но от меня не отходит. Мы у самых гранитных ступенек, ведущих вниз к тяжелым дверям.

Получается, что до того, как войти — нам позволено говорить. Не факт, что мы скажем что-то важное. Не факт, что войдём сами и нас не внесут. Но сейчас — у нас есть слова. И дыхание.
— Вы кто? Вы случайно не Элина? — спрашиваю я её. И понимаю, как это глупо, нелепо.
Женщина усмехнулась, пожала плечами.
— Нет. Я — Оля. Если вам это доступно. А если нет — тоже ничего. Главное, не заморачивайтесь, не фиксируйтесь на случайностях. Занимайтесь сексом, пейте, смейтесь, работайте. Только не сосредотачивайтесь. Никогда не сосредотачивайтесь!
— На чём?
— На себе. На других. На том, что вы чувствуете. На том, кем вы были или кем не стали. На смерти. На бессмертии. На людях. На зверушках. Всё это — пыль в ослепительной вечности.

Я смотрел на неё с недоумением. Её лицо менялось. То молодое, дерзкое, то усталое. То язвительное. То нежное.
— Всё, ради чего мы бьёмся, пыль и глупость, — говорит она. — Потому я ищу другой смысл. Мне нужен не трахающийся организм. Не жрущая тварь. Не кто попало. А человек. Только нормальный человек — если он вообще существует.
— Вы рассуждаете странно. Но в этих ваших словах какая-то злость… и тоска.
— Есть такое. Потому что мы не живём. Мы откладываем. Живите сейчас. Как в последний раз. Без гарантии на завтра. С приличием — если сможете. Или с желанием. Как пойдёт.
— Вы пили? — спросил я.
— Ликер. Сегодня. На дне рождения у мамы. Ей пятьсот лет. А мне – всего-то один день. Так бывает.
— Вы сейчас озвучиваете какой-то поток женских жалоб из соцсетей. Или как отчаяние, у которого нет адресата…
— Это и есть я. И не только я. Мы все тут такие. Отражения, отпечатки, невоплощённое. Недополученное. Только не думайте, что я — Элина. Или не думайте, что я — не она.

…Я почувствовал, как волна растерянности заливает меня. Я не мог спорить. Но не мог и согласиться. Она говорила, как будто мы уже знали друг друга тысячу лет, но почему-то забыли всё. Она смешала все в одну кучу. И продолжала мне навязывать какую-то свою версию и нить разговора.
— Допустим, у вас дома ребёнок. Он умирает. А к вам подходит знаменитый телеведущий. И предлагает интервью. Вы это потерпите? Начнете подробно рассказывать? Или посмеётесь? Или ударите? — атакует она, и на ее лице опять раздражительность, вызов.
— Не надо моделировать чужие истории или ситуации, которые могут случиться! Любая ситуация лично с вами будет в тысячу крат ужасней и печальнее, чем с чьим-то ребенком и каким-то бродячим телеведущим… Не моделируйте. Всё, что случается с конкретным человеком в тысячу раз страшнее. Ужас, смятение, боль — это не чужое. Это всегда твоё. Личное.
— Творите миры, Никита. Даже если они без секса и боли. Без истерик. Без проповеди. Просто — творите. Миры, которые вы хотите. Не как компенсацию. Вместо чего-то. А как выбор. Чтобы не бездельничать. Все мужчины по большому счету бездельники.

Здесь у нас в этом странном собеседовании случилась пауза. Емкая и внушительная. Я не знал, что ей ответить на этот поток агрессии. Я молчал. Она молчала. Но напряжение между нами звенело невидимой и слишком уже перетянутой струной — на грани обрыва.
— Я задела вас? — спросила она мягче. — Не хотела. Просто… сама с собой рассуждала. Как с тем, у кого нет детей. А у меня их тоже нет. Но дети ко мне тянутся. Наверное, потому что я не прошу от них смысла.
— Я не обижен. Просто — не понимаю вас. Совсем. Ни то, откуда вы. Ни то, зачем вы здесь. И где вы набрались этих слов… А потом… Откуда вы знаете мое имя?
— Никто ничего не понимает. Но мы всё равно продолжаем идти. И говорить, говорить. Даже перед воротами в свой склеп. – Продолжала она как ни в чем не бывало. – Потрогайте мою руку…

Она протянула мне свою маленькую ладонь. Я после некоторой заминки все-таки взял её. Ни тепла, ни холода. Как будто бумага. Мы стояли вдвоём. У входа в какой-то подземный мир. И, может быть, это была Элина. Значит, она теперь легко меняет свой облик… А может — кто-то, кого я ещё не встречал. Но чувствовал всю жизнь.

— Зачем вы мне приписываете те состояния или слова, которых я не производила? Вот он, момент непонимания. — Она вдруг снова напала на меня и почти крикнула с вызовом и усмехнулась. – Но это не значит, что я стану любить будущих маньяков, гитлеров и так далее. Я не оспариваю того, что могу родить спасителя, но эта такая хрень, что только поржать охота…
— Погодите вы рожать, — усмехнулся я. — Давайте спокойно. Поговорим. Пообщаемся.
— Я женщина с мозгом. И потому не хочу рожать чудовищ. Я могу родить пророка. Но могу — маньяка. Кто знает?  Самое ужасное, в том, что все наши таланты, всё ради чего мы пукаем, тленно! И потому я ищу другой смысл, смысл того, что найдёт наш путь к вечности. Я оборзела от самоодушевления, прошу простить, но человек, это не жрущее, и трахающееся тварь, а человек!
— Я вас уверяю, большинство людей думают так же. Не хотят убивать. Не хотят мучить. Хотят любить и рожать — из любви. Но если вы ищете духовного — тогда и маньяки, и гитлеры, и телеведущие для вас не проблема. Это шум. А дух — он тихий. Он ваш… Простите за вопрос, он — не праздный. Просто я пытаюсь понять, а почему вы одна? Такая загадочная. И здесь.
– Херня все ваши слова! – Отрезала она и продолжила эту странную исповедь. — У меня есть комплекс. Меня не понимают. Я — изгой. Всю свою жизнь я жила вне тусовок. Но с уважением — ко всем инстинктам. Есть надо. Рожать — надо. Но зачем убивать и издеваться, если ты не голоден?
— Разочарованы? Моими вопросом?
— Я хочу жить. Но среди тех, кто понимает: деньги — бумага. Секс — не любовь. И если ты убиваешь, чтобы пожрать — ты не становишься богом. Я не знаю, как это объяснить.
— Иоанн Богослов, между прочим, предлагал не сношаться вообще. Так чище. Так свято. Не всем, конечно. Только избранным. Ну, вы понимаете.
— А вы? В такой среде среди святош — жить будете? И сексом — заниматься будете? Всю свою жизнь я мечтаю только об одном: заняться любовью. — Она произнесла это вдруг просто. Почти шёпотом. Почти с вызовом. И как будто бы выдохлась.
— Это класс. И это — супер. А если при этом будет ещё и близость — вы броситесь вон?
— Вся проблема в том, — тихо сказала она, — что меня всегда любят те, кого не люблю я. А те, в кого влюбляюсь я… они – Фьють! Разлетелись. Разобраны.
— Да, — сказал я. — Это и есть гробница. Вход туда.
- О! А вы, оказывается, джентльмен. Женщину вперед себя пропускаете? – Она некрасиво рассмеялась. – Нет уж, сударь, извольте сюда первым!

...Меня сейчас осенило: все это сон. Все, что настукиваю на клавиатуре, мне просто снится. Но! Тогда вы не можете прочесть этих строк. Меня кто-нибудь читает? А в ответ - тишина. Никто не отвечает.

Просто глупый навязчивый сон! Осенний мой сон. Когда уже все отцвело, завяло, обсыпалось и оголилось. Тогда проснись! Себе я говорю. И все пройдет, не станет наваждения. И вот я только что заметался и замычал... И попытка мне не удалась проснуться. И мне стало только хуже. Вот, вижу, ползут и наступают какие-то колючие, злобные существа, они критикуют меня. Они появляются из клубящегося и стелющегося по земле темно-желтого тумана, из воздуха. Я не буду им добычей. Вот сейчас я попробую еще раз рвануться вперед – прочь из сна!

И с ужасом, леденящим мой ум, понимаю, что это не сон. Но этого не может быть. Я же пишу, вот лихорадочно стучу по буквам... Сон. Сон! Помогите! Я, кажется, опять мычу и слышу свои глухие стоны. Немота меня сковывает, мешает мне дышать.

...Я очнулся. И вижу, что ничего не изменилось. Сон прошел. И сон продолжается. Один прошел, который был неприятный. И сон продолжается. Он – никакой, непонятный. Я в нем живу и, наверное, жил всегда. А вы? Не спите? Меня кто-нибудь видит?

Значит так, я в этом сне жил до смерти. Так что же, я все-таки умер? И еще умею видеть сны? Ну, не умею, конечно. Они сами идут. Без меня. Без моего разрешения. Я просто отключаюсь, а они идут. Как хотят, про что хотят. Кто-то крутит кино, а я лишь только зритель. Как в детском летнем лагере, что крутят, то и смотри, а не хочешь, иди, покури. Тайком от взрослых. В кустах. С друзьями. И с одной девчонкой. Она с нами курит и стрижется, как мы, на лысо.

А после кино всегда был ужин, а потом опять играли...

...Если я живой, тогда выгляну в окно и увижу соседей. Живых. Увижу деревья и ветер, который листьями и моими волосами играет. Да, этих соседей я знаю. Но они всегда сами по себе жили и даже редко здоровались. Что я им скажу? Подумают, совсем дурак этот мужик: псих-одиночка!

Я оказался на улице. Во дворе чужого дома. Соседи возились со своей машиной. Парень даже посмотрел в мою сторону и, мне показалось, чуть кивнул. И девчонка его подняла глаза от мотора, который они разбирали, но в котором она совсем не разбиралась, и тоже посмотрела на меня. Но почему-то мельком, рассеянно. И я тогда увидел, что у них скоро будет ребенок, и она слушает в себе его зарождение. И я уже знаю имя, которым они назовут мальчишку: Артур. Впрочем, ко мне это не имеет никакого отношения. И я не стал испытывать реал. Ведь было всё и так реально.

Интересно, если я могу нажимать на клавиатуру, смогу ли я поднять простой камень? А то еще и бросить его? Как глупо! Зачем мне трогать камень? И я ударил по нему ногой. И камень... полетел! Без сопротивления. Но тут же и меня не стало. Там, где только что лежал этот камень.

ПОХОЖДЕНИЯ ЛИСА

Дмитрий Лисовский, он же Лис, в том момент, когда его дружок, открыл стрельбу в парке, вызвав еще больший переполох среди гуляющих, умудрился сразу же метнуться в кусты, а там выскочил на дорожку, ведущую к аттракционам, где его и подхватила группа перепуганных посетителей парка. Они бежали гонимые страхом и неразберихой, вместе с ними побежал и Лис. Они бежали к выходу, но там уже стояла полиция и скопилось много людей. Где его напарник, смог ли скрыться или лежит бездыханный на том же месте рядом с теми, в кого стрелял? Эти мысли стучали Лису в висок и в затылок. Свою «Беретту» он намеренно обронил в кустах и понимал, что ему сейчас просто нельзя отделяться от других посетителей парка.  Наоборот, ему лучше оставаться среди них, строить из себя перепуганного и ничего не понимающего гуляку.

Из парка никого не выпускали, и разрозненные группы отдыхающих волей-неволей потянулись к месту, где произошла стрельба. Лис своими глазами видел, как прибыли сразу три! Скорых помощи. Как полиция ленточками пыталась отделить и отогнать любопытных, зевак. Затесавшись среди них, Лис видел и то, как вывозили с места происшествия два тела. А Утюга, то бишь Юрика Устюжина, среди них не было. Значит, сумел прорваться, уйти от погони. Лис, оставаясь в окружении других отдыхающих, выглядывал скопления и группы людей, нет ли где среди них его сотоварища, может быть, как и он, решившего смешаться в толпе.

Выбраться из парка ему опять же помогла случайная компания парней и девчонок, которым не захотелось толкаться на выходе - проходить через полицейский пост. Они уверенно через газоны, лужайки, через невысокие кустики и минуя несколько дорожек, побежали на левую сторону к довольно высокой старинной ограде парка: скорее всего, уже знали о том, что там какой-то ремонт и часть забора просто снята или сломана. На Лиса никто не обратил внимания, принимая его за такого же, как они, гуляку из парка.

А далее нужно было найти ночлег и какое-нибудь подходящее место, чтобы укрыться. И он нашел убежище чуть ли не в центре города – в полуразрушенной и заброшенной, огороженной забором бывшей гостинице «Камелия». Здесь он и просидел, как мышь, два дня. На третий день голод выгнал его поискать ближайший продуктовый магазин. Отогнув доски забора, он вышел на улицу и тут же нос к носу столкнулся с прохожим.
– Ой! А что ты тут шаришься? – Выпалил от неожиданности полноватый лет под сорок мужчина. Он был в летней майке и в кепке.
– Что-что! Сторожу я тут! Не видишь что ли? – Лис не растерялся и стал демонстративно двигать подвижными досками. – Видишь, гады какие-то постоянно ломают! А мне тут ходи, смотри… За вами!
Таков ответ и прием сразу же расположил незнакомца.
– А мне, понимаешь, скукота нашла. Лето уходит, а выпить не с кем! – Заговорил прохожий. – Да ты не подумай, это не я доски-то эти твои тронул. Тут кого только не шляется!
Незнакомец оправдывался и даже предложил Лису выпить с ним за компанию. Сообщил, что магазинчик совсем рядом, за угол только свернуть.
– Ты меня тут и подожди, а я мигом! Закусь возьму, пузырь возьму…
Вот это мероприятие уже точно никак не входило в планы Лиса. Хотя выпить, оно, конечно, и неплохо бы было.
– А звать тебя как?
– Григорий зови. Александрович.
– А я – Дима. Димон. – Лис пожал руку мужчине. – Ты знаешь, погоди меня вон там, на углу… Мне, знаешь, кстати, тоже в магазин надо. Я сейчас мигом, сдам смену и присоединюсь.

Мужчина повеселел, развел руки, обрадовался вероятному компаньону.
–  Да не вопрос. Давай уже сдавай свою смену и присоединяйся. Я у магазина тебя и подожду.
Мужчина пошел по улице вперед, а Лис отодвинул доски обратно, протиснулся по другую сторону забора, оглядел еще раз полуразрушенную гостиницу, помялся, потоптался, рассчитывая, что Григорий Александрович за это время уже свернул за угол, и тогда сам уже выбрался на улицу. Как и ожидал, магазин увидел сразу в тени деревьев и мающегося там же у крыльца нового знакомого.

С Григорием Александровичем Лису повезло. Его супруга уехала к родственникам на дачу, наказала много не пить и не дурить. Лис накупил продуктов и сразу две бутылки водки, блок сигарет. А мужчина сам предложил ему гостеприимство, поскольку пить где-нибудь во дворах не было смысла. Жил он неподалеку, на соседней с бывшей гостиницей улице.

Конечно, выпили. Слово за словом, Лис посетовал, что с утра ему  снова на смену, а ехать домой далековато, на что Григорий Александрович тут же предложил свободный диван в гостиной комнате. До этого Лис нагрузил нечаянному собутыльнику про то, что сам он из пригорода, приехал поискать работу, но ничего путного пока что не нашел, потому и устроился сторожем. Григорий Александрович, очевидно, не утомлял себя подозрениями, был человеком простодушным и что говорили ему, то и принимал на веру. 

Был у Григория Александровича пылесос, был и телевизор. В девять вечера он хотя и пьянехонький, включил по привычке вечерние новости, под них обычно и засыпал. Лис вел себя как мог корректно, ничего лишнего не болтал, остерегаясь попасть впросак, и вопросов лишних хозяину жилища не задавал.
Из телевизионных новостей Лис узнал подробности о происшествии в городском парке. Узнал, что там погиб случайный прохожий, а его молодая спутница в тяжелом состоянии доставлена в больницу, за ее жизнь в настоящее время борются врачи. Предполагаемому преступнику удалось скрыться. При этом некоторые из очевидцев происшествия утверждают, что преступников было двое. В городе объявлен план "Переплет", это значит, проверяют все вокзалы, поезда и автобусы.

ЛИС НАВОДЧИК

...Эта вынужденная жизнь невпопад да еще и в чужом городе калечила Лису нервы и даже портила походку: он стал прихрамывать. Сначала с умыслом, чтобы был повод как бы невзначай остановиться где-нибудь посреди улицы и оглядеться, не идет ли кто-нибудь за ним следом. После вереницы последних событий он реально стал бояться слежки и былой уверенности в своей безопасности уже не имел. А теперь он во время своих вылазок в город часто прихрамывал, потому что вошел в привычку, а тут еще время от времени спина стала томить заунывными болями в пояснице, хотя молодой организм все еще годился на подвиги, да и сам его владелец желал бы добавить к своим серым будням хотя бы каких-нибудь свежих приключений.

Однозначно, из этого города ему нужно куда-то исчезнуть, и чем быстрее, тем лучше. Хотя, с другой стороны, он так рассуждал, здесь его как раз могут и не искать. В полиции никому и в голову не придет полагать, будто криминальная парочка залетных гастролеров застряла где-то совсем рядом, и прямо под носом у них, а не ушла куда-нибудь поближе к границе. Из тех же вечерних сообщений по телеку Лис уже через день узнал, похоже, это его дружок, Юрик, он же Утюг засветился в очередном происшествии в небольшом городке в двухстах километрах отсюда.

Неизвестный мужчина открыл стрельбу в небольшом цветочном магазинчике, ранил молоденькую продавщицу, и все лишь за ради того, чтобы почистить совсем уже скромную кассу цветочницы. Раненая девица подробно описала, как выглядел нападающий, при этом она утверждает, что с ним был и напарник, он якобы стоял и сторожил ситуацию на улице со стороны входа, поэтому она не смогла толково рассказать полиции, каков его портрет и приметы.  Фоторобот на Юрика уже каждый день транслировали населению, и Лису показалось, что некоторое, почти неуловимое, сходство есть. Но откуда явился у Юрика какой-то еще подельник? Может быть, это просто случайный прохожий топтался у дверей магазина? Или опять чего-нибудь напутали в полиции или в этих самых новостях.

Черно-белая картинка фоторобота, не слишком четкая, изображала какого-то подозрительного типа в вязаной шапочке. Но скулы и общие черты указывали на монгольский тип лица. Лис помнил, что Юрик как-то хвастался или зачем-то выпендривался перед курсантами морского училища, будто его дальние предки состояли некогда в некотором родстве с Чингисханом. Но самолично Лис подтвердить это никак не мог: сколько раз, он, бывало, вглядывался в лицо и в профиль своего друга и наставника, никаких следов татаро-монгольства ига в нем не находил. А вот то, что то, что немножко смахивало на Рэмбо, этого в Утюге хватало, разве что с росточком не очень вышел и комплекцией не такой, как у самого Лиса, крупного и высокого парня. После показа в новостях по телевизору фоторобота якобы на Юрика Лис поставил себе мысленно отметку "пять" за поведение, поскольку свою шерстяную шапочку он элементарно забыл в бывшей будке администратора в развалинах "Камелии", где и провел несколько ночей после бегства из парка.   

А с Григорием Александровичем Лис чуть не спалился. Простецкий дядечка среди бела дня, прихватив с собой пузырь водочки, решил навестить квартиранта непосредственно на рабочем месте, оказалось, пока искал сторожа, облазил почти всю территорию вокруг заброшенной гостиницы, но его так и не нашел.  О чем и сообщил вернувшемуся в квартиру ближе к вечеру Димону. Лис, как обычно, соврав с утра, будто бы он пошел на смену сторожить развалины «Камелии», на самом деле двинулся на местный рынок – изучить обстановку, поглядеть, что там и как, и между делом приглядеться к тайной жизни торговых площадей. Но здесь уже явно требовалось какое-нибудь объяснение. И Лис нагородил Григорию Александровичу очередную кучу всякого вранья: про то, что мастер, сволочь, его начальник, денег не заплатил, приказал сторожей всех разогнать и само место службы прикрыть, типа никому эти развалины уже не нужны и сторожить там больше нечего. 

Лиса интересовали близкие по духу и предпочтениям персоны, а именно те, кто курировали, крышевали и опекали рынок, и кто знает, может быть, имело смысл прибиться как-нибудь к этим местным браткам. В одиночку Лис ничего не умел и не хотел. После Юрика ему без лидера оказалось трудновато решиться на что-нибудь дельное и смелое. Крутых, привычно нагловатых парней он вычисли быстро, понаблюдал за ними, как ходят между торговыми рядами, как смотрят, с кем общаются. В основном трясли продавцов, а ходили по-хозяйски, руки в карманах одинаковых коротких кожанок - и часто без причины плевались по сторонам и ржали. Лис стал выдумывать предлог, как бы ему нечаянно подкатиться к ним, сойтись поближе, и чтобы познакомиться. И скоро, очень скоро ему это удалось. Да только совсем по-другому случаю и в совершенно иных обстоятельствах.

Под крылом этой группировки, что пасла местный рынок, оказалось и городское кладбище, и весь спектр ритуальных услуг. И однажды охранники приволокли к бригадиру каких-то чужаков и наверняка, чудаков: они пытались в полночь под светом фонарей раскопать втихую одну из свежих могил. Но кладбищенский сторож услышал лязг лопат и сам не решился выйти на свет фонарей и поинтересоваться, какого черта копаются здесь неизвестные люди. Он сразу же позвонил знакомому парню из местной группировки, как раз той самой, которая и крышевала эту часть городского бизнеса. А «браток» перезвонил своим, и очень быстро они прикатили на микроавтобусе к кладбищенским воротам. С разных сторон по дорожкам подошли к незадачливым кладоискателям.

Кирюха, этот тот самый знакомый сторожа, сначала ничего не сказал незнакомцам с лопатами, он прошел мимо них со своим фонариком и среди вороха увядших цветов, венков, перемешанных с песком и землей, отыскал табличку, прочитал, кого же здесь захоронили. Какую-то Катю, Кривошлыкову. Прожила бедолага всего-то двадцать три годика.

Гробокопатели стояли понуро у могилы, как вкопанные, но рядом с ними уже появились и сотоварищи Кирюхи, парни плечистые, смешливые и зубастые.
– А вы чо такие смелые? – Кирюха подошел к одному из задержанных. – Ты на часы смотрел? И чего же вы тут копаете, да еще и в такое сказочное время? Колечко Катино что ли с пальчика стащить захотелось?

Один из копателей, было, кинулся к соседней оградке, а там и в кусты, хотел сбежать. Но ловкой подсечкой его через пару шагов сбили с ног и за шиворот приволокли и кинули на испохабленную кое-как могилу.
– Не дури, олень! А то здесь и зароем. – Сурово и внятно заявили незадачливому беглецу и то же самое повторили его дружкам. – Кто дернется, зароем! Так а чо вы тут, бакланы, копаете? Быстро ответили!
– Да это!.. Да то! – незадачливые осквернители кладбищенской земли не находили вразумительного объяснения.
– Вы же лохи, спались по полной! Здесь в каждом секторе видеокамеры. Так быстро сказали мне, чего вы тут рыли?
– Да это не мы. – Пролепетал один из тех, кто так и не выпустил лопату из рук. – Это вот он.  – И показал на стоящего здесь же мужчину в темно-красной куртке и с лицом азиата.
– Да, да. Это он нас привел и попросил разрыть. – Присоединился к своему дружку другой гробокопатель.
– Короче! Все быстро к воротам и не пытайтесь бежать. Мы вас отвезем, куда следует. Там вы быстро расскажете, чего здесь нарыли.   

Вот так и оказался и Лис в компании братков.  Именно этой бригаде он и попался в числе плененных и задержанных, как один из наемных рабочих, попытавшихся разрыть по-быстрому чужую могилу. А еще раньше, днем, этот азиат, и предложил Лису срочно подработать, когда он беспечно расхаживал по местному базару, и может быть, имел надежду чего-нибудь украсть. И так он оказался в составе группировки.

Кирюха сплюнул под ноги, размазав носком кроссовки грязь по потрескавшемуся асфальту.
- Вот же клоуны, даже отмазаться нормально не могут! - Он не любил ночные выезды, особенно такие бестолковые. Но работа есть работа.

– Серега, – кивнул Кирюха в сторону одного из своих помощников, а затем показал на азиата в красной куртке. – Пошарь его. Может, чего интересного найдешь.
Браток, до этого молча наблюдавший за происходящим, подошел к мужчине в красном. Тот съежился под его взглядом. Серега был худощавым, но жилистым, с острым взглядом и манерами уличного кота. Он быстро и профессионально обшарил карманы мужчины, вытащил пачку сигарет, зажигалку и небольшой, затертый блокнот.
– Чисто, – констатировал он, передавая находки Кирюхе. Тот открыл блокнот. Несколько страниц были исписаны неразборчивым почерком, какие-то цифры, имена, обрывки фраз.
– Ничего не понимаю, – пожал плечами Кирюха. – Ладно, потом разберемся. Грузите их в бусик.

Пока братва запихивала перепуганных копателей в микроавтобус, Кирюха задержался возле могилы Кати Кривошлыковой. Он присел на корточки, провел рукой по холодной земле. Что-то в этой ситуации ему казалось странным. Не простое воровство. Слишком уж топорно все сделано.

Всю дорогу до "офиса" в старом гаражном кооперативе, все молчали, молчал и Лис, обдумывая свои новое положение. В гараже задержанных вытащили из машины и по одному завели в комнату с тусклой лампочкой и шатающимся столом. Кирюха начал допрос.
– Ну что, рассказывайте, кто вас надоумил? Зачем Катю копали?

Копатели, трясясь от страха, повторяли одно и то же: их нанял человек в красной куртке, заплатил немного денег и велел выкопать гроб. Зачем – не объяснил.
Настал черед мужчины в красном. Он упирался, твердил, что его подставили, что он просто проходил мимо. Но после пары увесистых оплеух от Кирюхи, заговорил.
– Мне сказали, что у нее… у нее кольцо было. Дорогое. На похоронах видели. Вот я и…
Кирюха скривился.
– Колечко, значит? А что в блокноте?
Мужчина замялся.
– Там… там записи. По работе. Я… коллекционер.
– Коллекционер? – усмехнулся Кирюха. – А что коллекционируешь? Зубы покойников?
Лис, стоявший в углу, вдруг подал голос.
– Покажите мне блокнот.
Кирюха пожал плечами и протянул ему затертую книжицу. Лис внимательно изучил записи. Цифры, имена, даты… И вдруг его взгляд зацепился за одну фразу, написанную почти невидимыми чернилами: "Кривошлыкова. Кровь. Резус-фактор".
Лис поднял глаза на мужчину в красном.
– Зачем тебе ее кровь?
Мужчина побледнел.
– Я… я не знаю. Мне просто сказали записать.

Кирюха переглянулся со своими пацанами короткими взглядами, многозначительно кивнул головой в сторону такого смелого и инициативного Лиса. Он понял, что объяснение азиата - это ложь. Но и Лис, ставший в один миг сторонником и соратником братвы, почувствовал это нутром: что-то здесь было не так. Не на простое дельце он подписался.


ЛИС. ПОСЛЕДНЯЯ СВЯЗЬ

…Подземный переход выводил в жиденький сквер с пустыми скамейками, после него проглядывалась набережная. Здесь стояло большое электронное табло с цифрами: попеременно показывали температуру на улице и текущее время. В какой-то момент эти цифры вдруг ни с того, ни с сего пошли вперемешку, замелькали, закрутились, замигали. Явно, случился какой-то сбой. И это сразу же заметил Лис.

Он шёл по длинной набережной с такой походкой, будто всё вокруг — ловушка. Слишком тихо. Слишком пусто. Где-то за спиной — шаги. Или показалось?
В руке дрожала старая кнопочная «звонилка», и Лис пытался вспомнить, кому вообще теперь можно набрать. Никому. Всем он предатель. Свидетель. А значит — мишень.

Ох, нервический променад по набережной закончился. Справа – пешеходный мост, слева, через дорогу притертые друг к другу старые каменные дома с зелеными разводами на граните и темными пятнами по стенам. Он туда и направился. Свернул за угол, нашел арку в какой-то двор, там увидел детскую площадку, кусты и пару скамеек.

Присел и машинально, на автомате надавил клавишу с давно неактуальным номером.
— Юра, — выдохнул он. — Брат… — Он усмехнулся сам себе. — С катушек слетел. Совсем. И сам с собою разговариваю: «Сидишь, Лис, на какой-то скамейке в городе, где за тобой гоняются, а тебе на каждом шагу мерещится хвост, и совсем уже охренел, звонишь по мёртвому номеру».
И в это время послышались гудки.
«Гудки? Кому это вздумалось?»
Он отвернул телефон от уха. Ну, что вы? Конечно, в панели «входящие» последним был недавний звонок от Даши. А сейчас, в эту самую минуту - нет, никакого вызова не было. Но в голове… в голове прозвучал голос.
— Ну что, братец. Попал ты.
У Лиса сжалось сердце.
— Ты... Ты же умер, Юрец…
— Не начинай, — спокойно, почти насмешливо отозвался голос. — А ты — ещё нет. Хотя уже почти.
— Что за чёрт?.. Я спятил.
— Не ты один. Видишь ли, кое-что пошло не по плану. Не твой, не их. А вот мой... он, к сожалению, тоже не идеален. Я тебя предупреждал: не лезь не в свои дела, не лезь туда, где непонятка, косяки, гнилые базары и где больше проколов, чем денег.
— Ты серьёзно сейчас? — прохрипел Лис. — Ты… снишься мне?
— Нет. Это не сон. Это от деда Мороза тебе привет. Это просто между. Понимаешь? Между тем, что ты потерял, и тем, что можешь ещё спасти.
— Спасти? Кого? Себя? Эту девчонку? Я её даже не знаю!
— Это неважно. Важно, что ты оказался в нужном месте. И теперь решай — или ты крыса, бегущая по водостоку, или… старший брат, каким всегда мечтал быть.
— И что мне делать? — Лис сжал кулаки.
— Помнишь то зеркальце? В парке. Где всё началось. Она уронила его. Возьми. Оно нужно ей. И не только ей. Это якорь.
— Где оно?
— Ты знаешь. В траве, где каблук следователя наступил.
— Откуда ты…
— Лис, я знаю. Я помню. Я вижу отсюда лучше, чем ты там. И запомни, как все сделаешь, сразу же сваливай оттуда! Куда хочешь.

Связь оборвалась. Только тишина. Только дождь. Лис долго сидел на лавке, пока не решился. Встал. И пошёл обратно. На набережную, через сквер в подземный переход. Искать тот самый парк. В самое начало.
Он обратил внимание, электронное табло снова работало. Показывало плюс девятнадцать цифрами…

...Лис стоял на пересечении, где начинался тот самый парк. Всё выглядело, как прежде: чёрные деревья в отблесках мокрых фонарей, лужи, скамейки, с которых давно сползли любые свидетели. И тишина. Лишь иногда шелестела трава — как будто кто-то или что-то шептало ему: «Вспомни, где».

Он пошёл туда, где в тот день всё полетело к чертям. Всё ещё помнил запах крови, вспышки, крики. Помнил, как лежал в кустах, затаив дыхание, и видел, как тех двоих — девушку и парня — грузили в карету скорой.
И вдруг словно воронка времени раскрылась — он снова там. В том времени. Всё — перед глазами. Парамедики, полицейские, ярко-жёлтые ленты. Он словно провалился в фотографию воспоминания.
— Вот здесь… — прошептал Лис.

Он присел на корточки, расправляя куст травы, ища что-то невидимое. Рука дрожала. Земля мокрая, тяжелая, но что-то в ней блеснуло. Зеркальце. Круглое, металлическое, с тонкой гравировкой. Он смахнул с него грязь, всмотрелся в своё отражение… и чуть не выронил его: его лицо раздвоилось. Один Лис — испуганный, мокрый, уставший. Другой — как будто помолодевший, с ледяными глазами, почти знакомый. Юра?
— Ты нашёл, — произнёс голос. — Значит, не всё потеряно.
— Это ей? — тихо спросил Лис.
— Это — тебе. Чтобы вспомнить, кто ты. И чтобы отдать тому, кто может ещё выжить.
Он встал, убрал зеркальце в карман, и снова услышал шаги. Реальные. Позади.
Он не стал оборачиваться. Просто ускорил шаг. Потом — бег. Не от страха. А к цели.

* * *
Он стоял в переулке у старого продуктового киоска, где раньше прятался от дождя, теперь прятался от пули. Небо сочилось влагой, и куртка промокла насквозь. Лис сунул руку в карман, почувствовал зеркальце. Оно странно согревало ладонь. Как будто его кто-то звал вперёд. Или — обратно.
Тормознула машина. Свет фар — ослепил. На секунду он напрягся — но из авто выскочила Даша.
— Ты что творишь? — почти прошептала она, будто боялась не разбудить прохожих, а не судьбу. — Я думала, тебя уже…
— Я почти что сам думал, — сказал он и впервые за долгие дни посмотрел ей в глаза. — Но я ещё тут.
— За тобой следят?
— Возможно.
— Тогда чего ты здесь?!
— Потому что мне нужно тебе кое-что отдать, — он достал зеркальце. — Это принадлежит Элине. Ей нужно это. Ты поймёшь, когда увидишь. Найди возможность, придумай какой-нибудь предлог! Отнеси ей в палату это. Обязательно. И как можно срочно. Там могут не пускать посетителей. Найди доктора, поплачь, придумай что-нибудь. Имей в виду, она в опасности и ее нужно спасать! 
Даша взяла зеркальце, прижала к груди.
— Лис… Ты ведь что-то задумал, да? Что-то… что нельзя остановить?
Он не ответил сразу. Потом кивнул. Медленно.
— Я не знаю, получится ли. Но я хочу быть на правильной стороне. Хотя бы раз. Хотя бы в конце.
— Ты не конец, — сказала она тихо. — Понимаешь? Ты не конец. Даже если всё... даже если все погони, выстрелы, зеркала — ты не должен становиться концом.
— Может, и не стану. А может, и стану. Но теперь хотя бы — по-человечески.
Он шагнул ближе. Неловко, осторожно. Обнял её. Она прижалась. На миг. И отпустила.
— Я скажу полиции, где ты. Чтобы они пришли — не за тобой. А чтобы тебя кто-то спас.
Он кивнул. Не возражал. Он знал — время идёт. И уже поздно бояться.
ГЛАВА: ЛИС И ДАША. ВСТРЕЧА (исповедь Лиса)
Он появился на автобусной остановке, будто вырос из тени. Куртка мятая, лицо усталое, глаза — как у загнанного зверя. Но в этих глазах всё ещё жила какая-то тихая, неуверенная надежда. Он заметил Дашу издалека — она стояла под фонарём, кутаясь в шарф, и смотрела на дорогу. Ждала. Его.
— Привет, — хрипло сказал он.
— Привет, — ответила она, и её голос дрогнул.
Молчание. Долгое. Они смотрели друг на друга, будто не решаясь нарушить хрупкое равновесие. Потом Лис вздохнул и вымолвил:
— Мне нужно тебе кое-что рассказать. Всё. С самого начала.
Они сели на лавку в тени дерева. Улица была почти пуста. Мимо прошёл пес с вытертым ошейником. Где-то вдалеке хлопнула дверь.
— Меня зовут не Лис. Ну, не совсем. Это кличка. А по-настоящему — Андрей Лихачёв. В училище так и писали: "курсант Лихачёв". Морское. В Питере. Мы с Юркой вместе учились. Он был… лучшим. Начитанным. Хитрым. Быстро всё схватывал.
Он замолчал. Даша не перебивала.
— Потом мы сбежали. Оба. Просто ушли, как дураки. Накрутили себе сказок. Про жизнь без формы, про свободу. Ну и покатились… вниз. По городам. По грязи. Сначала — магазин. Потом… знакомый, который приютил, и которого Юра прирезал в пьяной драке. Я тогда не знал, что делать. Остался с ним. Из страха. Из глупости.
Даша вслушивалась. Лицо её было неподвижным, но глаза — внимательные, почти испуганные.
— Потом… всё как в тумане. Цветочница. Подвал. Парк. Ты, наверное, слышала. Это мы. Я… не стрелял. Клянусь. Я не хотел. Но я там был. И я виноват.
Тишина.
Он вздохнул, тяжело.
— И когда всё рвануло, я сбежал. Прятался. Как зверь. А потом… потом увидел тебя в той кофейне. И понял, что всё кончилось. Я не имею права даже смотреть в твою сторону. Но ты — первая, кто просто посмотрела на меня как на человека. Не как на урода. И я решил… исправить хоть что-то. Хоть раз.
— И ты… — Даша говорила тихо. — Ты всё это время… пытался помочь Элине?
— Да. Сначала — неосознанно. Потом — понял, что это мой шанс. Спасти кого-то. И… может быть, самого себя.
Даша молчала. Потом протянула руку. Положила на его ладонь.
— Ты уже начал. Просто иди дальше. До конца.
Его передёрнуло. Он знал, что конец будет не на закате. А в пламени. Или в выстреле. Но он кивнул.
— Спасибо, — сказал он. — Ты первая, кто дал мне шанс. И ты — последняя, кто узнает правду от меня лично.

В ЛАБИРИНТЕ СЛЕДОВ

О! Мои скитания по странным ущельям и может быть, небесам, продолжались. Я  думал о делишках житейских и судьбах человеческих, о скоротечности дней и поиске смыслов, и вдруг меня озарило! Тихо, без грохота и пыли, и шелестенья крыльев, и с каким-то совершенно новым, свежим восприятием.

Типа того, что нынче полно атеистов, и много не слишком горячих поклонников существующих религиозных школ и конфессий. Однако - в каждом из нас независимо от вероисповедания и убеждений есть одно и самое главное в нас чувство! И сдаётся, знакомо оно даже тем, кто яро кричит о материализме и отрицает наличие каких-либо вышних сил во Вселенной! И лично по себе почти что каждый знает, что кто-то невидимый за ним следит, и кто-то постоянно опекает!
В общем, помимо известных пяти чувств, у нас есть еще одно - это Чувство Бога! И наверняка, неспроста всё это. Для чего-то нужно. И может свидетельствовать о том, что не слишком уж примитивное и никуда не годное животное существо это - человек.

Ничего не понимаю. Меня нет, я нигде! И ни в чем не участвую. Но почему же всё так же, как и вчера и год назад, куда-то едут машины, идут по тротуарам люди, гоняют стаями бешеные мотоциклисты. Жизнь продолжается? Но уже без меня? И всё те же лица – очень похожие! На те, которые я уже много раз встречал. Я видывал их в Риме и в Скандинавии.

Значит, так будет с каждым: он уйдёт, а жизнь продолжится. И в который раз будут сокрушаться о безденежье, восторгаться красивому, ужасаться мерзостям, тихо завидовать и ненавидеть, радоваться и скорбеть.  И потоки лжи вновь и вновь, как зловонные заводские трубы, будут воспроизводить информационные клоаки, обслуживающие власть – сборище мерзавцев, убийц и аферистов.
Смысл – в бессмыслице. Никто нас не спрашивал, хотим мы на этот белый свет или не хотим. А вот выпустили, то бишь родили.  И не придавили тут же в постельке, и в кадке с дождевой водой не утопили. Но и в последний день никто у тебя не спросит, хочешь ли ты или не хочешь умирать. Стиснешь зубы, коли такие еще остались, тихо заскулишь или совсем с катушек съедешь, но не слишком, чтобы так величаво к агонии покатишься.  И уже не вспомнишь про царей и царства. И о близких не вспомнишь, и далёких – тем паче тебе в этот момент не увидать. Кроме безразмерного чувства отчаяния и страха и еще молчаливого такого наблюдения за всем этим процессом. Это ты еще успеешь увидеть. Как ты умирал. Если боги тебе на сей момент еще сохранили сознание. А если сжалились по какой-то причине, то и пикнуть даже не успеешь, и мыслями никого не огорошишь – рухнешь, как деревце, совсем от корней оторванный. Или просто, как бесформенный кусок штукатурки, от стенки отвалишься.

И шлепка твоего об пол никто не услышит, ибо пусто в той комнате, и окна давно уже настежь. А там – а там верещат вовсю птицы. И стрекозы носятся, как боевые вертолеты. И трава в полный рост человека. И счастлив станешь в один миг, когда увидишь вдруг, что ты сам, как стрекоза. И крыльев у тебя сколько хочешь.  И лап – забавно много. А глазища-то! Как нечто большее, чем мозг и голова, совсем маленькая, ни на что не пригодная, разве что служить опорой для этих огромных, совсем уже нечеловеческих глаз. Вот почему я видел муху! И то, как она рожала других мух. Я уже тогда был слегка свихнувшимся.
И я полетел в библиотеку! Почитать. Захотелось чего-то возвышенного, духовного.

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ДЕТСТВО

Ветер мягко касается моего лица, а я стою на вершине Солярихи — той самой деревенской горы, где когда-то сидел с друзьями у костра. Сейчас всё показалось другим, словно мир вокруг меня преобразился и стал похож на волшебную сказку, которая только и ждала, чтобы быть открытой. Соляриха покрыта густой травой, но это не просто трава — она словно светится, её цвет насыщенно-зелёный, изумрудный, как драгоценный камень, отражающий лучи солнца. Изумруды, сапфиры, янтарь — оказалось, всё это рассыпано по земле, смешиваясь с травами, создавая ощущение волшебного сада.

Я наклонился и сорвал ягодку — землянику. Её вкус был настолько сладким, что мне казалось, будто вся радость моего детства сконцентрировалась в этом маленьком плоде. Рядом с земляникой, среди высокой травы, проросла и дикая клубника, её алые ягоды сверкают, будто манят к себе. Это место, Соляриха, стало чем-то совершенно иным — не просто воспоминанием, но настоящим раем, местом, где мечты сливаются с реальностью.

Я сижу на траве, вдыхая свежий воздух, наполненный ароматом цветов и ягод, и вспоминаю, как в детстве мы сидели здесь у костра, как пламя трещало, освещая наши лица, как мы смотрели на звёзды, что будто бы были тогда ближе, чем позже во взрослом мире. В тот момент все наши мечты и надежды казались такими простыми и ясными. Мы смеялись, рассказывали истории и верили, что будущее принесёт нам только хорошее.

И тогда, на этой горе, я впервые встретил её. Её смех мягкий, лёгкий и беззаботный. Она была такой же, как это место — светлой, яркой, наполненной жизнью. Я помню, как мы вдвоём смотрели на горизонт, как ветер играл её волосами, как она улыбалась, глядя на меня, и как её глаза блестели в свете заходящего солнца.

Теперь же, сидя на этой вершине, я ощущаю, что прошлое и настоящее сливаются воедино. Я вижу её перед собой — такой, какой она была тогда, среди высокой травы и цветов. Мне показалось, что я снова слышу её смех, снова чувствую её прикосновение. Я закрываю глаза, и воспоминания накатывают волной, унося меня обратно в те дни, когда мы были молоды и свободны, когда не было ничего, кроме нас и этого бесконечного неба над головой.

Вдалеке, за горой, начинается поле. Я помню это поле — в детстве оно казалось бескрайним, словно море, и лен рос в этом поле почти что в рост человека. Голубые цветы льна колыхались на ветру, создавая впечатление настоящего океана, который простирался до самого горизонта. Я иду через Соляриху, шаг за шагом приближаясь к этому полю, и вдруг вижу — она уже там, идет по полю, медленно, с лёгкостью, словно ветер подталкивает её вперёд.

Её фигура мне видится ясной и светлой, она как бы часть этого поля, часть этого мира. Я вижу, как она словно плывет между полосами льна, и чувствую, что она идёт куда-то вперёд, к синим лесам, что виднеются на горизонте. Эти леса теперь часть другой реальности, часть какого-то другого мира, куда она, похоже, и устремляется.

Я не стал звать её. Я знаю, что она должна идти туда, что это её путь. Я стою на краю поля, наблюдаю за тем, как её фигура удаляется, как она исчезает среди голубых цветов и высокой травы. И в этот момент я почувствовал, как облако охватывает меня, но это не боль утраты, а странное чувство покоя. Я знаю, что она там, среди льна, что она идёт своим путём, и что однажды, когда наступит время, я тоже смогу пройти этот путь и встретить её.

А небо над головой опять такое же высокое и чистое, как и тогда, когда мы впервые встретились. Оно наполнено надеждами, раскрытыми замками бесконечности, и я знаю, что наша история ещё не закончена. Я знаю, что впереди меня ждёт ещё много дорог, ещё много встреч и расставаний, но в этот момент, на вершине Солярихи, я почувствовал себя по-настоящему свободным.

Я медленно развернулся и пошёл обратно, чувствуя, как ветер мягко касается моего лица, как солнце согревает спину. Я шёл по тропинке, которая вела к деревне, к тому месту, где когда-то стоял дом моего деда, где были сад и колодец, где я когда-то бегал босиком по утренней росе. Я шёл туда, зная, что возвращаюсь не просто в детство, но в самую суть того, кем я был и кем хотел стать.

И где-то вдалеке я снова услышал её смех, лёгкий, словно ветерок, и улыбнулся. Эта гора, это поле, этот путь — всё это было частью меня, частью моей жизни, и я был благодарен за каждое мгновение, проведённое здесь. За каждую встречу, за каждый шаг, который привёл меня сюда, к этому моменту. Я знал, что моё путешествие ещё не окончено, но теперь, когда я вновь вернулся к своим истокам, я чувствовал, что готов идти дальше, что бы ни ожидало меня впереди.

И тогда опять появился этот чудный волшебный запах. Я узнал его. И мне открылась его природа.  И то, почему он сопровождал меня все мои годы – приходя нечаянно и нежданно. Это не просто запах, а очень большое и очень сильное чувство. Чувство родства и единения со всем живым миром, с каждой травинкой и каждой птичкой. И оно – это чувство, всегда чистое, и всегда сладкое, потому что оно из детства. Где мы еще не замаранные, не натворившие ошибок, не вкусившие обмана и обид, и не утяжеленные совсем другими запахами, впечатлениями, слезами и раскаяниями. И еще этот запах, конечно, был связан с нею, моей любимой.

Мы знали друг друга с детства, немножко дружили короткое лето, вместе с другой шпаной и девчонками ходили купаться на Синюху, это чудное озеро в подножии высоких оврагов с кустарником, березами и осиной, в окружении бескрайних лесов и полей с душистыми травами. Но лето быстро прошло, и потом все разъехались. По своим городам, где уже новые встречи, друзья, одноклассники. И годы прошли, пробежали так быстро, и мы выросли, и чувства наши выросли.

Мы с нею встретились снова, когда мне было уже двадцать лет и я только что вернулся со службы, по зову сердечному захотелось посетить дедовы места, и здесь еще жила моя бабушка. А Элина приехала как раз в эти же дни к своей – наверное, это ее мама командировала в деревню помогать полоть клубнику на бабушкином огороде.
И так получилось, через много-много лет, когда уже и деревня стала другой, неперспективной, заброшенной, и многие разъехались по городам, на этой самой горе Солярихе мы снова встретились. И тоже летом, в Иванов день.  И была ночь волшебная, и мы с нею вместе искали в ночном лесу цветущий папоротник, и утро встречали в цветах жасмина.

А на следующий день она сама пришла в сад, где я просто отдыхал на траве и любовался дедовыми березками, яблонями и высоченными елями, стоящими по вдоль границы сада. Она пришла в наш дом, и меня выдала моя тетя, тоже приехавшая как раз на Иванов день вместе с дочкой и мужем, она и сказала Элине, что я где-то в саду, наверное, под берёзами.
Элина была ослепительной красоты, в белом летнем платье не слишком скрывавшем ее стройные ноги, и с модной в те годы прической, что-то под Мирей Матье, с романтической челкой и локонами до плеч. И наверняка, она воспользовалась лаком для волос, они у нее темно-коричневые, шоколадные, до черноты, с каким-то особенным и вкусным запахом. У меня, конечно, голова пошла кругом, потому что я такой ее еще не видел, черноглазую с вишневыми губами, еще девчонку, но уже на самом пороге совершеннолетия.

А потом мы ушли. Сначала на соседнюю с Солярихой горку, где стояла обгорелая от молнии сосна и со следами чьих-то топором ударов, потом пошли вниз по тропам, где ночь назад искали папоротник, а далее дошли до речушки, потом снова горки, поля с рожью и васильками, дубовые леса, опять молоденькие и старые сосны, и так оказались на том самом озере Синюха. И там мы в первый раз поцеловались. Я был словно во сне. Наверное, с нею происходило то же самое.  И она повела меня обратно к деревне, но через березовую рощу. И неспроста. Совсем короткие поиски и она нашла! Какое-то свое особое святилище, где у нее, оказалось, еще три лета назад спрятано маленькое зеркальце в овальной шкатулке и это было завернуто в платочек и затем в целлофан. Она открыла мне эту свою тайну. А у меня обратно кружилась от всего этого голова, и от ее присутствия, доверчивости и близости. И я понял только то, что это зеркальце для нее не простое, а какой-то очень важный талисман. Охранитель ее детства и юности, души и сердечка, надежд и романтики.

Через день мне нужно было вернуться в город, оформлять какие-то документы, я предупредил об этом Элину, и она провожала меня почти что до самой железнодорожной станции. А еще через день, уладив свои дела, я на каких-то неведомых мне доселе крыльях вернулся рано утром в деревню, и уже вечером того же дня мы сидели вместе в одном купе, держались за руки и поезд вез нас в наш город.

И опять так сложилось, когда пришло время учебы, мы потеряли друг друга. Но не так, что мы объявляли друг другу о разлуке, и не было того, что мы разочаровывались друг в друге. Просто житейские обстоятельства – они брали верх. А Элину еще очень строго опекала ее мама и фактически запрещала ей продолжать наши отношения, пока не выучится, не встанет на ноги и только после того получит право на самостоятельность. Она поступила в педагогический институт. А я в университет, и между нами снова встали города, и время.

Но мы все равно встретились. И наши взаимные чувства никак не угасли, а наоборот, выросли и еще как выросли!

 ________________________________________
(фрагменты из повести. продолжение следом)