РАССКАЗ ОЧЕВИДЦА
Огромное счастье стоять на том месте, где когда-то с колыбели начиналась ваша жизнь. А теперь это место заросло колючим репейником, кустистым бурьяном и дикорастущей сорной травой. Среди этой дикой заросли сохранились лишь несколько кудрявых берез и ветвистых ивовых тополей, чудом уцелевших от грохота минувшей войны. Теперь эти березы и тополя с широким радушием встречают меня у порушенного дома, когда я вхожу в колыбель беспечного детства отдать дань памяти родному очагу.
Наша семья жила тогда в Новом Петергофе, на Парковой улице, и состояла из четырех человек. Кроме меня, у мамы было еще трое детей – две дочери и сын Эдуард. Но Эдуард, перед самой войной, скоропостижно скончался в возрасте трех лет, и мы остались втроём: я и две мои сестры – Галина и Маргарита. Обе они были в подростковом возрасте- одной пятнадцать лет, а другой - тринадцать. Галина, как старшая сестра, верховодила нами и вела по дому хозяйство. Она ходила по магазинам, убирала квартиру и готовила еду. Маме на домашнее хозяйство не хватало времени, она постоянно находилась на работе и приезжая домой поздно вечером. Редкий случай, когда нам удавалось видеть её в тесном кругу семьи. Если это и случалось, то эти дни, как обычно, уходили у неё на уборку квартиры, стирку белья и прочие домашние хлопоты.
Жили мы в то время бедно, но счастливо и весело. Электричества у нас не было, мы пользовались керосиновыми лампами и пищу готовили на примусе и керосинке. Случалось, что керосин заканчивался и приходилось ехать за ним в Ленинград, провозя на электричке, тайком. Но это было большим риском. Надо было банку с керосином обматывая тряпьём, чтобы не проникал запах и прятать под сиденье, - иначе грозил штраф.
Кухни у нас тоже не было. Мы готовили еду в большой комнате, которая служила нам и гостиной, и кухней. Дом, в котором мы жили, был стариной постройки и принадлежал когда-то бывшему царскому офицеру Николаеву. Советская власть, после революции, национализировала его, а хозяина, по неизвестной нам причине, репрессировала.
Дом был деревянный, двухэтажный с террасой, выходящей окнами в сад, в котором цвела махровая сирень, а вдоль фасада дома, были разбиты клумбы, где росли ноготки и гортензия. В этой гостиной, мы не только готовили пищу, но и устраивали развлекательные игры. Мои сестры, со своими школьными подругами, часто, по выходным дням, проводили в ней вечера танцев под патефон. Приглашали школьных мальчишек- одноклассников, танцевали с ними, пели песни под гитару, играли в лото и славились своим гостеприимством. Зимой этой комнатой мы не пользовались. В ней стоял холод и приходилось жить в маленькой спальне. Гостиную надо было отапливать, а дров у нас не было. Купить их было негде, да и денег у нас лишних не было. Приходилось иногда добывать дрова окольным путём.
За высокой деревянной оградой нашего дома, располагалось военно - политическое пограничное училище войск НКВД им. К.Е. Ворошилова, казармы которого отапливались дровами. А их дровяной склад находился рядом платформы петергофского вокзала. Когда у нас наступал дефицит с дровами, моя старшая сестра со своими школьными подругами отправлялась на «охоту». «Охота» состояла в заранее продуманном плане: самая привлекательная девушка, подходила к сторожу, охраняющему штабеля дров, и заговаривала ему зубы, отвлекая внимания. В это время, остальные подружки, находясь в укрытии, выходили из него и, хватая поленья, пускались наутёк. Иногда в такой операции», приходилось принимать участия и мне.
В 1939 году я пошёл в школу в первый класс. Меня посадили на первую парту с девочкой. Но мне не хотелось с ней сидеть. Я чувствовал себя застенчиво и попросил учительницу пересадить меня к соседу по дому Шурику Воробьеву. С ним мы жили в одном подъезде и ходили вместе в школу. Он был задирой и отличался физической силой. Мне часто приходилось с ним ссориться и даже драться. Он любил надомной подшутить. Ему не нравилось, как одевала меня мама, и при каждом удобном случае, он старался подзадеть меня каким-нибудь обидным словечком. Помню такой случай: мама купила мне матросский бушлатик и бескозырку. На бескозырке, на черной ленте крупными золотистыми буквами была надпись: «Красавчик». Когда я выходил во двор или появлялся в школе в этой бескозырке, Шурик, ехидно ухмыляясь, говорил:
- Тоже мне, красавчик!
Я, естественно, сердился, пытался как-то унизить его, но у меня ничего не получалось, и мне приходилось терпеть его выходки. Но несмотря на его проделки, мы с ним сидели за одной партой и были друзьями. Иногда, он подшучивал надомной прямо за партой и ухитрялся поставить мне кляксу в тетрадь. Меня это бесило, и я от злости ударял его пеналом по голове. В конце концов, учительницы надоело делать нам замечания, и она рассадила нас по разным партам.
Я учился прилежно, а Шурик так себе. И не потому, что он был глупее меня, а просто ему не хотелось лишний раз думать своей головой.
Школьной учительницей у нас была Анна Григорьевна Сухоставская - бывшая воспитательница Петроградского сиротского института Николая I. Она была уже не молодой женщиной, но на вид, выглядела моложе своих лет. Мы её уважали, старались вести себя на уроках, дисциплинировано, но иногда и пошаливали. Она никогда не повышала на нас голос, была вежлива и выделялась благородством. Урок она вела, не торопясь и азбучную науку объясняла внятно и доходчиво. Одевалась она по старинке и носила прическу времен Николая II. Это, у нас мальчишек, вызывало усмешки, но вида мы не подавали.
С первого класса, был введён у нас урок пения. На втором этаже актового зала, с красивыми узорчатыми панно, стояла рояль, где нас учили петь патриотические советские песни. Вначале, я петь стеснялся и имитировал слова, шевеля губами. Но со временем, я подавил в себе стыд, и пение стало для меня удовольствием. Первый класс я окончил с хорошими отметками и перешёл во второй. Но вскоре заболел корью и на время оставил учёбу. Но Шурик приносил мне домашние заданная и я, сидя за керосиновой лампой, готовил уроки. Когда я выздоровел и вернулся в школу, наш класс перевели на другую половину здания, окна которого выходили на проезжую часть дороги. Меня посадили опять с девочкой. Я был недоволен, но вскоре смирился и не испытывал неудобств.
Накануне двадцать третий годовщины Октябрьской революции меня приняли в Октябрята и к моему матросскому костюмчику прикрепили звездочку с изображением профиля юного Ленина. И я, вместе с другими октябрятами, пел:
Мы правдивые ребята,
Потому что октябрята.
Никогда, нигде, ни в чем
Мы друзей не подведем.
Вот на таких песнях и октябрятских традициях воспитывала нас советская школа. Она учила любить Родину и бороться за дело Ленина- Сталина. И надо сказать, что каждый из нас, несмотря на свой подростковый возраст дорожил традициями Октября и пронёс их через все суровые годы войны. В особенности этими традициями дорожили старшеклассники, с которыми я учился в одной школе и, которые с самого начала войны, ушли на фронт добровольцами. Все они за некоторым исключением, погибли в первые же дни войны, не изведав юношеской любви и семейного счастья.
После того как меня приняли в октябрята нашим вожатым стала девочка Таня из старших классов, которая занималась с нами до самой войны. Она водила нас по историческим местам Петергофского парка и знакомила с редкими достопримечательностями. Мы побывали в нижнем парке Александрии, посетили дачу Николая I и вагон Николая II, где в феврале 1917 года, он отрёкся от престола. Она водила нас на детские площадки и игровые аттракционы. Мы наблюдали, как молодые люди, на беговых дорожках парка сдавали нормативы на получение значка «Готов к труду и обороне». Мы наслаждались зрелищем моторных яхт, на которых отдыхающие катались в заливе. Мы с интересом наблюдали за публикой, как она на открытых площадках проводила время, танцуя под духовой оркестр. Мы следили за спортивными играми морских летчиков, которые на воде Финского залива управляли новейшими гидросамолётами. Нас советских школят, с первого класса, просвещали военно-патриотическому искусству и знакомили с новейшей боевой техникой. Мы воспитывались в духе любви и преданности Отечеству и Коммунистической партии.
Но более всего, мы любили ходить в кино и не упускали случая, чтобы не посмотреть хороший фильм. В то время, на экранах нашей страны демонстрировались такие фильмы, как «Весёлые ребята» и «Чапаев». Все мальчишки нашего двора, в том числе и я, по нескольку раз бегали в кинотеатр на «Чапаева». Мы настолько были увлечены этим фильмом, что после каждого просмотра устраивали во дворе уличные игры в войну и состязались в храбрости и военном искусстве. В этой игре, я старался быть Чапаевым, но мне не везло - выбирали мальчишек постарше и покруче меня. На эту роль, как правило, я не подходил и мне приходилось довольствоваться ролью Петьки, да и то не всегда. Но когда это случалось, я мастерил из фанеры пулемёт и подбирал к нему пулемётчицу Анку. Обычно на эту роль претендовала моя сестра Маргарита, но она не отвечала моим требованиям. Да и внешний вид её не подходил на эту роль. Она была слишком изящна и хрупка и напоминала кокетливую барышню. Врагу она не внушала страх. В «бою» вела себя легкомысленно и беляки, как правило, побеждали нас. Я сердился, но толку от этого было мало. Она продолжала делать всё по-своему и мне приходилось терпеть её выходки.
В этих играх принимали участия и взрослые ребята, которым в то время было по шестнадцать - семнадцать лет. Все они вначале войны ушли на фронт добровольцами, и многие из них не вернулись. Помимо этих игр, я проводил время во дворе с Шуриком. Мы играли с ним в лунки, прядки, а иногда бегали на колхозный пруд, ловить на удочку красноперых карасей.
В нашем доме жило много разных семей, и в каждой из них были дети подросткового возраста. Мои сестры, дружили с соседскими девочками и в свободное время играли с ними в лапту. Эта игра была популярна, и ею увлекались даже взрослые. По мимо этой игры, мои сестры устраивали на дому театрализованные представления, разыгрывая шутовские сцены и потешая нас малолеток своими импровизированными причудами. Моя старшая сестра научилась играть на гитаре и, часто пела под неё, популярные песни. Игре на гитаре научила её мама. Она обладала врожденным музыкальным слухом и в молодости играла в оркестре на домре. Со временем, я тоже научился брать аккорды на гитаре и хорошо овладел игрой на мандолине. Мы часто, в часы досуга, собирались всей семьей в тесный домашний кружок и устраивали импровизированное струнное трио. Так проводили мы время, когда появлялось желание отвлечься от повседневных житейских забот и предаться домашним утехам.
***
В 1941 году, я окончил два класса и перешёл в третий. Мама решила отправить меня в Феодосию в санаторий и оформляла уже документы. Но предчувствия предстоящей войны удерживало её от этого шага. Я, естественно, радовался такому исходу дела, мне не очень-то хотелось уезжать из дома. Мне было интересней провести летние каникулы среди дворовых мальчишек. Но с каждым днём всё отчетливее доносились слухи о войне. Этим слухам, мы дети, не верили и продолжали, как и прежде, играть в войну. Нам казалось, что всё эти разговоры не имеют под собой никакой серьёзной почвы и являются обычными сплетнями.
***
На дворе стоял уже июнь! Приближались белые ночи. Из Ленинграда в Петергоф, как обычно, приезжало множество отдыхающих, погулять по парку и подышать свежим воздухом. Мы, дети, продолжали ходить на петергофскую пристань ловить на удочку рыбу. А в солнечные дни бегали в Александрию купаться в пруде «Глинка». Мои сестры и их школьные подруги, по выходным, устраивали вечера танцев под патефон. Они любили танцевать под музыку Александра Цфасмана. В то время, молодежь увлекалась романсами Изабеллы Юрьевой и Вадима Козина. Многие девочки из нашего двора, были безумно влюблены в Сергея Лемешева и по нескольку раз бегали смотреть «Музыкальную историю». В нижнем парке Александрии, продолжались гулянья: звучала музыка и песни в исполнении Клавдии Шульженко и Леонида Утёсова. На летней эстраде выступали артисты; работали кафе, аттракционы и развлекательные учреждения. Ничто не предвещало большой беды. И никто не думал, что скоро нагрянет война.
В один из таких вечеров, я сидел у полуоткрытого окна и ждал с работы маму. Она должна была приехать с последней электричкой. Я знал, что у неё сегодня получка и она привезёт нам гостинец. Вот скрипнула калитка, и мама вошла во двор. Я выбежал навстречу и бросился в её материнские объятья. Мы вошли в дом. Галина разожгла керосинку и вскипятила чай. Всей семьёй мы сели за стол и принялись за чаепитие. В комнате стоял полумрак и, через открытое окно, выходящее в палисадник, до нас доносился аромат сирени и запах садовых цветов. Я сидел на венском ветхом стуле и бессмысленно болтал ногами. Ко мне подкралась Муська – любимая моя собачка и скуля, стала просить сладостей. Я бросил ей конфету- подушечку, и она трусцой побежала в свой укромный уголок.
Через час мы закончили чаепитие и всей семьёй улеглись спать. А утром, как всегда, ко мне подкралась Муська и, легким прикосновением своих бархатных лап, прикоснулась к моей щеке. Я открыл глаза, но мамы уже не было. Она, как всегда, встала по раньше, приготовила нам завтрак и отправилась на электричку.
***
В середине июня к нам на выходной день приехала из Ленинграда мамина родная сестра - тетя Зина, с моим двоюродным братом Анатолием и сестрой Ниной. Брат только что окончил среднюю школу и готовился поступить в институт. Сестра Нина перешла в седьмой класс и мечтала по окончании школы, стать врачом. Я был рад их приезду, в особенности брата. Он для меня был большим авторитетом. С ним мне было интересно общаться. Он любил играть со мной в костяшки. Иногда мы строили с ним городки во дворе и устраивали игры. Он был ловкий мастак игры в рюхи. Он умел хорошо метать биту и в один мах разрушать городки. Его ловкость и смекалка поражала дворовых мальчишек, и они часто крутились во круг нас. Я гордился им и, при каждом случае, хвастался мальчишкам. В то время, он состоял в обществе «Динамо» и носил спортивную майку, на которой красовался значок «Готов к труду и обороне». Этот значок был почетен и молодежь стремилась к сдаче ГТО. Этот приезд был для него последним. Вскоре началась война и он, как и многие его сверстники, ушёл добровольцем на фронт…
По приезде гостей, мама приготовила обед: щи из свежей капусты и куриное рагу с овощами. Мы сели за стол. Тётя Зина достала привезенные сладости и разложила их на столе. Все принялись за еду, а я, косясь на конфеты, водил ложкой по дну тарелки. Я не любил суп и думал, как бы избавиться от него. Глядя на моё вождение ложкой, по дну тарелке, мама сказала:
— Вот так всегда, не хочет есть суп, ждёт, когда за него съест Муська. Привык жить на одном сахаре. И куда бы я не спрятала его всё равно найдёт.
Тетя Зина, глядя на меня, улыбнулась и сказала:
- Дети есть дети. Мой Анатолий тоже любил покапризничать, но я поставила условия: не съешь суп, не пойдешь гулять.
- Да, конечно, - ответила мама, - я тоже была бы строга, но мне не хватает время заниматься с ним.
- Я понимаю тебя Надя, но не переживай, всё уладится. Главное, он хорошо учится и тебе не стыдно за него. - Она отвела взгляд от меня и задумчиво сказала:
- Знаешь, Надя, ходят слухи, что война скоро. Какая-то нездоровая обстановка вокруг. Говорят, что Германия нападёт на нас.
Мама тяжело вздохнула и, посмотрев на меня, сказала:
- Мне страшно подумать об этом. Я ведь насмотрелась уже ужасов во время финской кампании. Мне приходилось ночами не спать, ухаживая за раненными. Не приведи Господь, если такое случится!
Она глубоко вздохнула и вышла из-за стола. В этот момент, я соскочил со стула и подбежал к Муське. Она лежала в своём укромном уголке, уткнувшись мордочкой в стену. Я взял со стола недоеденный мной суп и вылил в её миску. Тётя Зина, глядя на меня, развела руками, но ничего не сказала. Мама подала десерт. Я вернулся к столу и принялся уплетать конфеты. Когда все отобедали, было уже два часа пополудни и мама, сказала:
- А не прогуляться ли нам по Александрии?
В тот день погода была солнечная. На небе ни единого облачка. Мы собрали пляжные принадлежности и отправились в нижний парк, который находился в полутора километрах от нашего дома. Идя по дороге, мама с тетей Зиной, о чём-то разговаривали, а мы дети, бегая друг за другом, играли в пятнашки. Войдя в парк, мы спустились по отлогой дороге к заливу и, поседев какое-то время на зеленой лужайке, решили пойти искупаться. Вода в море была тёплой. Мои сестры тут же разделись, надули хлопком о водную гладь полотняные наволочки и стали плавать, хлеща ногами по воде. К ним присоединился и Анатолий. Я плавать не умел и, стоял у кромки берега. Вокруг меня крутилась Муська. В этот момент, ко мне подошла тетя Зина и сказала:
- Коленька, давай-ка я научу тебя плавать, и, взяв меня за руку, потащила в воду. Она положила меня на водную гладь и, придерживая руками снизу, стала управлять моим телом. Я, как мог, болтал ногами, размахивал руками, но вдруг почувствовал, что иду ко дну. Тетя Зина испугалась, схватила меня за волосы и рывком вытолкнула на поверхность. Глядя на всё, что произошло со мной, мама разволновалась и сильно побледнела. Чувствуя за собой вину, тетя Зина подошла и сказала:
- Ты уж, Надя, прости меня, я не думала, что такое случится. Но мама ничего не хотела слышать, она находилась в нервном потрясении. Мы тут же собрали вещи и отправились домой.
Вечером, после чаепития, мы проводили наших гостей на станцию. Стоя на перроне вокзала, в ожидании электрички, тетя Зина сказала:
- Надя, если начнётся война, приезжай в Ленинград. У нас будет легче пережить трудное время.
- Я думаю, - ответила мама, - что войны не будет. Вряд ли немцы решатся нарушить мирный договор. А если такое случится, то Красная Армия остановит их.
Тут подоспела электричка. Мы дружно расцеловались и отправились домой. Это была последняя наша встреча. За иней последовала война.
***
22 июня, мы встали раньше обычного, был ясный, теплый воскресный день. Я открыл окно в палисадник и свежий запах цветущей сирени заполнил нашу гостиную комнату душистым ароматом. Лучи утреннего солнца тенью скользили по её выцветшим стенам и отражали золотистые блики света. В этот день, мы собирались на Розовый павильон – в живописный уголок в Луговом парке. Это было любимое место отдыха нашей семьи. Здесь были чистые пруды, глубокие овраги и падающий водопад. С мальчишеским задором, я бегал по зеленым лужайкам, и ловил марлевым сачком полевых бабочек. Я забирался на кирпичные зубцы бывшей царской мельницы и наблюдал, как под кровлей её развалин, гнездились деревенские ласточки, выкармливая своих птенцов.
Стоя у открытого окна и думая о предстоящей прогулке, я не заметил, как пробежало время. На стене наших ходиков было уже два часа пополудни. Мама продолжала заниматься хозяйством, а сестры заканчивали мыть полы. Но вдруг к моему окну, внезапно подбежал Витька Громов - сосед нашего дома, и задыхающимся голосом, закричал:
-Тёть Надь, вы дома?
Услышав посторонний голос, мама подошла к окну и спросила:
- В чём дело?
- Началась война!
- Как война?
Мама от неожиданности изменилась в лице и долго не могла прийти в себя. Но с минуту оправившись, она переспросила Витьку:
- Ты не врешь?
- Да что вы, теть Надь, это правда. Я только что с вокзала. Там, по радио, выступал сам Молотов.
Через какое-то время все соседи по дому собрались возле нашего крыльца и, наперебой, стали переспрашивать Витьку. Никто не верил, что началась война. Радио у нас не было, и получить информацию было не откуда. Витьке не хотели верить. И даже стали ругать его. Но вскоре все поутихли и поняли, что он сказал правду.
Спустя неделю все жители нашего дома стали заклеивать бумажной лентой окна, крест - на крест и зашторивать их светомаскировочными занавесками. В доме круглосуточно установили дежурства. В тот же день, мама отправилась в Ленинград к тете Зине и, вернувшись, казала: будем готовиться к отъезду. На другой день, мы упаковали вещи и стали ждать… Но неожиданно для нас, к нам пришёл председатель Сельского Совета и посоветовал перебраться в парк Александрию, - там, сказал он, будет спокойней пережить войну, которая скоро закончится.
Наш дом стоял возле самых казарм училища войск НКВД и мог стать первой мишенью для немецкой артиллерии. Оставаться в нём было рискованно и небезопасно. А в парке Александрии, в то время, пустовали дачи, брошенные ленинградскими предприятиями.
На другой день, я отправился в правление колхоза просить лошадь, перевести вещи на новое местожительство. Придя туда, я постучал в дверь. Мне навстречу вышел мужчина лет пятидесяти, в светлой рубашке и черных брюках, заправленных в голенища русских сапог. Он взглянул на меня с удивлением и спросил:
- Тебе что мальчик?
Я ответил, что мне надо лошадь. Он еще раз окинул меня взглядом и переспросил:
- А сколько тебе лет?
- Скоро будет десять, - ответил я.
- Ну, ты уже взрослый, пойдём, я дам тебе лошадь.
Мы вошли в полумрачную конюшню. В вольере стояло несколько пастушьих лошадей.
- Ну, какая тебе нравится? - сказал он. - Я не знал, что и ответить. Ведь лошадьми, я никогда не занимался и видел их только на улице. Он уловил моё смущение и не спрашивая более ни о чём, взял за гриву рыжею лошадь, стоявшую в отсеке, и вывел её во двор; затем запряг в телегу и, бросив вожжи на перекладину сказал:
- Ну, вот тебе лошадь. Валяй распоряжайся. Я прыгнул на кромку телеге, дернул вожжи на себя и лошадь послушным зашагом поплелась по пыльной ухабистой дороге. Подъехав к дому, я спрыгнул с телеги, привязал лошадь вожжами к березе и направился к крыльцу дома. Увидев меня, мама вышла на встречу и, всплеснув руками, сказала:
- Боже мой! Как тебе удалось справиться с лошадью?
Я ничего не ответил, но ощутил в себе чувство собственного достоинства и гордости.
Через час мы погрузили вещи и отправились в парк Александрию. Дорога, по которой мы ехали, была в колдобинах и ухабах. Лошадь плелась лениво, вертя хвостом и отмахиваясь от назойливых мух. Телега, покачиваясь из стороны в сторону, увязая в дорожной грязи. Наконец, мы добрались до места, выгрузили вещи и занесли их в новое жилище. Здесь, в окружении сосново-елового леса, напротив пруда «Глинка», и предстояло встретить нам войну.
Я распряг лошадь и пустил бродить её по окрестностям парка. Уже вечерело. Со стороны западного направления были слышны отдаленные раскаты орудийных орудий. В воздухе пахло удушливым смрадом и гарью. Первая ночь прошла у нас спокойно. Мы выспались и были в хорошем настроении.
Утром, пришла к нам Милана, со своей бабушкой Луизой. Она была школьной подругой моей старшей сестры. Они стали просить маму взять их к нам пережить вместе войну. Мама согласилась, и наша семья увеличилась на два человека.
Милана была миловидной и привлекательной девушкой, с крупными карими глазами и утонченной стройной фигурой. У неё были черные густые волосы и короткая стрижка под мальчика. Она носила матросское платьице и выделялась среди сверстниц упрямством и гордым независимым характером. Её родители происходили из российских немцев, предки которых поселились во времена Екатерины II. Мама Миланы, незадолго до войны, скоропостижно скончалась и она осталась жить с отцом, братом и бабушкой. В самом начале войны отца призвали в армию, а брат, не дожидаясь призыва, прямо со школьной скамьи, добровольцем ушёл на фронт. Их семья жила рядом с нашим домом, в Луизино. Милана училась с моей старшей сестрой в одном классе и часто приходила к нам проводить время.
Теперь нам предстояло жить одной семьёй. Шли дни. Мама продолжала ездить на работу в Ленинград. Электрички ходили исправно по расписанию. Казалось, всё шло своим чередом. Ничего не предвещалось зловещего. Но с каждым днём, все отчетливее доносились звуки отдаленной канонады, и дни становились короче. По вечерам. стало холодать и с наступлением ночи трава покрывалась бурой росой. Осень вступала в свои права и ничего хорошего не предвещало нам. Как-то вечером, вернувшись домой с работы, мама сказала: - Будем собираться в дорогу, поедим к тете Зине. У неё будет спокойней и надежней пережить войну.
Утром мы упаковали необходимые вещи и к полудню всем семейством отправились на вокзал. Но вокзал был безлюден. Билетная касса не работала. Постояв какое-то время на перроне, мы увидели бегущего из училища НКВД какого-то военного. Мама спросила:
- Скажите, пожалуйста, почему не ходят электрички?
- Какие там электрички - буркнул он, - немец уже в Лигове, а вы «электрички». Разве вы не знаете, что дорога на Ленинград перерезана!
После этих слов нас охватил ужас! Мы не знали, что делать. Постояв какое-то время в раздумье, мама сказала:
- Возвращаемся назад. - И мы потащились с мешками обратно на дачу. Подходя к ней, я увидел суетившихся людей, сооружающих землянку. Я тоже решил принять участие; отыскал свою лошадь и стал подвозить строительные материалы. Прошло два или три дня. Звуки канонады всё отчетливее доносились до нашей местности. Ложась спать, мы с тревогой думали: придут немцы или их остановят?
Как-то утром выйдя на прогулку с Муськой, я увидел возле нашей дачи свежевырытые окопы, а вокруг них - 76-миллиметровые пушки. Мама спросила командира:
- Скажите, пожалуйста, придут немцы в Петергоф или их остановят?
- Что вы, мамаша, - ответил он, - какие там немцы – живите себе спокойно и не думайте о плохом.
После этих слов, мы воспряли духом и с облегчением вздохнули. Галина с Миланой, отправились в город за хлебом. Но вернулись с пустыми руками. Магазины были закрыты. Город опустел. По Петергофскому шоссе двигалась военная техника и слышны были отдаленные звуки канонады. Прошло несколько дней. Утром, я вышел на прогулку и, к моему удивлению, не увидел ни пушек, ни красноармейцев, - окопы опустели. Кругом стояла настораживающая тишина. Через какое-то время, начался обстрел. Вначале он был не продолжительным, но вскоре нарастал и усиливался и, к вечеру, мины, со свистом падали возле нашей дачи. Мы перепугались и побежали в землянку. В ней уже находились женщины и дети. Женщины сидели на корточках, прижавшись к земляной стене, и со страхом думали: придут немцы или нет. Все надеялись, что Красная Армия не сдаст Петергоф. Первая ночь в землянке прошла у нас под разрывами мин и снарядов. Но под утро обстрел прекратился. Мы решили сварить картошки и вышли с мамой из землянки. Подходя к даче, к нам, неожиданно, подбежал какой-то военный и спросил маму, нет ли у неё мужского костюма. Мама сказала, что нет и он, махнул рукой, побежал дальше. Мы вошли в дом, разожгли керосинку, но не успели, что -либо приготовить, как начался обстрел. Мы бросились обратно в землянку. Но через какое-то время, обстрел прекратился. Я решил посмотреть уцелела ли наша дача, и, взяв Муську, вышел на улицу. Идя по узкой тропинке, я увидел людей, в зелено-серых шинелях, шныряющих вокруг пустых окопов. Мне показалось, что это милиционеры. Не обращая на них внимания, я продолжал идти к даче. Но, не пройдя и нескольких шагов, я увидел пред собой живого настоящего немца. Он, направил на меня карабин, и громко заорал: «Хенде хох!». Я испугался, схватил Муську под мышку и бросился в землянку. Как только я забежал в неё, за мной, раздался выстрел. Через минуту к землянке подбежал немец, и во всю глотку, заорал: «Солдаты, Хенде хох!». Но услышав женский крик и плач детей, он остановился. В этот момент, из землянки вышла бабушка Луиза, и на немецком языке сказала ему, что здесь нет солдат. Немец, какое-то время, постоял в раздумье, потом взвел затвор карабина и, осторожным шагом, вошёл в землянку. Включив карманный фонарик, он тщательно осветил сидящих женщин и убедившись, что солдат нет, приказал выйти из землянки.
Когда мы подошли к даче, я увидел пленных красноармейцев, сидящих на голой земле, прислонившись к фасаду дома. Их лица были усталы и измучены, а глаза потухшими. Весь их вид вызывал душераздирающее зрелище. Они с трудом держались на ногах и были физически изнемождены. Многие из них были ранены и находились в тяжелом состоянии. На их ранах торчали грязные марлевые повязки, пропитанные запекшей кровью. Одни из них просили пить, а другие мучились от боли ран. Мама хотела было оказать им медицинскую помощь, промыть раны, заменить повязки, но немец, охранявший пленных, наставил на неё карабин и заорал: «Век раус, шайзе менш». Один из пленных, видя, что немец может применить оружие, сказал: - «Мамаша, не связывайтесь с ним, он может убить вас».
***
В сентябре 1941 года Новый Петергоф был полностью захвачен немцами. Вокруг Ленинграда образовалось кольцо блокады. Его ежедневно бомбили. Разрывы бомб доносились эхом до нашей дачи, и наши сердца сжимались от боли и страха. В полумраке ночного осеннего неба было видно огромное зарево оранжевого цвета, - горели Бадаевские склады. Мы с тревогой вглядывались в полутемную мглу и думали: неужели Ленинград падёт? Неужели не устоит? Неужели Красная Армия не одолеет фашизм? Неужели суждено нам стать рабами гитлеровской Германии? Наступили самые тягостные и мрачные дни. Запасы продовольствия у нас закончились. Нас ожидал голод, болезни и смерть. Я решил пойти порыться в колхозный коровник поискать отрубей. Мне удалось кое-что найти. Я принес их домой, и мама испекла нам лепешек. Но эти лепешки были так противны, что я с трудом их ел. Но прошла еще неделя и они стали слаще мёда.
Шли дни, жить становилось все труднее. Как-то утром, к нашей даче подошёл немецкий офицер и сказал:
- Mutter! Vashin, Vashin!? (Выстирай бельё)
Мама не поняла, что он говорит и продолжала заниматься своим делом.
Но немец не унимался и повторял одно и то же. Услышав разговор, на крыльцо вышла бабушка Луиза и сказала маме, что немец просит выстирать бельё. Мама задумалась, но ничего не ответила. Но немец продолжал стоять и повторять одно и тоже, имитируя руками стирку белья. Тогда бабушка Луиза, обращаясь к маме, сказала, что он обещает за стирку белья дать хлеба. Мама согласилась. Немец тут же, притащил нам грязное бельё и несколько кусков душистого мыла. Когда бельё было выстирано, он принёс буханку хлеба и конфеты Бим - Бом. Этот хлеб и конфеты были для нас настоящим праздником. Мы уже забыли вкус хлеба, не говоря о конфетах. Мы питались одной гнилой картошкой и жмыхом.
На другой день, этот же офицер, увидев меня гуляющим, возле дачи с Муськой, позвал к себе. Жил он рядом с нами в таком же дачном домике. Я пришел и остановился у двери. Он достал из шкафа плитку шоколада и сунул мне в карма. Я поблагодарил и вышел. На другой день, когда он куда-то отлучился, я тайком, через окно, проник в его комнату и стырил две плитки шоколада. Мог ли я подумать, что рискую своей жизнью? Ведь немцы за малейшую кражу не только пороли, но и вешали! Когда он вернулся, я сидел у полуоткрытого окна и слышал, как он ругался. Мне казалось, что вот-вот, он ворвется к нам в дом и тут же повесит меня. Что спасло меня, я до сих пор теряюсь в догадках. Должно быть немец был не уверен, что я способен на такой поступок. После этого случая, я долго не выходил на улицу. Но вскоре, немец куда-то исчез, и я с облегчением вздохнул. Когда во мне улегся страх, и я постепенно пришёл в себя, я отправился на Парковую улицу, - узнать уцелел ли наш дом? Когда я подошёл к месту, то увидел ужасающую картину – дом лежал в развалинах. В него попал немецкий снаряд и, обе наши комнаты, были завалены грудой искореженных бревен. Постояв какое-то время возле этих развалин, я с тяжелым чувством отправился обратно. По дороге, я заглянул в армейские стрелковые окопы, в надежде отыскать солдатских сухих пайков. Но кроме убитых красноармейцев, я ничего не обнаружил. Один из них бросился мне в глаза: он лежал на бровке окопа навзничь и на его запястье левой руки виднелись кировские наручные часы. Я хотел было снять их, но не мог преодолеть страх.
Когда я выбрался из окопов, день уже клонился к вечеру. Постояв какое-то время в нерешительности, я неспешно побрёл к даче. По пути, возле березовой рощи, мне повстречался немецкий солдат. Он стоял по среди дороги и о дубовый пень колотил трехлинейную трофейную винтовку. Он так ругался про себя, что, увидев меня, бешенным голосом заорал: : «Vek, raus шайзе менш»
***
Прошло около месяца после того, как Новый Петергоф был оккупирован. В середине октября к нашей даче подкатил черный «Опель». Из него вышел холенный немецкий офицер и два сопровождающих его солдата. Офицер, поднялся на крыльцо дачи и вошёл в помещение. За ним последовали оба солдата. Я и мои сестры с перепугу спрятались за шкаф. Офицер прошелся по комнате, оглядел её со всех сторон, и сказал:
- Помещение к утру освободить.
Бабушка Луиза бросилась к нему с мольбой и, по-немецки, стала просить оставить нас, но офицер был непреклонен.
Утром, уложив мелкие вещи в мешки, мы отправились к месту, указанному офицером. Там уже стояли крытые зеленым брезентом грузовики и, возле них, множество людей. Нас погрузили в один из грузовиков и повезли в сторону Стрельна. Дорога, по которой мы ехали, была забита немецкой техникой и пехотой. Грузовик, в котором мы находились, с трудом пробивался сквозь гущу немецких войск. Из Кронштадта, в это время, вёлся интенсивный артиллерийский огонь. Было ужасно страшно. Снаряды с грохотом рвались по периметру дороги, сотрясая наш грузовик. Так продолжалось где-то тридцать минут. Затем стрельба поутихла. Но вскоре вновь возобновилась. Подъезжая к Стрельне, в небе появились наши МиГи и на бреющем полете строчили из пулеметов по немецкой пехоте. Мы повыскакивали из грузовика и укрылись в близлежащей канаве. Пролежав какое-то время, стрельба прекратилась. Мы вылезли из неё и забежали в близлежащий деревянный дом. В этом доме, нам и пришлось пробыть несколько суток. Он стоял в низине реки «Стрельна», недалеко от проезжей части дороги, по которой днём и ночью двигалась немецкая техника и живая сила. Мы поселились на чердаке. Каждую ночь, чердак сотрясался от взрывов снарядов. Они рвались с такой силой, что чердак, качался как хилое суденышко в открытом океане. Мы оказались на самой передовой линии фронта.
Мама стала беспокоиться за моих сестер и Милану и спрятала их в подвале дома. Она предчувствовала, что озверевшие фашисты могут нагрянуть к нам в любое время и надругаться над девочками. По ночам, они рыскали по всем домам, ища развлечений. Как-то в одну из ночей, мы услышали тяжелые шаги, ведущие к нам на чердак. Вошли трое здоровенных фашиста, осветили карманным фонариком все углы чердака и, один из них, спросил:
- Где тут молодые фрау?
Бабушка Луиза, сказала им на немецком языке, что здесь нет никаких фрау и, что они, ошиблись домом. Когда немец услышал родную речь его лицо заметно изменилось, а на уголках рта, промелькнула ироническая ухмылка. Постояв какое-то время молча, он бросил беглый взгляд на мою маму, но не сказав ни слова, они ушли. Когда дверь захлопнулась, мама с облегчением вздохнула и перекрестилась.
В таком страхе, мы провели несколько дней и ночей. Мои сестры и Милана, всё это время, не выходили из подвала и жили как отшельницы. Мы завалили их всяким тряпьём, чтобы немцы не могли обнаружить в случае очередного поиска сексуальных развлечений. А мы с мамой и бабушкой Луизой продолжали жить на чердаке и ждать очередных «гостей» и обстрелов.
Как-то в один из дней, в огород нашего дома, угодил снаряд в картофельную яму. Это было большим «сюрпризом» для нас. Я тут же спустился с чердака и набрал ведро картошки. Мама разожгла керосинку, которую мы прихватили с собой, и наварила нам картошки. Я отнес её девочкам и накормил их. Они были рады и хвалили меня на перебой за находчивость.
Но не прошло и пяти суток, как к нам подъехал тот же грузовик, крытый брезентом, и немецкий офицер приказал грузиться. Мама кинулась в подвал к девочкам, и мы всей семьей отправились к грузовику. В кузове грузовика уже сидели люди. Они помогли нам забраться на борт и устроиться. Но не успели мы отъехать, как начался обстрел. Со всех сторон, со свистом, пролетали снаряды и разрывались неподалеку от грузовика. Охваченные паникой, мы повыскакивали из кузова и разбежались кто куда. Я оказался во дворе какого-то деревянного дома и наткнулся на немца. Он стоял, прижавшись к стене дома и стрелял из карабина по нашим самолетам. Дрожа от страха, я не знал, где укрыться. Но через какое-то время стрельба прекратилась. Я выбежал на дорогу и увидел стоящий грузовик. Возле него уже толпились люди. Откуда-то появился немецкий офицер и несколько солдат. Офицер приказал всем погрузиться в машину и нас повезли в сторону Кингисеппа.
Под Кипенью грузовик остановился. Из кабины вышли два немца, в руках которых был хлеб. Распахнув брезентовый полог борта грузовика, они сунули нам по буханке хлеба и разрешили выйти оправиться. Держа в руках хлеб, я не мог и вообразить себе, что он настоящий. Ведь более двух месяцев, мы жили на одной гнилой картошке.
Я спрыгнул с кузова грузовика и отошёл в сторону от дороги к стоящим у просеки тополям. Вокруг стояла тишина. Приближалась зима. Деревья покрылись желтизной, пахло сыростью и прелой травой. Меня охватила тоска. Я вспомнил о дворовых мальчишках и подумал о Шурике. Но вскоре грусть сменилась на тревожные мысли. Я подумал, куда же нас везут, и что с нами будет? Никто не знал, да и знать не мог, куда забросят нас фашисты. Одни говорили, что везут в Германию на работу, а другие считали, что в концлагерь. Мы уже столько понаслышались всяких баек и ужасов, что боялись лишний раз думать об этом.
Уже смеркалось. Небо заволокло пеленой бурого моросистого облака. Спустя время, наш грузовик тронулся и помчался в сторону Нарвы. Примерно, через час, мы подъехали к деревне Гурлёва - деревушки дворов сорок пять, которая раскинулась в девятистах километров от Петергофа. Нам приказали выгрузиться и указали дом, где мы должны поселиться. На пороге нас ждала хозяйка. Она оказалась доброй и отзывчивой женщиной. Звали её Елизавета Фёдоровна. Ей было лет сорок пять. Жила она одна, имела своё подсобное хозяйство. Она разместила нас в своей небольшой комнатушке, выходом окнами в огород. Наварила нам целый чугун картошки и испекла ржаных лепешек. Мы сели за деревянный кухонный стол и набросились на еду.
От длительного голодания у меня стали появляться признаки рахита. Елизавета Федоровна принялась лечить меня и ухаживать за мной. Она отпаивала меня козьем молоком и чуть ли не каждодневно, пекла для меня пшеничные лепешки. Она устроила мне на русской печке пастель и я, целыми днями, лежа на ней, поправлял своё здоровье. Она была так добра ко мне, что мне казалось, нет на свете лучше человека, чем Елизавета Федоровна. Узнав, что моя мама медик, она всей душой привязалась к ней и они часто, сидя за разговорами, обсуждали дальнейшую нашу жизнь. Елизавета Федоровна предложила нам остаться у неё на всегда, и готова была отдать нам половину дома. Мы мысленно уже готовили себя стать частью её хозяйства и заняться обустройством нового быта. Но в один из дней, к дому подъехал грузовик, и немецкий фельдфебель приказал грузиться в машину. Елизавета Федоровна бросилась к нему в ноги и стала умолять оставить нас. Но фельдфебель был не умолим. Он окинул её брезгливым взглядом и грубым солдафонским тоном, произнес: «ferflyuhter Mensch, raus швайне!». Мы второпях вынесли вещи к машине и вернулись попрощаться с Елизаветой Федоровной. Но пока мы прощались, один мешок с вещами у нас кто-то украл. Было очень обидно, что это сделали свои же русские люди.
Когда мы сели в кузов машины, там уже находилось несколько человек. Я заметил среди них мальчика, лет пяти и годовалую девочку. Мальчик сидел на коленях у мамы, а девочка, прижавшись к груди, повисла ручками на её шеи. Рядом с ними сидел мужчина лет пятидесяти и такого же возраста женщина. Оказалось, что все они беженцы из Стрельны. Мама пыталась с ними заговорить, но они отмалчивались. Видно, было по их виду, что они утомлены и морально подавлены. Тем временем, грузовик наш тронулся и помчался в сторону Кингисеппа. Отъехав небольшое расстояние, мама вдруг заметила, что среди нас нет бабушки Луизы. Она бросилась к Милане, но та уткнулась головой о борт грузовика и тупо молчала. Видно, было по всему, что она оставила бабушку умышленно. Ей хотелось избавиться от её опеки и быть свободной в своих действиях.
ЛУЦКАЯ КОЛОНИЯ
Спустя, примерно час, мы въехали в Кингисепп. Город был разрушен и вокруг виднелись одни только закоптелые трубы. Мы проехали по главной улице - проспекту Карла Маркса, и оказались в Луцкой колонии. Здесь и предстояло нам пережить годы немецкой оккупации. Колония находилась на правом берегу реки Луги. В ней, до войны, жили немецкие колонисты в бревенчатых домах с надворными постройками, которые состояли из двух половин. В один из таких половин, поселили нас и наших попутчиков из Стрельны. В другой половине дома жили муж и жена, поселившиеся еще до войны. Нам досталась десятиметровая комнатушка с окном, выходящим на проезжую часть дороге. Нашим же соседям, размером побольше, и с двумя окнами. В доме имелась русская печь, спаренная с плитой. Под настилом грубоватого деревянного пола находился погреб. Здесь, в этом доме, нам и предстояло жить до самого освобождения.
Стоял уже конец ноября, приближалась зима. У нас не было ни еды, ни тёплой одежды. Утром я решил пройтись по деревне. Она стояла, под обрывом дороге, на самом краю реки Луги. Вокруг неё рос сосново-еловый лес. По левую сторону реки, виден был лесопарк «Романовка», раскинувшийся на живописном склоне берега реки. Пройдя по деревне, я не встретил ни одной живой души. Казалось, что деревня вымерла. Я заглянул в придорожный лес и наткнулся на трупы убитых красноармейцев. Они лежали на сырой земле, засыпанные полусгнившей листвой. Их тела были наполовину разложившимися. Рядом их тел валялись бутылки с зажигательной смесью, противогазы, ручные гранаты и прочие военные трофеи. Постояв какое-то в раздумье, я взял одну бутылку и принёс её домой. Она пригодилась нам для заправки коптилки, изготовленной нами из гильзы снаряда.
***
Вскоре наступила холодная зима. Температура воздуха доходила до 38 градусов. Надо было как выжить. Я решил походить по пустым дворам колонистов и покопаться в мусорных ямах. В одной из них, я нашёл гнилую картошку и принёс домой. Мама сварила нам мутную жижицу, и мы ели её с превеликим удовольствием.
Наступил 1942 год. Война уже длилась семь месяцев. За это время мы все изголодались, похудели и осунулись. Наше нижнее белье превратилось в лохмотья, и мы заросли грязью. У нас завелись вши. Они не давали нам покоя. Сидя по утрам у русской печки, я с азартом выдергивал их из нательной рубашки и бросал на горячую плиту. Они с треском лопались и издавали удушливый запах.
Как -то в один из январских дней, я проснулся раньше обычного и увидел перед собой моих сестёр. Они сидели возле моей кровати и смотрели на меня потухшими глазами. Я спросил их, что случилось?
- Коля, - сказала Маргарита, - ты у нас самый меленький и самый смышленый. Поди, походи по деревне, попроси милостыню, авось кто-нибудь и подаст.
На другой день, я так и сделал: закинул на спину заплечный мешок и отправился в путь. Погода была морозная. Дорога лежала в сугробах; идти было трудно, ноги проваливались в снегу. Я подошёл к одному из домов и постучался в дверь. Но никто не ответил. Я решил постучаться в другой, в третий, но безрезультатно. Идя по деревне, я заметил, что из окна одного их домов, меня кто-то с любопытством рассматривает и прячется за занавесочкой. Я понял, жители деревни не хотят пускать в дом нищенку. Но я решил все-таки попытаться постучать в другой дом. И мне здорово повезло. На встречу вышел мальчик, лет десяти, и спросил:
- Ты откуда, и кто такой?
Я ответил, что я беженец и живу на краю вашей деревни.
- А ты сюда, как попал? - Не успев я ответить ему, как на встречу мне вышла молодая женщина и спросила:
- Ты, чей мальчик? Кто твои родители?
Я ответил, что я беженец и моя мама медик. Она внимательно оглядела меня и, ни слова не говоря, дала мне несколько мучных лепешек. Я поблагодарил и направился к входу. Но внезапно, она остановила меня и насыпала в мой заплечный мешок, пол ведра картошки. Я еще раз поблагодарил её и шагнул к двери. На пороге меня ожидал тот же мальчик. Он спросил:
- Тебя как зовут? - Я ответил: Коля.
Спустя время, мы крепко подружились с этим мальчиком и стали неразлучными товарищами. Его звали Витя. Он был из простой крестьянской семьи, которая поселилась здесь до войны.
Придя домой, мои сестры и мама, не нарадовались моей удачи. Мы тут же наварили картошки и поделили между собой лепешки. Но радости нашей хватило ненадолго. Зима была впереди. И надо было думать, как жить и выжить. Надеяться было не на кого.
Я решил попытать судьбу и сходить за объедками к немцам. Но стояли сильные морозы, а у меня не было теплой одежды. Мой бушлатик, который мама купила мне до войны, износился и был на холодной подкладке. Нужна была теплая поддевка. Я решил порыскать по пустующим чердакам колонистов. В одном из них я нашёл старую ватную безрукавку. Но этого было мало. Нужны были валенки и зимняя шапка. Я вспомнил о Витке и пошёл к нему. На чердаке отцовского чулана, он нашёл потрепанные валенки и ушанку. Но ушанка была мне слишком велика, да и валенки не по размеру. Они хлябали на моих ногах и натирали пятки. Мои рейтузы, купленные мамой до войны, тоже износились. Пришлось напяливать на себя солдатские галифе. Но они сидели на мне карикатурно и вызывали у мальчишек смех. Я похож был в них на огородное чучело. Оставалось изготовить санки, привязать к ним кастрюлю и отправиться за объедками.
В двух километрах от нашей деревне стояли трехэтажные серые дома. До войны в них квартировались части Красной Армии, а теперь там расположились фашистские войска.
Придя пополудни, к этим казармам, я увидел ватагу уличных мальчишек, толпившихся во круг походной немецкой кухни. Они шныряли возле казарм и выпрашивали объедок. В этот час у немцев был обед. Солдаты с котелками подходили к кухне и, получив порцию еды, возвращались в казарму. Я стоял неподалеку от походной кухни и жадно впитывал запах горячей пищи. От этого запаха у меня сочилась слюна и сосало под ложечкой. Мне очень хотелось есть. В этот момент, неожиданно, ко мне подошёл какой-то худощавый немец и, глядя на меня и на мою золотистую пятиконечную звездочку, вышитую на рукаве бушлатика, спросил на ломанном русском языке:
- Твой папа большевик? Комиссар? Политрук?
Я растерялся и не знал, что ответить. Я так испугался, что хотел было бежать. Но немец вцепился рукой за ворот моего бушлатика и продолжал повторять те же слова. Видя, что я молчу и не хочу отвечать, он побагровел от злости, и заорал:
- Век раус, шайзе менш.
Это был первый день моего неудачливого похода. Я вернулся домой с пустой кастрюлей. Спустя время, я решил еще раз испытать судьбу и отправился в те же казармы. Придя туда, я, не раздумывая, проник в глубь территории и нырнул в помойку. Но как только я оказался в ней, ко мне подбежал какой-то немец и, ухватив меня за шиворот, потащил в полуразрушенную кочегарку. Он положил меня на деревянные полати и с садистской жестокостью отдубасил резиновой палкой. От страха и нервного срыва, я описался и окакался. Под хохот улюлюкающих солдат, я выбежал из кочегарки и бросился бежать, куда глаза глядят. Так закончился мой поход в поисках хоть какого-то пропитания. После такого случая, я долго не мог прийти в себя и сильно болел. Но голод продолжал мучить и подавлял страх, он принуждал рисковать жизнью и идти на любой риск. Спустя время, я решил пойти в казармы бывшего царицынского 146 пехотного полка. Там расположились части немецких войск, прибывшие на отдых. Дорога к казармам лежала вдоль берега реки Луга и упиралась в Базарную площадь. На этой площади, на краю обрыва, стоял полуразрушенный Екатерининский Собор. Здесь, впервые, я увидел виселицы. На них болтались замершие трупы людей, на груди которых висели таблички с надписью на русском языке: «партизан», «вор», «юде». Эти трупы не снимались долгое время, и было запрещено их хоронить. Тела их были сильно обезображены и от мороза, превратились в ледяные глыбы.
Постояв какое-то время возле этих виселиц, я с тяжелым чувством отправился за объедками. Был уже полдень. Солдаты подходили к походной кухне и, получив порцию супа, возвращались в казарму. Я стоял возле двери и ждал, когда они выйдут на улицу мыть снегом котелки. В этот момент я подбегал к кому-нибудь из них и подставлял кастрюлю…
На этот раз мне повезло, я набрал полную кастрюлю объедок, и нашёл в помойке картофельных очисток. Придя домой, мама разбавила объедки водой, добавила в них очисток, и сварила нам суп…
***
В окрестностях Кингисеппа дислоцировалось множество немецких частей. В один из дней, я отправился в посёлок Касколовка. Он находился в шести километрах от нашей деревни. Погода была морозной. На дороге лежали сугробы. От январского солнца поблескивали крыши домов. В гуще Криковского леса и ведущей дороге в Ленинград, стояли казармы. Раньше в них квартировались части Красной Армии. Теперь здесь расположились фашистские воинские части. Подойдя к одной из них, я увидел стоящих на балконе немецких солдат – они курили и о чём-то громко разговаривали. Один из них, увидев меня, поманил пальцем, и бросил на снег кусок хлеба. Я подбежал и поднял его, но в этот момент они облили меня холодной водой. Мой бушлатик мгновенно покрылся ледяной коркой и превратился в твердый холодный панцирь. Немцы дружно захохотали и от удовольствия затопали ногами Я бросился бежать, искать обогрева. Кое -как я добрался до перво попавшего дома и постучал в дверь. Ко мне вышла пожилая женщина. Увидев на мне, покрытый ледяной коркой бушлат, она раздела меня, напоила Иван- чаем и укутала теплым одеялом. Придя в себя, вечером, я отправился в свою деревню.
***
После этого случая, я заболел и слёг в пастель. Неделю я пролежал, не выходя из дома. За это время я привязался к Алеше- мальчику, которого встретил в кузове грузовика в деревне Гурлева. Он жил рядом нас, за стеной, со своей мамой и полутора годовалой сестренкой Леной. Вместе с ними жили свекровь и свёкор - родители его папы. Мама его была этнической еврейкой и до войны работала учительницей начальных классов. Отец служил морским летчиком на Балтике. Где он находился теперь, они не знали. Но свекровь, при разговоре с моей мамой, как-то сказала, что он воюет на ленинградском фронте.
С Алешей мы крепко подружились и часто проводили время на общей кухне, играя в солдатики. Он любил рисовать своего папу, сидящим за штурвалом самолёта. Он говорил, что его папа скоро прилетит за ними и увезёт их домой в Стрельна. Его маму звали Стеллой. У неё был густой каштановый волос и крупные серо-голубые глаза. Она была изумительна красива и выделялась своей броской утонченной внешностью. Её свекровь - Антонина Федоровна, часто ссорилась с ней, и мне казалось, что она была к ней не справедлива. Стелла не перечила ей и переносила все её упреки спокойно. Она всё своё внимание уделяла детям, переживала за них и думала только об одном – как и чем их накормить. Она часто впадала в депрессию и ни с кем не разговаривала. Она давно уже променяла все свои драгоценные вещи на картошку и жила впроголодь. Она замкнулась в себе и не хотела не с кем общаться. Живя в своём тесном укромном уголочке, огороженным старым шифоньером, она часто рыдала и не знала, как избавиться от нужды.
***
Во второй половине дома, за бревенчатой стеной, жила бездетная семья – Тимофей и Фекла. Они поселились в этот дом ещё до войны. Тимофей был мужик отзывчивый. Он часто приходил к детям Стелле и приносил им картофельные лепешки. Его жена, Фекла, была явной противоположностью ему, и слыла отменной скрягой. Местные жители прозвали её гнидой. Это прозвище вполне отвечала её гнилой натуре. Она имела с мужем хозяйство и их погреб был завален картошкой. Но она постоянно ныла и хныкала, и жаловалась, что ей живётся тяжело. К чужому горю, она не испытывала ни малейшего сочувствия. Тогда как Тимофей, наоборот, был человек страждущей и не упускал случая, чтобы не принести детям Стеллы, мучных лепешек или вареной картошкой. Фекла бранила его за это и устраивала скандалы. Но Тимофей не обращал внимания и продолжал поступать по- своему. Фёкла бесилась и, при удобном случае, пыталась отыграться на Стелле. Она обзывала её непристойными словами и даже грозила расправой. Но Стелла не обращала на это внимания, и Феклу еще больше раздражало. Она искала всякий повод, чтобы унизить её. Но Стелла старалась не замечать её и обходила стороной.
К Тимофею Стелла относилась с уважением. Ценила в нём человеческие качества, но не испытывала какой-либо близости. Да и Тимофей не проявлял к ней настойчивости. Он понимал, что эта женщина не по его уму. По своей природе, он был мужик грубоватый, но щедрой души. Он любил своё профессиональное мастерство и был хорошим плотником. Он постоянно проводил время в своём полуразваленном сарайчике, занимаясь любимым ремеслом. Он жил узкими обывательскими интересами. Его ничто не интересовало, кроме домашнего хозяйства. Ему было уже за сорок. Как и каким образом он косонул от армии и остался на оккупированной территории, никто не знали. Его любимым промыслом - было ремонтировать подворья и крыши домов. Никаких других интересов, он не испытывал. Деревенские мужики ценили его мастерство и часто обращались к нему починить крышу или срубить сруб. За эту работу они платили ему мукой и картошкой.
Как-то в один из дней, он отправился на промысел в соседнюю деревню. А его Фекла, за это время, спуталась с каким-то рыжем немцем. Когда он вернулся, ему кто-то рассказал об этом. Он решил проучить немца, подкараулил его в сарае с Феклой и кинулся на него с топором. Но немец был не промах, сумел увернуться и смылся, не оказывая ни малейшего сопротивление. Однако, ходить к его Фекле не перестал. И вот прошло какое-то время и Фекла родила рыжего мальчика. Тимофей был в бешенстве и устроил Фёкле скандал. Но прошло несколько дней, он остыл и сменил гнев на милость. Он даже был рад, что у него появился рыжий наследник.
***
Подходил к исходу 1942 год. Мы ничего не знали, что происходит на фронте. Но по слухам догадывались: Ленинград устоял, и немцы потерпели поражение под Москвой. Это порадовало нас и вселило уверенность и надежду на скорое освобождение. Но до этого дня было еще далеко. После выздоровления, я продолжал ходить за объедками к немцам, а по вечерам, играть с Алешей. За последнее время, он редко выходил на кухню. После того, как его мама променяла все свои драгоценности на картошку, они сидели голодными. Стелла не знала, что делать и чем кормить детей. Кто-то из баб беженок, посоветовал ей поработать в публичном доме, но она отказалась. Терзаясь от безысходности, она не знала, что делать. Но подвернулся случай, она познакомилась с немецким офицером. Он стал приходить к ней и приносить продукты. И всё бы было хорошо, если бы не злые языки. Нашлись люди, которые донесли в немецкую комендатуру, что к жидовке ходит немецкий офицер. Стелла об этом ничего не знала. Спустя какое-то время, нежданно – негаданно, к нам нагрянула полиция – немецкий офицер и рядовой солдат. Они вошли в дом и, офицер, перешагнув порог комнаты, где жила Стелла с детьми, сказал, на ломанном русском языке:
- Жидовка Василькова, собирайся!
К нему в слезах бросилась свекровь Стеллы и стала умолять оставить её, говоря, что она ни в чём не виновата. Но офицер, окинул её брезгливом взглядом, и ничего не ответил. Она вновь попыталась обратиться к нему, но солдат, стоявший рядом, навёл на неё дуло карабина и заставил замолчать. Закрыв лицо руками, она отчаянным голосом, произнесла: «А что же я буду делать с детьми?" «Не беспокойтесь, - ответил офицер, - мы о них позаботимся!?»
На дворе стоял февральский мороз. Стелла, дрожа от страха, впопыхах накинула на себя ветхое пальтишко, расцеловала в слезах своих детей и безропотно последовала за карателями. Я выбежал на улицу. Во дворе стояли сани, запряженные немецким битюгом. Стелла кое-как уселась в них, закрыла лицо ладонями рук и навзрыд заплакала. Рядом неё пристроился офицер. Солдат, легким движением, прыгнул на козлы саней, тряхнул вожжами, и битюг рысцой затрусил в сторону Ямбургской полицейской управы.
Когда я вернулся в избу все были погружены в тяжелое раздумья. Каждый из нас был напуган. И хотя среди нас не было евреев, наша жизнь, как и жизнь Стеллы, висела на волоске. Мы стали думать, кто мог донести на Стеллу. Все заговорили о Фёкле. Кто-то сказал, что три дня назад, видел её в немецкой комендатуре. В тот день, Фёклу освободили от принудительных снегоуборочных работ. У нас возникло подозрение, что Фёкла и могла стать доносчицей. Она с первых дней возненавидела Стеллу. Были и другие версии. Они исходили из беженок баб, которые завидовали Стелле. А зависть, как известно, явный повод для мщенья.
Всю ночь мы провели при тлеющей коптилке. У нас не выходили из головы слова полицейского офицера, сказанные им о «заботе» детей Стеллы. Мы предчувствовали, что ни сегодня завтра, они вновь нагрянут к нам. И наше предчувствие не обмануло. На другой день, на тех же санях, и на той же лошади-битюге, явились трое карателей. Они вошли в дом и, без всяких слов и объяснений, забрали Алешу и Лену. Свекровь бросилась к ним с мольбой оставить детей при ней, но каратели были непреклонны. Погрузив полураздетых и перепуганных Алешу и Лену в стоящие во дворе сани, они отвезли их к старому кладбищу. На крутом берегу реки Луги, возле Рощи пятисот, была заранее вырыта яма, в неё и сбросили полураздетыми и полуживыми Алёшу и Лену. Перед тем, как совершить этот бесчеловечный акт, они нанесли по их головам, удары рукоятью штыкового ножа.
Через два часа, после их отъезда, я пришёл на место расправы и увидел следы замершей крови, тянувшиеся по снежной гладе в сторону дороге.
(Теперь рядом их места гибели, покоятся солдаты 8-го Эстонского стрелкового корпуса, воевавшие за советскую власть во Второй мировой войне.)
ЧАСТЬ
II
Прошло несколько дней после прихода к нам карателей. Мы пришли в себя и оправились от кошмарного страха. Я стал подумывать об очередном походе за объедками к немцам. Но мама удерживала меня и говорила, что надо побыть дома. Но я и слышать не хотел. Ведь мы уже ни один день сидели голодными. Все драгоценные вещи, которые можно было выменять на картошку, мама выменяла. Осталась обручальное мамино кольцо. Пришлось и его променять. Мама пошла к Фекле и за мешок картошки отдала его. Но это не помогло нам. Нас уже было пять едоков – к нам примкнула одноклассница Миланы, Нина. Она когда-то училась в одной школе с моими сестрами. С Миланой она встретилась случайно. Теперь они стали жить вместе в тесной каморке, напротив нашей комнаты.
За последнее время, Милана сильно изменилась и перестала с нами общаться. Она завела знакомства с полицаями. Они приходили к ней по вечерам и устраивали попойки. Мама пыталась устыдить её, говорила, что она расскажет о её поведении отцу. Но Милана не хотела и слышать об этом. Она грубила маме и вела себя цинично. Она говорила, что читайте мораль своим детям, а я, мол, взрослая, и хочу жить так, как мне нравится. Мама старалась переубедить её, как-то воздействовать на неё, но Милана продолжал своё. Она окончательно откололась от нас и готовилась к отъезду в Германию. Это было видно по её поведению. И такой случай ей подвернулся.
«Девушки и женщины до 60 лет, не имеющие определенного занятия, могут сейчас же получить в Германии работу в сельском хозяйстве. Там они получат питание, жилище и заработную плату. Также семьи с детьми не моложе 10 лет могут записаться на работу. Отъезд в Германию назначается еженедельно. Прием записей и выдача сведений производится на бирже труда в Ямбурге».
Прочитав такое объявление, Милана стала готовиться к отъезду. Сидя по вечерам, со своей подругой Ниной в коморке, она стала зазывать к себе мою сестру Галину и уговаривать её поехать с ними в Германию.
Как-то вечером, сидя на кухне, возле русской печки, я услышал такой разговор: «Галя, поедем в Германию, неужели тебе не надоело здесь голодать? В Германии мы будем жить в сытости и получать зарплату. Немцы не такой уж плохой народ. Это война во всём виновата…Они такие же люди, как и все. Мы с Ниной уже решили уехать, ведь все равно немцы будут угонять насильно. Гриша говорил мне, что Красная Армия разгромлена и ни сегодня завтра возьмут Москву. Да и вообще, что плохого, если мы поедим в Германию на работу?»
Моя сестра молча выслушала её и ничего не ответила. Она тут же рассказала об этом маме. Мама была в не себя. Она бросилась к Милане и стала ругать её. Но Милана не реагировала на её «ругань». Ей было наплевать на всё, что говорила мама. Накануне нового 1942 года, она спуталась с полицаем Гришей, который ходил к ней по вечерам проводить время. Этот Гриша, в первые дни войны, сдался в плен. И теперь он и его друг Микола - такой же коллаборант, стали активными пособниками фашистов. Один из них – был украинец, а другой русский. Каждый раз, приходя к Милане и Нине, они приносили с собой самогон и гору еды. В их коморке слышны были визгливые голоса и громкий смех. Они так раздражали нас, что мама не знала, что делать. Она пыталась как-то повлиять на Милану, устыдить её, но ничего не помогало. Милана на все замечания отвечала грубостью «У вас, - говорила она, - есть дочери, вот вы и занимайтесь ими. Я взрослая и мне плевать хотелось на ваши замечания. Я хочу жить так, как мне нравится».
Мама стыдила её и говорила, что твой брат и отец сражаются на фронте, а ты ведёшь себя постыдно. Но Милана продолжала своё и отравляла нам жизнь.
«Эх, Милана, - говорила ей мама, - как же ты будешь смотреть людям в глаза, когда окончится война?» Но эти слова не производили на неё никакого воздействия. Она продолжала своё. Накануне отъезда в Германию, мама еще раз пыталась поговорить с ней, но она вместе с Ниной, сидели уже на тюках и ждали, когда немцы загонят их в телячий вагон.
***
Зима 1942 года была на редкость морозной, температура воздуха поднималась до 38 градусов. Снег скрипел под ногами, когда я, закутавшись в ветхий бушлатик, отправился в поселок Касколовка. Ранее, я был уже там, где фашисты облили меня холодной водой. Теперь я решил полазать по помойкам в поисках пищевых отбросов. Подойдя к забору, огороженному колючей проволокой, я подлез под заграждение и нырнул в помойку. Но не успел я найти в ней хоть каких-то отбросов, как почувствовал, что за мной захлопнулась дверца. Я испугался и не знал, что делать. Какое-то время, я находился в растерянности и не понимал, что происходит. Но резкий запах дыма, стал разъедать мне глаза, Я понял- горит помойка. Я стал кричать, но никто не отвечал. Я стал бить головой о крышку помойки, но она не открывалась. Но вдруг, неожиданно, для меня, крышка отворилась, и чья-то рука коснулась ворота моего бушлатика:
- Беги, мальчик, - сказал мужской голос.
Это был пленный красноармеец, работавший неподалёку от немецкой походной кухни.
Я бросился бежать, но наткнулся на идущего в мою сторону немца, Он держал в руке березовый сук и, размахивая им, кричал: «Ферфлюхтен швайне, шайзе менш».
Он зверски набросился на пленного и стал нещадно его избивать. Я ничем помочь не мог и, спасаясь от разъяренного немца, выбежал на дорогу, ведущею в Кингисепп. Здесь я увидел маму. Она вместе с другими женщинами, расчищала снежные заносы. Около них крутился человек, одетый в черный тулуп. На левом рукаве которого, была нарукавная белая повязка — это был Гриша полицай. Он следил за ходом работ. Немцы, сгоняли зимой население на расчистку дорог и поручали надзирать за работой «хиви». За этот принудительный труд, они выдавали населению хлеб с опилками, пахнущей гнилой древесиной. От этого хлеба мутило кишечник и рвало.
Придя домой, я долго не мог прийти в себя. и сидя у русской печки, думал о судьбе несчастного пленного красноармейца…
Вечером вернулась мама, усталая и замершая. Нам больно было на неё смотреть. Мы не знали, чем утешить её. Мы приготовили чай из конского щавеля и лепешки из мороженной картошки, но она не стала есть и, тут же, полураздетая, бухнулась в кровать.
НЕЗВАННЫЙ ГОСТЬ
Утром к нам негаданно -нежданно, пришёл староста деревни Геллер. Он был из обрусевших немцев и, по непонятным причинам, остался на оккупированной территории. Почему его не депортировали вместе с колонистами, мы не знали. Он жил неподалеку от нас, в бревенчатом доме, с надворными постройками, у самого склона реки Луги. У него была жена Грета – тоже обрусевшая немка, и дочь Зина, в возрасте пятнадцати лет. Их дом стоял в середине деревни и был виден со стороны нашей улицы. У них была корова и домашняя птица. Я часто видел, как Зина, выгоняла в низовье реки Луги, корову и посла её до вечера. Этот Геллер был старостой деревни и вершителем судеб людей. От его воли зависела жизнь каждого. Он мог любого отправить на виселицу. О нём много было всяких слухов, но никто толком не знал, на кого он работает. Поговаривали, что он был оставлен для связи с партизанами.
Когда он вошёл в наш дом, я сидел у русской печки и пёк лепешки из гнилой картошки. Моё внимание привлек его внешний вид. Лицо его было заросшее седеющей щетиной и испещрено глубокими разрезами морщин. Одет он был в овчинный полушубок, сибирские валенки и шапку- ушанку на заячьим меху. Он оглядел наше жилище, прошёлся глазами по мне, и басистым голосом произнёс:
- Кто здесь медик?
Услышав незнакомый голос, мама вышла к нему навстречу и сказала, что она медик. Он оглядел её внимательно и произнёс:
- Наша сельская больница нуждается в медперсонале, –желаете стать её работником?
Мама задумалась и, минуту спустя, ответила, что она согласна. На другой день, вместе с Геллером, она отправилась к Городскому голове Сарафанникову. Какой был у них там разговор, я не знаю. Но когда мама вернулась, то по её лицу, было видно, что она согласилась.
Здания больницы, где предстояло маме работать, находилось над обрывом реки Луги. Оно было построено из красного романовского кирпича времен Екатерине II. Рядом с ним простиралось старинное кладбище и деревянный дом богадельня. В эту богадельню немецкие власти помещали немощных стариков и всякого рода калек. Кормили их баландой из отрубей и гнилой брюквой с турнепсом. За ними никто не ухаживал. Каждый день, многие из них, умирали от болезней и голода. В эту богадельню была помещена и семнадцатилетняя девушка – беженка из Стрельны. При бомбёжке, ей осколком, раздробило левую голень ноги, и она ходила на костылях. О ней я расскажу ниже… Итак, мама, стала работать в больнице для тифозников, где люди мёрли как мухи.
ТИФ
Стояла зима. Дорога к больнице была завалена огромными сугробами и маме приходилось добираться до неё с большим трудом. С утра до вечера она пропадала в ней, делая процедуры и оказывая посильную медицинскую помощь. Домой она приходила поздно, усталая и подавленная. Она рассказывала нам, как на её глазах, умирают от тифа люди, лишенные лекарств и квалифицированной медицинской помощи. Мы слушали её и наши сердца сжимались от страха. Этот страх порождал у нас мрачные мысли и вызывал беспокойство и тревогу. Ни сегодня-завтра, думали мы, такое может случится и с нами. До освобождения было ещё далеко, и мы думали только об одном: как не заразиться тифом. А он, как на зло, свирепствовал по всей округе. Антисанитария и голод плодил вшей, и они являлись основными разносчиками инфекции. Но несмотря на это, нам приходилось питаться пищей, которую приносила нам мама от умерших тифозников. И этой пищей были брюква, турнепс и пойло из отрубей…
В скором времени, тиф добрался и до нас. Вначале заболела мама. У неё возник возвратный тиф. Она почувствовала озноб, тошноту и рвоту. Температура поднялась до 41 градуса. Мы испугались и не знали, что делать. Но мама успокаивала нас и говорила, что справится с болезнью. И действительно, вскоре она выздоровела и встала на ноги. Помогла ей старая закалка, полученная во время работы в Обуховской больницы Петрограда. В ней она приобрела богатый опыт и научилась бороться с инфекциями. Однако болезнь её не прошла для нас бесследно. Она занесла нам тифозных вшей, и мы поочередно слегли. Вначале заболели мои сестры, а за ними и я. Но мама выходила нас.
Расскажу, как это было со мной. Я лежал в маминой палате на железной кровати, на матрасе, набитом жесткой соломой. Рядом меня лежали такие же тифозники. Они были похожи на мертвецов. От худой крови и потери сил они с каждым днём сохли, превращаясь в живых мумий. Их глаза тупо смотрели в потолок и были абсолютно безжизненны. Мне казалось, что я лежу среди трупов. Иногда, правда, они шевелились и произносили звуки, но никто не обращал на них внимания. Санитары относились к их стонам безразлично. Считали, что участь их предрешена. Такова была психология людей, которые думали о выживании. А выжить можно было только за счёт умирающих, от которых оставалась хоть какая-то пища. Атмосфера в больницы была далека от биоэтики. Как бы это не звучало кощунственно, но инстинкт самосохранения брал своё. Выживал тот, кто деградировал морально. Это трудно объяснить логически, но нравственные принципы переставали быть нормой поведения. Основой всему являлся инстинкт спасения собственной жизни. Человек впадал в состояние апатии и становился тупым бесчувственным животным. Окружающая атмосфера разрушала в нём социальные чувства и побуждала к деградации…
Боль и страдания, страх смерти, витал теперь передо мной Я лежал в полусознательном состоянии и бредил. Мне представлялись жуткие картины, витающие передо мной как призраки Я слышал грохот орудий, свист снарядов и падающих бомб. В моей голове стоял невыносимый гул от «Мессершмиттов», раздирающих душу и сердце. Я видел в полусонном бреду, как бегут женщины и дети, спасаясь от смерти. Как они ищут укрытие. Я видел отчаявшиеся их лица и был охвачен ужасом их голосов. Я видел пылающие города и гибнущих воинов на полях сражений…Смерть — это страшная физиологическая напасть! В тоже время, это конец всем страданиям и мукам. И как бы жизнь не была трудна и невыносима, человек готов перенести любые страдания, но остаться живым. Таков инстинкт самосохранения…К моей болезни подкрадывался кризис, и маму охватил страх. Но она не подавала виду. Денно и нощно, она сидела возле моей пастели и следила за пульсом. Он с переменной частотой поднимался и опускался. Она прикладывала мне на лоб холодные компрессы и поила «пирамидоном». Она делала все, что было в её силах. В туманном забытии помутненного сознании, я слышал голос смерти. Меня мучила высокая температура, я тяжело дышал. Тело моё покрылось сыпью и зудила, не давая покоя.
Утром в палату пришёл врач. Это был военнопленный татарин, среднего роста и крепкого телосложения. Его из концлагеря вытребовал городской голова Ямбурга для борьбы с эпидемией тифа. Концлагерь находился на Большой Советской улице, в разрушенной Ратуше. Там содержалось множество пленных красноармейцев. Среди них были и женщины. Как только татарин вошёл в палату, он подошёл ко мне, приложил руку ко лбу и сказал:
- Как дела, орёл?
- У него высокая температура, - ответила мама.
- Делайте ему примочки и постарайтесь сбить температуру пирамидоном.
Мама с удивлением посмотрела на него и сказала:
- Пирамидон у нас закончился.
- Достанем.
Пирамидон в то время был дефицитом, но татарину удалось его добыть.
С утра до вечера, мама сидела возле моей койки и поила меня раствором пирамидона. Она впрыскивала мне камфару и следила за температурой. Наконец, кризис миновал, и я пошёл на поправку.
Я ВНОВЬ НА НОГАХ
Я выздоровел, набрался сил и отправился к немцам за объедками. Ещё стояла зима, но по всем признакам теплого воздуха, заметно пахло весной. С утра выглянуло солнышко. На ставнях нашего окна, появились капельки тающего снега. Земля оживала от холодной зимней спячки и кое - где появлялись зеленые островки. На ветвистом дубке, стоявшем на краю дороге, возле нашего дома, я увидел первого скворца – предвестника весны. Было радостно на душе: скоро наступит лето, прилетят береговые ласточки и на песчаных обрывах реки Луга, будут выводить потомство. Река скинет с себя ледяной панцирь и бурным потоком устремится к берегам Финского залива. А мы с Витькой смастерим удочки, будем ловить сырть и вялить её на жарком весеннем солнце. При этой мысли я и отправился на Восковую улицу за объедками к немцам. Она находилась рядом с площадью Николаева. Там стояла немецкая воинская часть, расквартированная в двухэтажном доме из бурого плитняка. Этот дом фашисты превратили в казарму. Подойдя к нему, я хотел было проникнуть в глубь двора, где стояла походная немецкая кухня. Но неожиданно для меня, откуда-то из глубины двора выскочил немец и, ни слова не говоря, схватил меня за руку и потащил на второй этаж. Я думал, что он даст мне хлеба или каких-нибудь пищевых отбросов. но как только мы стали подниматься по лестницы, я услышал звуки губной гармошки и шумные мужские голоса. Эти голоса и звуки гармошки доносились со второго этажа, куда тащил меня немец. Мы вошли в небольшую комнату, и я увидел много немецких солдат. Они сидели за столом, стоявшем посередине комнаты и, под губную гармошку, пели «Лили Марлен». Вокруг них, валялись на полу порожние бутылки из-под виноградного вина, а на столе, лежало печенье и шоколад. Их лица были изрядно пьяны и выделялись серо бурым румянцем. При появлении меня, они вытаращили глаза и дружно захохотали. Их внимание привлекло моё красноармейское галифе и большие неуклюжие валенки. Они так громко смеялись, что от их смеха мне становилось страшно и не по себе. Моё сердце сжималось от боли. Я хотел было бежать, но немец, приведший меня, подвел к столу, сунул в руку шоколадку и толкнул к рядом сидящему. Тот перетолкнул к другому и, они на перебой, стали швырять меня, из угла в угол. Я сильно испугался, стал плакать, но они продолжали пинать и заливаться смехом. Я не знал, что мне делать. Меня охватило сильное волнение и, от страха, я описался. Но они продолжали швырять меня и весело улюлюкать. Но произошло невиданное «чудо». В комнату вошёл высокий, стройный офицер. Его появление, привело всех в чувство. Солдаты в миг повскакивали со своих мест и, щелкая каблуками, вытянулись в струнку. Офицер обвёл их пронзительным взглядом, бросил взгляд на меня и, командным голосом, что-то произнес. Солдаты, как ужаленные, приняли по стойку «смирно» и, вытянув вверх руки, заорали: «Хайль Гитлер!» После чего, офицер подошёл ко мне, взял за руку и повел меня к себе. Я еще сильнее напугался, увидев на его левом рукаве серо- голубого кителя, шеврон непонятного мне знака. «Это эсэсовец», - подумал я. Он привёл меня в комнату, где жил. Комната была с узким окном, выходящим на проезжую часть дороге. У окна стоял дубовый стол, а за ним шифоньер с резными дверцами. В углу комнаты виднелась двуспальная металлическая кровать с никелированными шариками, аккуратно заправленная. Я стоял и думал, что же будет со мной? Не сдаст ли он меня полиции? Но я ничего такого не сделал, чтобы меня наказать. И пока я стоял в раздумье, он подошёл к шкафу, достал буханку хлеба, банку консервов и сказал:
- Kl;in, коm. – Я подошел. Он сунул в мой заплечный мешок эти продукты и сказал:
- Kom morgen, - приходи завтра.
Волнуясь от неожиданности, я произнес: -Danke sch;n, - большое спасибо. (Я уже знал несколько слов по-немецки). Я не мог себе и вообразить, что среди немцев могут быть отзывчивые люди! После того, что произошло со мной Касколовке, мне не верилось, что среди этих недочеловеков, можно встретить благородного и великодушного человека. Мне казалось, что все они одной масти. Ведь шла истребительная война и люди безжалостно убивали друг друга. О милосердии было нельзя и подумать. А тут такое явление! И пока их часть находилась на Восковой улице, я ежедневно, ходил к этому человеку, и никогда не уходил с пустыми руками.
В НАШЕЙ СЕМЬЕ ПОПОЛНЕНИЕ
Выше я упоминал о молодой девушке – беженке из Стрельны, у которой была раздроблена голень ноги. Так вот: как-то, возвращаясь с Касколовке и проходя мимо богадельни, я услышал женский протяжный голос: «Мальчик, дай корочку хлебца?»
Я остановился, посмотрел в сторону откуда донеся голос, и увидел молодую красивую девушку, смотрящую на меня из окна. Я подошёл и дал ей кусочек хлеба. Она с жадностью схватила его и, тут же, на моих глазах, съела. Глядя на неё в этот момент, я подумал: «Как она могла оказаться в этой проклятой богадельни?» Пока я строил свои предположения и догадки, она вдруг повернулась ко мне и спросила:
- Мальчик, а как тебя зовут?
Я ответил, что меня зовут Коля.
- А меня, - сказала она, -Мария. А где ты живешь?
- Здесь, неподалеку, в Луцкой колонии.
-А кто твоя мама?
- Моя мама сестра милосердия и работает в больнице тифозников.
- А как её фамилия?
- Ярославова Надежда Николаевна.
С минуту помолчав, она вновь спросила:
- А ты у мамы один?
Я сказал, что у меня есть сестры, и мы беженцы из Петергофа. Нас привезли сюда немцы и поселили в дом колониста Гофмана.
Она задумалась, а потом сказала:
- Коля, а ты заходи ко мне почаще. Ведь я здесь совсем одна. Мне не с кем даже поговорить. Здесь одни старики и старухи, и каждый день они мрут от голода и болезней. Вот и я скоро умру…Нас ведь кормят здесь, как скотину, турнепсом и баландой из отрубей.
Я пообещал исполнить её просьбу, но сказал, чтобы она всегда сидела у окна. А потом подумал, что сказал глупость. Зачем же ей сидеть у окна, когда я могу постучать в дверь.
Придя домой, я рассказал маме и сестрам об этой несчастной девушке. Сказал, что она беженка из Стрельна и стала калекой. Мы решили взять её к себе. На другой день, мои сестры взяли санки и привезли Марию к нам. Теперь она стала полноценным членом нашей семьи…
***
Приближалась весна 1942 года. Дни становились светлей и длинней. На стеклах нашего окна, выходящего на южную сторону дороге, играли лучи солнечного света. По голым бревенчатым стенам бегали золотистые зайчики. Мы были очень рады, что скоро наступит лето и появится съедобная травка.
Маме, где-то удалось, раздобыть семена картофеля и несколько сортов корнеплодов. Мы завели свой огород, который стал нам хорошим подспорьем. В конце июля мы уже подкапывали клубни картофеля и варили борщ из ботвы красной свеклы. Но я не переставал ходить к немцам за объедками и временами помогал окучивать картофель и полоть грядки. Но больше всего, меня тянуло заняться ловлей рыбы.
В разгар весны 1942 года, в верховья реки Луги, из Финского залива шла на нерест сырть, но у меня не было удочки. Я вспомнил о Витьке, с которым познакомился зимой и пошёл к нему. На чердаке Витька нашёл рыболовные снасти, и мы всё лето, пропадали с ним на речке, ловя рыбу. Так завязалась наша дружба, продолжавшаяся до прихода наших войск.
Мы не только ловили рыбу, но и бродили по окрестностям леса, собирая трофеи. Мы без страха разрежали снаряды, выкручивали из них детонирующие головки и отделяли их от гильзы; Мы вынимали порох, похожий на макароны и сжигали его на костре для забавы. Мы собирали патроны, ручные гранаты, бутылки-самопалы с горючей смесью и все, что привлекало наше внимание. Мы даже глушили рыбу гранатами, несмотря на смертельную опасность. Мы вытворяли всякие шалости, не задумываясь о последствиях. Наши забавы не знали границ.
Как-то в один из июньских дней, мы разожгли на берегу реки костёр и бросили в него сигнальную ракету. Она детонировала и со свистом полетела в сторону «Романовке». А там стояли полевые орудия немцев. Неожиданно для нас, в небе появились наши бомбардировщики, летевшие бомбить Нарву. Немцы открыли по ним огонь, но сбить их не удалось.
Мы с Витькой сильно напугались и думали, что нас повесят. Но всё обошлось. Однако, на другой день, к нам пришёл староста Геллер и спросил маму, где был ваш сын вчера? Мама ответила, что я занимался прополкой грядок. Геллер не поверил, но не стал допытываться и предупредил: «Следите за своим сыном, иначе будет беда» …
ПЕРЕД ОСВОБОЖДЕНИЕМ
18 января 1944 года, была прорвана блокада Ленинграда и наши войска стремительным натиском стали вытеснять фашистов по всему фронту, освобождая деревню за деревней. Немцы отступали и поджигали на своём пути всё, что попадало им под руку. 29 января к нам в деревню, нагрянули два мотоциклиста, нагруженные канистрами с зажигательной смесью. Всех жителей выгнали в открытое поле на мороз, а деревню подожгли. Мы с болью смотрели, как горят наши дома, но ничего не могли сделать. Когда мотоциклисты скрылись, я прибежал в деревню первым и увидел, что дом наш уцелел. А спас его, дядя Федя- бывший конюх колхоза. Он, как только фашисты появились в деревне, спрятался в погреб, и сидел там до тех пор, пока один из фашистов не покинул место поджога. После того как фашисты скрылись, в наш дом набилось множество погорельцев -жителей деревне. Мы растопили русскую печку и стали все отогреваться. Уже смеркалось. В ночном небе Кингисеппа, появились наши бомбардировщики и стали сбрасывать на город 500 килограммовые бомбы. Они рвались с такой силой, что наш дом, стоявший в двух километрах от центра, трясло как пушинку. Вся местность Кингисеппа была охвачена светящимися авиабомбами, и город был виден, как на ладони. Немецкие зенитки взахлеб строчили по нашим самолетам, но сбить им не удалось. Когда бомбежка затихла, мы вышли из погреба и стали ждать рассвета. Ночь была морозная. Сквозь полупрозрачную облачность проглядывал желтый диск луны. Мы нутром чувствовали, что скоро придут наши.
***
Помню последний январский день 1944 года, когда наши разведчики в маскировочных халатах вошли в дом. Они были в овчинных полушубках и сибирских валенках. За плечами у них торчали автоматы ППШ с круглыми дисками, а за поясом, боевые ножи с черными рукоятками. От их неожиданного появления, нашей радости не было придела. А произошло это так!
Стояла морозная ночь. Мама вышла во двор по нужде и услышала мужской голос на русском зыке: «Стой! Не с места, стрелять буду!» Из-за угла полуразрушенного сарая, вышел разведчик, поверх полушубка которого, был одет маскировочный халат. В руках он держал автомат ППШ, направленный на маму. Он громким голосом спросил: «Немцы в доме есть?» Мама ответила, что они были три дня тому назад, подожгли деревню и больше не появлялись. Он передернул затвор автомата и приказа идти вперед. Они вошли в дом. Через некоторое время, за ними последовали еще трое разведчиков. Все они были в маскхалатах и с автоматами ППШ.
Описать в словах картину нашей радости надо пережить лично этот счастливый для нас день. Можно одно сказать: мы, как безумные, набросились на них со всех сторон и взахлеб стали расцеловывать, не выпуская из своих объятий. Нам не верилось, что перед ними стоят русские воины.
Я крутился вокруг разведчиков вьюном и с детским любопытством разглядывал их боевое оружие. В эту минуту, мне тоже хотелось быть разведчиком. Когда страсти поулеглись и все друг с другом перецеловались, мама сварила чугун картошки и подола на стол. Разведчики достали из своих вещмешков американскую тушёнку и принялись разливать из фляги спирт. Начался что, называется, пир на весь мир! Я пристроился к одному из них и стал нажимать на тушенку. Разведчики, не торопясь потягивали спирт и, обмахнув рукавом гимнастерки губы, с легка покряхтывали. Я смотрел на них и думал, кто же здесь самый главный? Один из них, показался мне очень броским. Он был высокого роста и крепкого телосложения. Его лицо, покрытое мелкими оспинками на щеках, выделялось какой-то особой отвагой. Я не спускал с него глаз. Он что-то рассказывал. Разведчики весело смеялись и дружески похлопывали его по плечу. Но вдруг, он бросил взгляд на меня и, не сказав ни слова, налил в алюминиевую кружку несколько капель спирта и сказал:
- Сынок, а ну-ка, выпей за нашу победу!
Я, не раздумывая, взял кружку и выпел. В моих глазах, мгновенно потемнело, я сильно закашлял и не мог, ни вздохнуть, ни выдохнуть. Глядя на меня, разведчики весело рассмеялись. А один из них, сказал:
- Петро, ну зачем же ты приучаешь мальчонка к гадости? Разве ты не видишь, как он побледнел.
- Ничего, - ответил он, - пусть мужает.
— Это ему успеется, - перебил его другой. - Не надо этого делать.
- Да я и не приучаю, - простодушно ответил он, - я пошутил…
В этот момент, я пришёл в себя и весело засмеялся.
— Вот видишь, - сказал Петро, обращаясь к рядом сидящему разведчику, - он уже и повеселел.
Этим разведчиком, был их командир. Я давно смотрел на него и на его медали - «За отвагу» и «За боевые заслуги».
Спустя какое-то время, разведчики заметно захмелели и завели разговор о «языке».
-Ты помнишь, - сказал Петро одному из разведчиков, которого звали Иван, - как под Красным селом я брал «языка»? - Иван кивнул головой, а Петро продолжал: у меня тогда автомат заклинил и, если бы не твоя группа поддержки, я бы не сидел сегодня с вами. Фашист, которого я скрутил, был ценным языком. Я получил за него орден Красной Звезды… Помолчав, Петро продолжал: - Разведка, всегда была для меня любимым делом… В детстве я рос сорвиголовой. Со мной была мука. Мама не знала, что делать. Я мог любому расквасить нос… В своём дворе, я был грозой для пацанов, меня боялись. И как только призвали меня в армию, я с ходу заявил: хочу быть разведчиком…
Петро перевёл дыхание, взял со стола кружку со спиртом, осушил её и продолжал:
Под Ленинградом, я жраньё добывал у фрицев…
- Любишь ты заливать Петро, - перебил его один из разведчиков.
- Ей богу не вру… было и такое…
Петро еще долго что-то рассказывал. Разведчики посмеивались и заметно хмелели. Мама подошла к одному из них и сказала:
- А вы не боитесь, что могут нагрянуть в деревню немцы?
- Не беспокойтесь, мамаша, - сказал их командир, - у нас выставлен дозор.
После чего, он бросил взгляд на меня и спросил:
-Сынок, сколько тебе лет?
- В марте исполнится двенадцать! - ответил я.
- О, да ты уже взрослый! А ну, подойти ко мне.
Я спрыгнул со скамейки и подошёл. Он вынул из вещь мешка нательную теплую рубашку и накинул мне на плечи.
- Носи, сынок, – сказал он, — это тебе подарок от разведчиков.
Я безумно был рад. Ведь моё нижнее бельё давно износилось…
Уже брезжил рассвет. Разведчики привели себя в порядок и, попрощавшись с нами, покинули дом. А мы, как и прежде, стали ждать прихода наших регулярных частей Красной Армии.
КИНГИСЕПП ОСВОБОЖДЁН
Первого февраля 1944 года Кингисепп был освобождён. Но немцы оказывали сопротивление. Они сосредоточили свои силы на левом берегу реки Луги, в районе «Романовки». Бойцам с трудом приходилось вести бои на правом берегу Луги в месте расположения нашей деревни. Местность просматривалась. Укрыться было негде. Не успев выкопать в мерзлой земле окопы, бойцы подымались в атаку, и во весь рост бежали к обрыву реки. Их обстреливали со стороны «Романовки». Прижимаясь к земле, они закапывались в снежные сугробы и, подымаясь, вновь наступали. Немцы накрывали их минометным огнём. Однажды мне пришлось наблюдать, как бойцы, не успев добежать до крутого спуска реки, падали и уже не подымались. Десятки из них были убиты и остались лежать на мерзлой земле Их тела, запорошило снегом. В конце апреля, когда наши войска вели бои под Нарвой, появилась похоронная бригада с повозками и стала собирать трупы. К тому времени, они уже разложились…Глядя на то, как проходила атака, я по-мальчишески, не мог понять замысел командования. То ли это был отвлекающей маневр, то ли непродуманная операция. Река Луга была уже форсирована у деревни Кошкино. И мне подумалось: «Какая все-таки жестокая напасть война, и как ничтожна человеческая жизнь»
Под Нарвой, шли тяжелые и затяжные бои. Они продолжались полгода. Кингисепп всё это время интенсивно обстреливали. Снаряды, начиненные шрапнелью, разрывались по всему периметру дороге, где передвигалась наша техника и пехота. Осколки шрапнели разлетались по всему периметру дороги. Мне пришлось быть очевидцем, как осколком шрапнели, водителю ЗИС, двигающемуся по проспекту Карла Маркса, оторвало голову. Этот огонь велся со стороны Нарвы. Корректировал его засевший фашист на колокольне разрушенного Екатерининского собора. Наше командование долгое время не могло вычислить его, но спустя время обнаружило и уничтожило. Более полугода, под Нарвой, шли тяжелые и ожесточённые бои…
ЖИЗНЬ В ОСВОБОЖДЕННОМ КИНГИСЕППЕ
Как только был освобождён Кингисепп, органы НКВД приступили к расследованию злодеяний фашистских оккупантов и их пособников. В первую очередь они занялись теми лицами, кто с первых дней оккупации добровольно стал сотрудничать с немецкой комендатурой. Таких коллаборантов нашлось нимало, но все они были вычислены следственными органами и преданы советскому суду. Каждый из них получил от 10 до 25 лет лагерей. Особое внимание было уделено расследованию дела Стеллы Васильковой и её детей - Алешу трех лет, и Лену полтора года. Районной комиссией Кингсеппа, было установлено, что зверство над детьми Стеллы Васильковой было совершено офицером германского жандармского управления Мардером Вильям и его подручными. Но виновных лиц, кто донёс на Стеллу Василькову, установить не удалось. Подозрение пало на Феклу, но прямых доказательств собрать не смогли. Органы НКВД долго и кропотливо занимались этим делом; провели массу допросов и опросов среди местного населения, но установить конкретного виновника не удалось.
В мае 1945 года в Кингисепп приехал муж Стеллы Васильковой - отец Алеши и Лены – боевой летчик балтийской авиации, потерявший на фронте ногу и ставший инвалидом. Он лично пытался провести расследования, беседуя с людьми, кто был близок к трагедии гибели его жены и детей, но его усилия ни к чему не привели и, дело о гибели его семьи, осталось не раскрытым. Получить конкретные сведения о человеке, который донес в немецкую комендатуру о еврейском происхождении Стеллы Васильковой, так и не удалось…
***
В центре Кингисеппа, на Николаевской площади, возле Екатерининского Собора, был обустроен городской рынок из столов, сколоченных из грубых еловых досок. Выглядел он убого. На этом рынке, местная публика, торговала всякой всячиной. На нём можно было купить и картошку, и хлеб, и свежую рыбу. Хлеб продавался ломтиками, нарезанными размером в буханку, и каждый такой ломтик, стоил десять, пятнадцать рублей. А целая буханка – 120 - 130 рублей. Хлеб был местный и привозной. Местный хлеб стоил дешевле, а привозной дороже, поскольку привозили его из Эстонии. За ним ездили из разных уголков России. А средством передвижения, был пассажирский поезд, Ленинград-Таллин. Он ходил раз в сутки и был всегда набит людьми; приходилось устраиваться на крыше вагона или искать место на подножке. Буферные площадки тоже были забиты людьми. Если кому-то везло, тот попадал в вагон. Но это удавалось не многим – надо было дать проводнику взятку. Иногда людей снимали с крыши и задерживали. Но эти меры не помогали. Они находили выход и ухитрялись пересесть на какой-нибудь попутный товарняк – ведь всем хотелось попасть в Эстонию и затовариться хлебом. В Эстонии хлеб стоил дешево – 20, 30 рублей буханка. Было выгодно привозить его в Россию и продать в три дорога. Таким вот способом многие люди кормили себя и зарабатывали дополнительный капитал на хлебе.
В России в то время жизнь была трудной. Рабочие получали 750 грамм, служащие - 450, а иждивенцы – 350. Я со своей сестрой тоже приловчился ездить в Эстонию - иногда на крыше вагона, а иногда на подножке. Бывали случае, когда удавалось попасть в вагон, дав проводнику взятку. Но это было редко. И когда такое случалось, я забирался под лавку, а сестра устраивалась на нижней полке…
На этот рынок, где я с сестрой продавал ломтиками хлеб, любил приходить мужичок, ничем особо не приметный. Ему было лет сорок. На вид он напоминал юродивого, и торговцы прозвали его Тимошкой. Он действительно был похож на человека, тронутого умом. По его лицу было видно, что он слабоумен. И от него, можно было услышать, что угодно, - всякую дребедень и похабщину. Публика знала, что он тронут и любила «подзадорить» его.
- Тимка, - говорили ему уличные мальчишки, - спой песенку, и получишь копеечку.
Тимка вбирал в себя жадно воздух, поворачивался лицом к публике и, во весь рот, начинал петь:
Понимаешь, купил лампу,
Понимаешь, не горит,
Понимаешь, девки дали,
Понимаешь, не стоит.
Мальчишки падали со смеху, а торговцы, подбадривая его просили еще что -нибудь спеть. Тимошка охотно соглашался и начиная петь, протягивал руку за копеечкой. Но копеечку ему никто не спешил давать. Мальчишки корчили гримасы и подсмеивались над ним.
- Тимка, -кричали они ему, - спой еще что-нибудь и получишь рубль». И Тимка начинал:
Полюбила лейтенанта
и ремень через плечо,
Получает тыщу двести
и целует горячо.
***
Мама, я летчика люблю
Замуж я за летчика пойду.
Летчик высоко летает,
Много денег получает
И за это я его люблю…
Таким, вот, образом, этот несчастный убогий мужичок, часто посещал рынок, развлекая публику и зарабатывая себе на пропитания. В то время, каждый искал для себя способ выживания и поступал так, как было выгодно для него и удобно…
***
После освобождения Кингисеппа, моя сестра, устроилась работать в воинскую часть официанткой, и, с этой частью, она дошла до Восточной Пруссии. Оттуда она привезла много трофейного барахла. Это барахло хорошо продавалось на эстонских рынках. На вырученные деньги мы закупали хлеб. Часть этого хлеба оставляли себе, а другую часть продавали на Кингисеппском рынке. Но так продолжалось недолго. Надо было думать и об устройстве послевоенной жизни. Мотаться по поездам было опасно – в дороге всякое случалось: иногда можно было слететь с подножки вагона. Сестра решила оставить рискованный промысел и устроилась на работу в Военторг.
На углу Большой Советской улице и проспекта Карла Маркса, был сооружён дощатый ларёк, выкрошенный в зеленый цвет, - в нём она и стала работать продавщицей галантерейных изделий. На полках этого ларька продавались различные товары: кожаные ремни, звездочки на офицерские погоны, жестяные портсигары, зубные щетки и другие аксессуары. Вокруг этого ларька часто крутились молоденькие офицеры- фронтовики, разных чинов и званий. Их интересовали не столь галантерейные принадлежности, сколь молоденькая и привлекательная девушка, с каштановым отливом волос, уложенные венчиком мира. Они, ежедневно толпились у ларька, под видом покупателей, а на деле желали завести с ней роман. Покупая какую-нибудь безделушку, они, как правило, расплачивались крупными купюрами и сдачи не брали, говоря, что это вам на чай. Денег у них была тьма -тьмущая и тратить их было не на что, кроме как на любовные утехи. Пользуясь таким вниманием, моя сестра не упускала случая пококетничать с ними и одарить их своей обаятельной улыбкой. Им нравился такой флирт, и они, при всяком удобном случае, не проходили мимо ларька. Так, изо дня в день, шла у неё торговля и щедрые ухажеры, покупая какую-нибудь безделицу, оставляли ей солидные чаевые. Со временем у нас скопились деньжонки и, мама сказала: «Не купить ли нам козу, - пусть Колька возится с ней». Но это решение на время было отложено. Но спустя месяц, мама вернулась к нему, и мы приобрели трехмесячную козочку, назвав её Мартой. Теперь у меня появилась дополнительная забота: пасти её, заготавливать корм и убираться в хлеву. Вскоре, у неё появилось девичье молоко, а чуть позже, она родила нам симпатичного козленка. Радости моей не было предела. Я целыми днями пропадал теперь на улице, пася козу с козленком среди разрушенных фундаментов домов, где росла двудомная крапива и много других сочных и полезных трав…
***
Как-то придя домой с работы, Галина рассказала маме, что какой-то молоденький лейтенантик, не даёт ей покоя и всё время ошивается у ларька, пытаясь объясниться в любви. Он вроде бы нравится ей, но она не решается признаться. Мама выслушала её и сказала, что ты взрослая, тебе восемнадцать лет, и сама должна решать с кем тебе встречаться. Сестра не стала больше ни о чем её спрашивать и разговор на этом закончился. Но лейтенант продолжал приходить к ларьку и добиваться своего. В конце концов, через какое-то время, он негаданно – нежданно, нагрянул к нам домой и, с порога заявил, обращаясь к маме:
- Меня зовут Лео Кюлаотс, я эстонец, служу в эстонском стрелковом корпусе Красной Армии. Хотел бы просить руки вашей дочери.
Сестра была дома и заметно смутилась. Ей было стыдно, что подумает мама. Но мама вида не подала и ответила:
- Еще не кончилась война, а вы человек военный: сегодня здесь, а завтра пади знай где. Что она будет делать, если у неё родится ребенок? Ведь время тяжёлое – и, подумав, добавила: - Я вот что вам скажу: ей надо еще учиться, у неё нет никакой специальности, замужество подождёт.
Сестра молча посмотрела на Лео, но ничего не сказала. Он заметно нервничал. Но спустя минуту, собрался с духом и сказал:
- Я понимаю вас, Надежда Николаевна, но я сделаю всё, что от меня зависит. Я не оставлю ей свой офицерский аттестат, и она будет обеспечена. Мама посмотрела на Галину, потом перевела взгляд на Лео и сказала:
- Воля ваша, но было бы разумнее воздержаться от такого шага до окончания войны.
Я не знаю, какое было принято решение со стороны сестры, но Лео после этого разговора, стал приходить к нам домой. А жили мы тогда уже на Вокзальной улице, в деревянном доме, с дранковой крышей, в двенадцатиметровой комнатушке. Нас переселили туда, после освобождения Кингисеппа.
Лео подолгу стал засиживаться у нас, играя с сестрой в карты, а через какое-то время он внезапно исчез. Спустя месяц, Галина получила от него письмо- треугольник, где он писал, что воюет под Нарвой. Как только закончится война, - писал Лео, - он приедет за ней. Последнее письмо она получила в мае 1945 года. Лео писал, что его демобилизовали и направили по партийной линии в волость Эстонии для организации колхозов. Как только он решит вопрос с жильём, он сразу же приедет за ней. Шло время, но писем не поступало. Галина стала беспокоится. Решила написать в ЦК Эстонии. Ей ответили, что Лео внезапно погиб при исполнении служебных обязанностей.
Это известие сильно потрясло её, она долго не могла прийти в себя. Но собравшись с духом и преодолев чувство скорби, она решила поехать в Таллин. Узнав, где покоится тело Лео, она пришла на его могилу и долго стояла в неподвижности, погрузившись в глубокую депрессию. Так закончилась их любовь, рожденная спонтанно в годы войны…
КАК Я СТАЛ САПОЖНИКОМ
Напротив нашего дома, через дорогу, жил сапожник, в старом деревянном домишке с прогнившей дранковой крышей. Во время дождя эта крыша протекала и капли воды растекались по всей стене, образуя зеленую плесень. Этому сапожнику было лет сорок пять, и звали его Степан Тимофеевич. Он был инвалид войны. На фронте ему оторвало правую ногу, и теперь он ходил на деревянном самодельном протезе. У него был сын, Шурик, двенадцати лет отроду, по прозвищу, Шуя. Этот Шуя, с раннего утра любил просиживать на крыльце Дома культуры, клянча у прохожих денюжку. Домой он возвращался к вечеру. Степан Тимофеевич, на отлучку его не обращал внимания. Было видно, что он не особо и не переживал за него. И Шуя, целыми днями, ошивался у Дома культуры. Отцу он ничем не помогал и был для него, как пасынок. Когда я приходил к Степану Тимофеевичу, Шуе уже не было. Он, как обычно, «пасса» у излюбленного места – на крылечке «дворца» культуры.
В этот раз, я пришёл к Степану Тимофеевичу раньше обычного. Он, как правило, сидел в своей полутемной комнатушке у верстака, сколоченного из грубых еловых досок. У верстака стояла металлическая лапа, насаженная на дубовую рукоятку. На верстаке лежали сапожные инструменты и иные принадлежности. По стене были развешаны трафареты лекал, дратва и кожаные заготовки. Над верстаком, под железном абажуром, похожим на ржавую тарелку, свисала тусклая электрическая лампочка. Степан Тимофеевич сидел на деревянном тюфяке, обтянутым брезентовой тканью и вбивал берёзовые гвозди в подошву русского сапога. Еще, стоя на пороге, я услышал знакомую мне мелодию из песни «Огонька», которую он напивал с переиначенными словами:
Всё, что было заказано,
Всё исполнится в срок
И сапожки- ботиночки,
Да послужат вам впрок…
Я вошёл, поздоровался. Он окинул меня приветливым взглядом и произнёс:
- О, это ты разбойник! Ну как поживаешь? Козу пришел пасти, аль в огороде покопаться?
Его дом стоял рядом придорожного скверика, в котором росли ветвистые липы и вековые могучие дубы. Здесь хорошо было пасти козу: вокруг сочная трава и тишина. Я часто привязывал здесь козу и, из окна дома, наблюдал, как она пасётся. Иногда, я приходил в скверик, доил её и, на ходу, выпивал парное молоко. Недалеко от этого скверика был раскинут и наш огород, где росла картошка и овощи.
- Ну, рассказывай, - сказал он, - зачем пришёл?
- Я хочу научиться вашему мастерству.
- А стоит ли? Оно ведь не выведет тебя в люди.
Я не сразу уловил его мрачную мысль, мне подумалось, что он шутит. Ведь я действительно хотел научиться сапожному мастерству! В то время сапожники хорошо зарабатывали. Карточная система их не особо обременяла. А мы жили впрогладь. Месячную норму хлеба, мы съедали за две недели. А получить хлеб вперед было не так-то просто: надо было разжалобить тетю Фросю, отпускавшую хлеб по карточкам. Жалея меня оборвыша, она отоваривала карточки в нарушении установленных норм.
Целыми днями теперь, я просиживал у верстака Степана Тимофеевича, крутя суровье на коленях и пропитывая его варом. После чего, Степан Тимофеевич, брал щетинку, делал прокол в голенище и в две нитки справа и слева, сшивал заготовку сапога. А когда эта работа подходила к концу, он вставал с тюфяка, выпрямлялся во весь рост и, переводя дыхание, посылал меня за водкой к тете Дуси. Тетя Дуся, зная, кому я покупаю водку, выдавала мне чекушку без всяких оговорок. Я приносил её Степану Тимофеевичу, он тут же выпивал её и ложился на кушетку, стоящую подле верстака спать.
В это время, я садился за верстак и вшивал стельку в голенища русского сапога. После чего, я брал кожаную подошву и крепил её березовыми гвоздями к остову сапога. Так из дня в день, я постигал сапожное мастерство.
Но приближалась осень, надо было готовиться к школе. За два с половиной года оккупации, я сильно отстал от учебы. Под влиянием улицы, я распустился и не хотел учиться. Да и на голодный желудок, учеба в голову не шла. Сидя на уроке, я думал, где бы добыть жратвы…
Продолжение следует
О тяжких годах немецкой оккупации
© Copyright: Евгений Васильевич Дубровский, 2025
Свидетельство о публикации №225100500453
Свидетельство о публикации №225100500453
Рецензии
Только прочитать успела 1 главу "Рассказ очевидца",замечательно написано , очень нравится , продолжу читать вечером
Елена Яковлева 6 06.10.2025 13:27 • Заявить о нарушении
Елена Яковлева 6 06.10.2025 13:27 • Заявить о нарушении
Дочитала до конца .С нетерпением жду продолжение Интересное очень повествование.
Елена Яковлева 6 07.10.2025 02:22 Заявить о нарушении
Елена Яковлева 6 07.10.2025 02:22 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.