Глава I

Космическая сага или Вирабилио в Зазеркалье

Глава Первая: Скафандры и Смрад

Тьма. Не пустота. Ни в коем случае не пустота. Это была субстанция. Плотная, тягучая, маслянисто-холодная масса, заполняющая межгалактическое пространство не отсутствием, а присутствием. Присутствием ничего иного. Она обволакивала, проникала сквозь мельчайшие щели, втискивалась под пластины обшивки, оседала на коже невидимой, ледяной пленкой тоски. Она не была черной; она была цветом выгоревшего угля, перемолотого в пыль и смешанного с застарелой ртутью. И в этой субстанции, похожей на гигантскую, застарелую синячную вмятину на теле мироздания, медленно, с трудом вращаясь вокруг собственной оси отчаяния, болтался «Комишковред».

Корабль? Это слово требовало хотя бы намека на функциональность, на гордую стремительность. «Комишковред» был всем, чем угодно, только не кораблем. Он был уродливым, раздувшимся от внутренних газов разложения комков космического мусора, сросшимся в мучительном симбиозе с ржавеющим металлом, трескающимся пластиком и чем-то органически-отвратительным, что просачивалось из его недр наружу. Он напоминал дохлую каракатицу, забытую в луже машинного масла, смешанного с выхлопными газами и рвотными массами. Его корпус, когда-то, возможно, серебристый или белый, теперь представлял собой лоскутное одеяло из пятен: бурых подтеков ржавчины, словно застарелой крови; желтовато-зеленых разводов окислов, похожих на плесень; черных, сажистых налетов от бесконечных внутренних возгораний. Швы обшивки расползлись, обнажая клубящиеся провода и трубы, похожие на вывернутые наружу синюшные кишки.

И звук. О, этот звук! Его двигатель не рычал, не ревел. Он хлюпал. Это был звук гниющего легкого, пытающегося вдохнуть. Глубокий, мокрый, булькающий всхлип, за которым следовал протяжный, свистящий выдох, словно стон умирающего от эмфиземы старика после недельного запоя дешевым портвейном. С каждым таким хлюпающим выдохом корабль выплевывал в и без того отравленную тьму клубы не дыма, а едкой, желто-бурой слизи. Она не рассеивалась в вакууме, а застывала тут же, в непосредственной близости от скул корпуса, образуя мерзкие, пузырчатые наросты, похожие на гнойники на коже прокаженного. Они трескались, выпуская новые порции вони, и нарастали снова. Запах этой слизи достигал даже сквозь герметичные шлюзы – тяжелый, удушающий, смесь горелой изоляции, перегретого металла, разлагающегося органического топлива и чего-то кисло-сладкого, отдаленно напоминающего испорченный фруктовый сироп. Запах агонии машины.

Внутри. Если внешняя тьма была субстанцией, то воздух внутри «Комишковреда» был бульоном. Густой, насыщенный, почти осязаемый. Он висел тяжелыми волнами, колыхаясь от вибраций умирающего двигателя. Им нельзя было дышать – его приходилось прожевывать. Основу составлял человеческий пот. Не свежий, солоноватый, а застарелый, прогорклый, впитавшийся в пластик скафандров, обивку кресел, в самые стены. Он смешивался с едким шлейфом перегара – не от хорошего коньяка, а от технического спирта, самогона, перегнанного из антифриза, чего-то еще более отвратительного. К этому базовому аккорду примешивался химически-резкий запах стареющего пластика, нагревающейся электроники, окисляющихся контактов – запах тления искусственного мира. И поверх всего – тонкая, но неистребимая нота чего-то кислого. Не уксуса, а скорее испорченного творога, несвежего молока, оставленного в тепле, или, что было вероятнее всего, следов человеческой рвоты, не до конца отмытой из углов и щелей. Воздух резал глаза, оседал на языке липкой пленкой, проникал в ноздри и оставался там, как навязчивая мелодия, от которой невозможно избавиться.

В тесном, закопченном кокпите, больше похожем на склеп для живых, чем на капитанский мостик, сидели двое. Вирабилио и Ночеврюзека. Их скафандры. Когда-то, в далекие времена поставок с завода, они, вероятно, были белыми, гладкими, герметичными символами покорения космоса. Теперь это были уродливые вторичные кожи. Ткань и пластик растянулись, обвисли складками грязной, засаленной, лоснящейся материи. Белый цвет давно уступил место гамме серо-буро-желтых оттенков: пятна машинного масла, подтеки неизвестного происхождения, разводы пота, въевшаяся пыль и копоть. Пластиковые элементы – нагрудники, налокотники, шлемы – потрескались, помутнели, покрылись сетью мелких царапин, сквозь которые проступала грязь. Местами пластик был прожжен – следы искр, мелких возгораний или, возможно, неосторожно поднесенной самокрутки. Шлемы, некогда прозрачные купола, теперь были покрыты изнутри и снаружи жирным налетом, сквозь который мир смотрелся мутным, искаженным, как сквозь слезящиеся глаза тяжелого похмелья.

Под этими опозоренными куполами были не лица, а маски изнурения. Кожа Вирабилио имела землисто-серый оттенок, будто лишенная солнца и свежего воздуха годами. Она была обезвожена, стянута, покрыта сетью мелких морщин у глаз и рта – морщин не возраста, а постоянного нервного напряжения. Глаза – не окна души, а узкие, мутные щели, затянутые густой паутиной красных прожилок. В них не было огня, лишь глубокая, бездонная усталость и привычная горечь. Он сидел, сгорбившись, его руки в толстых, потрескавшихся перчатках бесцельно лежали на коленях, пальцы временами судорожно сжимались, будто пытаясь вцепиться во что-то несуществующее.

Ночеврюзека. Ее лицо под шлемом было чуть менее изможденным, но не менее выразительным в своей отрешенности. Черты заострились, кожа также потеряла здоровый цвет, приобретя фарфоровую, мертвенную бледность. Но в ее запавших глазах, также опутанных красными нитями усталости, читалось что-то еще – некая окаменелая ярость, глухое презрение ко всему окружающему, включая, возможно, и саму себя. Ее пальцы, в таких же грязных перчатках, не лежали спокойно. Они нервно, с отвратительным липким звуком терлись друг о друга, или бесцельно, словно пауки, ползали по потускневшей, заляпанной панели управления, оставляя жирные разводы на и без того грязных кнопках и экранах. Она не смотрела на Вирабилио. Ее взгляд был устремлен в черный квадрат иллюминатора, но не видел звезд. Он впитывал эту внешнюю тьму, как губка впитывает ледяную грязь, наполняясь ею до краев.

Молчание. Оно было громче хлюпающего двигателя. Насыщеннее вонючего воздуха. Это было молчание двух существ, выжатых досуха, не находящих больше слов для общения, потому что все слова уже были сказаны, все жалобы – излиты, все надежды – растоптаны. Оставалось только дышать этим бульоном и ждать. Ждать чего? Очередной поломки? Конца? Или просто продолжения этого бесконечного, бессмысленного дрейфа в смрадной темноте?

– Этот бастардный-движок... – звук родился не в горле Вирабилио, а где-то глубже, в грудной полости. Он пробился сквозь сухие губы хриплым, скрежещущим шепотом, похожим на трение наждачной бумаги по ржавчине. Он потер переносицу сквозь шлем грубым краем перчатки, оставив новый жирный след на и без того мутном пластике. – Опять... этот астматический стон... Как будто кишки... кто-то выворачивает наизнанку... медленно... Скоро лопнем. Совсем. Истекем этой... желтой дрянью. Каждое слово давалось с усилием, как будто он выплевывал мелкие, острые камешки.

Ночеврюзека не ответила. Не повернула головы. Только пальцы ее правой руки на мгновение замерли на панели, а затем с удвоенной силой и яростью вдавили какую-то кнопку, издавшую короткий, жалобный писк, похожий на чириканье задавленного птенца. Ее дыхание под шлемом стало чуть слышнее – короткие, неглубокие, раздраженные всхлипы.

Где-то далеко, в обозначенном на потрескавшемся навигационном экране секторе «Усопшехо», происходило нечто. Свящиминерус устраивал свой очередной «Вгарющехаскинг». Они знали это не по визуальным сигналам – экраны давно показывали лишь рябь помех – а по тому, что происходило с эфиром. Радиосвязь, и без того хрипящая и шипящая, как плохой прием в грозу, заполнилась новыми звуками. Это не были крики. Это был булькающий хор. Слишком человеческие вопли, но искаженные, растянутые, смешанные с влажным хрипом, горловым клекотом, сливающиеся в один протяжный, животный рев не то экстаза, не то невыносимой боли. И под этот рев – аккомпанемент. Не выстрелов, не взрывов. Щелчки. Частые, сухие, отчетливые. Как будто кто-то с остервенением ломал спички. Или раковины улиток. Или... хитиновые панцири. Этот звук проникал сквозь корпус, сквозь скафандры, отдаваясь в зубах мелкой дрожью, навевая образы чего-то множественного, нечеловеческого и неумолимого.

В углу кокпита, на ящике из-под патронов, обтянутом промасленным, смердящим брезентом, сидел Ржевский. Он не был пристегнут. Казалось, он сросся с этим ящиком, с этим углом, стал частью интерьера корабля, таким же ветхим и пропитанным вонью. Его скафандр – если это был скафандр – представлял собой лоскутное одеяло из обрывков ткани, кусков бронежилета и того же брезента, скрепленных проволокой и отчаянием. Лицо... это была не карта сражений. Это был памятник распаду. Кожа – старая, выветренная, потрескавшаяся кожа, напоминающая кору мертвого дерева, натянутая на резкие скулы и выдающийся подбородок. Глубокие морщины, как овраги, пересекали лоб, сходились у переносицы, расходились от углов рта и глаз. Шрамы – белые, багровые, вдавленные – не украшали, а уродовали, рассказывая без слов истории близких встреч с осколками, огнем, тупой силой. Глаза, маленькие, глубоко посаженные, цвета мутного льда, смотрели на мир с циничным равнодушием вечного зрителя абсурда. Он курил. Не электронную сигарету, не трубку – скрученную из обрывков газеты и какого-то темного, вонючего табака самокрутку. Дым был густым, сизым, с оттенком горелой тряпки. Он не поднимался к потолку, а стелился низко, как ядовитый туман, смешиваясь с общим смрадом, добавляя в него новые ноты – гари и дешевой никотиновой горечи.

Ржевский услышал щелчки из эфира. Услышал хрип Вирабилио. Усмехнулся. Усмешка была медленной, болезненной, обнажившей зубы – не белые, не черные, а странного цвета старой слоновой кости, покрытые мелкими темными трещинами, как древний фарфор.
– Тентакли... – прошипел он. Звук вышел хриплым, как скрип несмазанной двери. – Ха... У меня... под Харьковом... в сорок третьем... тоже три присоски было. Он сделал глубокую затяжку, выпустив клуб особенно густого дыма. – Две тещи... да... начальник ЖЭКа... Лютые твари. Он постучал пеплом самокрутки о ящик. Пепел упал белесой пылью на брезент. – Присосались... не оторвешь. Как клещи... Сосали... соки... до самой... капитуляции. До кости, bon sang... Он снова затянулся, и его глаза, мутные, как грязные лужи, на мгновение ушли куда-то внутрь, в прошлое, где запах гари был не от двигателя, а от сожженных деревень, где щелкали не хитиновые панцири, а затворы винтовок, а вонь состояла из пороха, крови и разлагающейся плоти под танковыми гусеницами. Космос? Новая война? Для Ржевского это была лишь смена декораций. Суть – вонь, абсурд и вечные присоски – оставалась неизменной.

Вирабилио вздрогнул от голоса Ржевского, словно очнувшись от дремоты. Он бросил быстрый, раздраженный взгляд в угол, но ничего не сказал. Снова уставился в иллюминатор. Ночеврюзека с еще большей силой нажала на кнопку, добившись наконец ее молчания. Хлюпанье двигателя стало чуть громче, заполняя паузу. Запах дыма Ржевского смешался с запахом горячей электроники – где-то снова заискрило. Воздух сгустился, стал еще тяжелее, еще насыщеннее отчаянием. «Комишковред» продолжал свой бесконечный, бессмысленный дрейф в смрадной, маслянистой тьме, увозя в своих прогнивших недрах три обломка человечности, медленно превращающихся в часть его собственного разлагающегося тела. Путешествие только начиналось, но оно уже пахло концом. Концом без катарсиса, без смысла. Просто – концом. Или его бесконечным ожиданием.

Глоссарий:

Bon sang- ради всего святого
Катарсис- (греч.) Очищение,  освобождение от эмоций и внутренних конфликтов