Глава II

Глава Вторая: Пупсардия и Призраки Фей

Посадка. Этому слову требовалась невинность, техническая точность. То, что произошло с «Комишковредом», было не посадкой. Это был акт насильственного совокупления с планетой. Корабль не снижался – он падал. Падал с хлюпающим воем двигателя, который перешел от астматического хрипа к предсмертному бульканью, словно захлебывающийся в собственной рвоте пьяница. Вибрация, до этого гудящая фоном в костях, превратилась в конвульсивную дрожь, сотрясающую каждый болт, каждую заклепку, каждую молекулу вонючего воздуха внутри. Обшивка стонала, металл скрипел и плакал тонкими, визгливыми звуками, похожими на крики истерзанных пружин. Запах внутри сгустился, приобретя новые, тревожные ноты: запах раскаленного металла, оплавляющейся изоляции, паленой краски – запах агонии машины, смешивающийся с вечной вонью пота, перегара и кислятины.

Вирабилио вцепился в подлокотники кресла, его костяшки под перчатками побелели. Его дыхание стало частым, поверхностным, свистящим, как у загнанного зверя. Каждая жилка на его сером, запавшем виске под мутным пластиком шлема пульсировала. Ночеврюзека сидела прямо, неестественно неподвижно, только ее глаза под забралом сузились до щелочек, в которых бушевала та же каменная ярость, направленная теперь на неотвратимость падения. Ржевский в своем углу лишь глубже втянулся в самокрутку, сизый дым колечками выходил из-под края его брезентового капюшона. Его мутные глаза были полуприкрыты, выражение лица – цинично-равнодушное, как у человека, наблюдающего за неизбежным разложением туши на бойне.

Удар. Не грохот. Шлепок. Звук был влажным, тяжелым, глухим, как удар гигантской ладони по мокрому мешку с требухой. «Комишковред» не сел – он шлепнулся на поверхность Пупсардии. Корпус содрогнулся всем своим прогнившим существом, издав протяжный, скрипучий стон, похожий на последний вздох. Что-то внутри лопнуло, щелкнуло, зашипело. На панели управления вспыхнули последние агонизирующие огоньки, заливая кокпит мерцающим, болезненным светом, подчеркивающим грязь и отчаяние. Затем они погасли, оставив лишь тусклое аварийное свечение, окрашивающее все в цвет гниющего бледно-зеленого сыра. Запах внутри стал невыносимым: к привычной вонючей смеси добавился резкий, химический смрад разлитого электролита и едкая гарь от сгоревших плат.

Тишина. Не после бури, а после последнего судорожного толчка. Только тихие, жалобные потрескивания остывающего металла и мерзкое бульканье где-то в глубине корабля – возможно, умирающий двигатель, возможно, прорвало трубу с охлаждающей жидкостью. Воздух стоял тяжелый, насыщенный частицами пыли, поднятой ударом, – пыли, которая тут же начала оседать на скафандры, панели, лица, смешиваясь с потом и жиром, образуя липкую, серую пасту.

Вирабилио первым нарушил тишину. Его голос был хриплым, лишенным силы:
– Жив... емы? – Он не спрашивал о состоянии других. Он констатировал факт собственного, сомнительного существования.

Ночеврюзека резко отстегнула привязные ремни. Металлические пряжки звякнули, звук был неестественно громким в гробовой тишине.
– Открывай люк, – бросила она. Голос плоский, лишенный интонаций, как скрип несмазанной петли. – Проветрить... эту помойку.

Ржевский медленно поднялся с ящика. Его суставы затрещали, как сухие ветки.
– Проветрить... – процедил он, выпуская струйку дыма. – Посмотрим... чем тут... пахнет.

Открытие шлюза было ритуалом. Запах, ворвавшийся внутрь, ударил по ноздрям, как физическая пощечина. Это был не воздух. Это была плотная, удушающая субстанция. Основная нота – пыль. Но не сухая, пустынная пыль. Это была тяжелая, влажная, липкая пыль, смешанная с чем-то органически-разлагающимся. Она пахла старыми подвалами, заплесневелыми архивами, гниющими листьями в заболоченной канаве и... чем-то еще. Сладковато-приторным, как испорченный детский крем, смешанным с едкой химической горечью, напоминающей выхлопы промышленных реакторов. Пыль тут же заполнила кокпит, смешалась с внутренним смрадом, создавая новый, непередаваемо отвратительный букет. Она оседала на всем, мгновенно покрывая серой, вязкой пеленой приборы, скафандры, лица.

Вирабилио, едва выбравшись из люка и ступив на поверхность Пупсардии, тут же споткнулся. Нога не нашла твердой опоры. Поверхность была не скалой, не песком. Она была покрыта толстым слоем серой, пылеобразной слизи. Она не была жидкой, но и не была твердой. Она была похожа на застывший пепел, смешанный с сажей и каким-то вязким клеем. Она оседала на ботинках скафандров, прилипала, создавая ощущение ходьбы по глубокому, холодному, зыбучему пеплу вулкана. Каждый шаг сопровождался тихим, мерзким чмокающим звуком.

Свет. Источником был пульсар – не яркое солнце, а мертвенно-бледный, холодный диск, висящий низко в небе цвета заплесневелого свинца. Он не согревал. Он стерилизовал. Его свет был безжизненным, как свет хирургической лампы, выхолащивающим цвет, превращая все в оттенки грязно-серого и синюшно-мертвенного. Он отбрасывал резкие, короткие тени, подчеркивая уродство ландшафта: трещины в скалах, похожие на черные, зияющие раны; обломки непонятных механизмов, ржавеющие и покрытые той же серой слизью; странные, конические возвышения, напоминающие гигантские термитники или застывшие фекалии колоссального существа.

И тут они их увидели... Младенцев-зомби...

Они не бегали, не играли. Они копошились. В серой слизи, у подножия скал, возле трещин, из которых сочился тот самый едкий, химический запах. Их было много. Сотни. Возможно, тысячи. Грудного возраста, с огромными, непропорциональными головами и крошечными, беспомощными тельцами. Но беспомощность была обманчива.

Кожа. Не розовая, не нежная. Восковая. Полупрозрачная. Сквозь нее тускло просвечивали синеватые, черные, багровые прожилки – не кровеносные сосуды, а какие-то инородные, патологические тяжи, словно корни плесени, проросшие внутри. Глазницы были пусты. Не просто слепые – отсутствующие. Глубокие, темные колодцы, уходящие в ничто, обрамленные синюшными кругами. Рты... рты были открыты. Постоянно. Из них сочилась не слюна, а та же серая, вязкая слизь, что покрывала планету. Они издавали звуки. Не плач. Бульканье. Глухое, влажное бульканье, как будто их крошечные желудки переваривали камни или кипяток. И движения... они ползали. Медленно, неуклюже, с трудом переставляя пухлые, серые ручки и ножки, оставляя в пыли-слизи влажные борозды. Их цель была очевидна. Трещины в скалах. Из этих трещин тянулись толстые, черные, оплетенные чем-то похожим на запекшуюся кровь, кабели. И на их концах – розетки. Старые, ржавые, искрящие, с торчащими оголенными проводами. Розетки странной, нечеловеческой формы.

Младенцы подползали к этим трещинам, к этим розеткам. Они не вставляли вилки. Они присасывались. Ртами, лицами к самой скале, к кабелям, к искрящим контактам розеток. Их полупрозрачные тельца начинали слабо пульсировать, серые прожилки внутри светились тусклым, болезненным светом. Они сосали. Не молоко. Энергию. Электричество? Тепло? Какую-то иную, непостижимую субстанцию? Слышался не гул, а тихое, противное жужжание, как от перегруженного трансформатора, смешанное с тем же бульканьем внутри их тел. Запах усиливался – едкий, озоновый, с примесью паленой органики, исходящий от точек контакта. Их пустые глазницы были обращены в небо, к мертвому пульсару, словно в немом, бессмысленном вопросе или обвинении.

–Obsc;ne... – вырвалось у Вирабилио, но не как молитва, а как стон отвращения. Он смотрел на эту картину, его лицо под шлемом исказилось гримасой тошноты. – Что это..?

Ночеврюзека стояла неподвижно, как изваяние. Ее взгляд скользил по ползающим младенцам, по присоскам к розеткам, по мертвенно-бледному свету. В ее глазах не было ни страха, ни отвращения. Была лишь глубокая, ледяная пустота, еще более бездонная, чем глазницы зомби. Она медленно подняла руку, указывая на одного из младенцев, присосавшегося особенно близко.
– Смотри... – ее голос был тихим, безжизненным. – Бюджет... после оборонной закупки. Глаза младенца-зомби, точнее, его пустые впадины, действительно напоминали цифры на опустошенной казенной ведомости – ноль, ноль, ноль. Безжизненные, бездонные нули.

Ржевский сплюнул в серую слизь. Плевок лег белесым пятном, которое тут же начало впитываться.
– Питомник... – прошипел он. – Как в нашем тылу... в сорок втором... Детишки... сироты. Ползали. Копошились у кухни... Жрали отбросы... воняли... Он затянулся, дым смешался с пылью. – Только те... хоть кричали... иногда...

Вирабилио вдруг встряхнулся. Казалось, видение ада перед ним пробудило в нем не ужас, а привычный, грязный азарт. Он судорожно полез в складки своего скафандра, извлек оттуда нечто. Пачка флешек. Но какие это были флешки! Они не были новенькими, блестящими. Они были липкими. Покрытыми каким-то темным, вязким налетом, похожим на засохшую кровь или техническую смазку. Некоторые были погнуты, поцарапаны. Они казались теплыми, будто только что извлечены из чьего-то живого тела. Он поднял пачку вверх, словно трофей, его голос сорвался на визгливый, неприятный крик, разрывающий булькающую тишину планеты:
– Крики фей! Свежайшие крики фей! Самые чистые вибрации ужаса! Несуществующая боль по доступной цене! Кто покупает?! Запечатленный кошмар! Лучшее средство от скуки!

Его крик эхом отразился от скал, но не вызвал никакой реакции у ползающих младенцев. Они продолжали свое мерзкое бульканье и сосание энергии. Вирабилио размахивал пачкой липких флешек, его движения были истеричными, отчаянными. Капли пота, смешанные с серой пылью, стекали по его вискам под шлемом. Запах от него пошел новый – запах отчаяния и дешевой авантюры, смешанный с металлическим душком флешек.

Ночеврюзека не удостоила его криков даже взглядом. Ее внимание привлекло другое. Неподалеку, наполовину засыпанный серой слизью, покосившийся на обломках какого-то циклопического, давно разрушенного монумента (возможно, статуи, изображавшей нечто с множеством щупалец), стоял броневик. Старый, допотопный. Его корпус был покрыт толстым слоем той же пыли-слизи, сквозь которую проступали ржавые пятна, сколы краски, следы от попаданий чего-то мелкого и острого. Он выглядел как гигантский, доисторический жук, застывший в агонии.

Ночеврюзека медленно, словно в трансе, направилась к нему. Ее шаги в липкой пыли были тяжелыми, но решительными. Она игнорировала Вирабилио с его флешками, игнорировала булькающих младенцев, игнорировала циничный взгляд Ржевского. Она подошла к броневику, ее рука в грязной перчатке скользнула по холодному, шершавому, покрытому слизью и ржавчиной борту. Затем, с неожиданной ловкостью, она взобралась на его корпус, на башню, встав под мертвенно-бледный свет пульсара.

И началось. Не стриптиз. Ритуал самоосквернения под мертвым светом. Она не торопилась. Каждое движение было медленным, плавным, почти гипнотическим, но исполненным не эротизма, а глубокой, отрешенной скорби и ярости. Она начала расстегивать крепления своего скафандра. Пластик скрипел, заедал от грязи. Сначала она сняла перчатки, бросив их вниз, в серую слизь. Руки были бледными, почти прозрачными, с тонкими синими прожилками, но сильными, жилистыми. Пальцы дрожали лишь слегка. Затем она расстегнула нагрудник. Под ним была не гладкая кожа, а потрепанная, серая майка, пропитанная потом и слившаяся с телом. Она стянула верхнюю часть скафандра до пояса. Кожа на спине и плечах была такой же бледной, покрытой мелкими царапинами и синяками, какие оставляет тесная, грязная броня. Подмышки были темными от пота.

Она стояла на башне броневика, полуобнаженная под холодным светом пульсара, над полем копошащихся младенцев-зомби. Ее фигура была не соблазнительной, а изможденной и трагичной. Ребра проступали под тонкой кожей, ключицы были острыми. Она начала двигаться. Не танцевать. Извиваться. Медленно, ритмично, как змея под дудку заклинателя. Ее руки поднимались и опускались, описывая плавные, но лишенные грации дуги. Голова была запрокинута назад, обнажая тонкую шею с напряженными жилами. Глаза были закрыты. На ее лице – не экстаз, а маска страдания и пустоты. Броня скафандра на поясе и ногах тускло отсвечивала, отражая бледный свет, создавая вокруг нее слабое, призрачное сияние. Запах пота от нее стал отчетливее – кислый, соленый, животный, смешиваясь с общей вонью планеты. Казалось, она пыталась сбросить с себя не только скафандр, но и всю грязь, весь абсурд, всю немыслимую пошлость их существования, вывернув наизнанку свою израненную душу перед равнодушным взглядом мертвой звезды и пустых глазниц младенцев-зомби.

Ржевский наблюдал. Прислонившись к все еще теплому, шипящему от остывания борту «Комишковреда», он не сводил с нее своих мутных глаз. Дым его самокрутки стелился низко над землей, цепляясь за серую слизь, как ядовитый туман. Он не улыбался. Не возбуждался. В его взгляде было что-то вроде... узнавания. Глубокого, горького узнавания.

– У нас... в полку... – начал он тихо, его голос был хриплым, как шелест сухих листьев по камню. – ..под Сталинградом... Зима. Сорок второй. Мороз... собачий. Он сделал паузу, затянулся. Дым выходил клубами, смешиваясь с парой от его дыхания. – Была... одна. Катюша. Так звали. Огонь-девка. Не от "Катюши" ракетной... От огня... в глазах. Он кивнул в сторону Ночеврюзеку. – Такая же... худая... злая. Отчаяние... на лице.
Ржевский замолчал, его взгляд ушел куда-то далеко, в прошлое, пахнущее гарью, кровью и ледяным ветром.
– Танцевала... – продолжил он, почти шепотом. – Прямо на установке... нашей "Катюши". Посреди снега... под вой ветра. В шинелишке рваной... Босиком... почти. Движения... Резкие... как выстрелы. Глаза... горели. Он снова замолчал, потом резко выдохнул дым. – Красиво... Merde... Красиво и страшно... Как предсмертный бред...
Он посмотрел на Ночеврюзеку, на ее медленные, скорбные движения под пульсаром.
– Потом... – голос Ржевского стал еще тише, жестче. – ..ну, знаешь... что потом. Залп дали... Огонь... он разный бывает, девка. Одних греет... других... сжигает дотла. Он бросил окурок самокрутки в серую слизь, где тот с шипением погас. – Этот свет... – он кивнул на мертвенно-бледный пульсар, – ..не греет. Только... подсвечивает дерьмо..

Ночеврюзека, казалось, не слышала его. Она продолжала свой медленный, отрешенный танец-стон под холодным светом, над полем булькающих младенцев, присосавшихся к трещинам в скалах, из которых сочилась энергия и едкая вонь. Вирабилио, опустив руку с липкими флешками, смотрел на нее с тупым недоумением, смешанным с раздражением. Ржевский достал новую самокрутку, его лицо в тени брезентового капюшона было нечитаемо. Пупсардия булькала, сосала и молча наблюдала.

Глоссарий

Кокпит (англ.) Кабина лётного экипажа
Пульсар - космический источник гамма излучений в виде периодических всплесков, отражаемых от поверхности
obsc;ne (фр. )  боже мой
Merde ( фр. ) черт