Глава III

Глава Третья: Суп из Блох и Воронка Истории

Найти Свящиминеруса было делом не навигации, а следования за зловонием. Запах Пупсардии – тяжелый, пыльный, пропитанный сладковатой гнилью младенцев-зомби и озоновой горечью энергетических трещин – стал лишь фоновой нотой к новой, всепоглощающей симфонии смрада. Он нарастал по мере их движения по серой, липкой пустыне: сначала как далекий шлейф гари от сожженных архивов, потом – как концентрированная вонь пережаренного подсолнечного масла, в котором жарили тухлую рыбу. И наконец, он обрушился на них стеной: невыносимый коктейль из тухлых яиц, прогорклого жира, старой канализации и чего-то неописуемо кислого, словно желудочный сок, смешанный с бензином.

Они шли, вернее, буквально продирались сквозь эту обволакивающую вонь, словно через физически плотную субстанцию. Она въедалась в пластик скафандров, просачивалась сквозь микротрещины, оседала на языке липкой пленкой горечи. Вирабилио кряхтел, его дыхание под шлемом стало хриплым и частым, как у астматика. Ночеврюзека шла, стиснув зубы, ее лицо под забралом было искажено гримасой предельного отвращения, глаза сужены до щелочек, но в них горел холодный огонь целеустремленности. Ржевский шел, не обращая внимания, лишь глубже затягиваясь своей вонючей самокруткой, словно пытаясь перебить один смрад другим, более знакомым. Его мутные глаза были спокойны, как у бывалого могильщика на свалке.

И вот она... Воронка...

Слово "гигантская" не передавало масштаба. Это была бездна. Геологическая катастрофа, космическая язва, прорвавшаяся на поверхность планеты. Ее края, неровные, обугленные, уходили за горизонт, теряясь в серой мгле Пупсардии. Но не размер поражал. Запах был физической силой, выворачивающей внутренности. Он исходил из черного, бездонного жерла, пульсируя волнами тошнотворной теплоты. Это был запах концентрированной Истории: пыль веков, пропитанная кровью и потом; тлен пожелтевших документов; гарь сожженных библиотек и городов; сладковатый дух разлагающихся утопий; едкая кислота предательства; прогорклый жир бюрократии; и под всем этим – неистребимое, гнилостное амбре человеческой глупости, возведенной в абсолют. Воздух над воронкой колыхался, как над раскаленным асфальтом в зной, искажая свет мертвого пульсара.

А из самого жерла валил дым. Не белый, не черный. Грязно-желтый. Цвет застарелого никотинового налета на пальцах заядлого курильщика, цвет гноя, цвет увядших, ядовитых цветов. Он был густым, вязким, стелющимся по краям воронки, как жидкая грязь, и медленно поднимался вверх тяжелыми клубами, похожими на клубящиеся испарения от гигантской помойки. Он не рассеивался, а зависал в воздухе, усиливая смрад, делая его осязаемым, липким. Этот дым был видимым дыханием Истории– затхлым, отравленным, несущим в себе микрочастицы всего, что она перемолола.

У самого края пропасти, там, где обугленная земля еще была твердой, сидел Свящиминерус. Он не просто сидел. Он совершал ритуал. Перед ним, на треножнике из обгоревших труб, стоял огромный, закопченный котелок. Под котелком пылал костер, но огонь был странным – не желто-красным, а синевато-фиолетовым, холодным на вид, но от него исходил жар, искажающий пространство. Сам Свящиминерус был покрыт слоем липкой, желтоватой сажи. Его одежда (если это была одежда, а не наросшая короста фанатизма) сливалась с обугленным грунтом. Его лицо было не видно – лишь два безумных, горящих огнем фанатичного экстаза глаза в прорези капюшона, да рот, растянутый в орущей гримасе.

В котелке кипело. Не булькало, не клокотало. Щелкало. Громко, яростно, с каким-то неистовым, насекомоидным бешенством. Это был звук лопающихся под давлением панцирей, трескающихся хитиновых оболочек. Над котелком стоял столб пара, но не чистого водяного, а желтоватого, вонючего, несущего в себе тот же невыносимый букет смрада, но с новой, доминирующей нотой – горькой, острой, как перец, и одновременно тошнотворно-сладкой, как разлагающаяся падаль. Это был запах блох. Миллиардов блох, сваренных заживо.

Свящиминерус мешал. Он делал это не черпаком, а обугленной, похожей на человеческую, берцовую кость. Он водил ею в кипящей, щелкающей жиже с методичной, почти религиозной тщательностью, словно алхимик, помешивающий философский камень. Время от времени он швырял в котелок горсти распечаток. Не бумаги. Распечаток твитов. Желтых, ветхих, с выцветшими буквами давно забытых чиновников, политиков, ботов. "Укрепляем обороноспособность!" "Экономика растет!" "Счастливы вместе!". Бумага мгновенно темнела, скручивалась, растворялась в кипящей блошиной массе, добавляя в запах ноту пыли архивов и чернильной лжи.

– ВГАРЮЩЕХАСКИНГ!– его голос рвался из глотки, не криком, а скрежещущим ревом, как будто ржавая шестерня пытается провернуться в горле. Звук был громче щелкающих блох, заглушая даже далекое бульканье младенцев-зомби. – ЭТО НЕ АТТРАКЦИОН, ИДИОТЫ! – он не орал в их сторону, он вещал в черное нёбо воронки, в ее дымящееся жерло. – ЭТО ПРЫЖОК! В КИШКУ ИСТОРИИ! В ЕЕ ГНИЛУЮ, ПЕРЕВАРЕННУЮ УТРОБУ!Берцовая кость с силой ударила о край котелка, разбрызгивая вонючую жижу. – ЕДИНСТВЕННЫЙ ЧЕСТНЫЙ ВЫХОД! ВСЕ ОСТАЛЬНОЕ – ПРЕДВЫБОРНАЯ ЛОЖЬ И САНКЦИОННОЕ ГОВНО!

Запах ударил в носы с новой силой. Смесь вареных насекомых, горелой бумаги, человеческой кости и безумной одержимости Свящиминеруса была невыносимой. Вирабилио, вечный дурак, ведомый не любопытством, а каким-то идиотским, коммерческим инстинктом ("А что там, на дне? Может, рынок? Антиквариат? Призраки знаменитостей на продажу?"), сделал несколько неуверенных шагов к самому краю воронки. Он наклонился, пытаясь заглянуть в черное, дымящееся жерло, изрыгающее волны невыносимой вони.

– Эй, Свящ... Свящиминерус! – его голос прозвучал жалко, неуверенно, теряясь в грохоте щелкающих блох и реве пророка. – А что там... внизу-то? Правда... история? Или просто... дерьмо?

Время замедлилось. Свящиминерус даже не повернул головы. Он продолжал мешать свою щелкающую похлебку. Ночеврюзека замерла, ее рука инстинктивно потянулась к несуществующему оружию на поясе. Ржевский прищурил свои мутные глаза, затягиваясь до хрипа.

Вирабилио наклонился еще ниже. Его тень упала в зияющую черноту.

И тут бездна ответила. Не звуком. Вакуумом. Не космической пустотой, а сверхплотным, ненасытным всасыванием. Воздух вокруг Вирабилио схлопнулся с глухим, влажным ХЛОПКОМ, как при захлопывании гигантской мокрой двери. Его не потянуло. Его вырвало с места и втянуло в черное жерло. Бесшумно. Мгновенно. Без всплеска, без крика. Один момент он стоял на краю – неуклюжий, вонючий силуэт в грязном скафандре. Следующий момент – его не было. Лишь клочок какого-то тряпья, сорванный с его скафандра, еще секунду трепыхался на раскаленном воздухе над жерлом, а потом тоже был втянут в черноту. И снова только щелканье блох, рев Свящиминеруса и всепоглощающая вонь.

Ржевский медленно выдохнул струю едкого дыма. Он посмотрел на то место, где только что стоял Вирабилио, потом на безумно помешивающего Свящиминеруса, потом в черное жерло воронки. Его лицо не выражало ни удивления, ни страха. Только глубокую, усталую циничность. Он поправил свою промасленную, вонючую фуражку, сдвинув ее на затылок.

– «Эх... »– протянул он с каким-то почти философским сожалением.
- Голос его был хриплым, как скрип ржавых петель. – «Эх, как жить...мне б такую тягу... »Он сделал многозначительную паузу, почесав грязным ногтем всклокоченную щетину на щеке. –« ...не здесь, знаешь... а... ниже спины.» Он мотнул головой в сторону воронки. «– Всех кредиторов... всех этих... начальников-кровососов... всех, кто должен...» Он смачно плюнул в сторону жерла. Плевок не долетел до края, упал на обугленную землю и тут же начал шипеть, испаряясь от жара. «– ...вот туда б их. Одним глотком. Райская дыра... И тишина.»

Ночеврюзека не проронила ни звука. Она смотрела на черное жерло, где исчез Вирабилио. Но не в ужасе. Ее взгляд был пустым и холодным, как лед на мертвой планете. В нем читалось лишь подтверждение чего-то давно известного, ожидаемого. Абсурд поглотил дурака. Логично. Предсказуемо. Она повернулась и медленно пошла обратно к едва видимому в серой дымке "Комишковреду", ее фигура растворялась в желтой мгле, исходящей от воронки. Ее скафандр, покрытый липкой пылью Пупсардии, теперь впитал и новую вонь – вонь Истории, сваренной из блох и твитов.

Ржевский остался стоять. Он наблюдал, как Свящиминерус, не обратив ни малейшего внимания на исчезновение Вирабилио, продолжал свое сакральное действо. Пророк вытащил из какого-то мешка новую горсть живых, прыгающих блох. Они были огромными, размером с ноготь большого пальца, черными, лоснящимися, с мощными задними лапами. Они пытались прыгать, вырываться, но Свящиминерус с размаху швырнул их в кипящий котелок. ЩЕЛК! ЩЕЛК! ЩЕЛК! – зазвучало яростнее, отчаяннее. Он добавил новую пачку пожелтевших твитов: "Инновации!", "Прорыв!", "Стабильность!". Бумага зашипела, почернела, растворилась в блошином бульоне. Запах стал еще гуще, еще невыносимее – теперь в нем явственно ощущалась сладковатая нота сгоревшей плоти, хотя никакой плоти, кроме блошиной, в котелке не было. Или была? История ведь питается всем.

Ржевский покачал головой, доставая из складок брезента новую порцию вонючего табака и газетной бумаги для самокрутки. Его пальцы, толстые, неуклюжие, покрытые грязью и шрамами, выполняли работу автоматически.
"– Супчик..." – пробормотал он себе под нос, прикуривая новую цигарку от тлеющего конца старой. Дым смешался с желтым чадом воронки. "– Как в сорок третьем... под Курском. Варили... из чего придется. Жуки... крысы... кора деревьев... А блох..." – он усмехнулся, обнажив желтые зубы, – "...тех и варить не надо. Сами в котел прыгали... с голодухи." Он глубоко затянулся, выпуская клубы сизого дыма прямо в лицо невидимому призраку прошлого. "– Только те блохи... хоть кровь сосали... а не дерьмо... как эти..." Он кивнул в сторону котелка Свящиминеруса, где щелканье постепенно стихало, блохи доходили до готовности. "– История... она всегда... одним дерьмом пахнет. Только упаковка... разная."

Он стоял так еще некоторое время, допивая свою самокрутку до самого фильтра, вдыхая смрад Воронки Истории и Супа из Блох, как вдыхал когда-то запах пороха, крови и горящей техники. Для него это была не философия. Это была физиология выживания в вечном дерьме. Потом он развернулся и медленно заковылял вслед за Ночеврюзекой, его фигура, сгорбленная, обвитая брезентом и дымом, растворилась в той же желтой мгле, унося с собой последнее подобие здравого смысла в этом уголке космической похабени. На краю бездны остался только Свящиминерус, безумный жрец, помешивающий свою кипящую жертву Истории, под мерный аккомпанемент последних, затихающих ЩЕЛЧКОВ и под неумолчный рев его пророчеств, поглощаемый черным жерлом Воронки. Вонь висела над Пупсардией плотным, непробиваемым саваном.