Глава V

Глава Пятая: Есенин и Твиттер-Тролль

Агония «Комишковреда» была не взрывом, не катаклизмом. Это был процесс внутреннего распада, медленный, влажный, невыносимо отвратительный в своей интимной откровенности. Корабль не ревел – он булькал. Звук шел из самых глубин его металлических чресел, из разорванных трубопроводов и пробитых резервуаров. Это было глубокое, мокрое клокотание, словно гигантский, умирающий от диспепсии желудок пытался переварить собственную вывернутую наизнанку начинку. С каждым таким булькающим спазмом корабль выплевывал наружу фрагменты своего нутра. Не искрящие детали фантастических механизмов, а черные, маслянистые экскременты – перекрученные поршни, покрытые липкой смесью охлаждайки и смазки; обломки шестерен, похожие на гнилые зубы; клубки проводов, как синюшные, оплетенные слизью кишки. Все это вылетало из прорванных швов обшивки и развороченных люков, застывая в мерзких, бесформенных сгустках на еще теплом от трения трюмном полу или улетая в холодную темноту ангара, оседая на стенах и потолке черными, блестящими струпьями.

Запах был концентрированной адской смесью. Основа – всепроникающая вонь перегретого машинного масла, густая, удушающая, как смог над нефтеперегонным заводом. К ней примешивался едкий, химически-острый дух антифриза, сладковатый и ядовитый, разъедающий ноздри. Сквозь эту базовую гармонию пробивался тошнотворный смрад горелой изоляции – запах тления пластика, резины, пропитанной маслом пакли, напоминающий сожженные отходы на городской свалке в безветренный день. И поверх всего – тонкая, но неистребимая нота паленой органики, возможно, остатков какого-то биологического компонента системы жизнеобеспечения, превращенного в уголь и пепел. Воздух стал густым, как кисель, им нельзя было дышать – его приходилось продирать сквозь себя, ощущая, как мельчайшие частицы гари и масляного тумана оседают на языке, в горле, в легких, оставляя послевкусие горечи и тлена.

В центре этого индустриального чистилища, стоя на коленях в луже черно-бурой жижи – смеси охлаждающей жидкости, машинного масла и бог весть чего еще – орал Свящиминерус. Но его крики уже не были полны безумной энергии «Вгарющехаскинга». Это был хрип утопающего в собственной тщетности. Слезы или пот (а может, и то, и другое) струились по его грязному, искаженному гримасой отчаяния лицу, смешиваясь с масляной пылью, образуя на щеках грязные, серые дорожки. Он колотил кулаками по корпусу топливопровода – огромной, прорванной трубе, из которой сочилась не топливо, а та же маслянистая жижа. Его голос рвался, захлебываясь, звучал сипло и безумно:

– Заправьте его! Чем угодно! Слышите?! Чем угодно! Стихами! Дайте ему стихи! Есенина! «Не жалею, не зову, не плачу...»– Он выкрикивал строчки, словно заклинания, его глаза, дикие, налитые кровью, метались по ангару, выискивая спасение в глазах Вирабилио и Ночеврюзеку, но встречали лишь пустоту или отвращение. – «...Все пройдет, как с белых яблонь дым!» – завыл он, и его голос сорвался на визг. – Дайте ему дыма! Дайте ему эту... эту проклятую грусть! Он же... он же тоже увяданья золотом охвачен! Как мы все! Засуньте ему в глотку этот... этот светлый стих!

Ночеврюзека стояла чуть поодаль. Ее фигура, все еще полузакутанная в остатки скафандра, казалась вырезанной из серого камня. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, запачканном сажей и масляными брызгами. Ее глаза, холодные и пустые, как глазницы младенцев-зомби на Пупсардии, смотрели на корчащегося Свящиминеруса без тени сочувствия или понимания. Лишь когда он выкрикнул «Есенина», в ее взгляде мелькнуло что-то – не надежда, а мертвая, автоматическая решимость. Она молча повернулась и шагнула сквозь масляный туман вглубь тонущего корабля.

Она вернулась через несколько минут. В ее руке был томик. Не новое, глянцевое издание. Это был потрепанный, дешевый томик в картонном переплете, углы которого были стерты до трухи, корешок перекосился и треснул. Обложка, когда-то, возможно, голубая или зеленая, потемнела от времени и грязных пальцев, покрылась жирными пятнами. Буквы названия и имени автора выцвели, стали едва различимыми.
Бумага внутри пожелтела, стала рыхлой, впитав в себя запахи десятилетий – пыли библиотечных подвалов, дешевого табака, человеческой тоски. Книга пахла не чернилами и клеем, а затхлостью заброшенного чердака и слезами невостребованной грусти.

С абсолютной, леденящей душу серьезностью Ночеврюзека подошла к зияющей ране топливопровода. Из прорыва сочилось, булькало, вырывались пузыри маслянистой жижи, издавая тихие, противные хлюпающие звуки. Она не колеблясь ни секунды. Сунула потрепанный томик прямо в черную пасть разрыва. Бумага мгновенно напиталась маслом, потемнела, буквы на обложке поплыли, сливаясь в грязное пятно. Страницы разбухли, превращаясь в кашеобразную массу, впитывая в себя грязную субстанцию, как губка.

И случилось нечто. «Комишковред» содрогнулся. Не как от взрыва, а как от глубокой, внутренней судороги. Весь его корпус затрещал, заскрипел, словно кости старика, встающего с постели. Из раны топливопровода вместо бульканья вырвался протяжный, хриплый стон, похожий на предсмертный вздох. Или... на последнюю строчку стихотворения, прочитанного на выдохе. Корабль замер, дрожа всем своим изношенным телом.

Тишина. Густая, маслянистая, давящая. Даже бульканье прекратилось. Свящиминерус замер, уставившись на прорванную трубу с торчащим из нее масляным комком бумаги, бывшим когда-то книгой. Его рот был открыт, дыхание прерывисто. Вирабилио, наблюдавший из-за угла какого-то исковерканного агрегата, замер, притихший, его глаза расширились от какого-то смутного, идиотского ожидания.

И тогда из другой трещины – не в топливопроводе, а в самой обшивке корабля, там, где металл был тоньше и гнилее, – раздался звук. Не взрыв. Не скрежет. Хлюпающий звук. Как будто огромный, наполненный жидкостью пузырь лопнул изнутри. Сопровождал его короткий, резкий визг– не механический, а странно... младенческий. Отвратительный, пронзительный звук новорожденного, но лишенный невинности, наполненный сразу же обидой и требовательностью.

Из трещины, с противным шлепком, выпало нечто. Нечто маленькое. Липкое. Оно упало в лужу маслянистой жижи на трюмном полу, забилось, захныкало тем же визгливым, нечеловеческим плачем. Это был Твиттер-тролль.

Его размером не больше младенца, но сходство на этом заканчивалось. Кожа была не розовой, а серовато-прозрачной, как у медузы, покрытой тонким слоем маслянистой, желтоватой слизи. Она пульсировала, как будто под ней что-то двигалось. Черты лица были нечеткими, расплывчатыми, как плохая пластическая операция – огромный, беззубый рот, маленькие, близко посаженные глазки-бусинки, почти лишенные век, крошечный, вздернутый нос-пуговка. На нем был памперс. Не белый и пушистый, а грязно-серый, одноразовый, дешевый, с напечатанным на липучке логотипом правящей партии – символ, уже заляпанный маслом и слизью.

Тролль захныкал, его крошечные ручки и ножки судорожно задергались в масляной луже. Он не пытался встать. Он потянулся. Не к теплу, не к матери. Его липкие, масляные пальчики с неожиданной цепкостью потянулись к ближайшему блестящему предмету – к смартфону Свящиминеруса, валявшемуся на ящике с инструментами. Он издал новый звук – не плач, а нечто вроде жадного повизгивания, как щенок, учуявший еду.

Свящиминерус остолбенел. Он смотрел на это существо, вывалившееся из кишки его корабля, его «дитя», порожденное Есениным и машинным маслом. Его лицо, еще секунду назад искаженное отчаянием, стало абсолютно пустым. В его глазах не было ни удивления, ни ужаса, ни радости. Было лишь полное, тотальное осознание абсурда, достигшего своей кульминационной точки. Он медленно опустился на колени прямо в масляную лужу, не отрывая взгляда от тролля, тянущегося к его смартфону.

Ржевский наблюдал за всем этим, прислонившись к стене в тени. Он не удивился. Не возмутился. На его выветренном, покрытом шрамами лице играла кривая, философски-горькая усмешка. Он медленно прикурил новую самокрутку от старой, втягивая едкий дым. Его мутные глаза, цвета заплесневелой воды, смотрели на захлебывающийся корабль, на орущего Свящиминеруса, на каменную Ночеврюзеку, на липкого тролля в партийном памперсе.
– Все мы... – начал он тихо, его голос был хриплым, как скрип ржавых качелей. – ..внутри... немножко тролли. Он выпустил струйку дыма, наблюдая, как она клубится в масляном тумане. - Особенно... с утра. После парада...– он кивнул в сторону памперса с логотипом, ...после торжественных речей... по телеку. Когда живот... полон каши... пайковой... а душа... пуста. Он сделал глубокую затяжку, его грудь с хрипом втянула едкий воздух. – В сортире... – добавил он с особой, циничной убежденностью, – ...эта истина... открывается... во всей красе. Как гнойник... который наконец прорвало.

Твиттер-тролль дополз до смартфона. Его липкие пальчики обхватили скользкий корпус. Он притянул его к себе, к своему масляному тельцу. Крошечные глазки-бусинки загорелись тусклым, ненасытным светом. Он тыкнул липкой, неразвитой ручонкой в экран, оставив жирный развод. На замасленном стекле мелькнул значок приложения. Началось. Рождение нового голоса в хоре вселенской похабени было ознаменовано не криком, а первым, визгливым, безграмотным троллингом в только что созданном аккаунте. «Комишковред» тихо хлюпнул в ответ, исторгнув из другой трещины облачко едкого дыма и несколько черных, масляных капель – слезы по своей погубленной поэзией душе.