Чёрная суббота

В сорок три года я снова отправилась в командировку за границу — на этот раз старшим инженером команды Mercedes-Benz на «24 часах Ле-Мана». Со мной поехала Клареноре, моя четырнадцатилетняя дочь. Эрих остался в Штутгарте.

За несколько дней до отъезда мы с Эрихом и Клареноре обсуждали предстоящую гонку в уютной гостиной нашего дома.

— Я слышала, что Jaguar применил дисковые тормоза, — сказала Клареноре с горящими глазами. — Это сильно уменьшает перегрев и повышает эффективность в дождь. Увеличение ускорения замедления позволяет иметь более высокую среднюю скорость — пилот может начинать тормозить чуть позже.

Эрих кивнул:
— Да, это большой шаг вперёд. В наших Mercedes пока барабанные тормоза. Они надёжны, но подвержены перегреву на длинных спусках.

— Мы не можем позволить себе экспериментировать с новинками, которые не доказали свою надёжность, — вмешалась я. — Патенты на дисковые тормоза у других компаний, и получить их без лицензий невозможно.

Клареноре нахмурилась:
— Всё равно, звучит, будто Jaguar выиграет не только за счёт двигателя, но и за счёт тормозов.

— Может быть, — признала я. — Но мы выигрываем за счёт целого комплекса: двигатель, аэродинамика, меньший вес магниевого кузова.

— Если бы у наших тормозов была такая же эффективность, — заметил Эрих, — это изменило бы расклад.

— Расклад и так в нашу пользу. Уверена, SLR будут лидировать, — улыбнулась я. — Финал покажет, кто впереди.

На следующее утро перед отъездом я с сомнением взглянула на Клареноре:
— Ты уверена, что справишься с этой машиной? — Я смотрела на блестящий серебристый Mercedes-Benz 300SL с открывающимися вверх дверями-крыльями.

Она засмеялась, глаза горели азартом:
— Мама, я не собираюсь гонять, просто хочу помочь тебе.

Машина была спортивная, мощная, но азарт дочери я понимала, принимала и уважала.
— Ладно, — решила я. — Будешь вести. Но при одном условии: никакого злоупотребления спортивным характером и никаких нарушений правил дорожного движения. Едем спокойно, соблюдая все нормы. Особенно во Франции.

Клареноре кивнула, будто получила самый ценный подарок. Она знала — это доверие, и не собиралась его не оправдать.

Так мы и отправились в путь. Наше путешествие было актом чистой свободы. Мы мчались по просторным немецким автобанам и живописным французским дорогам. Между нами было полное взаимопонимание, почти взаимная влюблённость матери и дочери, не требующая слов. У нас был прекрасный фотоаппарат Voigtlander имеющий автоспуск, много пленки, малогабаритный репортерский штатив, и мы снимали плёнку за плёнкой. Дерзкие, провокационные кадры, которые мы в шутку собирались отдать заводским рекламщикам, разрешив публиковать всё.

Вот мы на фоне Эйфелевой башни, машина с поднятыми вверх "крыльями". Вот мы на балконе парижского отеля, обнажённые, с утренними чашками кофе и сигаретами. В этом парижском отеле у нас состоялся один из тех разговоров, которые так сближают мать и дочь.

— Всё хорошо в меру, — сказала я, выпуская в утренний воздух тонкую струйку дыма. — Не больше бокала очень хорошего вина. Небольшая, не "от пуза" порция еды, чтобы выходить из-за стола с лёгким чувством голода. Не больше одной сигареты в неделю, но такой, чтобы она принесла настоящее удовольствие.

Клареноре, сидевшая напротив в одном лёгком халате, кивнула, делая глоток кофе.
— И в плане самоудовлетворения тоже? — спросила она с лукавой улыбкой.

Я рассмеялась.
— Тоже. Редко, но хорошо. И явно не чаще сигарет.

Она знала, что я с ней откровенна. Я сама, будучи ещё ребёнком, открыла для себя это удовольствие, и считала своим долгом просветить дочь, когда та была ещё совсем маленькой. Знание своего тела — это основа свободы.

А вот наш самый смелый кадр: немецкий автобан, Клареноре, нагая, ведёт машину, спидометр показывает 200 км/ч. Двери-крылья подняты, это почти кабриолет. Я, тоже обнажённая, сижу рядом, и, высунув правую руку с фотоаппаратом в дверной проём, отвожу её вверх и назад, чтобы поймать в объектив её развевающиеся волосы, дорогу и наши счастливые лица.

Когда Клареноре была одета, её стиль был подчёркнуто простым: белая футболка с большой трёхлучевой звездой, юбка, шорты или брюки. Никаких каблуков, бус и серёжек — она с гордостью говорила, что не прокалывала уши. Это был наш мир, где не существовало ни войны, ни предрассудков, только скорость, свет и свобода.

Ле-Ман кипел предгоночной лихорадкой. Воздух дрожал от рёва моторов. Вокруг нас французы с жаром болели за свои Talbot и Bugatti, бросая на нас, немцев из команды Mercedes, косые, неприязненные взгляды.

И тут они появились. Две серебряные стрелы. Сначала машина Фанхио и Мосса, за ней — Клинга и Симона. Наши! Они пронеслись мимо, уверенно лидируя, и я увидела, как вспыхнули глаза Клареноре. Она знала этих пилотов лично, она жила этими гонками.

— Они лидируют, мама! Первые! — крикнула она, и в следующий миг, поддавшись чистому, безудержному порыву радости, одним движением сдёрнула с себя белую футболку с большой чёрной трёхлучевой звездой.

Встав прямо на валу, отделяющем трассу от зрителей, оставшись топлес, она взмахнула футболкой над головой, как знаменем победы.
— Я буду инженером Daimler-Benz! — кричала она, приветствуя наших гонщиков.

Французская толпа вокруг нас замерла, а затем взорвалась возмущённым гулом. Этот жест был пощёчиной. Немецкая девчонка, полуголая, празднующая превосходство, реальное превосходство немецких машин на их земле, всего через десять лет после войны.

— Посмотрите на эту маленькую boche! — прошипел кто-то рядом. — Совсем стыд потеряла. Так нагло болеть за оккупантов...

Клареноре, не опуская футболку, резко обернулась. Её радость как рукой сняло, глаза метали молнии.
— Вот уж кто молчал бы, если бы не ваш кровавый бунт, названный великой французской революцией! — её голос звенел, перекрывая шум. — Не было бы вашего примера — не было бы революций в России и Германии. Мы все жили бы тихо и мирно. Как жили тысячелетия.  Как до сих пор живут на моей родине, в Швейцарии!

Это было последней каплей. Толпа взревела.
— Да как ты смеешь! Соска! — заорал мужчина с красным лицом. — Сначала сиськи отрасти, потом будешь их показывать и нас истории учить!

Кто-то грубо толкнул её в плечо. Её начали оттеснять от трассы.
— Убирайся! — кричали со всех сторон. — Или мы вызовем полицию!

Под напором враждебной толпы Клареноре пришлось отступить на несколько метров вглубь, к боксам. Униженная, с горящими от слёз ярости щеками, она всё ещё сжимала в руке свою футболку-флаг. Именно с этого нового, менее удачного места она и увидела, как Jaguar Майка Хоторна резко затормозил у входа в боксы, а прямо за ним несётся третья серебряная стрела — машина французского гонщика Пьера Левега. Она приветствовала его, прыгая, крича и размахивая футболкой.

Следующий миг — авария.

Mercedes Левега под номером 20 взмыл в воздух, летел прямо на зрителей за земляным валом.

Время остановилось.

Удар. Взрыв.

Я инстинктивно закрыла лицо руками от жара, а когда опустила их — увидела ад. Жаркое пламя горящего бензина вдруг померкло на фоне ослепительно вспыхнувшего магниевого кузова.

Пламя. Дым. Крики.

И я не видела Клареноре.

Она стояла там. Прямо там, где сейчас полыхало пламя.

Седина прорезалась в моих волосах в эти минуты. Я почувствовала это — странное холодное покалывание у корней.

Я побежала.

Ноги сами несли меня через толпу, через барьер, к месту, где только что был Mercedes. Воздух обжигал лёгкие — запах горящего бензина и металла, сладковатый, тошнотворный запах горелой плоти.

Первым, кого я увидела, был мужчина без ноги. Он сидел на земле, смотрел на обрубок и не кричал — просто смотрел, будто не понимая.

— Aidez-moi... помогите... — прошептал он.

Я присела, сняла свой пояс, затянула ему жгут выше раны. Руки делали всё автоматически, но в голове была только одна мысль: жива ли Клареноре?

Я встала и пошла дальше. Женщина с обожжённым лицом тянула за руку ребёнка. Я помогла ей подняться, указала на спасателей. Дальше. Везде тела. Раненые. Стонущие. Неподвижные. Я бежала, спотыкаясь о горячие обломки, и кричала её имя.

— Клареноре! Клареноре!

Голос потонул в криках, в рёве пламени.

Клареноре знала, что меня не было рядом, я в момент аварии была далеко. Она не пыталась меня найти, видя, как я помогаю людям, перевязываю раны, не теряя самообладания. Она была в шоке, но понимала: её царапины и ожоги — ничто по сравнению с тем, что происходит вокруг. И она тоже стала помогать. Утешала плачущего мальчика, помогала женщине найти мужа. Она посильно помогала.

И вдруг увидела: огромный, искорёженный двигатель от машины Левега лежал на ноге мужчины. А к нему медленно подбирался огонь — растекающийся по земле горящий бензин. Она бросилась к нему, попыталась сдвинуть тяжёлый и очень горячий мотор. Бесполезно.

И тут она увидела меня — я как раз помогала кому-то подняться совсем рядом.
— Мама, помоги! — крикнула она.

Я обернулась. Наши глаза встретились на долю секунды — и этого было достаточно. Я бросилась к ней. Мы вдвоём, объединив силы, упёрлись в горячий металл. Мышцы свело от напряжения, пальцы и ладони от ожога.
— Ещё! — крикнула я.

И мотор поддался. Мы смогли перевалить его в сторону, освободив раздробленную ногу несчастного. Вдвоём мы оттащили его подальше от огня и позвали спасателей. Пылающий ослепительно белым пламенем магниевый кузов продолжал разбрасывать горящие обломки. Вдруг Клареноре вскрикнула, раскаленный кусок магния чиркнув ей по груди оставив ещё один сильный ожог.

Только позвав медиков и передав им раненого, мы обнялись. Клареноре, без футболки, в потёках крови и грязи, навзрыд плакала у меня на груди.

— Слава Богу, ты жива, — только и смогла выдохнуть я также рыдая навзрыд.
— Мама, как жалко людей... — плакала она не о себе, а о погибших и раненых.

Когда медики и спасатели попросили нас отойти — их работа требовала пространства, а мы уже сделали всё, что могли — я вдруг осознала, что держу в руках камеру Voigtlander. Она болталась на ремне всё это время, пережив со мной весь этот ад.
Клареноре с двумя косичками стояла в нескольких шагах от меня — без футболки, в одной юбке, грудь обнажена и обожжена отлетевшим куском магния. По лицу текли потёки крови и грязи. Сбоку от неё полыхал ослепительно белым пламенем искорёженный кузов SLR — магний горел так, что больно было смотреть. Вспышка была лишней.
Я подняла камеру.
Руки дрожали. Я знала — это кощунство. Это страшно. Это неправильно.
Но я также знала: если не зафиксировать это сейчас, люди забудут. Они будут видеть только красивые серебряные машины на подиумах, только скорость и триумф. Они не увидят цену.
— Клари, — позвала я тихо.
Она обернулась. В её глазах была боль, шок, но и понимание. Она кивнула.
Щелчок затвора. Один кадр.
Моя дочь на фоне горящего металла и чужой крови. Свидетельство о том, через что мы прошли. О том, что скорость — это не только восторг, но и ответственность. О том, что за каждой победой стоят жертвы.
Я опустила камеру. Клареноре подошла ко мне, и мы обнялись.
Позже, когда я передавала все плёнки в отдел рекламы, я не исключила и эту. Пусть решают сами, что публиковать. Но пусть знают правду — всю правду о том, что стоит за нашими серебряными стрелами.
Пройдя ад, надо помнить об этом. И не позволять забыть другим.

— Mademoiselle — услышала я голос сбоку. Пожилой француз, весь в пыли, снимал свою куртку. — Возьмите.
Он протянул куртку Клареноре. Руки его дрожали.
— Merci — прошептала она, надевая куртку на голые плечи.

Старик кивнул, глаза были полны слёз. Он развернулся и пошёл помогать другим. Мы подошли к медикам. Клареноре обработали раны и ожоги. Её увезли в полевой госпиталь — нужно было убедиться, что нет серьёзных повреждений.

Я осталась одна среди хаоса. В этот день, по официальным данным, погибли восемьдесят четыре человека. Но потом поговаривали, что было больше — восемьдесят четыре бесспорных, с именами, а кто-то просто исчез без вести.

Гонка продолжалась, но для нас всё было окончено.

В два часа ночи пришёл приказ — отозвать машины. Команда отказалась от борьбы. Jaguar взял победу.

Я не могла смотреть на подиум, где праздновали, когда так много лежало в моргах.

На следующий день состоялись похороны. Я впервые увидела настоящую цену скорости.

Mercedes-Benz официально объявила о полном уходе из автоспорта на тридцать лет.

Я вернулась к работе. Но теперь в каждом чертеже видела не только скорость и мощность. Я видела ответственность.

Ле-Ман 1955 года навсегда изменил автоспорт. Были введены новые стандарты безопасности, изменены трассы, установлены барьеры. Но ничто не могло вернуть тех восьмидесяти четырёх жизней.