de omnibus dubitandum 37. 315

    ЧАСТЬ ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ (1680-1682)

    Глава 37.315. ЛАЕШЬ, САМ НЕ ЗНАЯ ЧТО, ПЕС ПОТРЯСУЧИЙ!..

    У Милославских князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков был встречен, как жданный гость. Братья, и в особенности на первых порах Дмитрий, окружили его всяческим уходом. князю Рамадану (Пётру) Ага-Машукову казалось, будто и они пришли в великое негодование, когда он рассказал им про свое ужасное заключение.
   
    - Что и говорить, - сказал старший Милославский, - теперь полякам большая воля. В кабале у них московское государство; что хотят они, то и делают.
   
    - Да с чего же это? - пробовал допытываться князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков, но Милославские уклонялись от ответа.
   
    Одно только он и узнал от них, что нет более в живых царя Алексея Михайловича, и что царствует сын его Федор Алексеевич.
   
    Теперь, когда он был свободен и, от него отошла прежняя мука, в его сердце вскрылась прежняя рана; ему вспомнилась Ганночка и снова заклокотала в нем любовь и ревность.
   
    - Где-то она, ласточка-касаточка моя, теперь? - вспоминал князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков про Ганночку. - Поди, замужем уже, счастлива и никогда не вспоминает меня. Да и то подумать: за что ей вспоминать-то меня? Малого слова меж нами по-сердцу сказано не было. Ну, что же, ежели мне счастья не суждено, пусть она, ненаглядная, будет счастлива во веки вечные!
   
    Слезы подступили к горлу князя Василия, когда он подумал так; тихая, кроткая печаль нисходила в его душу.
   
    Однако вдруг ревность, а вместе с нею и адски кипучая ненависть, насильно пробужденная извне, вспыхнула с прежней свирепой дикостью в душе князя Василия. Об этом постарались Милославские, решившие сделать князя орудием злобы против ненавистной им юной царицы Агафьи Семеновны!
   
    Царские дядья узнали о заточенном руском князе от его тюремщика Митяя. Сам перестрадавший свое горе и простивший его Митяй уже давно хлопотал о том, как бы избавить от мук своего несчастного господина, и обратился с этим к тем, кого, по его мнению, сильнее в Москве не было - к Милославским. Дмитрий Милославский, подробно расспросив Митяя, быстро сообразил, что князь Василий Лукич может быть весьма полезен им, и тотчас заюлил пред добродушным Митяем. Парень поверил и привел к Милославским польского пленника.
   
    Теперь оба брата решили, что время им приступить к исполнению своих мрачных замыслов, и умело повели свое дело.
   
    Они с яростью, вполне способной распалить воображение ревнивца, долго рассказывали князю Рамадану (Петру) Ага-Машукову, как вышла замуж Ганночка (о ней они все, что им было нужно, узнали от Митяя), так изобразили ему ее "измену", что прежний яростный гнев закипел в душе князя Рамадана (Петра) Ага-Машукова. Наконец князю Рамадану (Петру) Ага-Машукову было сообщено, чьей супругой стала Агафья Семеновна, и этому ее замужеству был придан вид хищнического расчета, а никак не свободно проявившегося чувства.
   
    - Эх, - воскликнул младший Милославский, - уж если бы со мною такое было, ни за что не стерпел бы я! Нож бы в бок этой змее подколодной всадил, хотя она и царица! Поди, теперь подсмеивается она над тобою, Петруша!
   
    Во время этой беседы кубки с вином не сходили со стола. Князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков, давно не видавший вина, пил с остервенением и с каждым глотком становился все мрачнее и мрачнее.
   
    - И все-то это дело устроил крыжацкий пан Кунцевич, - словно вскользь заметил Дмитрий Милославский. - Задумал он нашего царя и весь народ в свою веру перевести, вот и подставил государю в супруги полячку богопротивную...
   
    - Он? - прерывая хозяина, вне себя от ярости, закричал князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков и так ударил кулаком по столу, что все кубки и бокалы запрыгали.
   
    - Он, все он, - зашипел хозяин, - а теперь она, полячка проклятая, изменница твоя, поди, целует да милует муженька-царя, да над тем, кто из-за нее пострадал и сохнет, насмехается...
   
    - Эх, - проговорил словно в раздумье Рамадан (Пётр) Ага-Машуков, - ежели бы мне теперь нож отточенный, да подойти только поближе, уж за все про все расплатился бы я...
   
    - А за чем дело стало? Хорошему человеку в этаком деле мы всегда помочь рады. Ножей много, не жаль этого добра, а о том, чтобы провести тебя, так для этого такой у нас человечек есть, что прямо на окаянную полячку наведет, и делай с нею, что твоей душе будет угодно.
   
    Сильно нетрезвый Рамадан (Пётр) Ага-Машуков слушал эти речи и как-то особенно улыбался.
   
    - Ну, чего же думаешь? - приставали к своему гостю оба Милославские. - Пойдешь? Идти, так иди...
   
    - А ну вас, - словно от назойливых мух, отмахнулся от них князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков, - ежели так, ведите!
   
    Нетвердо помнил князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков, что было дальше. Милославские не скупились на угощение. Вино было безмерно крепкое, голова же князя после заточения слабая. Словно туманной дымкой застлало все в его глазах. Смутно помнил князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков, что его куда-то везли, потом вели по каким-то темным переходам, и наконец он, очутился в небольшом, ничем не освещенном покое.
   
    - Вот и жди здесь, - шепнул ему чей-то голос, - в стене трещина есть, как свет увидишь, загляни, полюбуйся на свою змею подколодную, на полячку окаянную...
 
    Рамадан (Пётр) Ага-Машуков остался один и, прежде всего, ощупал себя. За поясом у него торчал длинный нож.
   
    - У-у, идолы! - рассмеялся с чего-то он. - Аспиды и василиски. Какое дело задумали! Ладно, посмотрим, что я там еще увижу. Я уж за обиду разочтусь, над собой надсмехаться никому не дам...
   
    Прошло еще немного времени.
   
    Вдруг в темной стене засветился огонек. Бесшумно скользнул вперед князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков и припал к ней глазом.

    За стеною был ярко освещенный восковыми свечами покой, посреди него стол, накрытый на два прибора. Невдалеке от него, в глубоком кресле, сидела царица Агафья Семеновна. Она слегка задумалась, но ее лицо не отражало печали. Ясен и безобиден был ее взор. Рамадан (Пётр) Ага-Машуков смотрел на нее, и слезы текли из его глаз. Он не замечал их; его душа всколыхнулась при виде этой чудной красоты. По округлости стана царицы он понял, что скоро, на свет Божий явится новая жизнь, и эта новая жизнь поднявшись и окрепнув, послужит на добро и на славу той православной Руси, которую угнетали они, Ага-Машуковы, и грабили такие, как Милославские...
   
    Отворилась одна из дверей покоя, и вошел сам царь Федор Алексеевич. Это был уже не прежний заморыш-юноша, хилый и чахлый; теперь он возмужал, был весел, румян. Безмятежное счастье укрепило его, пересоздало в славного руского доброго молодца...
   
    Царица поднялась с кресла и, в силу своего положения несколько тяжело ступая, пошла навстречу к простиравшему ей объятия царю.
   
    Дрожь пробежала по всему телу князя Рамадана (Петра) Ага-Машукова, видевшего всю эту сцену. Подступившие к горлу слезы давили его. Не помня себя, он зарыдал и наобум кинулся к дверям из покоя.
   
    Что было тогда в его сердце, князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков не мог объяснить. На него словно опрокинулось что-то, но это "что-то" вовсе не было тяжелым, давящим, угнетающим, а напротив того, он чувствовал восторг и умиление при воспоминании о той мимолетной сцене, которой он был свидетелем. Вдруг он остановился: ему пришло в голову, что он перепутал переходы и теперь ему не выйти из этих дворцовых тайников...
   
    В самом деле, он оказался в незнакомом ему месте. Это был какой-то узел дворцового лабиринта. Переходы здесь скрещивались, расходились в разные стороны, и князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков положительно не знал, куда ему идти, как выбраться из этой ловушки, в которую он был, очевидно, умышленно заведен.
   
    - Окаянные, - задыхаясь шептал он, - смекнул я теперь, в чем дело. На зло меня наталкивали, хотели, чтобы ее, ненаглядную мою, я погубил, а после того и сам бы попался. Да, нет, вот не вышло, по-вашему!
   
    Он радостно вскрикнул - один из переходов показался ему знакомым даже при слабом свете, кое-где мелькавшем в тайниках. Князь знал этот переход и уже не раз бывал здесь прежде. Это был проход в так называемые кельи царского учителя, иезуита Симеона Полоцкого. Бывая у него для встреч с Федором Алексеевичем, князь Рамадан (Пётр) Ага-Машуков в тех случаях, когда ему приходилось дожидаться одному царевича, нередко выбирался из богатого помещения развеселого монаха-пиита и прокрадывался по коридорам то в ту, то в другую стороны. Бывал он и в этом переходе и теперь сразу же узнал узел лабиринта, откуда можно было пробраться чуть ли не в любое помещение дворца.
   
    "Ну, и везет же мне! - подумал он. - Этого-то Милославские не сообразили, что мне ходы здесь известны. Ну, что ж, значит, судьба такая, не погибнуть мне. Ладно, попробуем! Авось инок Симеон за наваждение бесовское меня не примет".
   
    Князь смело двинулся по знакомому переходу. Тут уже было значительно темнее, и Ага-Машуков старался идти так тихо, что его шагов совсем не было слышно.

    Вот и знакомая дверь роскошной кельи Симеона Полоцкого. Она была не прикрыта, и князю Рамадану (Петру) Ага-Машукову достаточно было слегка толкнуть ее, чтобы попасть в знакомые покои. Но он не сделал этого. До него донесся приглушенный говор, и один из них показался ему знакомым. Несколько прислушавшись, Ага-Машуков так и замер на месте: он узнал этот голос!

    В покое монаха-пиита был иезуит Кунцевич, которого князь все еще считал своим наилучшим другом. С ним был еще кто-то другой, и, только прислушавшись более внимательно, князь опять вспомнил этот второй голос. Он принадлежал Ивану Михайловичу Милославскому, царскому дяде.
   
    - Ты уж, пан, - произнес Милославский, - как там хочешь, а на нас не сердись. Не по нутру нам эта царица-полячка. ОсЕтил ты государя нашего, попустил на то Господь. Мы, его верноподданные, должны порадеть о его здоровье и избавить его от дьявольского наваждения...
   
    - При чем же тут я, боярин? - будто удивляясь, произнес отец Кунцевич. - Моего старания тут ни к чему приложено не было...
   
    - Ну, полно, говори там! - оборвал его Милославский. - Разве не ты ее Федору-то подсватал? Ведь мы тоже хоть и на Москве живем, а не лыком шиты!.. Не ты, что ли, князя Рамадана (Петра) в погреба поляка Разумянского упрятал? Одного лишь ты боялся, что помешает он твоим замыслам, а сам так змеею в ангельскую душу юного нашего царя и забирался, невесту ему подыскивал. Эх, вы, клопы черные!
   
    - Постой, боярин! - перебил его отец Кунцевич. - Что ты говоришь, того я не ведаю. Никогда я не боялся князя Ага-Машукова. Весь он всегда в моих руках был и, что я указывал ему, то он и делал. Государь же ваш сам увидал свою невесту и сам прельстился ею...
   
    - А ты ему сказал, кто она такая и где ее разыскивать?
   
    - Сказал, - бесстрастно согласился отец Кунцевич. - Отчего же не сказать-то? Нешто они - друг другу не пара? - Голос иезуита дрогнул как-то особенно, видимо его всего охватил порыв - страстный порыв восторга пред самим собой. И он вдруг заговорил с особенной пылкостью, заговорил не столько для своего единственного слушателя, сколько для самого себя: - Да-да! Разве не пара друг другу эти молодые люди? Сознайся: я отдал их одного другому... Да, боярин, я сделал это, всех вас перехитрив. Но из этого великое благо произойти может - не для Польши моей, а для вашей же Московии.
   
    - Ну, какое еще там благо? - буркнул Милославский. - Лаешь, сам не зная что, пес потрясучий!
   
    Отец Кунцевич будто не слыхал этого оскорбления, на которые никогда не были скупы Милославские, а прежним тоном воскликнул:
   
    - Да-а, великое дело, великое дело! Большой народ погибает в кромешной тьме и уготован аду, преисподней, погибает и должен погибнуть, если только не просветится истинным светом и не воссоединится с великою римскою церковью, склонившись пред властью наместника Христа на земле. Об этом воссоединении и хлопочу я. Ради него и действовал я, ради него вырвал я князя Ага-Машукова из когтей смерти, когда он был болен, и держу его теперь в своей власти, как держат цепную собаку до того времени, когда ее нужно спустить на злого ворога.
   
    - Ой, смотри, не спустишь! - выкрикнул захохотав Милославский. - Не хвались заранее...
   
    - Спущу, боярин, когда нужно будет, - твердо произнес иезуит. - Покорен мне князь Рамадан (Петр) Ага-Машуков во всем и жизнь отдаст по первому слову моему.
   
    - Ан не отдам! - раздался выкрик, и обезумевший Ага-Машуков ворвался в покой, где происходила беседа.
   
    Он был страшен. Вся та ярость, которую разожгли в нем Милославские, и которую успокоила было подсмотренная им идиллическая сцена в царской столовой, вдруг вспыхнула в этом легко воспламенявшемся человеке. Признание отца Кунцевича в том, что он сам отдал Ганночку другому, заставило князя позабыть всякое благоразумие. Не, помня себя, он очутился пред иезуитом, и его вид был таков, что даже Милославский отступил прочь в ужасе.
   
    - Окаянные, окаянные! - вопил Ага-Машуков. - Что вы сделали оба? Вы оба, как коршуны, терзаете Русь несчастную, и не дорог вам ее народ, а оба смеете кричать, что о добре ее радеете.
   
    - Ну, полно, полно! - попробовал остановить его Милославский. - Чего ты, князь, так разобиделся? Сделал ли дело свое удачно?
   
    - Сделал, сделал, - словно в забытье, несколько раз выкрикнул князь Рамадан (Петр). - Да так сделал удачно, что никогда вам и во сне не снилось.
   
    - Так вот теперь отмсти за себя! - указал Милославский на иезуита. - Ведь это он - всех твоих бед заводчик. Он тебя, на столько времени в смрадный погреб посадил. Кабы, не он, так женился бы ты на Агафье Семеновне и жил бы теперь припеваючи. Ну, что ж, вот и рассчитайся теперь, ежели случай выпадает.
   
    Голова князя Рамадана (Петра) закружилась. Он выхватил поясной нож и, кинулся было на иезуита.
   
    Однако тот, давно уже поднялся с кресла и теперь, стоял пред ним, бесстрастный, недвижимый, готовый к роковому удару.
   
    - Ну, что ж, - произнес он, - убей, князь Ага-Машуков, меня, который тебя от смерти спас! Ну, рази, что ли?!
   
    Что-то звякнуло о пол. Это Ага-Машуков выпустил из рук нож.
   
    - Не могу, не могу, - воскликнул он, закрывая лицо ладонями рук.
   
    - Чего там не могу? А ты попробуй! - сильно толкнул его Милославский, а сам взметнул рукой.
   
    В следующий же момент отец Кунцевич грузно рухнул на пол. Князь Рамадан (Петр) вскрикнул, но Милославский, ухватив его за плечи, потащил к двери.
   
    - Брось, не думай! - шептал он ему на ухо, - черная собака и без нас кончится. А теперь, ежели ты свое дело сделал, так обоим нам улепетывать надобно.
   
    На другое утро в Большом дворце случился переполох. В покоях, которые занимал бывший учитель царя, Симеон Полоцкий, нашли зарезанного насмерть человека. Это был иезуит Кунцевич. Чья рука поразила его, так и осталось неизвестным.
   
    Солнце счастья сияло над молодыми царем и царицею. Свое счастье они, светлые, любящие, распространяли вокруг себя. Но недолговечно счастье людское, всюду сторожит людей горе, крадется оно за ними и настигает тогда, когда менее всего ожидают его люди. Не долго оно светило и царю Федору Алексеевичу и его дорогой жене, Агафье Семеновне.