Дед

То ли вчера это было, то ли лет десять назад. То ли в Москве, то ли еще где. Да нет, точно второе. Дед старый, морщинами густыми покрытый, с бородой, как изорванная бестолковыми детьми сладкая вата, испачканной грязью, что тот уличный, продрогший и всклокоченный, в подвальной прогалине тошно мурлычущий кот, — стоял среди икон и топтался с ноги на ногу. Маленькие зенки его, глубоко вкрученные, тускло поблескивали грязным золотом. Но сами при том были обездвижены; застыли, словно коснулось их хладное дуновение тихой преисподней. 

В руках тощая свеча испражняется воском на костлявые, желтые, местами почерневшие пальцы; любой другой вздрогнул бы, обжегся, лизнул бы взглядом своим то место. Но не дед.

Дед давно перестал чувствовать боль.

Он и радость разучился давно распознавать.

А слезы сызмальства в нем извелись.

Дед был как полено: отдавал пустым звуком, если стукнешь, да ждал только, когда ту печь кто растопить вздумает, чтоб он хоть на что еще сгодился.

Раньше, в прошлой жизни, дед был полезным; или не был…Кажется, однажды ему привиделось, что все-таки был. Занимался, — одержимый ражем, до припадка беспамятства, — делом чрезвычайно кчемным, драгоценным, что ли, обязательным даже. Но вот чем, старая изжеванная паразитом и выплеванная наружу, в зиму эту встревоженную, башка, — вспомнить не может.

Оттого и приходит в эту церквушку на отшибе, в Мирном, под Луганском, каждый день. Силясь вспомнить, где пожитки своей памяти растерял; в ком пригоршню души своей оставил, с кем харчи делил да водку горькую в сыром снаружи и теплом внутри блиндаже, не морщась, разом пил и снова наливал. Не чтоб напиться, а просто так, без особой надобности.

Просто так, без особой надобности?..

Или хотел, чтоб хотя б что-то внутри зазвенело: есть у души струны те пресловутые или выдумки то все?… Проверить, испытать, прислушаться.

Сколько лет прошло с того дня, как грохотом пороховым черная конница прошлась по земле этой. Где он был все это время, и как тут оказался.

Глянул дед на натертую до блеска дароносицу, и впервые за все беспамятство свое вздрогнул. Отраженье свое увидел: «горка» старая, затасканная, в пятнах вся, берцы начищенные, на плече шеврон с синим раскосым крестом в кайме белой и на красном полотнище. И медалька еще, как елочная игрушка, висит смиренно, неприметно, а так — будто давным-давно в грудь эту вросла уже, обвыклась, и так хорошо ей стало, что и замерла она, стали они с дедом единым целым.

А еще, заметил он, борода куда-то исчезла. Так, щетина кой-какая, ерунда. И морщин меньше стало, что ль. Вот ведь невидаль…Что же это…

Не успел дед. Искорка, только-только промелькнувшая в голове, быстро стухла. Не дала памяти разжечься, запылать как положено, осознать что-то важное про себя, и, может, для других.

Потоптался дед еще с минуту на ровном месте, перекрестился, и вышел из церкви. Куда побрел — никто не скажет. Одно ясно, завтра снова придет.

В растворившуюся на мгновенье дверь впрыгнул морозный воздух, пронесся по углам и потолку, будто раззадорившийся, игривый кот, и исчез на подступах к святящемуся, слепящему и величественному алтарю.