Мытарства господина Прохорова

Страх господина Николая Семёновича Прохорова был не физическим, а метафизическим. Его мучила не столько пульсирующая боль в нижней семёрке, сколько ощущение унижения. Прохоров, бывший чиновник, а ныне мелкий переписчик в Петербургском подворье, был беден, горд и патологически чувствителен к чужому взгляду.
Его визит к дантисту — а это был не модный доктор, а старый, почти слепой зубодёр Лебедев, принимавший в грязноватой каморке на Сенной — был вынужденным падением. Долг, который он за него заплатит (и не только деньгами, но и своей гордыней), давил тяжелее, чем камень.
«Я должен был, должен был выстрадать этот визит, ибо только через страдание и грязь можно достичь истинной идеи, понять, кто ты — тварь дрожащая или право имеешь», — лихорадочно думал Прохоров, сжимая в кармане два медных рубля.
Кабинет зубодёра был душен, полон мистических теней. На столе лежали ржавые, почти средневековые инструменты, похожие на орудия пытки. Сам Лебедев, старик с жёлтой бородкой и недобрыми глазами, напоминал то ли монаха-инквизитора, то ли скупщика краденого.
«Садитесь, батюшка. Откройте свою... несправедливость», — пробормотал Лебедев, глядя не на рот, а прямо в душу Прохорова.
Прохоров открыл рот, и тут его прорвало.
«Вы думаете, это просто боль? Нет! Это символ! Символ всего гниения, что накопилось в моей жизни, в нашей жизни! Я пришёл сюда не для лечения, а для исповеди! Вы должны вырвать не зуб, а сам корень моей пошлости, моего бездействия!»
Лебедев, привыкший к нервным петербургским пациентам, равнодушно кивнул.
«Понимаю. Анестезия будет? Пять копеек сверху», — практично спросил он.
Прохоров сжал кулак. «Ни в коем случае! Страдание — вот моя анестезия! Пусть эта боль очистит меня от скверны моих мелких мыслей! Рвите!»
Лебедев вставил свой инструмент — массивные, устрашающие щипцы — и начал тянуть. Это было не просто больно, это было грандиозно больно. Боль захлестнула Прохорова волной, уничтожая все его интеллектуальные схемы и философские изыскания. Он закричал, но крик этот был не от страха, а от глубокого морального излома.
В один чудовищный момент, когда зуб наконец вышел с хрустом и брызгами крови, Прохоров почувствовал не облегчение, а ненависть. Ненависть к Лебедеву, к обществу, к себе!
«Вот!» — прохрипел он, глядя на окровавленный кусок кости, который держал Лебедев. «Вот он, этот осколок моего зла! И что вы с ним сделаете? Засунете в коллекцию? А я… я теперь другой человек! Через эту боль я понял... я понял, что мог бы убить вас за эти щипцы! За это унижение!»
Лебедев спокойно положил зуб в грязный ящик.
«Убивать не надо, батюшка. Расплатиться надо. Два рубля. И вот вам тряпочка, чтобы крови на Сенной не оставлять».
Выходя из каморки зубодёра, шатаясь от потери крови и наплыва идей, Прохоров осознал: истинная свобода и моральное очищение не приходят через интеллектуальные страдания или великие жертвы, а через грубую, неотвратимую физическую боль. И даже после этого катарсиса, человек остаётся наедине со своей нищетой, гордыней и долгом в два рубля. Наш герой может пережить экзистенциальный кризис в кресле, но неизменно возвращается в мрачную, грязную, петербургскую реальность.
Прохоров пошёл, чтобы вложить эту новую, кровавую идею в свой следующий отчаянный, но бессмысленный переписной труд.