Никаких препятствий

Лена ковыряла носком ботильона камень брусчатки. Тот шатался, как молочный зуб, уже готовый отлететь, но всё ещё держался на одном честном слове. А вот если его хорошо раскачать…
– Ну как долетела? – спрашивал в трубке Кирилл.
– Да как всегда. Эти ночные перелёты… Чего не спишь? Гульбанишь?
– Ну да…
– Папин коньяк тронешь – убью.
Кирилл низко рассмеялся и, как и всегда в такие моменты, Лена немного оттаяла. Этот смех грел её даже сквозь тошноту недосыпа.
– Ты когда до мамы доедешь? – спросил он.
– Двадцать минут. Уже забыл?
– Я давно там не был.
– Мы оба давно здесь не были.
Лена глубоко вдохнула. Летом в этом городе постоянно шли дожди, и запах сырой земли у неё прочно ассоциировался с домом.
 – Лен, ты… – Кирилл замялся.
– Мм?
– Кольцо спрячь.
Она уставилась на правую руку. Точно. Быстро сняла и спрятала в сумочку золотое кольцо с бриллиантиком.
– Спасибо. Я бы забыла.
– Ну… да.
– Слушай, надо бы им как-нибудь сказать? Ну… Однажды.
Лена вздохнула. В трубке эхом вздохнул Кирилл.

За окном такси мелькали знакомые дома. Сначала показалось, что город этот совсем не поменялся: там же, где и двадцать лет назад стоит детский мир, встречая въезжающих в город разноцветным логотипом. А вот и трамвайная остановка. В Москве за это время всё перестроили. Стали ходить эти новомодные трамваи, что ломаются, пытаясь поднять свою тушу в гору, и остановки из крашенных в серый чудовищ преобразились в элегантные сооружения из стекла. В этом маленьком городе ничего не поменялось. Только построили макдак да разровняли поле.
– Это у нас будет «Лента», – с гордостью, точно про достопримечательность, поделился таксист, – а ещё у нас месяц назад открыли этот… гастробар!
  Лена улыбнулась. Живёт её маленький город-старичок, меняется.
– Так, тут не гоните, – встрепенулась она, – навигатор вас к концу дома поведёт, а мне к началу. Да, вот тут, за магазином… – Лена судорожно выдохнула: вывеска содрана, провалы окон затянуты чёрными мусорными пакетами, – вот за этим углом поверните, пожалуйста.

Как всегда, помялась у двери. Набрала номер квартиры, услышала мамино привычное: «Кто?» В подъезде смешались запахи: жаренный луком и плесень, котлеты и кошачья моча. Этот запах не менялся с детства, кажется, просто въелся в грязные бетонные стены синего цвета. Лена прихватила чемодан и начала забираться наверх. Улыбнулась знакомой дыре между третьей и четвёртой ступеньками: строители плохо залили лестницу при стройке.
– Тащит, тащит! – ворчала со второго этажа мать, – мужика тебе надо, пусть он за тобой вещи таскает.
Лена постаралась улыбнуться. Хорошо, что Кирилл напомнил спрятать кольцо.
– Привет, мамуль, – она ткнулась в горячую дряблую щёку, – вот я и дома.
– Явилась, не запылилась! Семь лет у матери не была. Ни стыда, ни совести! Бросай чемодан, я блинов напекла. Будешь?
– Да я на дие…
Брови мамы поползли вверх.
– Конечно, буду. Какие вопросы…

Блины были с фирменным маминым клубничным джемом, что едва стекал с ложки. Сладкий настолько, что сводило скулы.
– Ну, шо там у тебя. Рассказывай.
И Лена рассказывала. И про партнёров со среднего запада, и что скоро надо будет лететь в Баку, про разорванные контракты, про надежды на новые. Мама слушала, как только умеет слушать мать: смотрела долго, почти не мигая, круглыми выпуклыми глазами. Когда Лена закончила, тарелку с блинами сменила полулитровая чашка чая с неровным солнышком лимона, прибившегося к левому краю. От кружки пахло кислым. Пахло домом.
Странно, но Лена никогда не покупала лимон к чаю. Чай с лимоном – вкус дома. Только – маминого дома.
– Я и сладость твою любимую купила, – и мама положила на стол плитку шоколада.
 Ярко-зелёная упаковка, казалось, смотрела на неё с осуждением. Лена осторожно взяла в руки шоколад. Захотелось расплакаться. Да уж. Гормоны. Безжалостно – чтобы самой себе не дать шанса на сентиментальность – Лена разорвала упаковку. В нос ударила сладость.
Аккуратно схватила плитку – та мгновенно начала таять, оставляя на пальцах густой, липкий след – надломила, отправила кусочек в рот.
Из-за спины, пробиваясь сквозь стёкла балкона, грело солнце. Мерно постукивали стрелками часы, в такт им вторили капельки из крана. Кругляшок лимона улыбался из чашки, Лена подпёрла щёку рукой и стала наблюдать, как его качает на поверхности.
– А как вы с Танькой этот шоколад любили…
– Мам, ну я же просила.
– И чего не поделили? Танька-то переехала.
– Куда переехала?
Горло свела судорога. Только не в Москву. Только не в Москву…
– Не переехала, а при-е-ха-ла. Тетеря ты глухая.
– Не понимаю. Так откуда она приехала?
– Лена?..
Этот голос… Он пробрал до позвоночника. Лена взяла себя в руки, встала, обернулась.
С годами Таня как-то изменилась, но так и не скажешь – в чём. Всё те же огромные жалостливые глаза и редкие брови. Может, что-то не то с кожей?..
– Таня… – выдавила из себя Лена
– А я вот к тёте Гале пришла соли попросить, у нас кончилась…
А потом уголки губ Тани скривились, как они всегда кривились, если Таня собиралась расплакаться. И столько в этой короткой мимике было знакомого, столько раз Лена её видела. Семь лет прошло, а Танька всё та же.
– Не реви, – строго сказала Лена. Как всегда.
И Таня храбро сжала руки в кулачки.

– Восемнадцать лет назад –
Лена шла по коридору в уборную. У неё была довольно чёткая цель: туда, обратно. К уроку математики она хотела ещё раз перечитать свою домашку. Математика – её любимый предмет, и Лене нравилось копаться в задачках. Но из трёх дополнительных она решила только две и теперь хотела поскорее вернуться в класс, чтобы до урока успеть решить последнюю, со звёздочкой.
В углу стояли мальчишки. Она кого-то зажали.
– Ну чё ты, болезная, рыдать будешь? – услышала Лена.
Болезная… Значит, зажали эту не от мира сего. Ну и пусть зажимают. Вечно стоит у доски, ни бе, ни ме ответить не может, только смотрит на учительницу своими коровьими глазами и плачет. Мало того что тупая, так ещё вечно болеет чем-то. И как мальчишки заразу от неё подхватить не боятся.
Из угла раздались какие-то всхлипы.
Ленка скрылась в уборной. Когда она вышла, то увидела зарёванную Таньку, пытающуюся собрать в странный – с советских времён, что ли? – портфель разодранные тетради. У большинства просто были содраны обложки, но Танька плакала над особо пострадавшей тетрадкой: её разорвали пополам.
Лена бодро зашагала мимо. Таня подвывала. Это действовало на нервы.
– Не реви, – жёстко сказала Лена, – подумаешь, тетради!
– Они по-орваны…
– Ну порваны! И? Скотч зачем придумали? Вот ты ревёшь – тебя и задирают. Прекращай, ясно?
И Лена пошла на выход.
С тех пор Танька к ней и прицепилась.

– На следующий день –

Лена резко развернулась. Портфель за её спиной весомо качнулся.
– Не ходи за мной, – зашипела она, – Увидят, что я с рёвой-коровой, тоже гнобить станут. Не понимаешь, что ли, тупенькая?
Таня было отстала на пару шагов, но потом снова догнала её.
– А… А как решалась та задача?
– Какая? – Лена ускорила шаг, лихорадочно озираясь по сторонам.
– Ну та… третья. Со звёздочкой.
Лена принялась торопливо объяснять. На бегемотика – три ведра воды, на ослика – два…
– Я же всё объяснила на уроке! Ты слушала меня вообще?
– Я… Мне плохо стало, вот я и…
Ну точно болезная…
– Может, ты мне объяснишь пару задач?
– Нет. Точно нет.

Чтобы Танька от неё отстала, Лена стала втихаря давать ей списывать домашку. Потом втихаря приносила записи классных работ: Таня болела большую часть учебного года. Так и выяснилось, что она всё-таки не тупая, а просто слишком много пропускает. Лена притащила ей свои любимые учебники, и Таня всерьёз заинтересовалась математикой. Так и расцвела их дружба.
В школе Лена запрещала Тане к себе подходить. Лена дружила с «нормальными» девчонками, которые устраивали по вечерам вписки и хвастались количеством влюблённых в них парней. Но после школы Лена шла к Тане, и они обсуждали новые задачи со звёздочкой, которые из года в год становились всё сложнее.

Года шли, и однажды Танька влюбилась. В статного красавца годом старше с огромной копной светлых кудряшек. В школе его по-доброму дразнили Есениным. Может, дразнили бы и по-плохому, но «Есенин» был остёр на язык и скор на то, чтобы дать в табло. В общем, вздыхало по нему пол школы.
И что-то Ленку дёрнуло, и она написала от Таниного имени ему валентинку. А Есенин возьми, да и позови Таню на свидание. И как-то всё завертелось… В общем, так и перестали над Танькой издеваться. Получать в табло не хотел никто.

– Наше время –

Они сидели на лавочке и смотрели, как с клёна облетают листья. Половина веток уже стояли голые. Лена отломила кусочек шоколадки и передала Тане.
– Ты вообще… как? – решилась спросить Лена.
Таня закашлялась. Вот болезная…
– Ничего. Стала учительницей начальных классов, как и хотела.
– Это хорошо…
– А в личной жизни всё как-то… Может, ты мне расскажешь? Я понять не могу… Что я не так сделала?

– Семь лет назад –

На выпускной все завалились на квартиру к Есенину. Родаки у него были богатые, квартира — хоромы! Пятикомнатная… Весь класс поместился. Достали откуда-то водку, и началось. Намешали всего так, что Таньку вырубило через полчаса. А все гульбанили: пели, двое даже подрались, к рассвету народ поредел, остались только Ленка да Есенин, что пытались в шутку друг друга перепить. Оказалось, оба пьяницы те ещё.
И тогда Есенин достал из закромов абсент.
Одна за одной, одна за одной.
А потом мягкие губы – в губы. Горячие ладони – под юбку.
И стоны, стоны, стоны…

– Наше время –

– Всё ты правильно сделала, Танька, – Лена ожесточённо вгрызлась в шоколадку, – просто Есенин мудак.
– И ты меня кинула…
– Так и я стерва. Проблема не в тебе. Просто людей выбираешь не очень.
А потом Таня обернулась. И у Лены схватило горло. Знает. Всё знает. По коровьим глазам видно – знает!
– Ты, Лена… Просыпайся.
– Что?
– Просыпайся!
И вдруг перед глазами – потолок. Тёмный от плотных штор, закрывавших Ленку от больнично-белого утреннего света. Рядом сидела мама в своём цветастом халатике и нежно трясла Лену за плечо.
– Просыпайся, ночью спать не будешь!
– Как? – Лена резко села, и голова отозвалась глухой болью, какая бывает от пересыпа, – Уснула?
– Прямо над чашкой, пока я тебе про Таньку рассказывала.
– Танька! А Танька что?
– Так переехала...
– Куда?
– Да не куда, а что. Машина Таньку переехала.
И Лена замерла. Снова треклятая боль в горле.
– Когда?
– Да, месяц назад. В могилу себя вогнала, дурочка. Я тебе всё рассказать хотела, так ты ж, коза, запрещала про Таньку говорить! Переехала в Москву, стала журналистом…
Почему не учителем?
– В Коммерсантъ устроилась…
Это же соседняя башня в Москва-сити…
– Ты не поверишь, за семь лет поднялась так хорошо! Денег семье отсылать стала, говорят, даже машину купила. И выглядела-то! Ну как с картинки.
– И как же?..
– Её ДПСник остановил на дороге. Машина начала вилять – засыпала за рулём. Ну она и вышла с ним поговорить. Только он отвернулся – а она как зомби идёт поперёк МКАДа. И под камаз. Ну а там закрытый гроб…
– Месяц. Мама, месяц!
Месяц назад она намекнула в сторис на свою беременность.
– Я пыталась сказать, а ты трубку сбросила!
Да, точно… Сбросила. Ведь они с Есениным были у гинеколога. Принимали непростое для пары решение. Пока месиво, оставшееся от Таньки, пытались запихнуть в гроб.
Лена закрыла руками лицо.
– Не реви, – бросила мать, – Плакс никто не любит.

На фотке Таньку было не узнать. Такой она красивой стала. Большие, совсем не коровьи глаза подведены жёстким, чёрным цветом. Расставание пошло ей на пользу. На могилку слетали жёлтые листья клёна. Ветер сбивал их в кучу и пытался гнать по траве.
Лена села в новом красном пальто прямо на землю.
– А я тебе так и не сказала, Танька, что всё из-за меня. Всё из-за меня. Дура я, Танька.  Ой, дура.
А потом Лена достала маленькую стеклянную бутылочку с прозрачной жидкостью внутри, открыла крышку и хотела было из горла… Зазвонил телефон.
– Да, Кирилл. Нет, не рассказала. Танька умерла, знаешь? А вот. Ну да, ну да. Теперь нет никаких препятствий, всем расскажем…
Лена всё-таки открыла бутылку. Помолчала, слушая радостный голос на том конце.
– Да пошёл ты.
Она бросила трубку, опрокинула бутылку. Горло обожгло, но и только. Алкоголь не возьмёт. Здорово было бы, если б взял. Но что уж тут.
– Таня, Таня… Я даже и не знаю теперь, кто из нас с тобой большая стерва.