Любовь вот и всё, что нужно тебе

Версия публикуется без финальных редактуры и корректуры.

Когда я смотрел на Алёнку, дышать почему-то становилось тяжело, словно воздух становился густым, как сгущёнка.
В школе – аномально тихо, и, казалось, мы – одни. Не то в школе, не то во всей вселенной. Мы только-только закончили с субботней уборкой и теперь задержались. Учителя строго-настрого запрещали нам сидеть на подоконниках, а Алёнка так страстно любила высовываться из окон, что мы часто вот так оставались подолгу после уроков, прикрываясь то учёбой, то репетициями школьной музыкальной группы.
В тот день она сидела на широком подоконнике школы, зажав тонкими бледными пальцами крашенную в белый деревянную раму. И когда она высовывалась – всё дальше и дальше – становилось так страшно, словно мы не на первом этаже, а десятом. Словно она вот-вот вывалится, упадёт, разобьётся. Словно вот-вот её не станет. Такой нежной и хрупкой она казалась: вся из себя такая бледная, как тень.
– А через неделю снова в больничку… – медленно проговорила она.
А я… улыбнулся. Сказал что-то незначимое, не значащее, бессмысленное. Не знаю, успокоило ли её это.
– А давай соберём всех завтра? Пока тебя не упрятали, – я снова сделал попытку.
Тень улыбки на её лице. Хрупкий кивок.
На следующий день все и правда собрались. Рыжая Дашка нервно и неистово дёргала струны, пытаясь настроить гитару. Струны были новыми и стоило на них поиграть хоть минуту – приходилось настраивать снова. Соня дула в трубу, и звук выходил сильным, громким. У флейты не получалось быть «наполовину». Флейта заглушала вообще всё.
А Алёнка стояла на балконе и, перегнувшись пополам через деревянную перекладину, распевалась прямо наружу. Солнце высвечивало её спину, выбеливало так, что глазам становилось больно. Алёнка пела снова и снова: «Любовь – вот и всё, что нужно тебе». Я неловко пробежался по струнам. Пальцы не слушались и выходило мимо ритма. Когда я решил записаться в группу, гитарист уже был не нужен. Так что порешили сделать меня соло гитаристом. У Сони как раз валялась лишняя гитара. Моих знаний о чётырёх аккордах явно не хватало для такого ответственного дела и я фигачил мимо ритма. Мне, конечно, предлагали треугольник, но я решил, что лучше быть плохим соло гитаристом, чем хорошим музыкантом на треугольнике…
Я отставил многострадальную гитару подальше и подошёл к Алёнке. Из окна пахло горькой свежестью, и она затекала в душную комнату вместе с лучами полуденного солнца.
– Алёнка, ну мы это… уже разогрелись. Пойдёшь к нам?
И она повернулась, посмотрела на меня. Когда Алёнка была довольна – глаза у неё становились синие-синие. Вот она улыбнулась, и вообще словно не мне, а чему-то в своей голове, и пошла в комнату.
Мы играли громко и упорно. Так же громко ругались, а потом смеялись. То нам казалось, что всё не так и всё не то, а то – вдруг – как бахнем, что словно и не новички из сто восьмой школы, а самые настоящие, из музыкалки.
Всё было бы совсем плачевно, не будь у нас Сони. Соня училась в музыкалке целый один год и знала не только слово «сольфеджио», но ещё и что это такое.
– Алёнка, ты не дотягиваешь! – ругалась Соня и сама напевала мелодию своим зычным глубоким голосом, а Алёнка – колокольчиком – вторила за ней.
На меня Соня просто старалась не смотреть. Когда лажал слишком заметно, она просто перекрывала меня своей флейтой.
Мы собирались каждую субботу и четверг, и, в конце концов, даже написали свою песню. Мы играли снова и снова, пока даже я не стал попадать по струнам вовремя. Соня была довольна.
«Любовь – вот и всё, что нужно тебе», – пела Алёнка.
Я уверенно пробренчал мимо ритма.
***
Мы сидели на кухне. У каждого в руке по поллитровой кружке чая, словно в Сонькиной семье и нормальных не пили. Алёнка стояла напротив Дашки, замерев. Словно не верила её словам:
– На сцене выступать будем? – наконец, разморозилась она.
–  Я бы не стала называть наш актовый зал «сценой»… – неуверенно почесала рыжую шевелюру Дащка.
– Сашка, представляешь? На сцене. И все будут и смотреть, и слушать…
Голубые глаза… Снова голубые.
– Я, конечно, ещё веду переговоры с двумя школами, – Дашка деловито кашлянула, – но за результат ручаться не могу.
– Ещё две школы… – в Алёнкином голосе было столько восхищения, что казалось воздух вокруг неё искрился, как от разбрызганного бенгальского огня, – надо только с флейтой что-то решить, она мой голос перекрывает… И ваши гитары… Да вообще все звуки…
– Вам поставим микрофоны, а я отойду подальше, – деловито вмешалась Соня. Потом посмотрела на меня, – хотя тебе ставить не будем.
– Это можно сыграть нашу песню. Ведь можно?
– Именно её играть и будем, – кивнула Дашка.
Алёнка запрокинула голову и уставилась в потолок, улыбаясь чему-то в своей голове.
***
Когда Алёнка начала петь, все в зале затихли. Даже эти проклятые пятиклассники, которые, казалось, вообще плевать хотели на любые школьные мероприятия. Ненавижу пятиклассников, особенно этого, с чипсами в первом ряду... Я понял, что сбился с ритма, когда Соня выдала незапланированное соло.
А голос Алёнки всё звучал и звучал, как если бы звук превратился в хрусталь, а потом бы взлетел и взорвался тысячами сверкающих пылинок под потолком. И все – как заворожённые – приклеены к ней взглядом. На финальных прогонах Соня ворчала и ворчала, что Алёнка не всегда попадает в ноты, но что – ноты. Когда Алёнка пела, казалось, её голосом завладевало что-то Иное. Чудилось –что-то сильное и природное, которое зачаровывает, как песня сиренады.
Когда Алёнка заканчивает, я вижу, как дрожат её плечи. И мне хочется её обнять и прижать к себе. Но я сижу, замерев, а она кланяется рукоплескающей толпе.
***
В последний день я кидаю камушек в её окно. Она высовывается, как всегда, улыбается и через десять минут – в шапке набекрень – открывает кислотно-синюю дверь подъезда. И мы идём. В огромном кусте слева чирикают – не то от радости, не то в злобе – воробьи. По бледному небу текут, как лодки по реке, облака. И снова солнце, солнце, солнце. По тёмному асфальту бежит ручеёк. Она берёт крышечку от бутылки, робко так улыбается и спрашивает: «А помнишь?»
И мы стоим и смотрим, как крышечка уплывает по асфальту вниз.
Я роюсь в сугробе, нахожу новую крышечку и вкладываю в её ладонь.
***
– Да пустите же вы!
Передо мной – толстая тётка, похожая на постаревшую Соньку. Сзади напирает сама Сонька, где-то позади маячит худая и рыжая Дашка.
– Не пущу. Родственников могу. А вы – не родственники.
– Ну хоть апельсины передайте, – тычет Соня ей в нос авоськой.
Вечером Алёнка присылает нас «спасибо». И ещё, с кучей-кучей смайликов, что ей нельзя эти грёбаные апельсины.
***
Когда мы снова видимся, она кажется такой же как всегда. Такой же бледной, слабой, но так и не скажешь, что операцию пережила.
– А давайте, – и в глазах её зажигается озорной блеск, – споём на крыше?
И Дашка находит крышу. В каком-то доме на краю города, где забыли повесить огромный замок. Мы забираемся наверх и садимся. Соня достаёт бутеры и огромный термос с чаем, а я – гордо – чипсы. Алёнка грустно улыбается и тянется к чаю.
– А что тебе вообще можно? – сгорая от стыда спрашиваю я.
Алёнка поворачивает голову и:
– Ну… супы, – вопросительно отвечает она.
Мы едим, под нами – город с высоты тринадцати этажей. Когда над ним раздаётся Алёнкин голос, какой-то прохожий внизу замирает и смотрит на нас снизу. А потом гневно трясёт палкой.
Дашка гонит нас обратно и мы успеваем как раз до приезда полиции.
***
Я не знаю, бывает ли номинация на самого ужасного повара по супам, но я бы её получил.
– Даже не знаю, Никит, – с сомнением говорит Соня, перебирая в тарелке жижу, – может бросить тебе эти попытки?
Я героически выливаю кастрюлю в унитаз и начинаю всё с начала.
На следующей неделе я приношу в школу лоток. Алёна поднимает на меня глаза.
– Рис тоже можно, – бурчу я, – я читал. Вот.
– Он добавил туда сливочное масло, – вставляет Соня, полезно для горла.
Дашка суёт ей в нос телефон со статьёй.
Глаза у Алёнки становится голубыми и она… смеётся.
***
– Не знаю, Никит. Вдруг меня не возьмут.
– Почему ещё тебя не возьмут.
– Но я же…
– Если что, я знаю, как подделать медкарту, – как бы между прочим заявляет Дашка. – А по сольфеджио тебя Соня натаскает.
Дашка пинает Соню в бок, и та угрюмо кивает. Алёнка смотрит в небо и молчит.
***
– Поступила! Поступила!
Мы улыбаемся, сжимаем её в кольце рук.
***
– До ре ми фа…
– Фальшивишь.
– До ре ми …
– Фальшивишь.
Алёнка злобно бросает в Соню партитурой:
– Да пропади ты пропадом!
Я беру в руки гитару и мимо ритма играю нашу песню.
– Любовь – вот и всё, что нужно тебе, – улыбается Алёнка.
– Надо всё-таки отобрать у тебя эту гитару, чтобы инструмент не мучил, – говорит Соня.
***
Когда Алёнка провалила первые экзамены в колледже, я пошёл к ней. Стоял под подъездом. Короткий козырёк крыши едва спасает меня от ливня. «Тилиньк-тилиньк», – звенел домофон.
– Сколько можно мне звонить! Я же сказала я никого видеть не хочу! А если ещё эта толстая ведьма с тобой…
– Выходи за меня, – устало отвечаю я.
Домофон вопросительно молчит.
– Знаешь, сколько я тут стою?
– Ну… нет?
– Час и сорок три минуты.
– Ох, господи, сейчас открою…
– Да я не к тому. Я просто подумал, что если готов тебя ждать и в ливень под подъездом, и в солнце, то это и в горе, и в радости выходит?
– Ты дурак?
– Я серьёзно.
– Ну тогда… да?
– Так «да?» или «да»? – я, кажется, впервые разозлился.
И тут домофон затренькал. На двери напротив «входите» загорелась зелёная лампочка.
***
Все невесты красивые, а Алёнка особенно. В этом своём летящем белом платье, подол которого золотит солнце.
– Только не позволяй ему готовить супы, – напутствует Соня.
– И пусть отдаст Соне гитару, – добавляет Дашка.
Я хмурюсь.
Алёнка снова смеётся, а потом подходит ко мне. И уже совсем серьёзно говорит:
– Врачи говорят, я скоро умру.
Окидываю взглядом зал.
– Но их здесь нет. А я – есть. Не переживай.
– Ты только супы его не ешь, тогда точно долго проживёшь, – бормочет Соня.
Я жалею, что под рукой нет партитуры.
***
Я смотрю в тёмно-синие глаза.
– А вдруг она умрёт? – со страхом спрашивает Алёна.
Я смотрю на кулёк.
– Не раньше нас.
***
Алёнка умирает раньше меня, как и предсказывали врачи. И я сижу, раскачиваюсь на кресле-качалке, смотрю вдаль.
– Сашка, ты опять готовил суп?
Я тихо смеюсь в усы, а на веранду вплывает Соня:
– Говорила же тебе не прикасайся к плите. Я всё приготовлю и уеду. Вы, мужики…
– Вот-вот. И ты когда Алёнку когда развеешь? – вопрошает Дашка.
– Вот вместе нас и развеете.
Алёнка умерла раньше меня в своей постели. Ей было восемьдесят три, и она объездила пол света вместе со своим пиар-менеджером Дарьей Алексеевой и тренером по вокалу Софьей Ливецкой. Я стал врачом-кардиологом и всю жизнь терпел насмешки этих двоих, но если я по сосудам попадаю так же чётко, как по струнам, то жизни россиян в большой опасности.
А вообще-то это была долгая жизнь.
С кухни, из окна, выходящего на веранду, свесилась женщина с кудряшками цвета апрельского солнца.
И она пела.
Любовь – вот и всё, что нужно тебе.
Нужно тебе.
Нужно – тебе.