Любовь - вот и всё, что нужно тебе

Когда я смотрел на Алёнку, дышать почему-то становилось тяжело словно воздух — густой, как сгущёнка.
В школе – аномально тихо, и, казалось, мы – одни. Не то в коридоре, не то во всей вселенной. Только закончили субботнюю уборку и теперь задержались. Учителя строго-настрого запрещали сидеть на подоконниках, но Алёнка так страстно любила высовываться из окон, что мы часто вот так оставались подолгу после уроков, прикрываясь то учёбой, то репетициями школьной музыкальной группы.
В тот день она сидела, зажав тонкими бледными пальцами белую деревянную раму, и высовывалась наружу – всё дальше и дальше – и мне становилось так страшно, словно мы не на первом этаже, а на десятом. Словно она вот-вот вывалится, упадёт, разобьётся. Словно вот-вот её не станет. Такой нежной и хрупкой она казалась: вся из себя бледная, как тень.
– А через неделю снова в больничку… – беззаботно протянула Алёнка.
А я… улыбнулся. Сказал что-то незначимое и не значащее. Даже и не знаю, успокоило ли это её.
– А давай соберём всех завтра? Пока тебя не упрятали, – я снова сделал попытку.
Тень улыбки на её лице. Хрупкий кивок.
На следующий день все и правда собрались. Рыжая Дашка нервно дёргала струны, пытаясь настроить гитару. Струны были новые и мгновенно выходили из строя. Соня дула во флейту. Звук у неё сильный и громкий. У этого инструмента не получалось быть «наполовину». Флейта заглушала вообще всё.
А Алёнка стояла на балконе и, перегнувшись пополам через деревянную перекладину, распевалась прямо наружу. Солнце высвечивало её спину, выбеливало так, что глазам становилось больно. Алёнка пела битловскую «All you need is love». Я было попытался поаккомпанировать, но пальцы не слушались и выходило мимо ритма. Когда я решил записаться в группу, у них уже был полный комплект, так что сделали меня соло-гитаристом: у Сони как раз валялся лишний инструмент. Моих знаний о четырёх аккордах явно не хватало для такого ответственного дела, и я фигачил мимо ритма. Мне, конечно, предлагали переключиться на треугольник, но я решил, что уж лучше буду плохо играть на гитаре, чем хорошо — на треугольнике…
Я отставил инструмент подальше и подошёл к Алёнке. Из окна пахло горькой апрельской свежестью, и она затекала в комнату вместе с лучами полуденного солнца.
– Алёнка, ну мы это… уже разогрелись. Пойдёшь к нам?
И она повернулась, посмотрела на меня. Когда Алёнка была довольна – глаза у неё становились синие-синие. Вот она улыбнулась, и вообще словно не мне, а чему-то в своей голове, и пошла в комнату.
Мы играли громко, упорно. Так же громко ругались, потом мирились и смеялись. То нам казалось, что всё не так и всё не то, а то – вдруг – как бахнем, словно настоящие профи!
Всё было бы совсем плачевно, не будь у нас Сони. Соня училась в музыкалке уже целый один год и знала не только слово «сольфеджио», но ещё и что это значит.
– Алёнка, ты недотягиваешь! – ругалась Соня и сама напевала мелодию своим зычным глубоким голосом, а Алёнка – колокольчиком – вторила за ней.
На меня Соня просто старалась не смотреть. Когда лажал слишком заметно, она перекрывала меня флейтой.
Мы собирались каждую субботу и четверг, и однажды совместными усилиями написали свою песню. Играли её снова и снова, пока даже я не стал попадать в ритм. Соня была довольна.
«Любовь – вот и всё, что нужно тебе», – пела Алёнка.
И я уверенно взял не тот аккорд.
***
Мы сидели на кухне. У каждого в руке — полулитровая кружка чая, словно в Сонькиной семье из нормальных не пили. Алёнка замерла напротив Дашки, точно почти безголовый Ник после встречи с Василиском:
– На сцене выступать будем? – прошептала Алёнка.
– Я бы не стала называть наш актовый зал «сценой»… – протянула Дашка.
– Сашка, представляешь? На сцене. И все будут смотреть и слушать…
Голубые глаза… Снова голубые.
– Я, конечно, ещё веду переговоры с двумя школами, – Дашка деловито кашлянула, – но за результат ручаться не могу.
– Ещё две школы… – в Алёнкином голосе было столько восхищения, что, казалось, от него воздух трескается, – надо только с флейтой что-то решить, она мой голос перекрывает… И ваши гитары… Да и вообще все звуки вокруг…
– Вам поставим микрофоны, а я — отойду подальше, – вмешалась Соня. Потом посмотрела на меня, – нет, Сашка со мной, сзади сядет...
– И мы сыграем нашу песню. Ведь можно? — к концу фразы Алёнкин голос почти сошёл на нет.
– Вот именно её и будем играть, – кивнула Дашка.
Алёнка запрокинула голову, уставилась в потолок, улыбаясь чему-то, известному ей одной.
***
Когда Алёнка начала петь, все в зале затихли. Даже эти проклятые пятиклассники, которые, казалось, вообще плевать хотели на любые школьные мероприятия. Ненавижу пятиклассников, особенно этого, с чипсами в первом ряду... Я понял, что сбился с ритма, когда Соня выдала незапланированное соло.
А голос Алёнки всё звучал и звучал, как если бы звук превратился в хрусталь, а потом взлетел и взорвался тысячами сверкающих пылинок под потолком. И все – как заворожённые – приклеены к ней взглядом. На финальных прогонах Соня ворчала, что Алёнка не всегда попадает в ноты, но что – ноты. Когда Алёнка пела, казалось, её голосом завладевало нечто Иное. Чудилось – сильное, природное, божественное, и оно зачаровывало, как песня сирены — моряков.
Песня закончилась, и я увидел, как дрожат у Алёнки плечи. И мне захотелось её обнять и прижать к себе. Но я сидел, замерев, а она кланялась, пока зрители хлопали нам.
***
В последний день перед каникулами я кидаю камушек в её окно. Она высовывается, как всегда, улыбается и через десять минут – в шапке набекрень – открывает кислотно-синюю дверь подъезда. И мы идём. В огромном кусте слева чирикают – не то от радости, не то от злобы – воробьи. По бледному небу текут, как лодки по реке, облака. И снова солнце, солнце, солнце. По тёмному асфальту бежит ручеёк. Она берёт крышечку от своей уже пустой бутылки воды, робко так улыбается и спрашивает: «А помнишь?»
И мы стоим и смотрим, как крышечка уплывает по асфальту вниз.
Я роюсь в сугробе, нахожу новую крышечку и вкладываю в её ладонь.
На следующий день мы всей труппой пытаемся приступом взять больницу, чтобы передать Алёнке апельсины. В ответ — смс: «спасибо». И ещё, с кучей-кучей смайликов, что ей нельзя эти грёбаные апельсины.
***
Когда мы снова видимся, она кажется такой же, как всегда. Такой же бледной, слабой.
– А давайте, – и в её глазах зажигается озорной блеск, – споём на крыше?
И Дашка находит крышу. В каком-то доме на краю города, где забыли повесить замок. Мы забираемся наверх и садимся. Соня достаёт бутеры, двухлитровый термос, а я – гордо – чипсы. Алёнка грустно улыбается и тянется к своей бутылке с водой.
– А что тебе вообще можно? – вдруг спрашиваю я.
Алёнка поворачивает голову и — робко:
– Супы…
Мы едим. Под нами – город с высоты тринадцати этажей. Когда над ним разливается тёплой волной Алёнкин голос, какой-то прохожий замирает и смотрит на нас, запрокинув голову. Но стоит песне утихнуть, как он гневно трясёт палкой.
Дашка гонит нас обратно в подъезд, и мы успеваем скрыться до приезда полиции.
***
Я не знаю, бывает ли номинация на самого ужасного повара по супам, но я бы её получил.
– Даже не знаю, Сашка, – с сомнением говорит Соня, перебирая в тарелке жижу, – может бросить тебе эти попытки?
Я героически выливаю зелёную бурду в унитаз и начинаю всё сначала.
На следующей неделе я приношу в школу лоток. Алёна поднимает на меня глаза.
– Рис тоже можно, – бурчу я, – я читал. Вот.
– Он добавил туда сливочное масло, – вставляет Соня, — полезно для горла.
Дашка суёт ей в нос телефон со статьёй.
Глаза Алёнки становятся голубыми. Она… смеётся.
***
– Не знаю, Сашка. А вдруг меня не возьмут.
– Почему ещё тебя не возьмут?
– Но я же…
– Если что, я знаю, как подделать медкарту, – как бы между прочим заявляет Дашка. – А по сольфеджио тебя Соня натаскает.
Дашка пинает Соню в бок, и та угрюмо кивает. Алёнка смотрит в небо и молчит.
***
– Поступила! Поступила!
Мы улыбаемся, сжимаем её в кольце рук.
***
– До, ре, ми, фа…
– Фальшивишь.
– До, ре, ми…
– Фальшивишь.
Алёнка злобно бросает в Соню партитурой:
– Да пропади ты пропадом!
Я беру в руки гитару и играю нашу песню.
– Любовь – вот и всё, что нужно тебе, – улыбается Алёнка.
Я сбиваюсь и играю не тот аккорд.
– Надо всё-таки отобрать у тебя гитару, вдруг отсутствие слуха — это заразно, – ворчит Соня.
***
Когда Алёнка провалила первые экзамены в колледже, я пошёл к ней. Стоял под козырьком подъезда, пытаясь хоть немного спрятаться от разбушевавшегося московского ливня. «Тилиньк-тилиньк», – звенел домофон.
– Сколько можно мне звонить! Я же сказала, я никого видеть не хочу! А если ещё эта ведьма с партитурой мне скажет хоть слово…
– Выходи за меня, – устало отвечаю я.
Алёнка на том конце замолчала.
– Знаешь, сколько я тут стою? — спрашиваю я.
– …
– Час и сорок три минуты.
– Ох… Господи, я сейчас открою…
– Да я не к тому. Я просто подумал, что если готов тебя ждать и в ливень под подъездом, и в солнце, то это и в горе и в радости выходит?
– Ты дурак?
– Вообще, я серьёзно.
– Ну тогда… да?
– Так «да?» или «да»? – я, кажется, впервые разозлился.
И тут домофон затренькал. На двери напротив «входите» загорелась зелёная лампочка.
***
Все невесты красивые, а Алёнка особенно. Летящий подол белого платья золотит солнце.
– Только не позволяй ему готовить супы, – напутствует Соня.
– И пусть отдаст гитару, – добавляет Дашка.
Я хмурюсь.
Алёнка снова смеётся, а потом подходит ко мне и уже совсем серьёзно:
– Врачи говорят, я скоро умру.
Окидываю взглядом зал.
– Но их здесь нет. А я – есть. Не волнуйся. — беру её за руку. Ладошка маленькая, тёплая и мягкая.
– Ты только супы его не ешь, тогда точно долго проживёшь, – бормочет Соня.
Я жалею, что под рукой нет партитуры.
***
Я смотрю в тёмно-синие глаза.
– А вдруг она умрёт? – со страхом спрашивает Алёна.
Вглядываюсь в кулёк.
– Не раньше нас.
***
Как и предсказывали врачи, Алёнка умирает. И я сижу, смотрю в небо. В нём я пытаюсь уловить частички хрусталя, что оставил в этом мире Алёнкин голос. Я часто слышу его в шёпоте весенней листвы или смехе мелкого ручейка.
– Сашка, ты опять готовил суп?
Я тихо смеюсь в усы, а на веранду вплывает Соня:
– Говорила же тебе, не прикасайся к плите. Я всё приготовлю и уеду. Вы, мужики, совершенно беспомощные создания…
– Вот-вот, — раздаётся Дашкин голос справа, — ты когда Алёнку развеешь?
– Вот вместе нас и развеете.
Алёнка умерла раньше меня в своей постели. Ей было восемьдесят три, и она объездила полсвета вместе с пиар-менеджером Дарьей Алексеевой и тренером по вокалу Софьей Ливецкой. Я стал врачом-кардиологом и всю жизнь терпел насмешки этих двоих, мол, если я по сосудам попадаю так же чётко, как по струнам, то жизни наших сограждан в большой опасности.
С кухни, из окна, выходящего на веранду, свесилась женщина с кудряшками цвета апрельского солнца.
Конечно же, я слышал Алёнкин голос и в листве, и в ручьях, но гораздо чаще — здесь, на веранде своего дома, потому что моя дочь пела:
«Любовь – вот и всё, что нужно тебе.
Нужно тебе.
Нужно – тебе».