Мы едем к тебе. Глава 19

Когда мы садились на судно, везущее нас окружным путем, по которому практически только и можно было теперь, как мы поняли, добраться до Черола, я снова невольно вспоминала даже не столько визит к Раму-Аму, сколько рассказ о нем его пресс-секретаря. Значит, час его скоро пробьет… И на то, наверное, как и на всё, есть свои причины.
Порт, к которому мы пристали, свершив полукружие, оказался совсем маленьким. Обслуживающим персоналом там в основном были амазонки, эти замысловатые потомки некогда рассеянного по миру племени. Нам передали новую корреспонденцию.
От мамы я узнала про… четвертый транш. Получалось теперь, что приблизительно раз в три недели он присылается нам. И далее я принялась читать новое письмо от Павлина.
"Как ни парадоксально, - писал он, - хотя вы должны бы благодарить меня, ждущего вас сейчас в тепле и покое, за мою протекцию и всё остальное, но я порой завидую вам!
Вы едете искать отца. Вот ваша цель и смысл! Вот чем наполнены ваши души!
А я… Чем занимаюсь я теперь? И чем занимался раньше?
Раньше душа пела и плясала, ибо грешный аз не сомневался в цели – моих открытиях. Добро и зло? Много ли я думал об этом? Мои открытия стихийно виделись мне по ту сторону того и другого, и только потом, после своей роковой неудачи, я осознал всю меру ответственности. Проблема лишь в том, что она, с одной стороны, изменила всю мою жизнь, а с другой – что никуда мне уже не уйти от моей дороги.
У меня ученая степень, я не могу стать проще, чем есть. Я навряд ли отправлюсь работать в поле или водить дирижабль, ведь верно, дорогие мои девочки, дорогая моя Наташа? Уже нет пути назад – я стал ученым и куда деваться от этого? Да и даже если бы я хотел заняться чем другим – душа так или иначе лежит к своему. Она просит исследований, и я снова берусь за изучение этих самых минералов и пишу новые работы.
Проблема лишь в том, что я не пишу уже их с той былой нескончаемой радостью, с какой ехал тогда в ту экспедицию, отмеченную самим Раму-Аму.
Теперь, когда я начинаю новое исследование, во мне борются разрывающие меня чувства. Я люблю свое дело и – в то же время испытываю не меньшую тревогу и презрение к нему. Берясь за научную работу, я не могу остановиться – ее просит моя натура, мое существо ученого; и в то же время теперь, после той роковой неудачи и моей вины в наступлении магнетизма на нас – я страшно боюсь последствий любого моего же труда, – которые, как показывает жизнь, могут всегда оказаться непредсказуемыми! Я делаю научную работу, потому что не могу не делать, и в то же время знаю, что не получу за нее ни богатства, ни покоя, а только страх, душащий душу – из-за реально возможных последствий моей деятельности. И я, с одной стороны, так и живу порывом очередного исследовательского вдохновения, и в то же время мне хочется поскорее закончить и отбросить подальше эту же самую работу, – когда я снова так и вижу, что она окажется новой неудачей, не нужной человечеству, а может, и хуже – как уже было! – вредоносной для него!
И от этого у меня возникает жутковатое ощущение сизифова труда – когда я вынужден катить в гору камень и не могу никуда его сбросить. Потому что в прошлое уже нет возврата, и мне никуда не отпрыгнуть от моей собственной природы, от моего, наверное, склада мозга. И – я переживаю эту тщету, эту, скорее всего, очередную бессмысленность моего занятия! Ведь исследование – большущий труд, напрягающий мозги, которому отдаешь кусок души, но – куда ты его отдаешь? На очередную неудачу, чтобы снова узнать отрицательный результат, который уже я так хорошо познал во всей его «красе»?! И я желаю и не желаю моей работы, я люблю ее и точно так же презираю, я стремлюсь к ней и не могу избавиться от этого нестерпимого желания, без которого жизнь моя теряет смысл, и – точно так же я страшусь этого же и не менее сильно хочу отпихнуть его от себя!
Вот что творится во мне с тех пор, и ты понимаешь, дорогая моя Наташенька, почему, и что действительно я ничего не могу поделать – я повязан в этом! Я вынужден снова и снова заниматься наукой, потому что невозможно уйти от себя самого, и – я же ощущаю великий ужас и – досадное, бешеное раздражение перед этим же моим делом. Ибо уже по полной программе знаю, как чудовищно может ударить не тот, ненужный его результат, какой пустотой – и духовной, и даже материальной – обернуться вновь! И нету выхода из этой дилеммы…"
Я прочитала искренний, обоснованный крик его души и вздохнула. Я чувствовала что-то внутри себя. Как будто он, Павлин, пребывал где-то рядом…
А в новостях снова передавали про нарастание магнитного поля в тропосфере.
Итак, мы очутились в маленьком порту, где в основном толклись сошедшие с кораблей путешествующие жители империи Раму-Аму. У кого бы спросить?
Мы пошли погреться на солнышке, Марианна закурила. Поодаль, за магнолиями, мы увидели двух женщин, не амазонок, но явно с острова. Судя по их внешнему виду, они только что искупались. Первая была в одних голубых шелковых панталонах и только и успела надеть сапоги, и в таком виде, ненавязчиво прикрыв рукой грудь, тоже грелась на солнце. Подруга ее оказалась скромнее – в закрытой купальной рубашке.
Дамы расчесывали длинные влажные темные волосы. Мы подошли к ним и спросили, где дорога на Черол.
Рубашка пожала плечами, а Сапоги – произнесла на уже знакомом нам певучем наречии:
– Черол! О-о! Идите вдоль берега к могиле Лидии! И оттуда и есть дорога!
– Лидии? – не сразу поняли мы.
– Да, доктора Лидии! – пояснила женщина в панталонах и сапогах, уже начиная заворачиваться в пестрое сари. – Разве вы не знали, что она завещала похоронить себя здесь, между двух стран, у моря?
Мы застыли и вспомнили. Ведь действительно…
Наша собеседница окончательно надела сари, застегнула его специальной защелкой, повязала подсыхающие волосы косынкой и подставила лицо солнышку.
– Увидите там, – махнула она рукой, – вход в пещеру, и в большой выемке – камень!
И мы – отправились туда.