Суд над тенью

   Вольный набор слов на самостоятельно- живущую часть романа «Братья Карамазовы» Фёдора Достоевского «Легенда о Великом инквизиторе», озаглавленный цитатой из, в «Слезе комсомолки» не утонувшем, романе Венички Ерофеева «Москва-Петушки»: «Больше пейте, меньше закусывайте. Это лучшее средство от самомнения и поверхностного атеизма.»

                «Благослови господь
                Тебя и днесь, и присно, и вовеки.»
                Александр Пушкин
                «Борис Годунов»

                «и познаете истину, и истина сделает вас свободными.»
                Евангелие от Иоанна 8:32

   «— Ведь вот и тут без предисловия невозможно, то есть без литературного предисловия, тьфу! — засмеялся Иван, — а какой уж я сочинитель!»
Неимоверное количество раз я открывал ноутбук, чтобы приступить. Не приступалось. Каждый раз когда начинаешь писать, или всего лишь размышлять о том почему именно это произведение лежит в моём представление о написание эссе, ухожу от желания писать, перекраиваю первоначальную мысль и в конце концов махнув рукой понимаю, что не уловить, не остановить бег мысли, эмоции, вызываемые этим произведением. Вот бы рукой художника и всё это набросать на холст.
 Здесь и сегодня я не стану оспаривать писательское дарование г-на Достоевского, да, собственно, кто я такой, чтобы рискнуть на такое, но я буду говорить. Буду пытаться уговорить вас, читающих, на то, чтобы усомниться.
Я попробую выступить advocatus diaboli, а вам же вполне возможно стать присяжным заседателем в Большом жюри, во-времена г-на Достоевского прелюбопытное было занятие. И сделать это не обязательно прямо сейчас, или прямо сегодня. Всегда и в любое время на несколько минут составить своё собственное суждение о чём-либо, или о сказанном здесь.
  И разве смогу я словами простыми изложить, что бы увидели.
  Сцена. Он уже явился, Его уже задержали и привели. Но мы с вами живём в веке 21 и у нас совсем не гуманно было бы держать Его на третьем или четвёртом плане. Очень долго думал какой должен стать стол. Ведь мы же с вами понимаем, что от геометрии стола будут исходить, читающие, что они уяснят - кто Он для меня. Круглый? Они все четверо равны. Квадратный стол? А кто же сядет напротив друг друга, кто по какую руку от кого. И вдруг ба, у нас судебное заседание, трибунал, не весть кто они все четверо, на авансцене в одной линии на стульях пред вами.
Он, умиротворенный, серьёзно, рассматривающий вас, к кому он снова пришел, во имя кого, и кем был предан и в этот раз. Одетый уже в нейтрального цвета робу. Оставим Его стул с левого края вторым.
  Алёшенька сядет на стуле самый левый, чернец, послушник. Не верю его кротости, не верю его вере не согрешивши, не раскаявшись. Пусто там на сердце, лишь слепое, лишь фанатичное слово евангельское, не прожитое, мыслью не опробованное. Алёшеньку не искуплял дьявол у обрыва, Алёшенька зашел и остался, спокойнее.
Справа на втором стуле подле Него уселся Иван, ибо Иван вызвал для нас этих двоих из Севильи, ему и находится промеж них.
И справа на первом стуле «девяностолетний почти старик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых еще светится, как огненная искорка, блеск.»
  Они равнозначны для нас, для нашего познания, мы не можем этих субъектов повествования разделить во-времени, в пространстве. Г-н Достоевский также не смог говорить иными категориями или символами, ибо вся русская мысль того времени сводилась к православию, как единственно верному пути развития: Розанов, Соловьёв, Бердяев. Г-н Достоевский заложник существования мысли, заложник своей биографии (суд, смертный приговор, замена на каторгу, вы не замечали, что и в наше время постояльцы казённых домов любят обращаться к Вере) и обращения к Вере, заложник великого религиозного пути спасения мира, Москва – Иерусалим.
И вот эти четверо на сцене есть олицетворения будущего нашей истории. Всё то, что когда-то случится в нашей с вами истории уже начало отчёт. И вот с того самого момента мы можем говорить о Севильи, о кострах, о жертвах и кровавых преступлениях инквизиции.
  Великий Инквизитор: «Глава первая Соборного уложения начинается статьёй «О богохулниках и о церковных мятежниках». «…Будет кто иноверцы, какия ни буди веры, или и русской человек возложит хулу на Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, или на рождьшую Его Пречистую Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию, или на честный крест, или на Святых Его угодников, и про то сыскивати всякими сыски накрепко. Да будет сыщется про то допряма, и того богохулника обличив, казнити, зжечь». Как справедливо заметил Юрий Лотман, «через окно в Европу тянуло гарью». Так спокойнее. Рассуждать о судьбах посредством Севильи, католицизма окаянного. При этом упуская, что суть Веры не меняется.
  На заднем плане в костюме профессора филологии, вышел мужчина. Он произнёс еле слышно: «Бог умер». Боли в голове, резь в глазах не дали возможности говорить далее. И Алёшенька вторит этому достопочтенному, больному профессору, зачитывает: «Бог мёртв: но такова природа людей, что ещё тысячелетиями, возможно, будут существовать пещеры, в которых показывают его тень. — И мы — мы должны победить ещё и его тень!
Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами — кто смоет с нас эту кровь? Величайшее из новых событий — что «Бог умер» и что вера в христианского Бога стала чем-то не заслуживающим доверия — начинает уже бросать на Европу свои первые тени.»
  Со смертью Бога человек становится взрослым, лишается своей инфантильности, которой так сквозит г-н Достоевский, желающий найти нравственный Закон в живом Боге, но нравственный Закон мог бы найтись в нашем с вами существование, в нашем с вами желание нести ответственность за свою собственную жизнь. Тяжело. Согласен. Всегда хочется того, кто будет решать, знать. Бог, Кесарь…
Г-н Достоевский вновь и вновь устраивает провокацию, поцелуй, молчаливый поцелуй. Г-н Достоевский писатель с заглавной буквы, но так ли целебна его нравственность. Освещают ли жизнь всё эти юродивые, надломленные, исковерканные души и сквозящие страхом взгляды толпы за колючей проволокой на заднем плане, просыпающего утра.
  С 29 на 30 сентября 1922 года Иван уплывает на пароходе «Oberb;rgermeister Haken» навсегда из России. Великий инквизитор будет расстрелян, могила его так и останется неизвестна среди великого множества безымянных братских могил. Он будет отправлен на принудительное лечение в одну из психиатрических клиник РСФСР, за блаженную улыбку и не естественное желание быть добрым. Алёшенька выйдет в отставку в чине генерал МГБ, вполне возможно судьбу всех троих вышеперечисленных устроил Алёшенька из своей всепрощающей евангельской доктрины.  «— Расстрелять! — тихо проговорил Алеша, с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на брата.»
   Ничего в этом тексте не может быть проникновенного или действенного, возможно нелепость, вызванная очередным прочтением бессмертных строк Великого Мастера.
Бунт…
   Вам же выносить вердикт. Помните лишь то, что любое сомнение в пользу обвиняемого, кто здесь обвиняемый решите сами. И лишь единодушие вашего сердца с разумом способны стать справедливыми судьями. Помните «Бог умер», вашего родителя больше нет. Уповайте на себя.
   Пьета. Изменим здесь саму концепцию. Он не взошел на крест, Его судили мы и оправдали, мы не могли позволить, чтобы за нас страдал и умер Он, страдала Его Мать. Он вернулся с суда, Мать обнимает Его:
«Мать говорит Христу:
— Ты мой сын или мой
Бог? Ты прибит к кресту.
Как я пойду домой?
Как ступлю на порог,
не поняв, не решив:
ты мой сын или Бог?
То есть, мертв или жив?
Он говорит в ответ:
— Мертвый или живой,
разницы, жено, нет.
Сын или Бог, я твой.»
И. Бродский
Dixi.