Акулы выходят на сушу

ВЛАДИМИР   ВЕЩУНОВ

        А К У Л Ы   В Ы Х О Д Я Т   Н А   С У Ш У

                А н о м а л ь н а я   п о в е с т ь


        1

Мы вмазали в моей сарайке… Часто с пацанами собирались у меня. Особенно, когда погода шептала. Дождь поскрёбывает по-птичьи толевую крышу, а мы гусарим. Хорошо! Дровами пахнет, топчан ; курорт! Не то что в крысином подвале.
Коженя ; Алька Кожемякин ; из нас первый завязал со школой, на механический вкалывать пошёл. Так он весь свой первый апрельский отпуск на моём «курорте» провалялся. Собрался, как путёвый, в Питер с первой получки: эрмитажи, пушкинские места… Да раскрутился и за неделю все отпускные спустил. А дома у него думали, что он в северной столице окультуривается. Конспирацию тщательно соблюдал, как Ленин в Разливе. Лишь один раз дал пенку, вечером поздно прошвырнулся по «броду». А Лорка, сеструха его, засекла, но не чётко. Когда он якобы из Питера вернулся, она ему и рассказала, что видела пацана, ну один к одному ; он.
Поржали мы тогда. Ещё роднее нам сараюшка стала…
Ну вмазали мы ; мало. Насшибали ещё и пошли на природу, в детский садик. Там беседки, тополя ; культурненько.
Коженя, датый, всегда на женю приключений ищет. В марте ещё, в общагу к девчонкам из строительного техникума нас потащил. На вахте Тумба ; бабенция обхватов в пять ; не перепрыгнуть, не обойти. С ней базарить ; дохлый номер. Толкёмся на крыльце, девчонок знакомых высвистываем. А тут кодла с Голого Камня подвалила. Соперники. Шишкарь у них ; Черва. После энной ходки ; бледный, худой, наглый. Пришлось махаться. У голокаменских сплошная боксота. Профи по мордобитию. Не избежать бы нам позорухи перед девчачьими окнами. А тут Коженя в рокерской своей коже, маленький, блестящий, как торпедка выпулил в Черву. Наскок, другой ; и сбил с ног шишкаря.
Потырили мы варягов и победно, не обращая внимания на Тумбу, в общагу забурились. В подкидного с девчонками перекинулись, анекдоты траванули ; шухер поднялся. Тумба милицию вызвала. Пришлось ещё раз восхитить подружек ; с третьего этажа по водосточной трубе линять. После этого Ксанку из двадцать седьмой попёрли. Наклепали, что воровка. На самом деле из-за нас: впустила, предупредила и вообще лёгкого поведения. Не захотела Ксанка в свою дыру Замурзинку возвращаться, устроилась сторожихой в садик, в беседках которого мы частенько квасили…
Хватил Коженя из горла; вермути и круто двинул к Ксанке. В свете садишного окна, как аквалангист-спасатель: резкий, целеустремлённый, сверкнул бритвенно и исчез за дверью. Через полчаса небрежно этак подвалил, ухмылочка самодовольная. Мы снова начали соображать… Тут Ксанка заполошно выбегает ; и к нам. Обнаружила вдруг, что из игровой подготовишек ковёр пропал. В техе поклёп навели, и тут пропажа.
Завалили хором, пошныряли ; и правда, нет нигде. Многие из нас дошколятами из кубиков на нём первые слова складывали. Коженя вызвал милицию. Нам интересно, ждём.
Быстро прикатили, с собакой. А та стала принюхиваться к Кожене. Он отскочил, побелел. Она, зверюга, зарычала ; «киношник» едва оттащил её. Мы, под мухой, с версиями к следакам суёмся. Ксанка, как деревенская баба, воет. И без того пышка ; от слёз вовсе опухла.
Овчарка, дура дурой, а вынюхала пропавший ковёр. Не ковёр ; коврик полтора на два. Это у заведующей в кабинете ; ковёр, с футбольное поле. Под ним и раскопала ищейка пропажу. Стало ясно, что стервоза заведующая Ксанке подлянку устроила. Огрызается, мальчики возле неё вьются, всю площадку испоганили. Как будто до Ксанки пацаны не керосинили.
Коженя остался Ксанку утешать. Мы со следаками вышли на садишное крыльцо. Май ещё, а ночь громоздилась влажная, душная. С чувством выполненного долга менты с наслаждением затянулись сигаретами. Нам не предложили. Из воспитательных заблуждений, наверно.
Вдруг вполне цивильная немецкая овчарка вытянула морду в ночной смоляной вар и выдала морозящий волчий вой. Кинолог остолбенело уставился на неё ; такая дичь! Не предусмотренная ни дрессурой, ни служебной инструкцией. Она же шавкой подворотной поджала хвост и панически завертелась в ногах проводника, поскуливая и затравленно косясь на детский садик. Слаба;чка! Какой-то дешёвый коврик нашла ; и крыша поехала. Опозоренный кинолух раздражённо дёрнул за поводок ; и окаменело, как памятник вождю, вытянул руку. Но не к светлому будущему. Совсем наоборот. На соседней с садиком трёхэтажке, на глухой стене от земли до самой крыши… чётко чернела тень акулы.
И у ментов, как и у их собаки, тоже произошёл сдвиг по фазе. То мирно сигареты сосали, то ни с того ни с сего на нас накинулись, чуть в «синеглазки» не запихали. Розыгрыш, мол, молокососы, тунеядцы, устроили! И с ковром задрипанным, и с акулой.
Поливают они нас, дёргают, а мы варежки раскрыли, болты на тень акулью выкатили. На хвосте торчмя торчит, дрожит, колышется, спинной резак-плавник угрожающе вострит.
Плюнули на нас менты, кое-как утянули полумёртвую от ужаса собаку, хлопнули дверцами машин, укатили.
Мы  помаленьку в себя начали приходить; озираемся с опаской, будто вот-вот из-за садика сама акулья туша вывалится. Сухопутный городишко ; и океанская бредятина!
Поддатый мужичок остановился и изрёк знающе:
; Впечатляет. Проекция. Молодцы, ребята!
Нам же по мозгам бьёт: от кого падает тень?!.. Неужто, и правда, хитрая проекция, шалит кто-то с эпидиаскопом или лазером, розыгрыш?..

2

Предки Кожени сказали, что он с Крючковым и Соломащенко с утра поехал на дачу. Так что всё воскресенье мы прошатались без подлой троицы. Вечером опять зашли к Кожене. В квартире стояли плач и стон. Зарёванная Лорка провела нас в Алькину комнатушку, увешанную китчевыми картинками с ниндзя и киллерами в маскировочных трико и шлемах, с «сигарами» гоночных моделей. Оказывается, Крюча и Солома вернулись ещё днём, одни, без Альки. Косые, толком от них ничего не добились. Сейчас на допросе у следователя. Пили на берегу прудка. Раздолбили лёд, и Алька, разгорячённый, полез купаться. А эти два гада гонят лажу, якобы не помнят, что дальше было. По пьяной лавочке-то всё сойдёт. Трус-саки! Тонуть Алик стал, а они обделались… Розыскная группа с водолазами всю воду в прудке перемесили. И вокруг всё облазили.
; Да там  воробью по колено, куда он мог деться! ; оптимистично воскликнул Сухиса.
; Раз нигде не нашли, значит, жив! ; убеждённо поддержал его Чура. ; Залез в кусты и даёт храпака. Проснётся и заявится. Или на  дачу двинет и завтра нарисуется, наглая рожа!
; Собака всё обыскала… ; слабо возразила Лорка.
; Они у них пуганые, сучки, теней боятся, а кустов тем более, ; имея в виду садишную ищейку, поволок я на весь сыскной собачатник, про себя отдав должное трусихе за чётко найденный ковёр.
Вдруг Лорка как  завизжит. И без того все в напряге, а я не глядя взял с Алькиного стола «крысу» ; карандашную точилку ; и засунул ей в пасть мизинец. До крови. Стал выдёргивать ; «ракетодром» развалил: карандашницу-ракету, ручки-ракеты на подлодке. Вдобавок со стены соскользнул календарь, посшибав ниндзя и киллеров.
Дядя Боря ворвался, отец Алькин, наорал на нас, будто мы сына угробили. Мы не обиделись: понять можно. Зато пацаны на меня расшипелись. Действительно, неловко получилось. У людей горе ; и я ещё тут, бардачник…

* * *
Так и не нашли Альку. Видно, занесла его вода в потайное своё местечко…
Мать Алькина не посадила вокруг дома «ноготки». И в осиротевшей клумбе летом в лебеде мы ночью нашли пьяного в дымину дядю Борю. Крепко забутыливать стал, с балкона речуги толкал, матеря Аньку свою рыжую и весь женский род вместе с Лоркой. Женоненавистник, однако, начал бегать налево, а затем и вовсе слинял к «нерыжей». Падший почти, заведующий офицерским клубом, словно Феникс восстал из праха, получил капитана и головокружительную должность начальника лагеря, где отдыхали вороватые чинодралы.
Лорка с матерью стали закладывать, цапаться, драться.
Ксанку заведующая садиком всё-таки выжила.
Крюча на октябрьские газовал в каком-то барачном шалмане. Вусмерть пьяный лежал на спине, бражка попёрла назад ; захлебнулся.
Здоровяк Соломащенко,  словно воздушным шариком, игравший с пудовкой, в месяц угас от рака.
Соседская пятиклашка Светочка умерла… от гриппа. Бабка Орешиха сварилась в ванне. Угрохав на свадьбе баснословные деньги, Стаська и Анжелка через месяц разошлись. Дружили с яслей, любили ; Ромео и Джульетта ; до гроба, и вдруг классический диагноз: не сошлись характерами.
14 февраля 2001 года, в среду, в 17.30 на Цементной я увидел… Парахина. В ожидании общественного транспорта! Более жалкого зрелища видеть не доводилось. Осанистый, соборный такой, главный архитектор города в выхухолевой шапке беспомощно метался от двери к двери подошедшего автобуса.
Это выбило меня из колеи окончательно ; и я совершил «рывок». На  кой ляд, спрашивается? Всё равно руководящий парахинский выхухоль толкнуть бы не смог. Таких в городе ; раз-два, и обчёлся. Это был мой девятый и последний «рывок».
Предки не очень убивались. Школу я бросил, раза два отметился ; и аля-улю. Работа меня не вдохновляла, старики грозились сдать дармоеда в милицию. Хотя дармоедом они меня зря обзывали. Деньги у них я не клянчил: мне шапочных хватало.
Да-а, подзалетел я!..
; Как же так?!.. ; вознегодовала прокурорша. ; Сорвать шапку ; с соседа?!
Я бросил на Парахина взгляд, полный презрения:
; Тамбовский волк ему сосед!

Не к дяде Боре меня отправили заведовать зэковским складом, как Чурбанова когда-то, брежневского зятя. Утюги на зоне собирать кинули. На ударный прорыв. Не стало утюгов в стране ; всё пацаны-вьетнамцы поскупали.
Сам как утюг стал. Тупой и острый одновременно. Досталось мне от блатняка. Чуть не повесился. Да взял равнение на верующего одного, кришнаитика. Молился он на верховную личность бога Кришну, да подстерегла его майя. Не бабец ; а ложная радость жизни, иллюзия такая, ловушка, самый низкий материализм. Короче, поскандалил с женой ; махровой атеисткой ; и с горя квакнул. Та хипиш подняла, святым изображением божества в харю вероотступнику тычет. Тюкнул он богохульницу, опять же утюгом. И как совсем не кокнул? Кришна от тяжкого греха уберёг. Ссадиной отделалась, горлопанка. Но на виске. Этот «милли;метр от смерти» и привёл девку в суд. Машей её звали, не Майей. Но действовали они заодно и сковырнули бхакту, слугу господа, на адскую планету ; Зону. Здесь он по новой начал путь к утерянному божеству. К вере его странноватой я не прилепился, но нащупал свою, православную, и в надежде и воле окреп немного.

  3

Второй год третьего тысячелетия начался мрачновато, хотя мне срок и скостили… Раньше в любой автобусной давке я только крякал с прибаутками вроде «Улететь ; не встать!»  Но второго января после работы мне было не до прибауток. Пассажиры, как сельди в бочке, ; само собой. Но мой трикотажный шарфик вдруг показался мне змеёй, сдавившей горло. С трудом расслабил удавку шарфа. Ништяк, думаю, двадцать лет  ; и кондрашка сердечная. Дрожащую руку обожгла ледяная капля пота со лба. Стал задыхаться. Скорей бы остановка! Глотнуть свежего воздуха у открытых дверей. Вдруг рослый мужик в пыжиковой шапке передо мной ; исчез, будто сквозь автобусный пол провалился. С ним удар, а мне до жути плохо. Бестолковщина началась. «Валидол!» ; кричат. «Нет, нитроглицирин надо!» ; «Нитроглицирин нельзя, валидол давайте, у кого есть!..» ; «Воздух! Воздух давайте!..» Стали двери выламывать, окна бить... Мне на ходу удалось выдраться из кошмара. Тем и спасся. На другой день с утра ; то же самое. С тёткой кондрат миокарда. Уже мёртвую отвезли в ближнюю поликлинику. Я, полуживой, даже раньше этого катафалка до проходной доплёлся.
Каждая поездка для меня превратилась в муку, точно за смертью ездил. В толпе приступ с кем-нибудь ; и меня хоть выноси. Передаваться стало. Договорился с цеховым мастером ; за полторы тыщонки в месяц подбирал на остановке.

* * *
Порт Найда. Прибрежный переулок, дом 4/3. На доме ночью иногда появляется  огромный чёрный силуэт акулы высотой до третьего этажа.
Из газет

Я старался не нарываться на подобные заметки. Похожие сообщения были из Питера, Феодосии… А если уж по оплошке натыкался на них, то пробегал глазами, не вдаваясь в домыслы.
Сообщение из  соседней Найды встревожило. Но я тут же попытался отделаться от опасной тревоги. Гончая судьбинушка вырвала меня из губительного очага, и даже мимолётные мысли о нём могли навлечь его недужность. Чертовские газетные сообщения казались схлёстнутыми с теми завихрениями, которые уже пол-Вейска скрутили в бараний рог. И я отмахивался от всякой такой мистики и бессердечно не отвечал на многочисленные письма из родного города. Сжёг мосты, чтобы на заразиться той чумой, от которой удалось спастись. И не только за себя боялся. Перекинь досточку ; и воронка, подобная вейской, начнёт затягивать и Зырянск. Тем более в Найду уже потянулась вейская тень…
А письма с родины были одно хлеще другого. Парахин шаромыжничает, бутылки собирает. Мадам Парахину с директора «Центрального» на кассу турнули и оттуда попёрли. Лорка Кожемякина жила с каким-то ханыгой. Он гонял её, всё нутро отбил. Тётя Аня Кожемякина спилась. Лорку хоронить вызвали дядю Борю. Вовремя мужик из очага заражения рванул.
Писали, звонили дружки, мать с отцом. Всех тянуло ко мне. К бывшему зэку! Больное тянется к здоровому. Парням приспичило на море податься, на рыбке подзаработать. Предки погостить просились. «Погранзона!» ; обрывал я «рыбаков». «Климат тяжёлый!» ; пугал стариков.
После моего залёта с парахинской «выхухолью» Вовка Стадник в белой горячке на разделочный нож бросился. Вместе с мясорубкой зажал его к столу… Торговый техникум закончил. Поваром в кафе работал. Коком ко мне просился… Ко мне, судокорпуснику, общажнику…
Старики мои пока держались. Посылочки иногда им собирал с рыбными консервами. Но встречаться с Вейском страшился. Однако встретиться пришлось.

    4
После зоны ощущать вольные, буйные волосы было приятно. С киношками, коктейлями, попкорнами волосатость составляла единое счастье свободы. Мастеришка шипел, конечно, чтобы я убирал свои лохмы под каску с подшлемником, не нарушал правила техники безопасности. Но вот пообвык на воле, досаждать стали патлы. Пошёл в салон «Гвидон», высидел очередь и с наслаждением плюхнулся в благоуханное кресло. Глянул в зеркало на подошедшую парикмахершу ; втянул голову в плечи, сжался в комок, точно над шеей моей занесла бритву палачка. Но не палачка стояла сзади ; Ксанка! Розовенькая, пухленькая ; поросюшка. Однако мрачноватая. Весь день на ногах, во всяких волосах…
Достал-таки Вейск! А может, ничего ; пронесёт. Вроде не узнала. Немудрено. Зэковская образина ещё не сошла ; морда свинчаткой. Или делает вид, подружка? Тоже с Вейском порвала? Много он ей подлянок наделал…
Телек в зале был врублен. Мастерицы обслуживали клиентов на ощупь, все как одна глядя на волшебный экран. Там колыхалась дородная колдунья Глафира из целительного «Ордена». Исцеляла дыханием. Дышала сексуально, пристанывая и пришёптывая. Может, это и побудило меня задать Ксанке вопрос:
; А на вас действует, девушка?
; Что действует? ; холодно спросила она.
Я с усмешкой посмотрел ей прямо в глаза. Она выдержала мой взгляд.
; Тебя как стричь?
; Как в детском  садике.
; И не вспоминай… ; легонько тюкнула она меня машинкой по затылку.
И всё же вспомнили…
В небесно-звёздном заливе летучие сёрфинги, яхты. Тёмно-сиреневая манящая даль с дрожащими огнями кораблей на рейде.
Бег от инфаркта ; пыхтящая впритруску стародёжь. Всё мило, добропорядочно, пристойно. Влюблённые в ротонде. Богатая коллекция «ночных бабочек» у парапета. Дискотечный рёв на списанном «круизе», приспособленном под кафе.
Уходим от рёва. К полуострову Запятушка, который закорючкой вылез в залив. В межскалье морской заповедничек. Добряки дельфины мирно пофыркивают по-лошадиному. Но вот начинают беспокойно всхрапывать: что-то встревожило их.
Я не в автобусе, в футболке без ворота ; шея открытая. Но от лёгкого касания бриза трудно дышать. Шеяку в доке накачал бычью. Пампушкой-ладошкой Ксанка гладит её. Сжался весь, боялся ; задохнусь. Но ничего, приятно даже…
Я не тянул её за язык, она сама разоткровенничалась…
; Знаю, о мёртвых хорошо или ничего… Но мне так тошно тогда было… Из теха попёрли. Воровство пришили. Тумба вообще сулила мне небо в клетку. Бегемотина! Вы в беседке пили. Тоска зелёная! Собралась уже с вами вмазать. А тут Алька подвалил. Он за мной  ещё с абитуры сёк. Из теха встречал, билеты в кино брал. Не очень я с ним. Девки от него после вашей драки с голокаменскими прибалдели. Дура, говорят, клёвый пацан! Зэчару Черву свалил! Всегда защитит. Стройный, спортивный, и мордашка ничего. Ну, сходила с ним пару раз в киношку, на дискотне поскакала… На дачу раз завёз, приставать стал. Дала по морде. .. А тут ввалился ; я аж обрадовалась. А он вдруг почернел весь. Смотрю, а у него меж пальцев лезвие от безопаски! Изнасиловал короче… Склизкий, холодный, как крысёнок водяной. Бр-р!.. Потом, когда ковёр нашёлся и все ушли, в туалет кинулся. Долго там торчал. Я ножом кухонным запаслась. Полезет, думаю, ещё ; пырну! Вышел, смотрю: не до меня. Еле живой, за стенки хватается. Мокрый, трусится ; вылитый крысёнок. Видать, крепко полоскало его. Пережрал поди да снасильничал ; вот и замутило…
«Ну, Коженя, псих!..» ; подумал я об Альке как о живом. И  вдруг на зубчатой скале, похожей на исполинский заплот, забилась гигантская тень акулы! Я до хруста сжал пухленькую Ксанкину ручку и оглянулся на залив. Дёрнулась и Ксанка:
; Акула!.. Из воды… ; как за бревно в шторм, она судорожно ухватилась за меня двумя руками.
Сзади, метрах в тридцати, как дрессированный дельфин, держа равновесие и вибрируя на самурайском мече хвоста, ; стояла чудовищная акула! Пятнисто-милитаристская ракета, ощетинившаяся воронёными плавниками. Броско рябили насечки жаберных щелей, точно людоедские шевроны за десятки человеческих жизней. Подёргивалось рыло, вынюхивая очередную жертву, теперь уже, похоже, на суше ; меч хвоста резал помертвевшую воду к берегу.
Почти контуженные жутким зрелищем, мы железно вцепились друг в друга, готовые исчезнуть один в другом ; от дикого ужаса. Ксанка уже не смотрела на этот запредельный цирк, зарылась лицом мне под мышку, взмокшую от ледяного пота. Я же, рискуя напрочь свихнуться, до рези косил безумные шары свои на танец смерти… на грязно-пятнистое чудовище, танцующее к суше… Облитое гнойным светом луны…
Я стискиваю глаза… Мельтешение лагерной грязи… В мутной жижице барачной лампочки ; извращенец-амбал. Как кришнаитик, я шепчу, но не его мантру, а свою ; молитву Иисусову:
; Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня! Спаси и сохрани!..
Мразь пятится! Пятится!..
И теперь я твержу и твержу спасительную молитву, точно та лагерная смерть опять подступает… Монстра начинает трясти, его колотит, и он сворачивается в дымное веретено. Оно обугливается в головешку… она превращается не то в человека-амфибию, не то в аквалангиста.
Худенький, без ласт, увязая в песчаных дюнах, он тащится к перевёрнутой вверх днищем щелястой просоленной шлюпке. Как будто некая сила, скрытая в ней, тащит его, обессиленного вконец. Он падает, с трудом ползёт… и словно зарывается в песок. Пропал куда-то. Оборотень!..
; Господи, спаси и сохрани! Именем Господа ; изыди! ; стреляю я Божьей энергией в сатанинскую шлюпку.
Из-за неё чёртиком выскакивает человечек, похожий на исчезнувшего. И ещё!.. Сколько их? Ад целый? Или один выделывается?..
; Спаси, Господи Иисусе! Изыди, тварь! Изыди!.. ; строчу я.
Адёныш падает, но не испаряется, как первый, ; а ползёт на нас!.. Я цепенею, рот окостенел, не в силах даже выдавить спасительное «Господи…» А дьявол буром прёт, танком. Акулой он уже мерещится. Гнойная, свинцовые глазки. Сморщенное крысиное рыло ; усищ не хватает. Людоедская пасть ; сплошные, в несколько рядов зубы: кровавые, треугольные, зазубренные…
Мертвецкими объятиями сжимаю скулящую Ксанку. Маленькая головка её вылущивается из железных тисков, и она дико визжит:
; Это он!..
Я будто ухаю в прорубь. Мозги звенят льдом. Кто он? Кого Ксанка узнала? Своего? Она из их шайки?..
; Это он! ; торжествующе вопит она, словно разгадала суперкроссворд.
Её торжество возвращает меня к реальности, если можно назвать реальностью всю эту дичь.
Акулы нет!
Есть немощный ползунок.
Да, это он!
  5

Мозг мой крошился известняком, сыпался. Этот отбойный молоток… Откуда он взялся? Задолбал!.. Моя аквасущность скрутилась в жгут, вылупила эфирного двойника… Все силы уходят на их создание, а тут полный облом при возвращении… Такое невозможно! Меня разнёс этот чмо из зачуханного Вейска… Вместе с чувырлой Кс… кс-с-с… Уходит воздух как хорошо быть акулой этот хомнюк в шоке в холодном поту с-стр-рах-х ка-айф-ф-ф прош-шмандовка верещит чешут ко мне…

* * *
; Ваш плод похож на плод акулёнка, ; просипел мужской голос.
Мне было три месяца. Не от роду. Я плавал в брюхе матери…
Я балдел в затяжные дожди. Сухопутное дерьмо кисло, а у меня сладко сводило челюсти и под ними чесалось. Чудилось, вот-вот прорежутся жабры. Соли бы ещё! Морской!..  И страха! Да побольше! Страх ; властитель. И я стал властителем. Кайфец что надо! Чужой страх ; моя сила! Попёрла она из меня. Коврик садишный поганый затырил. Шухер поднялся. А мне ; балдёж! Подбросил дровишек в костёр ; ментов вызвал. Энергии столько скопилось ; как бы раздваиваться стал. Да не как бы… Сперва подумал: с глазами что-то. Зарябило передо мной, точно блики на воде. Повернулся к окну ; полная ламбада: в нём этот салют отражается. В кокон всё завернулось, в мумию, в куклу… Слабость почувствовал, боль, испуг… Но не резко, как под лёгким наркозом. Точно баба, рожаю…
       Пацанам до балды, версии о пропаже ковра городят, шерлоки холмсы. Повернул голову ; этот, теневик, тоже. Оба враз затылки почесали… Как в зеркале. «Стоять!» ; про себя приказал ему и сделал шажок назад. Двойник остался. Полный абзац! Слушается! Жутковато стало. Призрак!.. Сюр. А он, сюрпризрак, ещё больше из негатива проявился. Я! Сюрприз самому себе. Сюрик. Я ; сам!
Крюча окликнул. Высверки ментовского маячка заметались.
; Линяй! ; как сообщнику по грабежу, скомандовал я Сюрику.
И он, исполнительный, на самом деле начал линять, блёкнуть. Сперва я обрадовался: не засекут. Потом прикольная мысля крутанулась. Аппетит приходит во время еды. В буквальном смысле. Когда я наделал шухеру ; кайфанул малость. Но страшок прошёл. Ксанка с пацанами уже ржали. Подпитка кончилась, Сюрик истощал меня. Я мог бы вернуть его в себя, и амба. Но мне нестерпимо хотелось кайфовать и кайфовать! Эх, поднять бы ещё бучу! Беготня, крики, суматоха… И страх ; майские именины сердца! ; всасывать. Не как травку, через рот, а всеми дырами, щелями, порами. Взасос, взахлёб! Тянуть, насыщаться, пожирать ; всем телом. Всем-всем!.. Э-эх, жалкий Сюрик! Жалкий я…
Они отвалили. Я в туалет. Шмякнулся на пол ; до того изнемог: на Сюрика почти всего себя израсходовал. Ещё бы чуть-чуть ; и сливайте воду. Одна бы шелуха валялась. Но и у Сюрика моя энергия кончилась. Я уже трупом лежал ; он назад, домой, в меня вернулся, в себя… Слышу, Ксанка возле туалета шлёпает. Боязно ей одной после шумного дефектива. Рядышком она ; удобно. Посасывать её страшок стал. Оклемался. Как наркоман. Ну это уже убиться ; не могу без большого страха, и всё. Ксанку ужаснуть ; слабо;, не хватит её. Следопытов бы… Их много. Дюжина с пацанами. Ч ё р т о в а  дюжина! Из Сюрика чёрта засобачить, с рогами? Пальбу откроют, овчарку спустят ; а та на меня… Кто ещё ужасает людишек? Крысы, змеи, крокодилы, акулы… А к у л а!..
Какая-то сила подбросила меня.
; Акула, акула… ; как чокнутый бормотал я, будто нашёл клад. 
А в туалете детсадишном, где я когда-то какал, гулко отдавалось: «Агу, агу…» Моё младенческое «агу»… Время крутанулось назад… И я чётко услышал сиплый голос врача: ; Ваш плод похож на плод акулёнка.
Мне ; три месяца после зачатия. Я плаваю в материнских водах…
От стресса подкорка «раскололась», выдала запись. Вот почему я балдею от людского ужаса! Реинкарнация! В прошлой жизни я был акулой. Я ; акула!.. Но не буду же драть брюхо об асфальт. Лучше из слабачка Сюрика воздвигну грандиозную тень ; тень акулы. На тень его хватит. Встал бочком у окна. Оно как раз глядело во двор, где галдели следопыты. Замерцало. Мерцание стало сворачиваться в дымный кокон. Опять под копирку. Но теперь сам себе я не нужен. Реинкарнационная, оборотневая энергия должна спроецироваться на доме тенью акулы. Нужна  т е н ь  а к у л ы, м о я  т е н ь! Гигантская, ввергающая всех в леденящий ужас!..
Я выдал тень. Выложился весь. И с нею бы отбросил коньки. Страху на ментов и на нашу дворовую пьянь не нагнал. «Розгрыш… Проекция…» Недоумки! Самая настоящая живая тень! Бабки из дома напротив здорово струхнули. Заохали, забегали одна к другой. Весь дом на уши поставили. Кино и немцы! Прибалдел я капитально. Но и на поддержание тени немало сил шло. Да ещё старухи набожные опомнились, креститься-молиться начали. Захлёстывать мою энергию стало. От молитвенной вибрации мелко, как продрогшего гада, меня затрусило. Пришлось сворачивать тень. Но без неё я уже не мог!..

* * *
Крюча с Соломой нажрались как свиньи. А я мырнул ; и не вымырнул…Четыре раза моржевал. Плюхнусь в лёд ; и назад. Они ржут, за моржа Коженю стакан за стакано;м хлещут. И я с ними ; для сугреву, и мысленно ; за акулу. Последний раз пил. Градусы блокируют двойника.
Спалил дружков ; и ходу! Кустами на дачу, а там всё было припрятано: деньги, одежда, паричок… Начал гастроли. С Питера, куда в отпуске из-за дворовой шелупени не добрался. Но тогда, после Лоркиной встречи с похожим на меня пацаном, клёвая мысля заскочила в мои извилины ; о двойнике.
Дал копоти в колыбели революции! Прямо на Смольный тень акулы налепил. В «Ленинградской правде» статейку тиснули: «Разгул преступных элементов при попустительстве так называемого демократического руководства». Демы же на комуняк бочку покатили: «Провокация правых для нагнетания страха, чтобы убедить население в необходимости «железной» руки». Аномальщиков подвалило ; тьма! Сам Ажажа, академик Казначеев! Сенсы на связь со мной выходили. Как понял? Приём… В тэвэ «Эльдорадо» тень моя пять минут торчала.  Как только меня не обзывали! Сущность тридцать шестого измерения. Полтергейст девятилетней Наточки Куперман. Акваразум с планеты Керидан. Мираж. Матрица океанической мыслеформы. Перед войной такое бывает. Предзнаменование всемирного потопа…
Трудфронт объявили. Срытую дамбу на Неве за неделю ещё выше прежней маханули. И всё ; я! Какой-то Коженя из занюханного Вейска. Гатчине нервишки пощекотал. Васильевский в панике чуть под воду не опустился. На нём я  вообще оборзел: дуру свою акулу во всей красе и объёме острову явил. Тогда впервые родимого Сюрика в море сунул для полноты ощущений. Но даже он, призрак, в поганой воде чуть не свернулся. В черноморских помоях то же самое. Но здесь пришлось потерпеть: кончились бабки, затёрхалась джинсовка…
Красавчик с красоткой на красавице яхте красовались внаглую. Оба голые. Нудист руку через борт свесил, ногу. Лепота! Лакомо!.. В воде, как у настоящей акулы, у меня почти куриная слепота. Только крупное различаю. Но конечности этого молодца разглядел. На них рыло и вострю. Зубами по-волчьи щёлкаю ; не терпится оттяпать лытки… А уже было: тени в море ; тени на домах. Щиты предостерегающие  с акульими челюстями по всему побережью. Только этому щенку всё нипочём. Отпрыск олигархата. Я их по бабскому с душком запаху распознаю.
Белеет парус одинокий… Тень в море. Тени!.. У страха глаза велики. Девица визжит, вскакивает, телеса трясутся. Крыло паруса чуть по воде не шлёпает. Парень вываливается. Яхта встала на крыло и полетела по ветру. Катера сопровождения поотстали. Что ж, дорогого мальчика начну сопровождать я. Похоже, до него не дошло, с кем имеет дело. Думает, что ему прикольный аттракцион с муляжом устроили. Плюхает себе… Еле-еле, по-собачьи… Надеется, аквалангисты-телохранители подхватят.
; Марсель, не обращай на неё внимания! ; по рупору с берега надрывается человек в штатском. ; Как на собаку. Не бойся!
Ну конечно: этот выродок ; Марсель, а я ; собака. Сейчас я вам такую собаку покажу, слабачьё!.. И Марсик допёр, что сзади его выгуливает не дирижабль-муляж, а дерижопль. Поздно, детка!..
Перед самым моим носом взорвалась толовая шашка, но я чихать хотел-хотела на новогодние детские хлопушки-пукалки. В-вираж-ж! Вода вокруг Марсика вскипела кровавым бульоном. Нет, не так кровожадно. Вспенилась искристым шампанским, закурчавилась розовыми пузырями ; с шипением, с хлопками. Вот это настоящие хлопушки! Вот это праздник!..
А Марсика вытащили сетью на борт катера. Без лапки…
Зато кроссы с его лапок налезли на мои в самый раз. И шмутьё от Дриона на мне недурно сидит. Яхту я выпотрошил. Крошку не тронул: обалденная фигурка!

* * *
Всё в утреннем медузном киселе. Гниют рыбьи ошмётки, расшарканные по всему пирсу. Неистребимый в Найде приторно-гнилостный дух. Привычный, незаметный. Иногда только, склубившись ветром, шибает в нос. Тогда я мотаю головой, стряхивая наваждение. Но сбросить не могу. Всё ; явь. Край земли. Великий Тихий. Я на берегу. Перед ним. Один. Малость человеческая. Человеческая ли?.. И он ; необъятный, жутковатый. Что, если броситься в эту бездну и плыть, плыть?.. Не Сюрику в виде акулы, а самому. Я же супер!.. «Летучими голландцами» одна за одной уплывают в туманное никуда мэрээски. Манят за собой, как птицы в полёт. Сухопутное сравнение. Но манят же… Зажимаю пальцами леску ; дрожит струной. Начинаю подтягивать ; пальцы режет: туго. Не речной пескаришко ; океанский боров. Тяну, перебираю леску. Широченная «ладонь»  шлёпает по воде. Чуть не выпускаю закидушку. С дрожью в руках выволакиваю к ногам блинище о двух глазах по одну сторону. С испугом и отвращением скидываю чудо морское с пирса. Удилишко скользит вслед за леской и плюхается  в воду. Как живое, разумное слепо тычется на поверхности в невидимом лабиринте, выбирается из него и освобождённо ускользает в туманную мглу.
Тут до меня доходит, что поймал камбалёшку. Ну и супер… Злость берёт. Выпускаю Сюрика, леплю в акулу. И тотчас пускаюсь следом за отчалившим сейнером. Он вонючий, от него прёт перегаром, но какой-то магнит на нём не отпускает меня.
Кильватерная струя бьёт в меня, закручивает, но я стараюсь держаться на безопасном расстоянии. Каждый звук на судне лупит по ушам. Команда с бодуна: вчера давали получку. Упустили добрый косячок иваси, горе-рыбаки. Матюги, ор. Стрелочника ищут. Кривые-кривые, а меня усекли. Все шишки на бедную акулу: я-де сорвала замёт и дневной план. Причина уважительная. Суеверие на море ; превыше всего. Бухие, злобные,  чем только в меня не швыряли. Пару бродней не пожалели, топор, сковороду. А я тупо следовала за ними… Эй, ухнем! ; и рундук в воду бабахнул. Эй, ухнем! ; и собутыльники боцманюгу бросили, как Разин персидскую княжну. Сарынь на кичку!.. Значит, не тупо телепалась за сейнерком ; наперёд поживу чуяла, как чуют её нормальные акулы. Но это проспиртованное мурло годилось только в ил, где возится всякая слизь. Мне ужас его был нужен! Их ужас. Огромный пирог ужаса!.. И волчара-боцман вмиг протрезвел в моих челюстях… И тёмная стая на палубе будто льдом покрылась. Льдом ужаса!..

А эти, из Вейска, чешут ко мне. И я уже сам ; сморщенный пирожок ужаса. Тошнотик за пятнадцать рубликов, по-школярски. Но этим тошнотикам я не дамся! Ста процентов, что я ; это я, в их хлипких мозгах не будет…
Милый ребёнок, что на солнышке с бабушкой совочком насыпал в ведёрко  п е с о к. Ты спас меня, забывчивое дитя. И сказочка спасла, в которой находчивый Иванушка залепляет песком шары Змея Горыныча. Поиграем в сказочку! Поиграем с песочком, наберём полное ведёрко. Хватит на четыре полтинника! А мне ; их страха…
Тихо плещут о скалы волны, булькают, шипят… Шёлк тишины строчит моторка. Безобидный стрёкот реактивным гудом вырывается внезапно из-за скал. Смертельная тень катера тайфуном проносится надо мной. Как будто подстерегал, будто те, с песочными шарами, на нём… Я успел уйти в глубину. Не Сюрик, я ; сам… Приветливое сияние в воде. Планктон накалился. Стайка корюшки плывёт навстречу, шурша плавничками. Перед самым лицом брызнула, словно в небо вспорхнула…
А небо уже далеко. Моё небо уже глубоко… Треск, стук, жужжание дрели. Говорят, нем как рыба. А у них и ночью базар-вокзал!.. Наросты, как головешки, на скалах. Всё меркнет, точно затягивается адским, серным дымом… И  вдруг из грота выплёскивается солнечный, персидский ковёр актиний. Люстра из них же. Королевский зал. Коронационный. Восторг коронации. Не базарная трескотня рыбьей мелочи ; сладостное пение сирен. Во рту ; ликёр. Водоросли качают меня. Голова кружится от счастья. Вот это кайф!.. Глубинное опьянение, вразумляет меня тот, сухопутный, двуногий, забытый почти ; Алька Коженя. Царское! ; обламываю я его.
Ленок подплывает ко мне, раскрыл варежку. Просит ликёрную бульку. Я чуть рот не раззявил, чтобы пустить ему балдёжный пузырь.
Газовое воздействие на нервную систему! ; прицепился ко мне умник. А мне плевать! Мне песни горланить хочется. «Нас не догоня-ят!.. меня-я, ля-ля-ля!..»
Слышу весёлые свои шаги по земле. Слышу весёлое шлёпанье плавников по воде, выходящих следом за мной на сушу акул…