Хамза Хакимзаде Ниязи

(Философская повесть с элементами психологической драмы и исторической прозы)


Пролог. Хамза — бельмо на глазу у правящей элиты


Когда в 1929 году толпа религиозных фанатиков забила камнями Хамзу Хакимзаде Ниязи, они думали, что убивают человека. Но они лишь превратили его в символ. В советскую эпоху этот символ был высечен в граните: Хамза стал великомучеником и основоположником, олицетворением прогресса и борьбы с мракобесием. Его имя носили улицы, театры, школы, станции метро. Его образ был повсюду — он был неотъемлемой частью национального пантеона.
Однако после распада Советского Союза этот символ стал неудобным. Для новой, суверенной узбекской элиты Хамза оказался не героем, а бельмом на глазу. Его образ, созданный советской пропагандой, не вписывался в новую идеологическую картину мира.
Почему так случилось?
Во-первых, Хамза был коммунистом. В то время как новое государство стремилось дистанцироваться от коммунистического прошлого и строить свою национальную идентичность на основе традиционных ценностей, фигура Хамзы, члена партии и борца за «мировую революцию», была слишком тесно связана с той эпохой. Он был не просто поэтом, а солдатом идеологии, что делало его непригодным для нового пантеона героев.
Во-вторых, он был светским реформатором. Хамза активно боролся за раскрепощение женщин, за отказ от паранджи, за все то, что в традиционном обществе воспринималось как посягательство на устои. В то время как узбекская элита стремилась к мягкому возрождению исламских ценностей и укреплению семьи как основы общества, Хамза со своим «революционным романтизмом» становился помехой. Он был символом не национального возрождения, а, как это преподносилось, культурного и религиозного разрушения.
В-третьих, он был голосом простого народа. В его творчестве звучала резкая критика баев, духовенства и социального неравенства. Это было оружие против эксплуататоров. Сегодня, когда в стране формируются новые элиты, связанные с бизнесом и властью, такой голос становится опасным. Хамза как будто бы напоминает о том, что богатство и власть должны быть справедливыми. Такое напоминание, конечно, нежелательно.
Именно поэтому Хамза Хакимзаде Ниязи был «тихо» изгнан из национального пантеона. Ему не объявили бойкот, его не «репрессировали» посмертно. Вместо этого его имя просто стерли из топонимики, его памятники снесли. Это было сделано не из ненависти, а из политической целесообразности.
В итоге, Хамза стал жертвой двух эпох. Он был убит религиозными фанатиками за свою революционность, а затем «убит» политиками за свою связь с советской революцией. Он остался один, на перепутье истории, как напоминание о том, что прошлое всегда влияет на настоящее, и что правящей элите всегда приходится решать, что делать с неудобными героями.



ГЛАВА 1. СОН РУКОВОДИТЕЛЯ. ХОЛОДНАЯ ВОЙНА С ПАМЯТЬЮ


Мирзакарим Миромонов, руководитель аппарата, не спал. Точнее, он спал, но этот сон был хуже любого бодрствования, потому что он был не отдыхом, а проверкой совести, которую Миромонов давно упрятал под грудой официальных бумаг. Именно он два месяца назад подписал указ о «Декоммунизации топонимики», в результате чего сносили последние памятники Хамзе Хакимзаде Ниязи и спешно переименовывали улицы, проспекты, школы, театры и даже целую станцию метро.
Он лежал в своей огромной, прохладной спальне, где кондиционер поддерживал идеальную, стерильную температуру, и ему снился пустой, вычищенный город. Город, обработанный как хирургическая рана, очищенный от «идеологического мусора». Улицы были без названий, на местах, где раньше стояли бюсты, остались лишь свежие, неровные, мокнущие пятна на граните и цементе.
Миромонов чувствовал сдержанную, административную гордость: мы добились чистоты. Мы избавились от чужого прошлого. Для него это было успешное управленческое решение, а не историческое деяние.
И тут на одной из пустых, центральных площадей появилась тень. Она не возникла, а сформировалась из пыли и забвения. Это был Хамза. Он не был ни старым, ни молодым, он был просто сутью — сгустком энергии, боли и той самой, неубиваемой мечты. Он стоял, словно живой, и смотрел на Миромонова.
— Вы очистили город, — голос Хамзы был не обвиняющим, а печальным, и звучал он, как скрип несмазанной телеги, едущей по пустым улицам. — Вы стёрли мою бронзу, которую ставили в угоду одной системе. Вы стёрли моё имя, чтобы угодить другой. Но знаете, что осталось, уважаемый?
Миромонов, в ужасе от этой бесплотной сути, попытался включить свою чиновничью мантру.
— Осталось то, что должно. Настоящая история, — пробормотал руководитель. Он даже во сне пытался говорить языком доклада.
Хамза медленно, с трагической усталостью покачал головой.
— Нет. Осталось место. Пустое место. Пустота, которая должна была быть мной. И оно кричит громче, чем любая надпись. Вы думали, что убили меня, как те фанатики, что забивали камнями мою плоть. Или как те чекисты, что стреляли в мой идеализм. Но вы оставили после себя знак забвения. И этот знак — ваша подпись. Вы создали памятник отсутствию.
Тень Хамзы начала таять, растворяясь в мокром, свежем пятне на месте постамента. Но в этот момент все пустые постаменты на мгновение вспыхнули горящим, живым огнем. Огонь был бездымным, но нестерпимо жарким. Миромонов почувствовал этот жар на своем лице, словно его самого поставили перед этим пылающим, пустым местом.
Он проснулся. Жар был реален. Он лежал, вспоминая слова: «Вы оставили после себя знак забвения. И этот знак — ваша подпись».


ГЛАВА 2. РАЦИОНАЛИЗАЦИЯ ВЛАСТИ


Миромонов резко сел в постели, его дыхание было прерывистым, а идеально выглаженная пижама прилипла к вспотевшей спине. Половина четвертого утра. Он включил прикроватную лампу — мягкий, тёплый свет, который должен был прогнать кошмары, но лишь резче подчеркнул холод и стерильность его огромной спальни.
Сон всегда его беспокоил, но Миромонов был мастером рационализации. Он умел переводить эмоциональный хаос в термины функции и контроля.
Он начал повторять про себя, как заклинание, но с интонацией рабочего доклада:
— Мы действуем во имя суверенитета и национальной безопасности. Мы строим новую национальную идею. Фигура Хамзы слишком противоречива. Его коммунизм — токсичен. Его идеализм — наивен и опасен для нового нарратива.
Эти мантры всегда помогали ему, действуя как холодный душ для души. Стыд, страх, иррациональное чувство вины — всё это он вытеснял административной необходимостью.
— Это просто прошлое, — сказал он вслух, голос его был сухим и официальным, обращаясь к дорогому, но пустому пространству. — А прошлое, в отличие от камня, можно редактировать. Это не история, это — функция управления. Нам нужен чистый фасад, а не гниющее наследие.
Миромонов откинул одеяло и встал. Пол под ногами был прохладен. Он подошел к панорамному окну. Внизу, на глубине многих этажей, виднелись чистые, ровные, широкие проспекты — те самые, названия которых он менял. Они казались безупречными, освещенные яркими, безличными фонарями.
Он был уверен. Его власть не была в деньгах или в приказах, а в контроле над тем, что было и что будет. Он контролировал нарратив, а значит, контролировал и память.
Миромонов сжал кулаки, опершись о подоконник. Он был холоден и непоколебим. Он победил Хамзу и его призрак. Но где-то глубоко, прямо под ребрами, оставалось неудобное, горящее место — там, где в его сне постаменты вспыхнули живым огнем.
Это был след. След, который не убирался приказом. След, который не вписывался ни в одну статью бюджета. След, который говорил: «Ты создал пустоту, и она принадлежит тебе».
Он смотрел на чистый город, и холодная уверенность постепенно возвращалась, но жар внутри не гас.


ГЛАВА 3. ТИМУР. ИСТОРИК КОМПРОМИССА


Историк Тимур Ташпулатов был полной противоположностью Мирзакариму Миромонову. Если руководитель аппарата управлял настоящим из своего стерильного, прохладного кабинета, то Тимур пытался управлять прошлым, сидя в удушливой, многослойной пыли архивов. Эта диссертация о роли интеллигенции в начале XX века была его билетом в академический мир, в должность доцента, в новую, стабильную жизнь. Но каждый её абзац был запятнан сознательной, тщательно выверенной ложью.
Его научный руководитель, человек прагматичный и осторожный, дал четкую, не терпящую возражений установку: «Десоветизировать Хамзу». Сделать его «национальным просветителем», великим поэтом, который просто «заблудился» в политике. Убрать революционный огонь, оставить просветительскую свечу.
Тимур сидел за массивным деревянным столом, склонившись над листками. Он чувствовал себя не историком, а хирургом-вредителем. Он аккуратно, используя канцелярский нож и корректор, вырезал из Хамзы всё, что касалось классовой борьбы и мирового пролетариата, и заменял эти слова сухим, нейтральным термином «социальное обновление».
Он чувствовал себя скульптором, который не создает монумент, а искажает живую фигуру. Он видел, как под его рукой образ поэта теряет свою пламенную целостность, становясь беззубым, удобным фантомом.
«Он — не просто просветитель, он был идеалист! Он горел! Он умер дважды за свою веру, потому что его сердце было слишком горячим для любой системы!» — кричал его внутренний голос, заглушая стук крови в висках.
Но немедленно следовал холодный, прагматичный ответ: «Если я напишу об этом, меня не пропустят. Диссертацию завалят. Я останусь в архивах, в этой пыли, навсегда. Я стану никем».
Страх перед будущим, перед нищетой и забвением, победил стыд перед прошлым. Тимур выбрал компромисс. Он создал удобного, кастрированного Хамзу, чтобы получить удобное будущее.
И каждый раз, когда его рука вымарывала очередную строчку о пламенном сердце поэта и его безжалостном радикализме, он чувствовал холод и стыд. Этот холод был родственен тому, что ощущал Миромонов, но он был не административным, а моральным.
Тимур был не лучше чиновника. Он торговал не фактами, а живой душой — душой, которую он обещал изучить и защитить. Он понимал, что становится соучастником четвертого убийства Хамзы: убийства ради карьеры.


ГЛАВА 4. ПРЕДЧУВСТВИЕ ПРАВДЫ


Вечер давно перевалил за полночь и застал Тимура в архиве. Холодный, сухой свет из окна-бойницы не разгонял мрак, а лишь высвечивал летящие в воздухе частицы вековой пыли. Тимур чувствовал себя погребенным под этой пылью прошлого.
Он листал старые, почти рассыпающиеся томики стихов Хамзы, те, что не были включены в официальные сборники. Ритм его поэзии был рваным, огненным, полным безумной, жертвенной веры. Пламя его слов, его безусловная вера в человека и его свободу — всё это вступало в ужасный, невыносимый диссонанс с его собственной, аккуратно, чиновничьим почерком, выписанной диссертацией.
Тимур был заблокирован. Ступор был физическим: он не мог написать ни слова. Слова, которые он должен был писать — о «национальной идентичности» и «просветительской миссии» — казались ему липкой, непереносимой ложью. Слова, которые он хотел писать — о пламенном идеализме и двойном предательстве поэта — казались предательством его академического будущего. Его воля сгорела между этими двумя огнями.
Он взял свою диссертацию, с ненавистью посмотрев на аккуратный титульный лист. Название: «Хамза: от просвещения к суверенной идентичности». Фальшь. Чистейшая, концентрированная фальшь. В этот момент, сидя в тишине архива, Тимур вдруг ясно ощутил себя не историком, а следователем — тем самым, из 1937-го, — который пытался под пыткой компромисса заставить Хамзу отречься от своего идеализма.
От бессонницы, вины и умственного истощения голова его начала кружиться. Тело стало тяжёлым, чугунным. Он склонился над столом, среди старых, пожелтевших документов, которые пахли временем и тленом, и закрыл глаза, пытаясь унять тошноту.
В голове, как набат, звучала строка, которую он только что прочитал:
«Напрасно вы стираете мои следы...»
Слова, которые он так старательно пытался вырезать из научного оборота, теперь стали его собственным приговором.
Он провалился. Не в обычный отдых, а в погружение. Внезапное, глубокое, абсолютное. Тело осталось сидеть за столом в душном архиве, но сознание отказалось от реальности, чтобы отправиться туда, где можно было увидеть правду, которой он так боялся наяву. Это был не сон, это была неизбежность.


ГЛАВА 5. СОН О ВТОРОМ УБИЙСТВЕ


Молодой историк Тимур Ташпулатов уснул, сидя за столом в душном, пропитанном запахом ветхой бумаги архиве. Он писал диссертацию о роли интеллигенции в начале XX века и мучился от противоречий, пытаясь «очистить» фигуру Хамзы для нового времени, представить его как «национального просветителя», а не члена партии. Сон обрушился резко, как падение в ледяную воду.
В одно мгновение он оказался невидимым свидетелем в кабинете, где царил невыносимый, могильный холод. Единственная лампа под зелёным абажуром отбрасывала резкий свет, выхватывая из тени лишь стол и два стула. За столом сидел Следователь, человек в идеально подогнанной военной форме НКВД; его лицо было неразличимо в тени, созданной лампой, что делало его не живым человеком, а бездушной функцией.
Напротив него сидел Хамза. Поэт сильно постарел, его телосложение, когда-то полное огня, выглядело хрупким, а волосы поседели. Но глаза его — те самые, что когда-то видели светлое будущее, — всё ещё горели, как потухающие угли, и в них Тимур увидел усталость от предательства, на которое Хамза сам пошёл ради своей идеи.
— Итак, Хамза Хакимзаде Ниязи, — голос следователя был сух, как пыль, будто скрежет сухой стали. — Вы обвиняетесь в участии в контрреволюционной буржуазно-националистической организации. Вы использовали своё искусство не для борьбы, а для создания иллюзий.
Тимур почувствовал, как его охватывает паника. Это была не страница учебника истории; это была плоть и кровь.
Хамза ответил устало, но с достоинством. Голос его был глух, но твёрд:
— Я писал о своем народе. О его мечтах, о его болях. О его земле. Разве любовь к своей земле — это национализм? Я боролся, чтобы они увидели свет, чтобы невежество сменилось знанием. Я верил, что это ваш путь.
Следователь слегка подался вперёд, отчего тень на его лице стала ещё плотнее.
— Вы верили в романтику, Хамза. А мы верим в статистику. Мы верим в Устав. Любовь к земле — это то, что мы контролируем. А вы её романтизировали. В ваших стихах, в ваших пьесах слишком много души, Хамза, и слишком мало классового гнева. Вы воспевали женщин, сбросивших паранджу, но не тех, кто взял в руки винтовку, чтобы очистить мир от баев. Ваша революция — это сентиментальный обман, который не выдержал проверки историей.
Следователь наклонился ещё ближе, и его голос стал тише, что было страшнее крика:
— Возьмём, к примеру, вашу пьесу «Пробуждение». Вы прославляете девушку, которая выходит из тени. А мы спрашиваем: почему она выходит? Чтобы стать свободным человеком, как вы пишете, или чтобы стать строителем социализма? Вы ставите личное чувство выше партийной линии. Вы написали: «Напрасно вы стираете мои следы... Я в каждом, кто стремится к свету». Вы приравниваете себя к свету, Хамза. Это идеализм, который мы искореняем, потому что он создаёт культ личности, а не культ Революции.
В голосе Хамзы появилась страшная горечь. Он смотрел не на следователя, а словно сквозь стену, в своё прошлое, в пропасть, в которую сам себя столкнул.
— Я боролся за то, чтобы человек был свободен, а не рабом. Я предал тех, кто забивал меня камнями, потому что думал, что вы — свет, и что вы дадите эту свободу. Я отрекался от части себя ради великой цели. А вы... вы просто другая тьма.
Хамза прервался. Его плечи поникли, будто он впервые осознал всю глубину своей трагедии.
— Вы убиваете меня не за коммунизм, — его слова стали почти шепотом, — потому что я был коммунистом. Вы убиваете меня за моё сердце, за мою веру в человека, а не в устав. Я был идеалистом. Я умер в 1929 году от рук фанатиков за свою революционность. А сегодня я умираю от рук революционеров за свой идеализм. Вы дарите мне второе убийство. И оно страшнее первого.
Следователь откинулся назад, сухо констатируя:
— Отлично. Занесём: признание в идеализме, подрывающем основы классовой борьбы.
Он поднял руку, давая условный знак. Тимур почувствовал, как всё пространство кабинета сжимается, давя его. За спиной Хамзы открылась тяжелая, металлическая дверь, ведущая в пустой, тёмный коридор. Хамзу подхватили и уводили. Он не сопротивлялся. Его борьба была окончена.
А потом — вспышка света, не громкая, но окончательная. Свет единственной лампы мерцал, зеленел и гас. Коридор поглотил всё. И всё исчезло.


ГЛАВА 6. ПРОБУЖДЕНИЕ И РАЗВЯЗКА


Тимур резко проснулся, его тело дернулось, словно вынырнув из ледяной воды. Он сидел в пыльной архивной комнате, голова его лежала на старых, пожелтевших документах, и тишина вокруг давила, но это была не тишина ночи, а тишина после выстрела. На лице его были слёзы, и он не помнил, от чего плачет, но чувствовал пронизывающий, невыносимый холод того кабинета 1937 года. Холод, который не исчезал с пробуждением, а оседал в костях, как доказательство только что пережитого.
Он понял, что в этом сне было больше правды, чем во всех его источниках, чем во всех скрупулезно собранных им фактах.
В ушах всё ещё стоял отчаянный, горчайший шепот: «Вы убиваете меня не за коммунизм, а за моё сердце».
Слова Хамзы эхом отдавались в его собственном сердце, заставляя его болезненно сжиматься. «За моё сердце...» А что он сам делал?
Тимур судорожно откинулся на спинке стула и уставился на свои записи, на свою диссертацию, которая должна была представить Хамзу как «удобного» героя: национального, просветителя, но ни в коем случае не коммуниста, не радикального идеалиста.
Он видел, как аккуратно, слово за словом, он вымарывал из Хамзы все, что могло вызвать неудобные вопросы у его научного руководителя, у приемной комиссии, у новой, суверенной идеологии. Он вырезал его из революционного Устава и вставлял в национальный Пантеон, лишая его крови и боли, превращая в бронзового истукана.
И в этот момент, в этой душной, пыльной тишине, Тимур вдруг пронзительно понял свою чудовищную ошибку. Он осознал, что, пытаясь обелить Хамзу для новой эпохи, он совершал то же самое, что и религиозные фанатики в 1929-м, когда забивали поэта камнями за его жизнь и смелость; следователь в 1937-м, когда убивал его за идеализм и сердце; современные чиновники, а по факту, правящая элита, когда сносили его памятники, потому что он стал идеологически неудобным символом.
Все они, включая самого Тимура, убивали Хамзу как человека, оставляя лишь удобный или неудобный символ. Он понял, что его научная работа была не поиском истины, а очередным литературным убийством поэта.
Нет. Его задача теперь — не вписать Хамзу в новый, блестящий пантеон, а вернуть его трагедию во всей ее ошеломляющей, неудобной полноте. Не как основоположника, а как трагического идеалиста, раздавленного двумя машинами: фанатизмом и режимом. Он должен был вернуть Хамзе его сердце.
Рука Тимура дрогнула. Он схватил ручку, немедленно, словно это могло ускользнуть. Он приподнял первую страницу диссертации и с силой, ощущая почти физическое сопротивление пергамента, провёл жирную, чернильную черту по своей первой главе, словно рассекая старую жизнь:
— Я не могу больше лгать. Я не могу писать о том, чего не чувствую, — прошептал он, и это было первое правдивое слово, сказанное им за долгое время.
Он отложил ручку и, впервые за долгие месяцы, вдохнул полной грудью, чувствуя, как холод 1937 года начинает медленно отступать, уступая место новому, горячему, живому чувству вины и долга.
ЭПИЛОГ
ЧАСТ 1. ЦЕНА ИДЕАЛИЗМА


Прошло четыре года с той ночи в архиве. Тимур перестал быть историком — он стал писателем. Он не смог вернуться к сухой науке, ибо однажды, увидев плоть и кровь истории, невозможно снова довольствоваться её скелетом.
Его первая книга была посвящена Хамзе Хакимзаде Ниязи. Она не вышла в крупном государственном издательстве и не была представлена на официальных форумах. Называлась она: «Цена Идеализма. Хамза — жертва двух эпох».
Тимур писал не о реформах, не о пьесах, и даже не о расстрельном приговоре. Он писал о том, что память — это не сухой факт о дате расстрела или о сносе памятника. Память — это осознание невыносимой иронии его судьбы. Он объяснял, как:

1. Его борьба за свободу и просвещение женщин (причина, по которой его забили камнями фанатики в 1929 году)
2. стала основанием для обвинения в "романтическом идеализме" (причина, по которой его расстреляли революционеры в 1937 году)
3. и, наконец, стала поводом для стирания его имени (причина, по которой его стёрли из нового пантеона спустя век).

Тимур доказывал, что риск идеального героя заключается в его целостности: его нельзя разобрать на "удобные" части. И все три силы, которые пытались его убить (фанатизм, режим 30-х, современная власть), потерпели неудачу, потому что пытались убить его не за поступки, а за сердце.
Его книга не стала официальным учебником, но она заставила людей искать сами стихи. Старые, пыльные томики, которые покоились на чердаках, вдруг обрели спрос. Люди искали его музыку, его пьесы — они искали живого Хамзу, а не его гранитный силуэт.
Хамза, которого дважды пытались убить и один раз стереть, остался жить в этом поименном осознании его трагедии. Он перестал быть символом, за который борются идеологии, и снова стал человеком, за которого болит душа.
Тимур закончил последнюю главу, вставив в неё строфу — не эпиграмму, а манифест, который стал его личным кредо и идейным финалом книги:

Напрасно вы стираете мои следы
И рушите мой дом, где жил мой свет.
Вы думаете, что я ушёл, что нет
Моей души, моей любви, моей мечты?!

Я не в камнях, не в бронзовых руках,
Я в каждом, кто стремится к свету.
Я в песне, что летит над этим светом,
И я в слезах, и я в словах, и я в стихах.

Тимур закрыл ноутбук. Он вернул Хамзу. Не в виде бронзового истукана, который можно снести, а в виде живой души, которую можно только предать. И он понял, что именно так, через признание всей правды и человечности, история наконец обретает смысл.


ЧАСТ 2. СИМВОЛИЧЕСКАЯ ВСТРЕЧА


Спустя несколько месяцев после выхода книги, Тимур Ташпулатов давал небольшое интервью на презентации в камерном книжном клубе. Он стоял у выхода, наблюдая, как последние гости разбирают стулья.
К нему медленно подошёл пожилой мужчина. Тимур узнал его сразу: Мирзакарим Миромонов. Бывший чиновник, который некогда принимал решения о сносе старых памятников и переименовании улиц. Он выглядел постаревшим и уставшим, его идеально выглаженный костюм уже не выглядел как униформа власти, а как просто дорогая одежда. Его перевели на менее значимую должность, или он вовсе вышел на пенсию — Тимур не знал, да и не интересовался.
— Вы — Тимур, — голос Миромонова был тихим, лишённым былой начальственной интонации.
— Да.
— Я читал. Вашу книгу.
Тимур молчал, ожидая официальной критики или, что хуже, снисходительного одобрения.
— Вы пишете хорошо, — Миромонов достал из внутреннего кармана платок, чтобы протереть запотевшие очки. — С точки зрения... искусства, конечно. Он надел очки и посмотрел на Тимура не как на молодого выскочку, а с почти личной обидой. — Мы хотели... мы думали, что всё можно контролировать. Убрать имя с улицы — и человек исчезнет. Стереть его из истории — и он не вернётся. Как будто он был вещью. Миромонов устало покачал головой. — Но вы, молодой человек... Вы вернули его. Не как коммуниста, не как националиста. Вы вернули его печаль. А печаль, Тимур, она заразна. Она заставляет людей думать. Мы не учли, что память — это эмоция, а не статья бюджета.
Тимур не почувствовал триумфа. Он почувствовал тяжесть.
— Я просто рассказал о цене, — тихо ответил Тимур. — О цене идеализма.
— Цена, — пробормотал Миромонов, снова снимая очки. — Нам всегда казалось, что мы её устанавливаем. А теперь, кажется, она устанавливается сама. Он кивнул, резко и сухо, как человек, который принял неизбежное, но не примирился. — Продолжайте писать. Наверное, это нужно.
И он, не дожидаясь ответа, развернулся и медленно пошёл к выходу, к тёмной улице.
Тимур смотрел ему вслед. Он понял, что его победа не в том, что он переубедил Миромонова. Его победа была в том, что он разбудил в нём это неудобное осознание, эту печаль, которую чиновник когда-то так старательно усыплял в себе и в других.
Именно так, через признание всей правды и человечности, история наконец обретает смысл.


(Конец)

АННОТАЦИЯ

Хамза Хакимзаде Ниязи был убит дважды: забит камнями фанатиками в 1929 году и расстрелян режимом в 1937 году. Спустя столетие его пытаются убить снова — стереть как неудобный символ из новой политической реальности Узбекистана.
Эта повесть, сочетающая элементы философской драмы и психологической прозы, исследует судьбу идеалиста, которого не смогли принять ни одна эпоха, и цену компромисса.
Сны о Хамзе, хоть и вымышленные, становятся полем боя за истину. Руководитель аппарата Мирзакарим Миромонов пытается рационализировать своё решение о сносе памятников, но в его снах пустые постаменты загораются живым огнем. В то же время, молодой историк Тимур Ташпулатов готовится совершить четвертое убийство поэта, создавая его «удобную», выхолощенную версию ради собственной карьеры.
Чтобы спасти свою совесть, Тимур должен провалиться в правду. Его сон переносит его в душный кабинет 1937 года, где он становится свидетелем трагического суда, цель которого — убить не коммуниста, а человека и его идеализм.
Это история о том, как память побеждает функцию управления, и как печаль и живая душа одного поэта становятся опаснее любого памятника. Хамза, как фигура, которая была слишком ярко окрашена советской идеологией, оказывается сложным объектом для переосмысления в новой реальности, а борьба за его сердце становится борьбой за будущее самой истории.
(1) Его убили дважды. Теперь его пытаются стереть навсегда. Но как уничтожить память о поэте, чьё сердце оказалось опаснее любой бронзы? (Драматический и парадоксальный — самый сильный).
(2) Стереть имя с улицы легко. Но как заглушить крик пустой площади? История о цене идеализма, за который приходится платить в каждом новом веке (Фокусирующий на конфликте и цене).



Жанровая характеристика повести

1. Философская / Интеллектуальная повесть

Это главный жанр. Повесть не просто рассказывает историю, но и исследует идеи.

Обоснование: Сюжет движется не столько внешними событиями (снос памятников уже произошёл), сколько идейным конфликтом и внутренним прозрением Тимура. Центральные темы — Цена идеализма, Природа памяти, Взаимоотношения Власти и Истины — являются глубоко философскими.

2. Психологическая драма / Психологическая проза

Обоснование: Конфликт вынесен во внутренний мир персонажей. Действие сосредоточено на муках совести Тимура, рационализации руководителя Мирзакарима Миромонова и трагедии Хамзы. Сны и их интерпретация — классический приём психологической драмы, где подсознание главного героя (Тимура) проецирует нерешённую проблему.

3. Историческая проза / Биографическая драма

Обоснование: В центре сюжета — реальная историческая фигура (Хамза Хакимзаде Ниязи), и повесть стремится переосмыслить его место в истории. Несмотря на сильный психологический уклон, без исторического контекста «второго убийства» сюжет не работает. Это не сухой исторический отчёт, а художественное осмысление исторической судьбы.

4. Элементы магического реализма

Обоснование: Жанр включает в себя элементы сверхъестественного или иррационального, которые органично вплетены в повседневную реальность. В данным случае, это сны, где мертвый человек (Хамза, который является «сутью») напрямую общается с живыми, заставляя их столкнуться с неразрешённым прошлым. Сны выступают как живой, а не метафорический суд истории.

Таким образом, наиболее точное жанровое определение для повести: Философская повесть с элементами психологической драмы и исторической прозы.
Такое сочетание делает это произведение актуальным, эмоциональным и заставляет читателя не просто следить за сюжетом, но и активно размышлять над его смыслом.