Коан Преждевременных Просветлений

Безымянный не был человеком в том смысле, в каком ими являются другие. Он был биологической формацией городского пейзажа, тектоническим сдвигом, произошедшим в тот момент, когда чаша весов мироздания, отягощённая тоннами бессмысленного кликового контента, пластиковых карт и экзистенциальной икоты офисного планктона, слишком резко качнулась в сторону иллюзии. Вселенная, чтобы не опрокинуться в небытие, инстинктивно выдвинула противовес. Им и стал Безымянный.
Поэтому, когда дети на улице, тыча в него пальцами, визжали: «Смотри, папа, дядя-пират на мопеде!» — они, не ведая того, фиксировали фундаментальный закон физики духа. Когда респектабельные водители в пробке, поймав его взгляд, резко отворачивались, делая вид, что изучают рекламный плакат, они бессознательно избегали взгляда в бездонное зеркало собственной обусловленности. А когда солидные дамы, проходя мимо, начинали судорожно копаться в сумочках, они искали не ключи, а спасительную опору в виде помады или телефона, лишь бы не столкнуться с живым воплощением вопроса, на который у них не было ответа.
Он был аватарой равновесия, и от этого ему не становилось легче. Гаутама Сиддхартха ел рис. Иисус из Назарета пил вино. Безымянный жевал «Вискас» из кошачьей миски, чувствуя, как гранулы, пахнущие условной рыбой, растворяются во рту, оставляя послевкусие грубой, неприукрашенной дхармы. В его рюкзаке с гаечными ключами и паяльником лежала потрёпанная книга Ошо. Он никогда её не читал. Она была ему не нужна. Она была якорем, тяжёлым, материальным свидетельством того, что кто-то другой тоже пытался говорить об этом, и это придавало его собственному безмолвному существованию некую легитимность. Иногда он просто клал на неё паяльник, чтобы не искать подставку.
Ему хотелось тишины. Не той великой космической тишины, из которой рождаются все мантры, а простой, человеческой: чтобы не сигналили, не кричали, не показывали пальцами. Он уставал. Его спина ныла от часов, проведённых над вскрытыми «Стинолами» и «Индезитами». Он простужался, и тогда его медитация на мопеде сопровождалась не только рёвом мотора, но и гулом в голове и насморком. Но жаловаться он не мог. Это было так же невозможно, как жаловаться гравитации на то, что ей приходится притягивать.
Его единственными собеседниками были Кот-Будда, чьи философские трактаты состояли из мурлыкания и пристального взгляда в никуда, и его Honda Gyro Canopy, чей двухтактный стук был мантрой, не требующей перевода.
Но иногда, очень редко, в самой глубине его пустотного естества шевелилось нечто, напоминающее тоску. Не по людям — с ними всё было ясно, — а по простоте. По общению, лишённому сакрального подтекста, по разговору ни о чём, по возможности просто посидеть и не быть противовесом, а быть просто... человеком. Но мир не позволял.
Однажды он заехал в частный сектор пригорода, чтобы починить холодильник пенсионерке Алевтине Павловне. Та, наблюдая, как он с ритуальной точностью разбирает агрегат, спросила, крестя рот:
— Сынок, а ты часом не батюшка? От мира сего отрекшийся?
Безымянный, не отрываясь от компрессора, ответил:
— Бога нет, Алевтина Павловна. Есть только скопившаяся пыль на вентиляторе и сгоревшее пускозащитное реле. Вот главные дхармы вашего бытия на сегодня.
— А это что? — тыча морщинистым пальцем в наклейку на его кофре, где чёрный лотос был пронзён буквой «А».
— Лотос — это буддизм. Буква — анархизм. Вместе — анархо-буддизм.
— А это что за слова написаны? «Ом Мани...» — она запнулась.
— «Ом Мани Падме ***», — невозмутимо закончил Безымянный. — Мантра. Позволяет узреть истину.
— И какую же?
— Что всё это — ***ня, Алевтина Павловна. Всё, от компрессора до Вселенной. Осознав это, обретаешь покой.
Он щёлкнул выключателем. Холодильник ожил, загудел ровно и смиренно. Алевтина Павловна, ошеломлённая, сунула ему в руку пятьсот рублей и коробку домашнего печенья. Он взял и то, и другое, ибо в его системе отсутствовала гордыня. Деньги были энергией, печенье — подношением. Он уехал, оставив её на кухне в состоянии глубокого преждевременного просветления. Она не постигла сути, но ощутила её вкус, как глоток ледяной воды из только что починенного холодильника. Теперь она смотрела на мир чуть отстранённее, и когда соседка жаловалась на правительство, Алевтина Павловна, вспоминая бородатого механика, говорила: «Всё это, Людочка, ***ня. Выпей чаю с печеньем».
Таких преждевременных просветлений по городу становилось всё больше. Они вспыхивали, как короткие замыкания в общей сети неведения.
Менеджер среднего звена Артём, заказавший ему починить винную колонку, после получасового молчаливого наблюдения за работой Безымянного вдруг спросил:
— А как... как перестать бояться дедлайнов?
Безымянный, вытирая тряпкой руки, ответил:
— Они и так мертвы. Ты просто пишешь на их надгробиях.
На следующее утро Артём пришёл на работу, сел за компьютер, посмотрел на таблицы с KPI и расхохотался. Смеялся он минут десять, пока его не увезли на скорой с диагнозом «нервный срыв». Но в палате он был необычайно спокоен. Это было преждевременное просветление — ум не выдержал внезапной лёгкости бытия.
Молодая мама Катя, у которой Безымянный чинил посудомоечную машину, пожаловалась на выгорание.
— Дети, дом, муж... Я как белка в колесе.
— Перестань бежать, — сказал он, затягивая соединение. — Колесо будет крутиться само. А ты сядь посередине и смотри.
На следующий день она, вместо того чтобы вести детей на десять кружков, купила мороженого и пошла с ними в парк. Она сидела на скамейке и смотрела, как они бегают. Она не думала ни о развитии, ни о будущем. Она просто была. Муж, придя вечером, обнаружил хаос и счастливых, измазанных детей. Разразился скандал. Катя слушала его и улыбалась. Её покой был подобен гранитной статуе. Это тоже было преждевременное просветление. Брак не выдержал такого удара по реальности и треснул, но Катя обрела ту самую тишину, о которой не смела и мечтать.
Безымянный сеял эти просветления, как дождь сеет лужи. Иногда в них кто-то тонул, иногда — смотрелся и видел своё отражение. Он не стремился к этому. Это был побочный эффект его природы, как искры от выхлопной трубы его мопеда.
Однажды осенью, когда город плавал в холодной каше из дождя и первых жёлтых листьев, с ним случилось нечто новое. Он стоял на заправке, заливая в бак своего железного носорога бензин — кровь сансары. К нему подошёл молодой парень в куртке с капюшоном, лицо его было бледным, глаза лихорадочно блестели.
— Ты... Ты тот самый? — выдохнул парень.
Безымянный молча посмотрел на него. Взгляд был ровным и бездонным.
— Я прочитал... про тебя в паблике. Что ты... чинишь не только технику. Что ты показываешь Путь.
Безымянный понял: перед ним результат одного из тех преждевременных просветлений. Парень наткнулся на историю, написанную кем-то вроде Кати или Артёма, и его ум, голодный до чуда, схватился за неё как за спасительную соломинку.
— Нет Пути, — сказал Безымянный, вешая пистолет на место. — Есть только дорога. И на ней — ямы.
— Возьми меня с собой! Научи! Я всё брошу! Я буду учеником!
Вот он — момент. Простое человеческое общение. Просьба о помощи, о наставничестве. То, чего ему, возможно, смутно хотелось. Но Безымянный увидел в глазах парня не искренний поиск, а побег. Побег от экзаменов, от родителей, от необходимости выбирать. Он хотел не Просветления, а готового ответа, упакованного в образ бородатого фрика на мопеде.
Безымянный медленно покачал головой.
— У меня нет учеников. Я не учитель.
— Но... твоя мантра! «Ом Мани Падме ***»! Что она значит? Научи меня!
— Она уже дала тебе всё, что могла, — сказал Безымянный, заводя мопед. Рёв двигателя заглушил все дальнейшие вопросы. — Ты ищешь учителя, потому что не хочешь искать себя.
Он посмотрел на парня в последний раз. Тот стоял посреди заправки, мокрый и жалкий, с лицом, на котором читалось разочарование и гнев. Его преждевременное просветление лопнуло, как мыльный пузырь, оставив после себя лишь горькую пену несбывшихся ожиданий.
Безымянный тронулся с места и поехал в сторону заката, который тонул в грязных тучах. Ему снова было одиноко. Но это одиночество было его уделом, его дхармой. Он был противовесом. Он возвращал вселенную в равновесие, даже если для этого приходилось разбивать чьи-то надежды.
Он приехал домой. Кот-Будда, как всегда, восседал на своём троне. Безымянный насыпал ему «Вискас», а потом взял горсть и сам стал жевать, глядя в окно на огни города.
— Слушай, — сказал он коту. — А ведь я, наверное, мог бы и поговорить с тем парнем. Просто поговорить. Не как учитель. Как... человек.
Кот-Будда поднял на него свои зелёные глаза. В них не было ни сочувствия, ни осуждения. Была лишь бесконечная, безмятежная пустота. Он громко мурлыкал, и этот звук был единственным ответом на все вопросы мира. Вибрации урчания заполнили комнату, растворяя в себе и одиночество Безымянного, и разочарование того парня, и все преждевременные просветления, когда-либо вспыхивавшие в этом городе. Всё возвращалось в равновесие. Всё было так, как должно было быть.