Ты мой новый брат?

1788-й год, конец.
Девочке три года, и она ещё не знает, кто она такая. Она пока не говорит, не знает, кто она такая и какова ей уготовлена судьба. Через пять дней после её появления на свет, в одной церкви, при почтенных восприемниках, ей дали имя в честь одной из бабок, как принято в их семье, и оставили её близ нянек и мамок, жить, пока она не вступит в возраст. А такие сомнения были, и никого бы не удивило, если бы Соня – так её звал отец, который привязан был к дочери, - единственной девочке из всех его детей, законных и незаконных, до трёх лет так и не дожила. Двое её братьев вот не дожили, а эта слабенькая беленькая девочка, конечно же, должна присоединиться к ним на небесах. Но не стала. Хотя и молчала в том возрасте, когда её старшие братья уже начали требовать словами, что им нужно. Редко плакала, редко давала о себе знать плачем или криком, - не досаждала, но и не умиляла всех подряд.
Матушка её, княгиня Александра Николаевна, видела в Софи помеху – даже тихий нрав девочки её возмущал, доказывая, что ребёнок, которого не хотела носить в себе с самого начала и которого с таким трудом рожала, - не «её порода». Её дочь – истинная, какую бы княгиня хотела иметь, - должна во всём походить на неё, то есть, уметь заявить о себе, иметь нрав быстрый и говорливый, быть умилительной в детстве, соблазнительной в юности и солидной в пожилые лета. Эта же – чахлая порода её мужа и его многочисленных сестёр, такая же блаженная и, возможно, дурочка, раз до сих пор толком не сказала ни единого слова, и ничего не прочитаешь в её тусклых, светлых глазах. Было бы хорошо, если эта позорная, умственно отсталая дочь помрёт раньше, чем княгине придётся что-то придумывать, предпринимать, прятать её от публики, света, отсылать куда-то в деревню или в монастырь, куда берут таких же блаженных. Надежда на другого ребёнка, - хорошо бы девочки, дочери полезны в будущем, чаще остаются с матерью, - уже была заключена в ней самой, в её теле, пока не заметная глазу и не сразу озвученная ближним. Это дитя её щадило, ходить с ним было легко и просто, куда проще, чем со всеми остальными. И в срок, пришедший аккурат на Николу Зимнего, святого покровителя всей княгининой семьи, её прославленного отца, князя Репнина, некоронованного короля Польши, победителя всех басурман, она за пять часов, ни разу не крикнув и не помянув Господа, Святую Богородицу, собственную матушку и белый свет, родила очередного сына. Такова судьба, быть ей матерью мальчиков - подумала княгиня, засыпая после трудов праведных. Из её тела могут происходить одни мужчины. Дочери или не получаются, или получаются калеками, как Соня. У самой Александры Николаевны были две сестры и брат Вася, такой же, как вот эта девочка, - тихий, немой и безответный, померший в три года, оставив своего отца без наследника, а фамилию – без продолжателя, отчего князь Репнин был в постоянном отчаянии. Но из всех его дочерей Александра оказалась самой удачной, - той, что способна дать жизнь, которая будет длиться в веках. Как и доказало это триумфальное появление на свет младшего сына, - в святой праздник, в день, когда узнали, что Измаил – наш, что крест в очередной и окончательный раз восторжествовал над полумесяцем, и князю прибудет солидная доля почестей и наград. Она, утешенная этим, могла тоже почивать на лаврах, и сразу полюбила младшего сына – тот был кругленький, плотно сбитый, ладный, как пасхальное яичко, светленький, и кричал как надо, и брал, как надо, грудь, и явно собирался жить на этом свете, сделаться умницей и родительской отрадой. Можно забыть о былых потерях и неудачах семейственных. Ведь что хотела, то и получила.
Девочка, не знающая, кто она такая, но всё понимающая, берёт за руку свою гувернантку мадемуазель Тюрненже. Та единственная, кто видит в ребёнке не ангелочка, который скоро отлетит на небеса, не «идиотку от рождения», как с досадой охарактеризовала княгиня Волконская свою единственную дочь, а нормальную, умную, талантливую по-своему девочку. Проницательная старая дева, прибывшая окольным путём в Петербург через Женеву, как всегда, спасаясь от революционного урагана, охватившего её родную страну, быстро поняла, что в Соне – Софи, конечно же, на языке мадемуазель, - есть ум, и слова живут у неё уже в голове, готовые и чеканные, но что-то мешает их сказать, доказать, что она не немая, не «дурочка». Мадемуазель Жозефина читала, что для этого надо ребёнка чем-то удивить или обрадовать, но в душных спальнях и на высоких антресолях, куда приговорили жить Софи, нет ничего удивительного. Нянька Анисья, мысля примерно так же, как француженка, пыталась пугать девочку букой, но та лишь тихо и зло плакала и отворачивалась от перекошенного лица старушки, никуда, меж тем, не убегая. «Она храбра», - решила Жозефина. – «Это ей мешает. Может быть, надо не пугать, а порадовать?»
И вот, теперь-то можно и проверить, как получится. Мадемуазель Тюрненже понятия не имеет, как откликнется её подопечная на младенца-братика. Увидит ли в нём угрозу или радость? Заплачет, отвернётся, убежит – или закричит от восторга, подпрыгнет и даже, может быть, что-то скажет – слог или простенькое слово, например, «ляля». Они идут в детскую – княгини Александры там нет, и мадемуазель думает, что это к лучшему, Софи побаивается матери, что приводит ту в ещё большее негодование.
Нянька дремлет у колыбели. Младенец проснулся, ворочается в постели, таращится на потолок мутно-голубыми, как у котёнка, глазами, поднимает пухлые, в перетяжках, ручки, шевелит пальчиками. Ему странно быть в этом теле, таком мягком пока, таком неподатливым. Раньше он возмущался и кричал – его подхватывали, перепелёнывали, возились с ним. Сейчас этого не хочется делать, да и сон ещё не прошёл, но становится уже голодно и прохладно, надо потерпеть.
Он видит лицо, небольшое, непохожее на все огромные, как планеты, лица, склонявшиеся над ним, что-то шепчущие или восклицающие. Блестящие глаза смотрят на него, небольшой носик морщится, губы кривятся, повторяя его нынче. Потом рот растягивается – так же, как у всех остальных, кто за ним смотрит и кормит. «Es-tu mon nouveau fr;re?» - произносят губы знакомую фразу, и он, младенец, знает на неё ответ, готов сказать, что да, я твой новый брат, а ты кто, как тебя зовут, но не может, звуки его покинули навечно, и ему только и остаётся, что досадливо реветь.
Мадемуазель Жозефина торжествует – всё оказалось так, как она и думала. Слова вылились почти в грамматически корректную фразу, пусть и не на Софиином родном языке, а на том, на котором говорила с девочкой гувернантка. Теперь всё будет хорошо.
- Что она сделала с Сержем?! – княгиня прибежала на плач своего сына поспешно. – Ну же? А ты, дура старая, чего зенки вылупила, не смотришь за дитём, вон пошла отседова!
Она замахнулась на няньку, которая только продрала глаза и не очень понимала, где находится. Анисья покорно встала и поплелась к выходу, зная, что оправдываться перед барыней – значит, навлечь на себя ещё больший гнев.
Младенец продолжал плакать, и мать подхватила его, прижала к груди, сквозь зубы допрашивая гувернантку:
- Что идиотка с ним сделала? Укусила? Ударила? Кто вам вообще разрешил её сюда приводить?
- Ваше Сиятельство, Софи сказала…
- Сказала? – иронично проговорила княгиня, вынимая из плотно запахнутого халата левую грудь и давая её ребёнку. – Она же не говорит.
- Теперь говорит. Софи… - обернулась Жозефина к подопечной. Но девочка отвернулась от матери и прижалась к ноге гувернантки. Та не хотела ничего говорить, не здесь и не матери. И даже не мадемуазель. У неё уже появился собеседник, и она подождёт, пока тот начнёт ей отвечать.
***
1809-й год, начало. Из письма Софьи своему графу Л.
«Ты спрашиваешь, каким ребёнком я была? Я не помню. Но, говорили, из меня до трёх лет нельзя было ни слова вытащить, а потом я стала болтать целыми фразами, без остановки, называть людей, цветы, предметы не так, как их зовут, а по-своему. Я до сих пор так люблю. Мне часто кажется, что людям не подходят их имена и фамилии, тогда я зову их так, как мне хочется. И они начинают откликаться и очень удивляются, что их могли звать как-то иначе.
Я вечно разочаровывала свою матушку, сама не знаю, чем. Может, потому что я девочка, - лишнее звено. Папа меня поэтому и любил – я была для него ангелом Господним. Так он теперь зовёт моего младшего, своего тёзку, хоть до сих пор его не видел. Того я окрестила сама, в честь батюшки, а то бы мне муж и матушка навязали какое-нибудь дурацкое семейное имя, например, Василий или Алексей. Иногда я завидую лицам лютеранского вероисповедания, вроде тебя, или же испанцам – те мудрее нашего. Есть из чего выбирать. Я не поленилась и попросила у пастора Рейнбота метрику, там нашла отметку о твоей свадьбе и вычитала, что ты не просто Христофор, а ещё и Генрих, и Рейнгольд, и Иоганн, выбирай, сколько угодно. Но я ещё не остановилась ни на чём конкретном.
Так вот, моя гувернантка утверждает, что я настолько обрадовалась рождению своего братика Сержа, - мне тогда шёл четвёртый год – что выдала целую фразу на французском. Даже с соблюдением всех правил грамматики. Для моей бедной Жозефины это стало главным достижением всей жизни. Моя матушка не обрадовалась – молчаливая дочь куда удобнее той, что много говорит, пусть даже с парижским выговором и соблюдением всех грамматических условностей. Спросишь, какая это была фраза? Очень просто – я спросила: «Ты мой новый брат?» Брату исполнилась ровно десять дней, но я, очевидно, была уверена, что тот мне ответит. А тот только разревелся. И, опять же, по Жозефининым словам, я очень расстроилась и сама горько заплакала. Так ей надобно было утешать двух расстроенных детей. Не завидую ей – мне давеча пришлось разнимать Алинку и Митю, когда они не поделили куклу-паяца. Пришлось изобразить из себя Соломона и пригрозить разделить его надвое, что я и исполнила в конце концов… 
Итак, первой моей фразой был вопрос, на который не последовало ответа. Потом, конечно, когда Серж мог что-то отвечать и поддерживать беседы, мне уже было неинтересно – я сделалась весьма надменной семилетней девицей. Нынче наши же с ним разговоры сводятся к тому, что он чего-то просит – чаще денег, потому что он, в отличие от тебя, играет на авось и на удачу. А я ему или отказываю, или перенаправляю его к Пьеру, который, конечно же, не даст ему ни копейки. Но я его всё равно люблю, как, верно, тебя любят твои сестрицы. 
Я не знаю, что будет дальше. Мне иногда тревожно, что нашёлся человек, которому я могу рассказать всё. Который меня видит насквозь – и не боится. Но потом я утешаюсь, что это большая удача в этой жизни, и мне очень повезло…»