Остров ужасов Карамзина и остров счастья Ламартина

«Остров ужасов» и «остров счастья» («Прогулки одинокого мечтателя» Руссо, «Остров Борнгольм» Карамзина, «Поэтические медитации» Ламартина).

Написанная в 1793 и опубликованная в 1794 г. повесть Николая Карамзина «Остров Борнгольм» рассматривается литературоведами в парадигме «Писем русского путешественника» как своеобразный эпилог книги, хотя структура этой повести во многом тому противоречит. В «Острове Борнгольме» видят «закономерный этап» писателя и историка на пути эволюции от психолого-аналитического к историко-философскому типу мировидения, который найдет свое окончательное воплощение в исторической повести «Марфа-посадница» и «Истории государства Российского». Начало повести традиционно: в зимнее время у камелька рассказчик приглашает послушать сказку или быль в кругу близких и друзей:

«Друзья! прошло красное лето, златая осень побледнела, зелень увяла, дерева стоят без плодов и без листьев, туманное небо волнуется, как мрачное море, зимний пух сыплется на хладную землю – простимся с природою до радостного весеннего свидания, укроемся от вьюг и метелей – укроемся в тихом кабинете своем! Время не должно тяготить нас: мы знаем лекарство от скуки. Друзья! Дуб и береза пылают в камине нашем –  пусть свирепствует ветер и засыпает окна белом снегом! Сядем вокруг алого огня и будем рассказывать друг другу сказки, и повести, и всякие были!»

Предлагаемая слушателям история, как предупреждает рассказчик, подлинная, ибо в ней будет изложена «истина, не выдумка» о происшествии, случившимся с ним во время странствий в чужих землях, по возвращении из Англии в Россию на корабле «Британия». В центре повести оказывается приключение на датском острове Борнгольм, вызвавшее у путника тяжелые душевные переживания. Росту эмоционального напряжения сопутствуют смены исторических и пейзажных картин, сопровождаемых буйством стихий и человеческих страстей, от политических, во Франции, свидетелем которых стал путешественник, до неприкаянной любовной страсти, историю которой он узнал, находясь на диком острове Борнгольм. Человеческим страстям соответствуют перемены погоды, от ясной и солнечной до бурной и неистовой, и пейзажных зарисовок, от живописания заходящего солнца на море до описания суровой природы на скалистом побережье.

Повесть структурно выделяется из дневника путешествий, хотя ее сюжет формально включен в объективный пласт истории странствий, когда события происходят в разомкнутом пространстве открытого моря и безлюдного морского побережья. Складываясь из ряда последовательных фрагментов, «Остров Борнгольм» на первый взгляд повторяет приключенческий жанр, строится как морской роман в духе «Робинзона Крузо» и островная история. Карамзин устами рассказчика повествует об отплытии из Англии, плавании по бурному северному морю, стоянке у берегов Гревзенда, а позже – у дикого северного острова на пути в Россию, к которому корабль вынужден пристать. Но постепенно, с эпизода ночевки путешественника в полуразрушенном старинном замке, принадлежащем одинокому островному старожилу, рассказ путешественника приобретает черты готического повествования, в котором центральной становится история пленения неизвестной молодой островитянки.

Мрачный, полуразрушенный дом, который возвышался на скалистом острове – необходимый топос готического жанра в стиле Хораса Уолпола, его романа «Замок Отранто» (1764). Классический готический топос включает не только средневековые архитектурные сооружения, уединенный замок где-нибудь на задворках истории, с секретными переходами в подземелье, с анфиладой сводчатых залов и темных комнат, лабиринтами, тайными башнями, мрачными подвалами и потаенными дверями, за которыми происходят страшные события, но и картину измененных состояний психики, бреда, сновидения, полусна, сумасшествия.

Карамзин так описывает внешнее и внутреннее состояние замка на острове Борнгольм: 
«Ворота хлопнули за ними, мост загремел и поднялся. Через обширный двор, заросший кустарником, крапивою и полынью, пришли мы к огромному дому, в котором светился огонь. Высокий перистиль в древнем вкусе вел к железному крыльцу, которого ступени звучали под ногами нашими. Везде было мрачно и пусто. В первой зале, окруженной внутри готическою колоннадою, висела лампада и едва-едва изливала бледный свет на ряды позлащенных столпов, которые от древности начинали разрушаться; в одном месте лежали части карниза, в другом отломки пиластров, в третьем целые упавшие колонны». Постепенное сужение пространства, от морской шири до низких сводов подземелья, к которому путника приводит тропинка, отзеркаливает перемены его эмоционального состояния.

В замке путешественнику приходят жуткие сновидения, прерывающие ночной покой:

«…рыцари приближались ко мне с обнаженными мечами и с гневным лицом говорили: «Несчастный! Как дерзнул ты пристать к нашему острову? Разве не бледнеют плаватели при виде гранитных берегов его? Как дерзнул ты войти в страшное святилище замка? Разве ужас его не гремит во всех окрестностях? Разве странник не удаляется от грозных его башен? Дерзкий! Умри за сие пагубное любопытство!»  – Мечи застучали надо мною, удары сыпались на грудь мою, –  но вдруг все скрылось, –  я пробудился и через минуту опять заснул. Тут новая мечта возмутила дух мой. Мне казалось, что страшный гром раздавался в замке, железные двери стучали, окна тряслися, пол колебался, и ужасное крылатое чудовище, которое описать не умею, с ревом и свистом летело к моей постели».

Интрига рассказа состоит в последовательном раскрытии тайны, окружающей обитателей замка и параллельно – в неуклонном нагнетании эмоционального аффекта по мере ее раскрытия, но не вполне в традиции готического романа. И здесь Карамзин не удержался от того, чтобы вставить в художественное повествование страницу истории. Он вкладывает сведения в уста старца, владельца замка: «Узнав, что я россиянин, сказал он: «Мы происходим от одного народа с вашим. Древние жители островов Рюгена и Борнгольма были славяне. Но вы прежде нас озарились светом христианства. Уже великолепные храмы, единому богу посвященные, возносились к облакам в странах ваших, но мы, во мраке идолопоклонства, приносили кровавые жертвы бесчувственным истуканам. Уже в торжественных гимнах славили вы великого творца вселенной, но мы, ослепленные заблуждением, хвалили в нестройных песнях идолов баснословия». –  Старец говорил со мною об истории северных народов, о происшествиях древности и новых времен, говорил так, что я должен был удивляться уму его, знаниям и даже красноречию».

Внутреннее напряжение, усиливающееся от эпизода к эпизоду с той же последовательностью, с какой картины внешнего мира сменяют одна другую, доведено до своего пика в конце рассказа. Но рассказ внезапно обрывается. И хотя рассказчик обещает продолжение, история продолжения не имеет. Пожалуй, в таком  решении содержится главный смысл исторического движения, как его понимал Карамзин: как непрерывной смены картин внешнего мира, а с ним и сильных внутренних движений, сравнимых автором с электрическим ударом, потрясающим грудь.

Смысловым стержнем повествования остаются таинственные встречи путешественника с незнакомцами на его пути  на родину. Эти встречи нарушают внутренний покой  путника, прерывая состояние «сладостного бездействия души, в котором все идеи и все чувства останавливаются и цепенеют». Сначала в Гревзенде, реальном местечке, расположенном на западе графства Кент в Юго-Восточной Англии, на южном берегу Темзы. Здесь «Британия» бросила якорь и сошедший на берег повествователь встретил «убитого роком» несчастного юношу болезненного вида, который пел странную меланхолическую песню:

Законы осуждают
Предмет моей любви;
Но кто, о сердце! может
Противиться тебе?

Какой закон святее
Твоих врожденных чувств?
Какая власть сильнее
Любви и красоты?

Люблю – любить ввек буду.
Кляните страсть мою,
Безжалостные души,
Жестокие сердца!

Священная природа!
Твой нежный друг и сын
Невинен пред тобою.
Ты сердце мне дала;

Твои дары благие
Украсили ее –
Природа! Ты хотела,
Чтоб Лилу я любил!

Твой гром гремел над нами,
Но нас не поражал,
Когда мы наслаждались
В объятиях любви. –

О Борнгольм, милый Борнгольм!
К тебе душа моя
Стремится беспрестанно;
Но тщетно слезы лью,

Томлюся и вздыхаю!
Навек я удален
Родительскою клятвой
От берегов твоих!

Еще ли ты, о Лила!
Живешь в тоске своей?
Или в волнах шумящих
Скончала злую жизнь?

Явися мне, явися,
Любезнейшая тень!
Я сам в волнах шумящих
С тобою погребусь.

Из этой песни-плача путешественник узнает о страданиях влюбленного, разлученного с любимой девушкой с милозвучным именем Лила и о существовании некой страшной тайны, связывающей молодых людей с островом Борнгольм. Деталей повествователь не сообщает читателю. Когда с корабля стали видны очертания земли, капитан сообщил о  приближении к «датскому острову Борнгольм, месту опасному для кораблей», где «мели и камни таятся на дне морском». Но не только скалы и мели окружали эту землю, в сознании путника остались мысли о тайне, связанной с образом «молодого гревзендского незнакомца», тоскующего о возлюбленной Лиле.
 
«Остров Борнгольм, остров Борнгольм!» – повторил я в мыслях, и образ молодого гревзендского незнакомца оживился в душе моей. Печальные звуки и слова песни его отозвались в моем слухе. «Они заключают в себе тайну сердца его, – думал я, – но кто он? Какие законы осуждают любовь несчастного? Какая клятва удалила его от берегов Борнгольма, столь ему милого? Узнаю ли когда-нибудь его историю?»
Между тем сильный ветер нес нас прямо к острову. Уже открылись грозные скалы его, откуда с шумом и пеною свергались кипящие ручьи во глубину морскую. Он казался со всех сторон неприступным, со всех сторон огражденным рукою величественной натуры; ничего, кроме страшного, не представлялось на седых утесах. С ужасом видел я там образ хладной, безмолвной вечности, образ неумолимой смерти и того неописанного творческого могущества, перед которым все смертное трепетать должно. Солнце погрузилось в волны – и мы бросили якорь».

На острове Борнгольм путешественник обнаруживает пещеру, а в ней молодую белокурую женщину, заточенную отцом за какое-то прегрешение. То, что речь идет об отце, говорят строки из песни юноши из Гревзенда: «Навек я удален /Родительскою клятвой / От берегов твоих!». Заканчивается повесть решением старика раскрыть семейную тайну, но в этот самый момент повествование обрывается. Центр тяжести сюжета сдвинут с раскрытия тайны на достижение ее эмоционального переживания. Как предполагают исследователи, делая вывод по скупым намекам, рассеянным в тексте повести, «страшная тайна» заключена в инцесте. По нашему мнению, причина разлучения молодых людей может быть в родовых распрях, как в «Ромео и Джульетте» (вернемся к песенному мотиву «родительской клятвы»), либо из-за различий в религиозной вере, как позднее в «Атала» Шатобриана. Вся поэтика повести, восходящая к традиции европейского готического жанра, подчинена одной цели: сгустить атмосферу страшной тайны до предела эмоциональной переносимости. Повествователь намеренно не уточняет обстоятельств  судьбы двух разлученных влюбленных, предлагая читателю развить воображение самостоятельно и дорисовать картину.
 
Чрезвычайно внимательный к внутреннему диалогу, Карамзин совместил просветительскую тягу к внешнему знанию с познанием душевного мира, интерес к отвергнутой корифеями Просвещения средневековой теме тоски по утраченному райскому счастью с меланхолической темой утраченной земной любви. Этот парадокс лег в основу романтического понимания человеческой драмы, трагического существования человека на земле – концепции, имевшей библейские корни, но освоенной романтиками не без помощи «чувствительных» просветителей, прежде всего Дидро и Руссо, в России – Николая Карамзина.

Среди факторов, способствовавших формированию романтизма, исследователи ХХ в. отмечали несправедливо проигнорированную просветительскую традицию [Les ecrivain romantiques et Voltaire. Essais sur Voltaire et le romantisme en France (1795–1830). T. 2. Lille, 1974. P. 895]. Действительно, уже своим вниманием к средневековым феноменам культуры, философии и литературы романтизм во многом был обязан именно XVIII в.. В то время как одни представители Просвещения демонстративно опускали из виду идеи христианского Средневековья, подчеркнуто презрительно относились к средневековым культам, сатирически высмеивали «темное» Средневековье, пародировали чувствительность, другие его представители обратились к поэтизации чувства и интуиции (Руссо), исследованию парадоксов человека («Парадокс об актере» Дидро), к сентиментальным и элегическим изыскам (Руссо, А. Шенье). Поэта волновали загадочные виды – моря после бури, лунного света, девушек-купальщиц, вздымающих тонкие руки посреди ревущих пенистых волн.  Альфонс де Ламартин вспоминал, как уходил в горы и среди облаков и туманов, на краю потока, под свист северного ветра, под рокот талого снега, падающего в лощины, читал, сидя под пихтой, томик Оссиана. «Оссиан стал Гомером моей юности; ему я обязан своей меланхолией. Это печаль Океана. Я не часто ему подражал; но против моей воли я ассимилировал оссиановскую зыбкость, мечтательность, погружение в созерцание, останавливая взгляд на отдаленных предметах». Ламартин выражает состояние счастливой души с помощью двойного параллелизма: первая параллель связана с земной местностью (земные константы), вторая – с околоземным, воздушным, пространством. Воздушное пространство, вбирающее звуки, чувства и ощущения, связывает ритмы человеческой жизни с ритмами природы, вселенной и принуждает грезу сотрудничать как с водной стихией, в лирической манере Руссо, так и с «колдовской силой» цветущей земли, ее поэтическим очарованием, магической взволнованностью, мягкой текучестью и напевностью в духе Шатобриана. Ламартин опирался на пережитый опыт «сердца и мечты» («une expеrience vеcue», «l’expеrience des cоеurs et des rеves») (Ф. ван Тигем), но его «поэтические медитации» также располагали к анализу души (;me) в ее трансцендентных состояниях и связях с духом (gеnie). Этим ламартиновский эгоцентризм отличается от руссоистского и шатобриановского кардиоцентризма. В кадре «уединенной» природы находится либо возвышающаяся над мирскими проблемами душа влюбленного поэта-эгоцентрика, как в знаменитом «Одиночестве» («L’Isolement», 1818), либо чужая и одинокая в мире людей душа индивидуалиста, как в не менее знаменитом стихотворении «Озеро» («Le Lac», 1817).

В комментариях к стихотворению «Озеро» Ламартин писал: «La rеalitе est toujours plus poеtique que la fiction; car le grand poеte, c’est la nature» [с. 117]. В других «медитациях» в центре внимания поэта оказываются «райские уголки» – озеро Леман, расположенное в Швейцарии, и залив Байя. Воспоминания о «райском уголке» на озере Бурже наполняют стихотворение «Уединение». К этому стихотворению Ламартин оставил пространный комментарий, в котором рассказал об одном ночном приключении. Однажды поэта, плывущего в лодке с друзьями по озеру, настигла гроза и буря вынудила их сойти на берег маленького острова, находящегося в 3-х или 4-х лье от места, где они собирались высадиться. Друзья отправились к возвышающемуся на холме старому замку, окруженному садами. Хозяин замка – старый савойский дворянин радушно принял молодых людей и несколько дней они провели среди книг и цветов в приятном обществе «деревенского Горация из дикого Тибура» (Tibur sauvage). Старый отшельник (ermite) поведал им о своей счастливой жизни (son bonheur) в уединении на острове, читал изящные стихи, «дышащие безмятежностью успокоенной души» (la sеrеnitе d’une аme calmеe), какая появляется с наступлением «вечера жизни» (le soir de la vie)» [c.113 – 114]. Через несколько дней после отъезда автор отправил своему «новому другу», в качестве визитной карточки, стихотворение «Уединение»,  посвященное их необыкновенной встрече, освященной гармонией и счастьем.

В период сентиментализма постепенно осуществлялся переход от состояния «заблудшести» и забытья к осознанию утраты небесной обители, что мыслилось как родовая травма человечества, «мировая скорбь», которую нашли уже у Гомера. Однако в романтизме идет процесс вырождения «мировой скорби» в физическую и душевную «болезнь»; нереализованная душевная переполненность перетекает во внутреннюю неудовлетворенность  и  духовный разлад , а изредка в мрачную меланхолию и безысходную тоску, которые обнаруживают до романтизма,  уже у Карамзина. У него находим глубокий интерес к внутренней диалогичности человеческой натуры, к которой было приковано его внимание. Русские романтики продолжают аналитические изыски в исследовании человека, психологические эксперименты, усиливая внимание к патологическим случаям, что было уже в повести «Остров Борнгольм». Речь еще не шла о патологии с медицинской точки зрения, но это был интерес к непонятным, загадочным  состояниям души и ума –противоречиях личности , граничащих с безумием и самоубийством. В романтизме в центре внимания оказывается противоречивость мыслей, чувств и поступков, которые рассматривали как противоестественное состояние человека в новых, «невротических» условиях большого города.

Литература

1. Карамзин Н. М. Остров Борнгольм // Избранные сочинения: в 2-х т. М.; Л.: Художественная литература, 1964. Т. 1.
2. Жужгина-Аллахвердян, Т. Н. Французский романтизм 1820-х гг.: структура мифопоэтического текста. Монография. Дн-вськ: вид-во НГУ, 2008. 280 с.
3. Жужгина-Аллахвердян, Т. Н. Парадигма поэтического воображения в раннем творчестве А. де Ламартина (анализ творческой концепции в традиции Г. Башляра) // Культура народов Причерноморья. Науч. журнал. № 187. Декабрь. 2010. С. 247 – 252.
4.Bornecque, P. Les R;veries // Rousseau. Les r;veries du promeneur solitaire / Profil d'une oeuvre. P.: Hatier, 1988. 79 p.
5. Lagarde, A., Michard, L. XIX si;cle. Les grands auteurs francais. P.: Bordas, 1969. P. 55 – 100.
6.Lamartine A. de. M;ditations po;tiques / Ebooks libres et gratuits / par Jean-Marie, Coolmicro et Fred. D;cembre 2006. 386 р. [Электронный ресурс] 7. Rousseau. L'autobiographie. Chateaubriand, N. Sarraute, F. Dolto. P.: Hatier, janvier 1992. 128 p.
8. Вацуро, В.Э. Готический роман в России / В. Вацуро, Т. Селезнева. М.: Новое литературное обозрение, 2002.
9. Зеленко Т.В. О понятии "готический" в английской культуре XVIII века // Вопросы филологии. № 7. 1978.
10. Карамзин Н.М. Остров Борнгольм / Карамзин Н.М. Повести. М.: «Художественная литература», 1987.
11. Лотман Ю. Эволюция мировоззрения Карамзина. Уч. зап. Тартуского унив., вып. 51. Тр. историко-филологического факультета. Тарту, 1957.
12. Les ecrivain romantiques et Voltaire. Essais sur Voltaire et le romantisme en France (1795–1830). T. 2. Lille, 1974.