Глава VII

Глава Седьмая: Вгарющехаскинг

Запах пришел первым. Он опередил визуальный контакт с сектором «Усопшехо», опередил искаженные помехи в эфире. Он просочился сквозь фильтры «Комишковреда», сквозь микротрещины в его прогнившей обшивке, сквозь уплотнители шлюзов, словно ядовитый газ. Это был не один запах. Это был концентрат миазмов, доведенный до абсурдной, удушающей интенсивности.

Представьте себе:
Запах пота: Не свежего, солоноватого, а застарелого, звериного. Пот страха, пот экстаза, пот отчаяния – все смешалось в одну густую, прогорклую субстанцию, напоминающую вонь переполненного зверинца в жаркий день. Миллионы потных тел, не мытых неделями.
Запах разлагающейся органики: Сладковато-приторный, с гнилостными нотами. Трупный дух, но не одинокого тела, а массового захоронения под палящим солнцем. Что-то большое и живое умирало там, в «Усопшехо», и уже начало тлеть изнутри.
Запах испражнений: Резкий, едкий, не маскируемый ничем. Запах человеческого и не только человеческого кишечника, опорожненного в приступе паники, экстаза или просто потому, что сфинктеры отказали под давлением толпы. Моча, кал, рвота – все слилось в одно зловонное амбре общественного туалета апокалиптических масштабов.
Запах гормонов: Тонкий, но пронзительный, как уксусная эссенция. Адреналин, кортизол, тестостерон, эстроген – все выделения стресса и истерического возбуждения висели в воздухе тяжелым, возбуждающе-тошнотворным туманом. Запах сломанной психики толпы.
Запах химии и гари: Едкий шлейф дешевых синтетических наркотиков, горящей пластмассы, расплавленного полимера скафандров, подгоревшего машинного масла. Техногенная составляющая агонии.
Запах крови: Медный, теплый, липкий. Не рек, а бесчисленных капель, брызг, подтеков, смешавшихся с потом и грязью на полу и стенах. Запах микротравм, содранной кожи, разбитых носов в давке.
И над всем этим – запах ЧЕРНОЙ ДЫРЫ: Не космической пустоты, а чего-то активного, ненасытного. Запах озона, статического электричества, искаженного пространства и… абсолютной пустоты, всасывающей все остальные запахи, как гигантская, бездонная ноздря. Запах небытия с аппетитом.

Этот смрадный коктейль накрыл «Комишковред» волной физической тошноты. Вирабилио закашлялся, и слюна, густая и вязкая, брызнула на его забрало изнутри. Ночеврюзека резко отвернулась от иллюминатора, ее плечи содрогнулись в беззвучном спазме. Даже Ржевский поморщился, его нос, изборожденный прожилками, сморщился, как от удара аммиаком.
– Пахнет... как в сортире... после общепитовского гуляша... помноженного на чумной барак,
 – прохрипел он, зажигая новую самокрутку. Дым, казалось, был единственной слабой защитой.

Когда «Комишковред», хлюпая и поскрипывая, выбрался на орбиту наблюдения над сектором «Усопшехо», картина открылась во всей своей чудовищной, сенсорно-перегруженной «красе». Это не был город, не база. Это была гигантская бойня абсурда, оформленная под аттракцион.

Пространство перед гигантской, пульсирующей темной воронкой – «Жерлом Истории» по терминологии Свящиминеруса – было превращено в некое подобие площади. Но площадь эта кишела не людьми, а биомассой в агонии. Тысячи, десятки тысяч существ – людей в рваных скафандрах, гуманоидов неясной видовой принадлежности с перекошенными от экстаза лицами, киборгов с мигающими аварийными индикаторами, существ, похожих на ожившие куски мяса или сгустки слизи – все это сбилось в одну гигантскую, бурлящую массу. Они не стояли. Они давили друг друга, карабкались по телам, падали, их топтали, они снова вставали или их уносил поток. Движение было не хаотичным, а направленным – к зияющей черной пасти воронки.
Звуки. Если запах был первым предвестником, то звуки стали физическим насилием. Эфирные помехи «Комишковреда» слились в один сплошной, оглушительный гул*
. Но вблизи, при усилении датчиков (которые тут же зашкалили, заливая кокпит пронзительным визгом), этот гул распался на составляющие:

Рев: Не крики, а низкий, животный, исходящий из тысяч глоток гул отчаяния и какого-то извращенного восторга. Звук, похожий на шум океанского прибоя, но состоящий из сломанных голосовых связок.
Хлюпанье и Чмоканье: Звук тел, с силой втискиваемых в узкое горло воронки. Звук разрываемой плоти, ломающихся костей, раздавливаемых скафандров. Влажный, мерзкий звук поглощения. Как будто гигантский младенец жадно сосал кашу из живых существ.
Щелчки и Хруст: Все те же, знакомые по эфирным помехам, звуки. Теперь их источник был виден – по краям воронки, на каких-то жутковатых, органического вида платформах, копошились существа, напоминающие помесь гигантских насекомых и роботов-мусорщиков. Их хитиновые или металлические щупальца-манипуляторы с нечеловеческой скоростью и точностью разделывали тех, кто застревал на входе в воронку, слишком крупных, слишком цепляющихся. Щелчок – отрыв конечности. Хруст – дробление панциря или черепа. Звук был сухим, деловым, будто рубка дров.
Бульканье: Исходящее из самой глубины воронки. Звук перемешиваемого содержимого. Звук пищеварения космического унитаза.
Голос Свящиминеруса: Усиленный до немыслимой громкости, искаженный реверберацией, он не орал – он бубнил. Монотонно, гипнотически, как заезженная пластинка пропаганды:
«Вгарющехаскинг... Единственный Исход... Все Включено... Свобода в Падении... Отдайтесь Потоку... История Ждет... Ваш Билет в Завтра... Затягивает... Не Сопротивляйтесь... Вгарющехаскинг...»
    Его голос был не призывом, а фоновым шумом безумия, частью общего гула, еще одним инструментом давления на психику.

Свящиминерус не парил над толпой, как мессия. Он инспектировал. Он перемещался по узким, нависающим над бездной мосткам, соединенным с органическими платформами «разделочных» существ. Его фигура в грязном, когда-то белом балахоне (теперь пропитанном всеми запахами бойни) была подчеркнуто прямой, движения – резкими, точными, лишенными лишней эмоции. Он не вдохновлял – он контролировал процесс. Иногда он останавливался, что-то замерял портативным прибором (издававшим тонкий, противный писк), что-то диктовал в запяточный коммуникатор, кивал «разделочным» тварям. Он был главным технологом Конвейера Самоуничтожения. Его лицо под капюшоном было скрыто, но осанка кричала о сосредоточенности хирурга или инженера, наблюдающего за бесперебойной работой сложного, но отлаженного механизма по перемалыванию мяса.

Ночеврюзека, наблюдая через мутный иллюминатор, вдруг встала. Ее движения были странно скованными, механическими. Она начала свой танец прямо на тесном мостике «Комишковреда». Но это был не стриптиз. Это было
медленное, ритуальное раздевание агонизирующего насекомого. Она не соблазняла. Она сбрасывала куски скафандра. Пластик отрывался с сухим треском, ткань – с шелестом гниющего шелка. Каждое движение было преувеличенно медленным, скорбным, но лишенным грации. Она обнажала не кожу, а язвы усталости, синяки от ремней скафандра, следы пота и грязи. Под мертвенным светом пульсара, отражавшимся в каплях пота на ее грязной коже, это выглядело как пародия на танец смерти. Запах ее немытого тела, смешанный с общим смрадом, достиг Вирабилио, и он снова закашлялся, на этот раз сильнее.

Вирабилио, влекомый идиотским любопытством, прильнул к другому иллюминатору. Его пальцы в липких перчатках оставили жирные отпечатки на и без того грязном стекле.
– Свящиминерус! – его голос сорвался на визгливый фальцет, потерявшись в общем гуле, который проникал даже сквозь корпус. – Где выход?! Ты же обещал... рай! Просветление! Где выход из этого... дерьма?!

Свящиминерус, стоявший как раз на ближайшем мостке, услышал. Или почувствовал. Он медленно повернул голову в сторону «Комишковреда». Его лицо, наконец, было видно. Оно не выражало ни гнева, ни презрения. Лишь
бесконечную, ледяную усталость. Усталость Бога, наблюдающего за бестолковыми муравьями миллионы лет. Он не крикнул в ответ. Он просто указал пальцем – не в небо, не в сторону звезд. Он указал вниз, в самую гущу толпы, в эпицентр давки перед жерлом воронки. И его голос, усиленный и искаженный, донесся не как крик, а как глухое, влажное бульканье в гигантской трубе, понятное на каком-то животном уровне:
– Выход?... В БЮДЖЕТЕ, дурак... Ищи в БЮДЖЕТЕ... Все включено... Включено в БЮДЖЕТ...

Ржевский расхохотался. Это был не веселый смех, а надсадный, удушливый хрип, вырывающийся из глубины прожженного табаком и коньяком горла. Он смеялся так, что слезы потекли по его щетинистым, изборожденным морщинам щекам, смешиваясь с копотью и потом.
– Ха-ха-ха! Бюджет!– он вытер глаза грязным рукавом брезента. – Точно как у нас... в сорок первом! Военкомат! Зашел пацаном... с надеждой... а выход? Выход только один! Он указал пальцем, подражая Свящиминерусу, вниз, в сторону воронки. – Через жопу истории! И искать его надо не в звездных картах... а в графе "необратимые потери"! Унитаз? Да мы все... давно в нем не просто плаваем... Мы в нем... Он сделал паузу, найдя нужное, цинично-точное слово, – мацерируемся. Как говно в выгребной яме. Тепленькие... постепенно... превращаемся в однородную массу. Классика, Хе!

Тем временем, Вгарющехаскинг достиг своей кульминационной фазы. Это уже не было просто истеричным бросанием в пасть. Это был строго организованный, безумно эффективный конвейер. Толпу разделили на потоки с помощью барьеров из колючей энергии и щупалец «разделочных» тварей. Существа на платформах работали с удвоенной скоростью, их щелкающие манипуляторы мелькали, как лезвия гильотин. Свящиминерус, словно дирижер апокалиптического оркестра, отдавал резкие, отрывистые команды, его фигура металась по мосткам. Гул толпы слился в один протяжный, монотонный стон – звук полного, безвольного подчинения механизму собственного уничтожения. Запах достиг такой концентрации, что казалось, вот-вот конденсируется в жидкую, ядовитую росу на стенах «Комишковреда». В воздухе висели брызги слюны, крови, слизи.

Ночеврюзека, сбросив последний лоскут скафандра, замерла у иллюминатора. Ее обнаженное, грязное тело дрожало. По щекам текли слезы, оставляя чистые дорожки на слое копоти. В ее глазах не было страха. Была пустота. Та самая пустота, что смотрела на них из черных иллюминаторов в начале пути. Она вобрала в себя весь смрад, весь гул, весь абсурд Вгарющехаскинга, и теперь просто... была. Частью этого процесса.

Вирабилио отшатнулся от иллюминатора, его лицо под шлемом стало землистым. Он понял. Понял, что «выход в бюджете» – это не метафора. Это единственная возможная реальность их существования. Бюджет вечного расходного материала. Его торговля призраками, его липкие флешки с криками фей – все это было жалкой пародией на настоящую цену в этой вселенной. Цену человеческого (и не только) мяса, перемалываемого в жерле истории под монотонный бубнеж Свящиминеруса и щелканье разделочных машин.

«Комишковред» завис над этим адом, крошечная, вонючая соринка на фоне гигантской мясорубки. Его хлюпающий двигатель звучал жалкой пародией на гул Вгарющехаскинга. Ржевский допил остатки коньяка из горлышка, швырнул пустую бутылку в угол, где она покатилась с глухим стуком. Он посмотрел на Ночеврюзеку, на Вирабилио, на пылающую в иллюминаторах картину массового самоуничтожения.
– Ну что, птенцы? – спросил он хрипло, закуривая новую самокрутку. Дым стлался вокруг его головы, слабая, тщетная завеса от всепроникающего смрада. – Понравился аттракцион? Весело? Он глубоко затянулся, выпуская струю дыма прямо в сторону воронки. – А ведь это... только начало. Предвкушение. Разогрев. Главное шоу... оно всегда впереди. Когда очередь... дойдет до тебя. Он усмехнулся, обнажив  зубы. – И билет... ты уже оплатил. Весь. До копейки. Включая НДС с твоей жалкой душонки.

Он замолчал. Звуки Вгарющехаскинга – гул, хлюпанье, щелчки, бульканье – заполнили кокпит, став единственной реальностью. Запах въелся в пластик, в ткань, в кожу. Вирабилио закрыл глаза. Ночеврюзека продолжала смотреть в иллюминатор, ее слезы медленно высыхали на щеках. «Комишковред» медленно дрейфовал над бойней, крошечный, вонючий гроб в море вселенского абсурда, ожидая своей очереди на Конвейер. Вгарющехаскинг продолжался. Это был не финал. Это был образ жизни. И смерти. Одновременно...