Глава IX

Глава Девятая: Рождение Абсурда

Агония «Комишковреда» была не взрывом. Взрыв предполагает катарсис, очищение огнем, мгновенное превращение в свет и пепел. Нет. Это было медленное, мучительное, патологическое распухание. Как будто корабль, этот комок космической гнили, годами копил в своих ржавых кишках газы отчаяния, нечистоты абсурда и токсичные пары тщетных надежд. И теперь, достигнув критической массы гниения, он не мог их удержать.

Сначала это был звук. Не рев, не скрежет. Глубокое, протяжное, влажное урчание, шедшее из самых недр корпуса. Звук лопающихся внутренних пузырей, медленного разрыва сварных швов под давлением невыносимой внутренней гнили. Он нарастал, сливаясь с привычным хлюпаньем двигателя, но теперь хлюпанье стало хриплым, булькающим, как предсмертный хрип утопающего в собственных жидкостях. Металл корпуса начал выгибаться неестественно. Не трескаться, а именно выгибаться, как раздувающийся живот терминально больного. Листы обшивки, покрытые ржавыми струпьями и гнойниками застывшей слизи, растягивались, издавая тонкий, противный скрип, похожий на скрежет зубов во сне. Швы расползались, обнажая не провода, а что-то темное, пульсирующее, похожее на прорвавшийся нарыв.

Запах. О, Боже, запах! Если раньше вонь была концентрированным бульоном человеческого и машинного тления, то теперь она стала физической атакой. Она ворвалась в кокпит, в каюты, в каждую щель, как ядовитый газ. Основной тон – сладковато-приторный дух разлагающейся органики, смешанной с машинным маслом. Как будто внутри сгнили тонны мяса, пропитанного соляркой. К этому добавился резкий, химически-едкий запах перегретой пластмассы и изоляции, плавящейся, пузырящейся, выделяющей цианистые пары. И новый, доселе незнакомый, но отвратительно узнаваемый компонент – тяжелый, теплый, солоновато-металлический запах спермы. Не жизни, а именно выброшенного, остывающего семени отчаяния, смешанного с техническими жидкостями. Этот букет ударил в нос, спровоцировал немедленный спазм в горле, заставил глаза слезиться не от эмоций, а от чисто физиологической реакции на токсичность.

– Ч-что?! – хрипло выдавил Вирабилио, вцепившись руками в подлокотники кресла. Его пальцы вонзились в потрескавшуюся кожу, оставляя вмятины. – Опять этот ублюдок...

Ночеврюзека не ответила. Она стояла у мутного иллюминатора, вцепившись в края панели. Ее тело напряглось, как струна. Она видела, как корпус напротив них, в районе главного реакторного отсека, выпячивается. Металл растягивался до прозрачности, как резина, покрываясь сетью черных прожилок – трещин в самой структуре материала. Из щелей в обшивке сочилась не дым, а густая, темная, маслянистая жидкость, смешанная с пузырьками газа. Она стекала по борту, оставляя жирные, блестящие полосы под мертвенным светом далеких звезд. Эта жидкость пахла еще сильнее – концентрированным экстрактом всей корабельной вони.

– Не лопни, аспид...– пробормотала она сквозь зубы, но в ее голосе не было надежды. Было лишь холодное наблюдение. Не сейчас. Не здесь.

Ржевский, как всегда, сидел на своем ящике. Но теперь он не курил. Он нюхал. Его ноздри под забралом раздувались, втягивая ядовитую смесь. Его глаза, мутные льдинки, сузились до щелочек. На его изборожденном морщинами лице появилось выражение... профессионального интереса. Как у патологоанатома, видящего редкий случай гангрены.
– Газы... – прошипел он. – Кишечные... с примесью... машинного... и человеческого... гниения. Классика... перед разрывом...

Корабль содрогнулся. Не резко. Глубоко, как живое существо в последней судороге. Звук урчания перешел в протяжный, мокрый хрип. Выпирающий участок корпуса засветился изнутри. Не ярким пламенем, а тусклым, больным желто-зеленым свечением, как гниющая фосфоресцирующая рыба. Свет пульсировал в такт хрипу. Из щелей хлынули не искры, а сгустки той же маслянистой жижи, смешанные с клубами густого, едкого дыма цвета грязной ваты. Дым не рассеивался; он окутывал место вздутия, как гнойный абсцесс. Запах достиг апогея. Теперь в нем явственно читались ноты испражнений– не свежих, а застарелых, ферментированных, смешанных с химикатами. Запах тотального распада, физиологического и метафизического.

– Держись! – завопил Вирабилио, хотя держаться было не за что и не к чему. Его голос сорвался в визгливый фальцет. – Хотя бы до Пупсардии! Хотя бы до черной дыры! Не здесь!

Ночеврюзека молчала. Она видела, как металл в эпицентре вздутия стал пластичным, как разогретая смола. Он не ломался – он расползался. Образовалась вмятина, затем впадина, и наконец – зияющее отверстие. Но не дыра от взрыва. Это было похоже на разрыв тканей при патологических родах. Из отверстия не вырвалось пламя. Хлынул поток. Темный, густой, мерзкий. Это была не вода, не топливо. Это была мешанина. Обломки размягченного пластика, куски изоляции, похожие на обгоревшие внутренности, спутанные клубки проводов, как синюшные кишки, капли масла, пузыри газа, и что-то еще... . Весь этот поток изливался не с силой, а с вялой, отвратительной непрерывностью, как содержимое лопнувшего нарыва. И сопровождал его не грохот, а громкое, влажное хлюпанье и бульканье.

Запах стал невыносимым. Вирабилио зажал нос сквозь шлем, его тело сотрясали спазмы сухого кашля. Ночеврюзека отвернулась от иллюминатора, ее плечи напряглись от рвотных позывов. Только Ржевский продолжал наблюдать, его глаза фиксировали каждый мерзкий выброс.
– Кишки... – пробормотал он. – Выворачивает кишки... И не только свои...

И вот, в этом потоке мерзости, случилось оно. Корабль не взорвался. Он лопнул. С глухим, влажным хлопком, как перезревший плод, упавший с дерева. Звук был не громким, а тяжелым, плотным, словно что-то большое и мягкое ударилось о мокрую землю. Корпус в районе отсека не разлетелся на куски, а разверзся, как чудовищная пасть, извергающая не пламя, а последние, самые сокровенные нечистоты.

Из зияющей раны хлынул не свет, а облако. Не белое, не черное. Оно было цвета запекшейся крови, смешанной с гноем и мазутом– темно-бурым, с зеленоватыми и желтыми разводами внутри. Облако было не газообразным, а плотным, аэрозольным, как мельчайшая взвесь грязи и слизи. Оно вырвалось с силой, увлекая за собой остатки внутренностей «Комишковреда»: поршни, похожие на обглоданные кости, шестерни, как выбитые зубы, клочья изоляции, как окровавленные бинты. И в этом облаке, в самом его центре, мерцало нечто.

Маленькое. Очень маленькое. Размером с футбольный мяч. Оно не светилось изнутри. Оно отражало и преломляло уродливый свет умирающего корабля и холодный блеск далеких звезд. Это был пузырь. Но не мыльный, воздушный. Он выглядел плотным, упругим, как яйцо какого-то неведомого космического гада. Его поверхность была не гладкой, а мерцающей, переливающейся, как масляная пленка на луже. Цвета на ней плыли, смешивались, образовывали странные узоры – абстрактные, болезненные, гипнотические. Он не летел прочь. Он висел в центре выброшенного облака мерзости, медленно вращаясь, как зародыш в амниотической жидкости, состоящей из продуктов распада.

Запах вокруг пузыря был особым. Не просто частью общей вони. Он был синтетическим, искусственным, резко контрастирующим с натуральным гниением. Как дешевый одеколон, выплеснутый на труп. Ноты лаванды, но лаванды химической, аптечной. Запах дорогого дерева – но дерева лакированного, нового, еще пахнущего краской. И подложка – тонкий, но отчетливый дух политической фальши: бумаги с печатями, дешевого парфюма чиновников, пыли архивов и лести. Этот искусственный букет витал вокруг пузыря, как ядовитая аура.

И внутри этого мерцающего, переливающегося всеми оттенками абсурда пузыря, двигались фигуры. Маленькие, как куклы, но невероятно четкие. Как голограммы высочайшего разрешения, вшитые в стенки сферы.

Первая сцена: Джо Байден Но не суровый, не собранный. Он был изображен в неестественно нежном порыве. Он склонился над Владимиром Зеленским. И не пожимал руку, не вел переговоры. Он целовал его в лоб. Движение было плавным, почти материнским. Байден был в строгом костюме, но выражение его лица было странно расслабленным, даже сентиментальным. Зеленский застыл в позе неловкого ребенка, принимающего нежную ласку от нелюбимого родственника. Запах от этой сцены: химическая лаванда и терпкий дух дешевого театрального грима

Вторая сцена: Владимир Путилин. Он не шел, не стоял. Он плясал. Но не степ, не вальс. Он отплясывал гопак. Шел вприсядку.. Яростно, отчаянно, с нездоровым блеском в глазах. Его длинные ноги неестественно выкидывались в стороны, руки были раскинуты, голова запрокинута. Костюм мялся, галстук болтался. Он плясал не на ковре, а на фоне звездно-полосатого флага, который тоже колыхался в такт его безумной пляске. Запах: крепкий, дорогой одеколон с нотками лекарств и еле уловимый дух старческого пота и растерянности.

Третья сцена: Дональд Трамп. Он не сидел за столом. Он стоял на импровизированном аукционном блоке, сложенном из золотых слитков (или их бутафории). Его лицо было багровым от натуги, жилистая шея напряжена. Он не просто говорил – он орал в невидимое пространство пузыря, тыча пальцем куда-то вниз:
– Стартовая цена Украины! Три копейки! И футболка! С Пугачевой! Кто больше?! Даю пять секунд! Пять! Четыре!– Его голос, хоть и беззвучный в реальности, казалось, вибрировал на стенках пузыря. Рядом с ним, как лот, висела потрепанная футболка с примитивным изображением Аллы Пугачевой 80-х. Запах: тяжелый аромат дорогих сигар, лака для волос, золота и под ним – неустранимый дух наличных денег, потных от долгого хранения в кармане, и дешевого твиттер-троллинга.

Эти сцены не сменяли друг друга. Они существовали одновременно, наложенные одна на другую, как кадры в плохом монтаже, мерцая и перетекая, создавая ощущение тотальной, сюрреалистичной истерии внутри крошечной новой вселенной. Абсурд был не метафорой. Он был материальным, заключенным в плотную, переливающуюся оболочку пузыря, плавающего в облаке кишок, масла и спермы «Комишковреда».

Вирабилио уставился на пузырь. Его рот под шлемом был открыт. Слюна, густая и липкая, стекала по подбородку. Он не понимал. Его торгашеский мозг, привыкший к крикам фей и призракам Горбачева, отказался обрабатывать эту информацию. Он пытался оценить лот, но критериев не было. Только тошнотворное мерцание и синтетические запахи.
– Э-это... – он попытался что-то сказать, но выдавил лишь пузырь воздуха. – ...новый товар?

Ночеврюзека смотрела на поцелуй Байдена и Зеленского. В ее запавших глазах не было ни удивления, ни возмущения. Только глубокая, леденящая усталость. Как будто это был последний, исчерпывающий символ всей пошлости и фальши мироздания. Она отвернулась. Ее взгляд упал на Ржевского.

Ржевский не смотрел на пузырь. Он смотрел на обломок монитора, торчавший из груды выброшенного хлама рядом с креслом. Монитор был разбит, экран покрыт паутиной трещин. Но на нем, сквозь паутину, слабо мерцало отражение. Отражение этого крошечного пузыря безумия. Мерцающие сцены, искаженные трещинами, казались еще более гротескными, разорванными.

Ржевский сидел на своем ящике. Он нашел где-то недопитую кружку с чем-то темным и маслянистым – то ли холодный чай месячной давности, то ли разбавленный машинный концентрат. Он не спеша пригубил. Лицо его не выражало ничего, кроме привычного циничного равнодушия. Он смотрел на мерцающее, треснувшее отражение нового мироздания.

И вдруг его губы, сухие и потрескавшиеся, растянулись в кривую, беззубую усмешку. Не веселую. Не злую. Усмешку абсолютного, безоговорочного понимания абсурда.

– Ну хоть где-то...– начал он, и его голос, хриплый, как скрежет по ржавчине, был удивительно спокоен. Он ткнул грязным пальцем в сторону треснутого экрана, где отражался поцелуй президентов. – ...хоть в одной дыре... Он сделал паузу, глотнул из кружки. Жидкость оставила маслянистый след на его губах. – ...приличный президент есть...

Он обвел взглядом кокпит – залитый вонью, заваленный мусором, наполненный хлюпаньем умирающих систем, с Вирабилио, застывшим в идиотском оцепенении, и Ночеврюзекой, отвернувшейся в ледяном отчаянии. Его усмешка стала шире, обнажив желтые десны.

– А то... кругом... – он махнул рукой, указывая то ли на корабль, то ли на иллюминатор, за которым плавал пузырь в облаке мерзости. – ..вонь... и унитазы...

Он допил свою жижу из кружки. Поставил ее с глухим стуком на ящик. Звук был громче влажного хлопка лопнувшего корабля. Звук точки. Точки в главе агонии. Новый мир родился в муках, в вони, в потоках нечистот. Он был маленьким, блестящим, мерзко пахнущим пузырем безумия. А старый мир, в лице Ржевского, лишь крякнул, вытер масляные губы рукавом и махнул рукой: мол, видели и не такое. Абсурд не победил. Он просто зафиксировал статус-кво. Вселенная «Комишковреда» выдавила из себя свою квинтэссенцию – крошечный, переливающийся всеми красками бессмыслицы нарыв. И продолжила разлагаться дальше. Запахи гнили,  синтетической фальши медленно смешивались в единый, неразделимый смрад Бытия...